Страница:
Терехов подержал книгу в руках, перелистал, женщина с обложки улыбнулась ему с какой-то наигранной печалью, губы ее чуть раздвинулись, будто она хотела сказать автору что-то одной ей известное, но стеснялась сделать это при всех, кто-то толкнул Терехова в плечо, забрал с полки последний экземпляр книги, и тогда Терехов очнулся, пошел к кассе, кассирша сегодня была новой, молоденькая девушка, чем-то (челкой, наверное) похожа на Варвару, она отбила Терехову чек, даже не подняв на него взгляда, а ведь обычно кассирши в «Черве» его узнавали, улыбались приветливо, поздравляли с новой книгой, а Нина Анатольевна, работавшая в книготорговле лет уже тридцать с хвостиком, непременно сообщала, сколько экземпляров было привезено со склада, сколько выставлено на продажу и сколько осталось – оставалось обычно не много, книги Терехова шли хорошо.
Он вышел на улицу и остановился в задумчивости. Все еще хотелось к Маргарите – вот уже и книга в дипломате, остается только написать что-нибудь на память, и все в их отношениях вернется на круги своя, она ведь наверняка сейчас дома, мается от одиночества и ждет, когда Терехов поймет, что прогнала она его, поддавшись минутной хандре, а на самом деле эти три недели и для нее растянулись на целый год жизни, который она сама у себя отняла.
Думая о Маргарите, Терехов, тем не менее, почему-то шел домой, аккуратно обходя лужицы, которых не было всего полчаса назад – неужели, пока он был в магазине, успел пройти еще один короткий осенний ливень?
Телефонный звонок он услышал еще на лестничной площадке. Пока он отпирал дверь, звонок прекратился, но секунд через десять аппарат опять подал голос, и Терехов, не представляя, что будет потом очень долго проклинать эту минуту, поднял трубку.
– Слушаю, – сказал он.
В трубке дышали громко, напряженно и – почему-то Терехов сразу ощутил это – враждебно.
– Я слушаю, – повторил он. – Говорите.
– Ты… – выдохнул тяжелый голос, лишенный всех интонаций, кроме единственной, которую Терехов не сразу даже и определил, потому что не ожидал, не думал, не хотел. – Ты! Ты взял у меня жизнь!
– Что? Не понимаю… – пролепетал Терехов, ощущая себя раздавленным этой обрушившейся на него глыбой ненависти. Сердце бешено заколотилось между ребрами, и Терехову пришлось сесть.
– Не понимаешь? – голос в трубке не имел материальной составляющей, это была ненависть в ее чистом виде, направленная мысль, а не сотрясение воздуха или движение электронов по телефонному проводу. – Мне незачем жить! Я писал эту книгу двадцать три года. Элинор. Левия – женщина, которую…
– Но послушайте, – попытался Терехов вклиниться в непрерывный поток слов, ни одно из которых не имело смысла, – послушайте же…
– И жить ты будешь, потому что умру я, – жестко сказал голос чьей-то ненависти, а затем трубку, должно быть, бросили на стол, судя по сухому стуку, но отбойных гудков, которых ожидал Терехов, не было, и он слышал, как кто-то обо что-то споткнулся, где-то что-то упало, он хотел сказать этому человеку, что ему самому ужасно неприятно, и с самого начала это все было странно, ужасно и…
Громкий щелчок ударил Терехова по барабанной перепонке, он инстинктивно отодвинул трубку подальше от уха, и потому гудки отбоя показались ему далекими, как пунктир инверсионного следа пролетающего на большой высоте самолета.
Что это было? Похоже на выстрел. Чепуха. Если даже кто-то стрелял, то наверняка не в себя – иначе кто положил трубку на рычаг?
Почему-то эта мысль – простенькая с точки зрения дедуктивного анализа – полностью овладела сознанием Терехова. Если тот положил трубку, значит, не стрелял, а просто громко хлопнул чем-то обо что-то. Напугать хотел. Значит, все несерьезно. Значит, это чей-то дурацкий, просто совершенно идиотский розыгрыш. Чей-то, кто знал о случившемся с рукописью.
Кто знал-то? Варвара? Хрунов? Сергей? Нет, Сергей знать не мог. Варвара хоть и не очень умная девушка, но ведь и глупа не настолько, чтобы в день выхода книги устраивать такое с автором, с которым ей еще работать и работать. А Хрунов вовсе на подобное не способен – как это только в голову пришло: подумать о главреде издательства?
Розыгрыш, – думал Терехов, отмеряя себе на кухне десять капель корвалола: сердце колотилось, будто ему дали пинка, и еще боль возникла, правда не под лопаткой, а почему-то справа, между ребрами.
Розыгрыш, дурацкий розыгрыш, – думал Терехов, лежа на диване и глядя в потолок. Боль прошла, и сердце больше не колотилось, но все равно он чувствовал себя отвратительно, и к Маргарите идти расхотелось, что он ей скажет, что напишет на книге, какие слова? «Я писал эту книгу двадцать три года»… «Мне незачем жить!»
И точка в конце – громкий стук, будто молоток вбил гвоздь в крышку гроба.
Телефон зазвонил, но Терехов точно знал, что сегодня – а может, вообще никогда больше! – не прикоснется к трубке.
Телефон звонить перестал, но начал наигрывать марш тореадора мобильник, лежавший в кармане куртки. Кто-то упорно добивался разговора, но на мобильнике можно было увидеть номер, откуда сделан звонок…
Звонила Маргарита, и Терехов с облегчением, давно им не испытанным, вернулся к жизни.
– Рита! – закричал он. – Риточка, я как раз к тебе собирался! Я так по тебе соскучился!
– Да? – голос Риты показался Терехову незнакомым, никогда прежде в нем не было такого откровенного равнодушия. – А мне нормально. Я, собственно, почему звоню… Да, а чего это ты на телефон не отвечаешь? Ты не дома?
– Дома я, – пробормотал Терехов, поняв вдруг, что с Маргаритой все действительно кончено.
– Неважно, – продолжала Маргарита. – Я тебе как-то плейер одалживала, ты мне его можешь вернуть, если он тебе не нужен?
– Конечно, – сказал Терехов, – прямо сейчас занесу.
– Нет, – прервала Маргарита. – Заверни в пакет и по почте, хорошо? У тебя же почта за углом… Молодец. Спасибо. Пока.
Все.
Теперь уже действительно все. Терехов швырнул мобильник через всю комнату, но инстинктивно метил правильно, и аппарат попал в подушку дивана, подпрыгнул и упал на пол рядом с книгой «Вторжение в Элинор».
Женщина с обложки смотрела на Терехова с неприкрытой ненавистью, во взгляде ее читалась мысль, которую она не собиралась скрывать: «Убийца! Вор и убийца!»
Терехов подошел и ногой отшвырнул книгу к двери в спальню. Поднял мобильник и набрал номер Андрея Глухова.
– Как-то раз ты предлагал напиться…
Глава шестая
Глава седьмая
Он вышел на улицу и остановился в задумчивости. Все еще хотелось к Маргарите – вот уже и книга в дипломате, остается только написать что-нибудь на память, и все в их отношениях вернется на круги своя, она ведь наверняка сейчас дома, мается от одиночества и ждет, когда Терехов поймет, что прогнала она его, поддавшись минутной хандре, а на самом деле эти три недели и для нее растянулись на целый год жизни, который она сама у себя отняла.
Думая о Маргарите, Терехов, тем не менее, почему-то шел домой, аккуратно обходя лужицы, которых не было всего полчаса назад – неужели, пока он был в магазине, успел пройти еще один короткий осенний ливень?
Телефонный звонок он услышал еще на лестничной площадке. Пока он отпирал дверь, звонок прекратился, но секунд через десять аппарат опять подал голос, и Терехов, не представляя, что будет потом очень долго проклинать эту минуту, поднял трубку.
– Слушаю, – сказал он.
В трубке дышали громко, напряженно и – почему-то Терехов сразу ощутил это – враждебно.
– Я слушаю, – повторил он. – Говорите.
– Ты… – выдохнул тяжелый голос, лишенный всех интонаций, кроме единственной, которую Терехов не сразу даже и определил, потому что не ожидал, не думал, не хотел. – Ты! Ты взял у меня жизнь!
– Что? Не понимаю… – пролепетал Терехов, ощущая себя раздавленным этой обрушившейся на него глыбой ненависти. Сердце бешено заколотилось между ребрами, и Терехову пришлось сесть.
– Не понимаешь? – голос в трубке не имел материальной составляющей, это была ненависть в ее чистом виде, направленная мысль, а не сотрясение воздуха или движение электронов по телефонному проводу. – Мне незачем жить! Я писал эту книгу двадцать три года. Элинор. Левия – женщина, которую…
– Но послушайте, – попытался Терехов вклиниться в непрерывный поток слов, ни одно из которых не имело смысла, – послушайте же…
– И жить ты будешь, потому что умру я, – жестко сказал голос чьей-то ненависти, а затем трубку, должно быть, бросили на стол, судя по сухому стуку, но отбойных гудков, которых ожидал Терехов, не было, и он слышал, как кто-то обо что-то споткнулся, где-то что-то упало, он хотел сказать этому человеку, что ему самому ужасно неприятно, и с самого начала это все было странно, ужасно и…
Громкий щелчок ударил Терехова по барабанной перепонке, он инстинктивно отодвинул трубку подальше от уха, и потому гудки отбоя показались ему далекими, как пунктир инверсионного следа пролетающего на большой высоте самолета.
Что это было? Похоже на выстрел. Чепуха. Если даже кто-то стрелял, то наверняка не в себя – иначе кто положил трубку на рычаг?
Почему-то эта мысль – простенькая с точки зрения дедуктивного анализа – полностью овладела сознанием Терехова. Если тот положил трубку, значит, не стрелял, а просто громко хлопнул чем-то обо что-то. Напугать хотел. Значит, все несерьезно. Значит, это чей-то дурацкий, просто совершенно идиотский розыгрыш. Чей-то, кто знал о случившемся с рукописью.
Кто знал-то? Варвара? Хрунов? Сергей? Нет, Сергей знать не мог. Варвара хоть и не очень умная девушка, но ведь и глупа не настолько, чтобы в день выхода книги устраивать такое с автором, с которым ей еще работать и работать. А Хрунов вовсе на подобное не способен – как это только в голову пришло: подумать о главреде издательства?
Розыгрыш, – думал Терехов, отмеряя себе на кухне десять капель корвалола: сердце колотилось, будто ему дали пинка, и еще боль возникла, правда не под лопаткой, а почему-то справа, между ребрами.
Розыгрыш, дурацкий розыгрыш, – думал Терехов, лежа на диване и глядя в потолок. Боль прошла, и сердце больше не колотилось, но все равно он чувствовал себя отвратительно, и к Маргарите идти расхотелось, что он ей скажет, что напишет на книге, какие слова? «Я писал эту книгу двадцать три года»… «Мне незачем жить!»
И точка в конце – громкий стук, будто молоток вбил гвоздь в крышку гроба.
Телефон зазвонил, но Терехов точно знал, что сегодня – а может, вообще никогда больше! – не прикоснется к трубке.
Телефон звонить перестал, но начал наигрывать марш тореадора мобильник, лежавший в кармане куртки. Кто-то упорно добивался разговора, но на мобильнике можно было увидеть номер, откуда сделан звонок…
Звонила Маргарита, и Терехов с облегчением, давно им не испытанным, вернулся к жизни.
– Рита! – закричал он. – Риточка, я как раз к тебе собирался! Я так по тебе соскучился!
– Да? – голос Риты показался Терехову незнакомым, никогда прежде в нем не было такого откровенного равнодушия. – А мне нормально. Я, собственно, почему звоню… Да, а чего это ты на телефон не отвечаешь? Ты не дома?
– Дома я, – пробормотал Терехов, поняв вдруг, что с Маргаритой все действительно кончено.
– Неважно, – продолжала Маргарита. – Я тебе как-то плейер одалживала, ты мне его можешь вернуть, если он тебе не нужен?
– Конечно, – сказал Терехов, – прямо сейчас занесу.
– Нет, – прервала Маргарита. – Заверни в пакет и по почте, хорошо? У тебя же почта за углом… Молодец. Спасибо. Пока.
Все.
Теперь уже действительно все. Терехов швырнул мобильник через всю комнату, но инстинктивно метил правильно, и аппарат попал в подушку дивана, подпрыгнул и упал на пол рядом с книгой «Вторжение в Элинор».
Женщина с обложки смотрела на Терехова с неприкрытой ненавистью, во взгляде ее читалась мысль, которую она не собиралась скрывать: «Убийца! Вор и убийца!»
Терехов подошел и ногой отшвырнул книгу к двери в спальню. Поднял мобильник и набрал номер Андрея Глухова.
– Как-то раз ты предлагал напиться…
Глава шестая
Наутро он ничего не помнил. Такое с ним случилось впервые в жизни. Было противно. Противно в желудке, где булькало и переливалось что-то тяжелое и совершенно не нужное организму, если судить по тому, с каким упорством эта жидкость, названия которой Терехов определенно не знал, стремилась наружу, причем совершенно все равно в каком направлении. Противно было в голове, где мысли перемешались настолько, что невозможно было обнаружить название книги, из-за которой он пустился в нелепый загул. «Эльсинор»? Почему-то упорно вспоминался замок в Дании, где жил известный принц, которому тоже было определенно плохо, если он кончил тем, что убил собственную мать.
Противно было на улице – когда, с трудом поднявшись, Терехов, пошатываясь, подошел к окну, дождь лил как из ведра, нормальный осенний ливень, которому можно было бы и порадоваться, как он радовался, будучи лет на десять моложе, и даже выскакивал, бывало, во двор, подставлял струям лицо и пил дождевую воду, содержавшую, как говорили, немало полезных для здоровья элементов, но и гадость всякую, в том числе радиоактивную, содержавшую тоже, но на вкус это была чистейшая жидкость, не то что та гадость, которую они с Андрюшей Глуховым потребляли вчера, начиная с восьми вечера.
Или – не с Андрюшей?
Неважно.
Все на свете было противно, но самое противное было то, что Терехов никак не мог вспомнить, из-за чего, собственно, он так налакался. Не из-за того же, что «Вторжение в Элинор» (вот! Вспомнил все-таки, именно так называется книга!) появилось в продаже. Терехов привык уже за последние недели считать этот роман своим, не раз его перечитал и мог на читательской конференции ответить на каверзные вопросы о героях, прототипах, аллюзиях и гротесковом отображении реальности в современной российской прозе. Нет, противно было из-за чего-то другого, что Терехов вспомнить не мог, а было очень важно – вспомнить, потому что иначе загул превращался в обычную пьянку, чего не должно было быть в принципе.
Часа полтора Терехов отмокал в ванной, выпускал остывшую воду и доливал горячую, пытался вспомнить, что же они с Андрюшей вчера делали и где были, но в памяти сохранилась только перебранка с водителем частной машины (даже марки не запомнил!), который то ли слишком много требовал за ночной извоз, то ли вообще не хотел везти приятелей туда, куда они собирались ехать, а вот куда они все-таки ехать собирались, Терехов вспомнить не мог и в конце концов оставил это занятие, лежал, закрыв глаза, а потом вдруг, будто что-то переключилось в мозгу, поспешно вылез из ванны, обтерся махровым полотенцем и резво побрел в кухню, где сварил себе воистину черный кофе, чернее, чем абиссинский, он же нубийский, он же эфиопский, негр – такой же черный, как его мысли, которые именно потому и были совершенно неотличимы одна от другой, что чернота скрывала их особенности и кажущуюся индивидуальность.
Кофе взбодрил, вторая чашка заставила Терехова отправиться в гостиную и отыскать лежавшую почему-то на полу у дивана книгу со злобной женщиной на обложке. Взглянув ей в глаза, Терехов содрогнулся и вспомнил, наконец, телефонный звонок – странные и страшные слова неизвестного, ставшие причиной и поводом для вчерашнего безумного загула.
Может, Андрюша помнит хоть что-нибудь из произошедшего?
Звонить Глухову Терехов не собирался – отчасти потому, что боялся услышать от приятеля такие подробности ночных похождений, о которых лучше бы не вспоминать никогда.
После кофе стало легче, Терехов доплелся до компьютера и заставил себя приступить к обычной утренней работе: сначала проверка почты, потом рассылки, новости. В почте не оказалось ни одного личного письма, рассылки содержали информацию, которая была ему сейчас настолько безразлична, что он даже названия не прочитывал до конца – сразу отправлял файл в корзину.
А новости…
Обычно Терехова интересовали две вещи: криминальная хроника и терроризм. С терроризмом сегодня все было в порядке – в том смысле, что даже в Израиле не произошло никаких инцидентов, – а в криминальном разделе Терехов почти сразу наткнулся на заметку, которая еще вчера вряд ли привлекла бы его внимание. Подумаешь, какой-то невротик свел счеты с жизнью…
«В квартире на Шаболовке покончил с собой Эдуард Ресовцев (43). О происшествии в милицию сообщила соседка, обнаружившая дверь в квартиру Ресовцева открытой. Причина самоубийства неизвестна».
И что?
Ничего, – подумал Терехов. Просто это тот самый человек, который звонил вчера. Тот, который шептал в трубку: «Ты взял у меня жизнь!.. Я писал эту книгу двадцать три года… Жить ты будешь, потому что умру я»…
Невозможно. Если все это происходило на самом деле, то звук, похожий на выстрел, раздавшийся в самом конце разговора…
Глупости, – подумал Терехов. Просто у него упала трубка. Где он мог взять пистолет?
Нет, не может быть. Это другой человек. Почему я решил, что – тот самый?
Но ведь ни о ком больше не сообщают – ни о ком, кто бы покончил с собой вчера…
А почему ты думаешь, что тип, звонивший и шептавший в трубку всякие глупости, действительно был…
Потому что это он написал «Вторжение в Элинор». Он писал этот роман двадцать три года (значит, ему было двадцать, когда возник замысел?), больше половины его жизни…
Почему ты уверен, что это он?
Потому что, – сказал себе Терехов.
Может, Ресовцев – вовсе не тот человек, но нужно убедиться. Терехов точно знал, что не сможет существовать в этом мире, пока не выяснит правду.
Ресовцев жил на Шаболовке. Это какое же отделение? Сто семьдесят пятое, кажется… Или шестое? У Терехова, в принципе, были знакомые во многих отделениях – доводилось устраивать презентации, обращаться за консультацией, точнее – делать вид, что обращаешься, все нужные ему сведения Терехов получал, конечно, не от милицейских начальников и, тем более, не от простых оперов, ему достаточно было интернета и того, что можно было вычитать в газетах, но для поднятия собственного реноме и завязывания контактов он все-таки старался милицию не обижать, понимая, что в свое время помощь какого-нибудь милицейского майора может оказаться вовсе не бесполезной.
В записной книжке оказался номер мобильника некоего Анатолия Ильича Мартынова, и Терехов даже вспомнил высокого, как дядя Степа, старшего лейтенанта, который год примерно назад после встречи, которую устроило издательство для работников охраны правопорядка, подошел, когда Терехов уже закончил раздавать автографы и торопился к выходу.
– Мартынов моя фамилия, – представился он, и Терехову пришлось задрать голову, что видеть лицо собеседника. – Я тут сидел, слушал и вот что хочу спросить, извините. Не обидитесь?
– Н-нет, – протянул Терехов.
– Вы действительно думаете, что преступление можно раскрыть?
– Но… – растерялся Терехов. – А чем же вы и ваши коллеги…
– Я имею в виду дедукцию, анализ и прочую фигню, – перебил дядя Степа Мартынов. – Вы знаете, наверно: если по свежим следам не поймали преступника, то все, пиши пропало. Если он не идиот, конечно. А у вас преступники явно не идиоты, почему же они так легко дают себя поймать?
– Ничего себе легко, – обиженно сказал Терехов – в его романе «Смерть откуда ни возьмись» частный сыщик Борода три месяца гонялся за матерым бандюгой, получил две пули – одну в бедро, вторую в голень, – но именно дедукция, точный расчет и правильная оценка поведения преступника (Борода, ко всем своим достоинствам, был еще и прекрасным психологом, поскольку окончил еще во времена перестройки соответствующий факультет МГУ) привели героя к победе, а книгу – к благополучной развязке.
– Легко, – отмахнулся Мартынов. – На самом деле в девяти случаях из десяти заказные убийства не раскрываются, в семи случаях из десяти преступник попадается совершенно случайно, а не потому, что его удается вычислить, и в половине случаев убийства вообще не имеют никаких реальных мотивов, а потому вычислить что бы то ни было абсолютно невозможно.
Все это Терехов знал и без Мартынова. И дядя Степа, конечно, знал, что Терехов все это знает. Но у литературы свои законы, и надо ли это повторять еще раз, если Терехов в начале своего выступления рассказывал о сути и цели криминального романа? О мифологизации преступной идеи, о символическом значении образа частного детектива и его преимуществе по сравнению со стандартным для советской литературы образом бравого милициейского следователя…
Говорить об этом Терехову не хотелось, он устал, торопился, его ждала Маргарита, но как-то так получилось, что слово за слово, фраза за фразой, и разговор со старшим лейтенантом затянулся, продолжили они в его кабинете, где нашлась бутылка «столичной» («Не подумай чего, на работе не пью, а вот после – это уж как придется»), странным образом Мартынов оказался весьма сведущ в технологии детектива, знал, чем метод Холмса отличается от метода Вульфа и, тем более, от метода Мейсона, не говоря уж о методе Пуаро, и в тонкостях характеров великих сыщиков разбирался прекрасно – но современную российскую криминальную прозу на дух не переносил и Терехова, кстати говоря, тоже, хотя и признавал, что, в отличие от прочих, в его романах еще сохранилась прежняя романтика отношений преступника и сыщика, и грань между добром и злом, исчезнувшая в иных современных произведениях, у Терехова, к счастью, видна достаточно отчетливо, хотя порой и выглядит слишком навязчиво.
В общем, поговорили неплохо. В час ночи Мартынов довез Терехова до дома на своем «жигуленке», и только тогда он вспомнил, что обещал быть у Маргариты в десять, она приготовила цыпленка-табака, и теперь ему неделю придется ползать перед ней на коленях – фигурально, конечно, – чтобы вымолить прощение…
– Майор Мартынов слушает, – степенно проговорил в трубке забытый уже голос бывшего старшего лейтенанта.
– Поздравляю с повышением, – вырвалось у Терехова.
– Спасибо, Владимир Эрнстович, – поблагодарил Мартынов, удивив Терехова настолько, что он, не удержавшись, спросил:
– Вы меня узнали?
– С вероятностью процентов девяносто, – сказал майор. – У меня абсолютная память на голоса, как у некоторых – на лица, а у музыкантов – на ноты.
– А я вот быстро забываю, – признался Терехов, – голоса, лица, особенно фамилии. Правда, сюжеты прочитанных книг помню, даже если читал в глубоком детстве.
– Профессиональное, – сказал Мартынов. – Так я вас слушаю, Владимир Эрнстович. Простите, не могу долго говорить…
– Да-да, – заторопился Терехов. – Я, собственно, по поводу сообщения, только что прочитал в рассылке… Где-то в вашем районе вчера покончил с собой некто Ресовцев.
– Было такое, – согласился майор.
– Он… оставил записку? И… может, это не самоубийство? Откуда у него мог быть пистолет?
– Почему вы решили, что он застрелился? – удивленно сказал Мартынов. – Вам что-нибудь известно об этом человеке?
– Абсолютно ничего! Потому и спрашиваю. Не застрелился, вы говорите?
– Повесился на крюке от лампы в кухне. О записке ничего сказать не могу.
– Значит, была?
– Ничего не могу сказать, – повторил майор и, почувствовав на расстоянии огорчение Терехова, добавил: – Я это дело не веду, так что… А вообще – почему Ресовцев вас интересует? Вы же сказали, что с ним не знакомы…
– Не знаком. Просто… Странным показалось – человек покончил с собой…
– В Москве, – вздохнул Мартынов, – ежедневно сводят счеты с жизнью от трех до семи человек. Обычно бомжи и юноши, а интеллигентные люди действительно не так уж часто…
– Он был интеллигентным человеком?
– Почему вы спрашиваете? – подозрительность Мартынова взяла верх над вежливостью.
– Пишу роман, – сказал Терехов, прекрасно понимая, что только такое объяснение может устроить майора. – Героя находят мертвым, пистолет в правой руке, пуля в голове. В записке прямо сказано, что винить, мол, следует такого-то…
– Не тот случай, – с сожалением констатировал Мартынов, но продолжать не стал и на провокацию с запиской не поддался. – Извините, Владимир Эрнстович, я сейчас занят, но с удовольствием поговорю с вами в другой раз. Хорошо?
– Хорошо, – пробормотал Терехов и неожиданно услышал:
– Вашу новую книгу я вчера купил, не читал еще, конечно, но, кажется, такого вы раньше не писали.
– Не писал, – повторил Терехов.
– Всего хорошего, – сказал Мозговой и положил трубку.
Не тот, – с облегчением подумал Терехов. Явно не тот. Звук, похожий на выстрел, он слышал совершенно отчетливо. Майор Мартынов, имевший абсолютную память на звуки, возможно, даже смог бы определить, какого калибра был пистолет и на каком находился расстоянии от телефона. Или сказал бы, что это не выстрел был, а звук падения стула.
Не тот. И не нужно себя изводить. Звонил сумасшедший. Мало ли сейчас психов? Инну Беликову, знакомую журналистку из «Комсомолки», пишущую на криминальные темы, полгода, например, изводил по телефону какой-то идиот, звонивший по ночам и сообщавший о выдуманных им преступлениях, о которых непременно нужно было написать в газете. Инна чуть с ума не сдвинулась, да и любой на ее месте впал бы в депрессию, если бы каждую ночь часа в три или четыре ему сообщали заупокойным голосом о расчлененном трупике младенца, засунутом в мусорный бак на улице Неделина, дом девять…
Значит, сумасшедший, – решил, наконец, Терехов и сел к компьютеру. Голова была тяжелой, но он заставил себя написать обычную порцию текста – получилось, конечно, плохо, но ведь это смотря по какой шкале оценивать. Для прежнего Терехова – вполне прилично. Для автора «Элинора» – плоско, грубо, вяло, безжизненно.
Господи, как я себя теперь поверять должен? – с ужасом подумал Терехов. Кто я есть теперь и как мне писать дальше?
Противно было на улице – когда, с трудом поднявшись, Терехов, пошатываясь, подошел к окну, дождь лил как из ведра, нормальный осенний ливень, которому можно было бы и порадоваться, как он радовался, будучи лет на десять моложе, и даже выскакивал, бывало, во двор, подставлял струям лицо и пил дождевую воду, содержавшую, как говорили, немало полезных для здоровья элементов, но и гадость всякую, в том числе радиоактивную, содержавшую тоже, но на вкус это была чистейшая жидкость, не то что та гадость, которую они с Андрюшей Глуховым потребляли вчера, начиная с восьми вечера.
Или – не с Андрюшей?
Неважно.
Все на свете было противно, но самое противное было то, что Терехов никак не мог вспомнить, из-за чего, собственно, он так налакался. Не из-за того же, что «Вторжение в Элинор» (вот! Вспомнил все-таки, именно так называется книга!) появилось в продаже. Терехов привык уже за последние недели считать этот роман своим, не раз его перечитал и мог на читательской конференции ответить на каверзные вопросы о героях, прототипах, аллюзиях и гротесковом отображении реальности в современной российской прозе. Нет, противно было из-за чего-то другого, что Терехов вспомнить не мог, а было очень важно – вспомнить, потому что иначе загул превращался в обычную пьянку, чего не должно было быть в принципе.
Часа полтора Терехов отмокал в ванной, выпускал остывшую воду и доливал горячую, пытался вспомнить, что же они с Андрюшей вчера делали и где были, но в памяти сохранилась только перебранка с водителем частной машины (даже марки не запомнил!), который то ли слишком много требовал за ночной извоз, то ли вообще не хотел везти приятелей туда, куда они собирались ехать, а вот куда они все-таки ехать собирались, Терехов вспомнить не мог и в конце концов оставил это занятие, лежал, закрыв глаза, а потом вдруг, будто что-то переключилось в мозгу, поспешно вылез из ванны, обтерся махровым полотенцем и резво побрел в кухню, где сварил себе воистину черный кофе, чернее, чем абиссинский, он же нубийский, он же эфиопский, негр – такой же черный, как его мысли, которые именно потому и были совершенно неотличимы одна от другой, что чернота скрывала их особенности и кажущуюся индивидуальность.
Кофе взбодрил, вторая чашка заставила Терехова отправиться в гостиную и отыскать лежавшую почему-то на полу у дивана книгу со злобной женщиной на обложке. Взглянув ей в глаза, Терехов содрогнулся и вспомнил, наконец, телефонный звонок – странные и страшные слова неизвестного, ставшие причиной и поводом для вчерашнего безумного загула.
Может, Андрюша помнит хоть что-нибудь из произошедшего?
Звонить Глухову Терехов не собирался – отчасти потому, что боялся услышать от приятеля такие подробности ночных похождений, о которых лучше бы не вспоминать никогда.
После кофе стало легче, Терехов доплелся до компьютера и заставил себя приступить к обычной утренней работе: сначала проверка почты, потом рассылки, новости. В почте не оказалось ни одного личного письма, рассылки содержали информацию, которая была ему сейчас настолько безразлична, что он даже названия не прочитывал до конца – сразу отправлял файл в корзину.
А новости…
Обычно Терехова интересовали две вещи: криминальная хроника и терроризм. С терроризмом сегодня все было в порядке – в том смысле, что даже в Израиле не произошло никаких инцидентов, – а в криминальном разделе Терехов почти сразу наткнулся на заметку, которая еще вчера вряд ли привлекла бы его внимание. Подумаешь, какой-то невротик свел счеты с жизнью…
«В квартире на Шаболовке покончил с собой Эдуард Ресовцев (43). О происшествии в милицию сообщила соседка, обнаружившая дверь в квартиру Ресовцева открытой. Причина самоубийства неизвестна».
И что?
Ничего, – подумал Терехов. Просто это тот самый человек, который звонил вчера. Тот, который шептал в трубку: «Ты взял у меня жизнь!.. Я писал эту книгу двадцать три года… Жить ты будешь, потому что умру я»…
Невозможно. Если все это происходило на самом деле, то звук, похожий на выстрел, раздавшийся в самом конце разговора…
Глупости, – подумал Терехов. Просто у него упала трубка. Где он мог взять пистолет?
Нет, не может быть. Это другой человек. Почему я решил, что – тот самый?
Но ведь ни о ком больше не сообщают – ни о ком, кто бы покончил с собой вчера…
А почему ты думаешь, что тип, звонивший и шептавший в трубку всякие глупости, действительно был…
Потому что это он написал «Вторжение в Элинор». Он писал этот роман двадцать три года (значит, ему было двадцать, когда возник замысел?), больше половины его жизни…
Почему ты уверен, что это он?
Потому что, – сказал себе Терехов.
Может, Ресовцев – вовсе не тот человек, но нужно убедиться. Терехов точно знал, что не сможет существовать в этом мире, пока не выяснит правду.
Ресовцев жил на Шаболовке. Это какое же отделение? Сто семьдесят пятое, кажется… Или шестое? У Терехова, в принципе, были знакомые во многих отделениях – доводилось устраивать презентации, обращаться за консультацией, точнее – делать вид, что обращаешься, все нужные ему сведения Терехов получал, конечно, не от милицейских начальников и, тем более, не от простых оперов, ему достаточно было интернета и того, что можно было вычитать в газетах, но для поднятия собственного реноме и завязывания контактов он все-таки старался милицию не обижать, понимая, что в свое время помощь какого-нибудь милицейского майора может оказаться вовсе не бесполезной.
В записной книжке оказался номер мобильника некоего Анатолия Ильича Мартынова, и Терехов даже вспомнил высокого, как дядя Степа, старшего лейтенанта, который год примерно назад после встречи, которую устроило издательство для работников охраны правопорядка, подошел, когда Терехов уже закончил раздавать автографы и торопился к выходу.
– Мартынов моя фамилия, – представился он, и Терехову пришлось задрать голову, что видеть лицо собеседника. – Я тут сидел, слушал и вот что хочу спросить, извините. Не обидитесь?
– Н-нет, – протянул Терехов.
– Вы действительно думаете, что преступление можно раскрыть?
– Но… – растерялся Терехов. – А чем же вы и ваши коллеги…
– Я имею в виду дедукцию, анализ и прочую фигню, – перебил дядя Степа Мартынов. – Вы знаете, наверно: если по свежим следам не поймали преступника, то все, пиши пропало. Если он не идиот, конечно. А у вас преступники явно не идиоты, почему же они так легко дают себя поймать?
– Ничего себе легко, – обиженно сказал Терехов – в его романе «Смерть откуда ни возьмись» частный сыщик Борода три месяца гонялся за матерым бандюгой, получил две пули – одну в бедро, вторую в голень, – но именно дедукция, точный расчет и правильная оценка поведения преступника (Борода, ко всем своим достоинствам, был еще и прекрасным психологом, поскольку окончил еще во времена перестройки соответствующий факультет МГУ) привели героя к победе, а книгу – к благополучной развязке.
– Легко, – отмахнулся Мартынов. – На самом деле в девяти случаях из десяти заказные убийства не раскрываются, в семи случаях из десяти преступник попадается совершенно случайно, а не потому, что его удается вычислить, и в половине случаев убийства вообще не имеют никаких реальных мотивов, а потому вычислить что бы то ни было абсолютно невозможно.
Все это Терехов знал и без Мартынова. И дядя Степа, конечно, знал, что Терехов все это знает. Но у литературы свои законы, и надо ли это повторять еще раз, если Терехов в начале своего выступления рассказывал о сути и цели криминального романа? О мифологизации преступной идеи, о символическом значении образа частного детектива и его преимуществе по сравнению со стандартным для советской литературы образом бравого милициейского следователя…
Говорить об этом Терехову не хотелось, он устал, торопился, его ждала Маргарита, но как-то так получилось, что слово за слово, фраза за фразой, и разговор со старшим лейтенантом затянулся, продолжили они в его кабинете, где нашлась бутылка «столичной» («Не подумай чего, на работе не пью, а вот после – это уж как придется»), странным образом Мартынов оказался весьма сведущ в технологии детектива, знал, чем метод Холмса отличается от метода Вульфа и, тем более, от метода Мейсона, не говоря уж о методе Пуаро, и в тонкостях характеров великих сыщиков разбирался прекрасно – но современную российскую криминальную прозу на дух не переносил и Терехова, кстати говоря, тоже, хотя и признавал, что, в отличие от прочих, в его романах еще сохранилась прежняя романтика отношений преступника и сыщика, и грань между добром и злом, исчезнувшая в иных современных произведениях, у Терехова, к счастью, видна достаточно отчетливо, хотя порой и выглядит слишком навязчиво.
В общем, поговорили неплохо. В час ночи Мартынов довез Терехова до дома на своем «жигуленке», и только тогда он вспомнил, что обещал быть у Маргариты в десять, она приготовила цыпленка-табака, и теперь ему неделю придется ползать перед ней на коленях – фигурально, конечно, – чтобы вымолить прощение…
– Майор Мартынов слушает, – степенно проговорил в трубке забытый уже голос бывшего старшего лейтенанта.
– Поздравляю с повышением, – вырвалось у Терехова.
– Спасибо, Владимир Эрнстович, – поблагодарил Мартынов, удивив Терехова настолько, что он, не удержавшись, спросил:
– Вы меня узнали?
– С вероятностью процентов девяносто, – сказал майор. – У меня абсолютная память на голоса, как у некоторых – на лица, а у музыкантов – на ноты.
– А я вот быстро забываю, – признался Терехов, – голоса, лица, особенно фамилии. Правда, сюжеты прочитанных книг помню, даже если читал в глубоком детстве.
– Профессиональное, – сказал Мартынов. – Так я вас слушаю, Владимир Эрнстович. Простите, не могу долго говорить…
– Да-да, – заторопился Терехов. – Я, собственно, по поводу сообщения, только что прочитал в рассылке… Где-то в вашем районе вчера покончил с собой некто Ресовцев.
– Было такое, – согласился майор.
– Он… оставил записку? И… может, это не самоубийство? Откуда у него мог быть пистолет?
– Почему вы решили, что он застрелился? – удивленно сказал Мартынов. – Вам что-нибудь известно об этом человеке?
– Абсолютно ничего! Потому и спрашиваю. Не застрелился, вы говорите?
– Повесился на крюке от лампы в кухне. О записке ничего сказать не могу.
– Значит, была?
– Ничего не могу сказать, – повторил майор и, почувствовав на расстоянии огорчение Терехова, добавил: – Я это дело не веду, так что… А вообще – почему Ресовцев вас интересует? Вы же сказали, что с ним не знакомы…
– Не знаком. Просто… Странным показалось – человек покончил с собой…
– В Москве, – вздохнул Мартынов, – ежедневно сводят счеты с жизнью от трех до семи человек. Обычно бомжи и юноши, а интеллигентные люди действительно не так уж часто…
– Он был интеллигентным человеком?
– Почему вы спрашиваете? – подозрительность Мартынова взяла верх над вежливостью.
– Пишу роман, – сказал Терехов, прекрасно понимая, что только такое объяснение может устроить майора. – Героя находят мертвым, пистолет в правой руке, пуля в голове. В записке прямо сказано, что винить, мол, следует такого-то…
– Не тот случай, – с сожалением констатировал Мартынов, но продолжать не стал и на провокацию с запиской не поддался. – Извините, Владимир Эрнстович, я сейчас занят, но с удовольствием поговорю с вами в другой раз. Хорошо?
– Хорошо, – пробормотал Терехов и неожиданно услышал:
– Вашу новую книгу я вчера купил, не читал еще, конечно, но, кажется, такого вы раньше не писали.
– Не писал, – повторил Терехов.
– Всего хорошего, – сказал Мозговой и положил трубку.
Не тот, – с облегчением подумал Терехов. Явно не тот. Звук, похожий на выстрел, он слышал совершенно отчетливо. Майор Мартынов, имевший абсолютную память на звуки, возможно, даже смог бы определить, какого калибра был пистолет и на каком находился расстоянии от телефона. Или сказал бы, что это не выстрел был, а звук падения стула.
Не тот. И не нужно себя изводить. Звонил сумасшедший. Мало ли сейчас психов? Инну Беликову, знакомую журналистку из «Комсомолки», пишущую на криминальные темы, полгода, например, изводил по телефону какой-то идиот, звонивший по ночам и сообщавший о выдуманных им преступлениях, о которых непременно нужно было написать в газете. Инна чуть с ума не сдвинулась, да и любой на ее месте впал бы в депрессию, если бы каждую ночь часа в три или четыре ему сообщали заупокойным голосом о расчлененном трупике младенца, засунутом в мусорный бак на улице Неделина, дом девять…
Значит, сумасшедший, – решил, наконец, Терехов и сел к компьютеру. Голова была тяжелой, но он заставил себя написать обычную порцию текста – получилось, конечно, плохо, но ведь это смотря по какой шкале оценивать. Для прежнего Терехова – вполне прилично. Для автора «Элинора» – плоско, грубо, вяло, безжизненно.
Господи, как я себя теперь поверять должен? – с ужасом подумал Терехов. Кто я есть теперь и как мне писать дальше?
Глава седьмая
В три часа, плотно пообедав в кафе «курицей жареной с картофельным гарниром», Терехов медленно шел по правой стороне Шаболовки от станции метро в направлении возвышавшейся чуть в стороне Шуховской телебашни. Желудок у него был полон, а голова пуста. Для чего он сюда приехал, Терехов не мог бы толком объяснить и самому себе, а уж кому-нибудь постороннему – тому же майору Мартынову – подавно. Просто тянуло. Бывают в жизни состояния, когда невозможно объяснить тот или иной поступок логическими причинами. Пришло в голову – и сделал. Почудилось что-то – и полез на рожон. Или того хуже: не понравилось что-нибудь в повороте головы или во взгляде случайного прохожего – подошел и убил. Разве не бывает такого в жизни? Сколько угодно, Терехов знал милицейскую статистику.
Нужно было раз и навсегда избавиться от наваждения. Почему он решил, что звонивший псих не только был истинным автором «Элинора», но еще и носил фамилию Ресовцев?
Терехов вошел в сквер, где на трех недавно покрашенных (слишком яркий цвет – сразу видно, что краска еще не успела высохнуть) скамейках нагло сидели и прохаживались голуби. Несколько пенсионеров стояли поодаль, рядом с газетным киоском – то ли боялись потревожить птиц, то ли сидеть им было холодно, день действительно выдался прохладный, хорошо хоть не дождливый, как давеча.
Медленно проходя мимо, Терехов прислушался к обрывкам разговора, но говорили вовсе не о самоубившемся, а о проблемах государственных – о внешнем долге Соединенных Штатов и о том, что американский сенат выделил сто миллиардов на будущий год с целью подрывать в России устои нормальной человеческой жизни.
– Извините, – сказал Терехов, и взгляды сразу обратились в его сторону. – Вы не могли бы подсказать… Тут неподалеку пару дней назад человек покончил с собой. Ресовцев его фамилия…
Старички переглянулись, но ответа Терехов не услышал. Показалось ему или они действительно что-то знали об этом человеке, что-то такое, чем не собирались делиться со случайным прохожим?
– Я почему спрашиваю, – продолжал он. – У меня школьный товарищ был – Ресовцев Эдик, мы в сто тридцать шестой учились. Потом потеряли друг друга, и вот читаю…
Терехов замолчал, чувствуя, что объяснения его излишни, его не слушают, никому не интересны его слова, но рассматривали его эти люди откровенно, как в зоопарке разглядывают экзотическое животное марабу, которое никогда не видели. Терехов смешался, даже отступил на шаг и оглянулся – ему показалось, что старички смотрят не на него, а на что-то или кого-то позади, но аллея была пуста, только женщина в темно-коричневой кожаной куртке до колен медленно удалялась по аллее.
– Так я спрашиваю… – начал он опять, больше всего желая повернуться и бежать отсюда подальше, взгляды давили, выдавливали, толкали, а старичок, рассуждавший о вредоносной сущности американской внешней политики, вдруг сказал:
– Вы лучше у нее спросите, она должна знать, а мы что, мы люди маленькие, а дома тут большие…
– У кого спросить? – растерялся Терехов, и старичок взглядом показал на удалявшуюся женскую фигурку. Женщина шла медленно, будто действительно ожидала, что ее кто-то догонит, пойдет рядом, задаст вопрос… Москвички обычно более торопливы в движениях, Терехов давно это приметил; даже когда они с Маргаритой просто прогуливались по улицам или возвращались из театра, она шла быстро, ему приходилось не то чтобы бежать, но заставлять себя идти быстрее, чем ему хотелось, он как-то сказал ей об этом, и Маргарита удивленно ответила: «Я всегда так хожу, с чего ты взял, что я бегу?»
– Кто это? – вырвалось у Терехова, но старички больше не обращали на него внимания, повернулись к давешнему оратору, и тот продолжил свои разглагольствования с того места, на котором они были прерваны появлением постороннего. Ясное дело, все беды российские – из-за гнусных американцев. Сначала они Советский Союз развалили, а теперь на российскую независимость покушаются. В иное время Терехов непременно остался бы и поспорил, он не любил недоказанных предположений и обычно старался разбить их ясными и точными аргументами, но сейчас его не волновали всякие глупости, он смотрел вслед женщине, уже дошедшей до конца аллеи и остановившейся на бровке тротуара, видимо, в раздумьи – переходить улицу здесь, рискуя попасть под колеса вынырнувшей из-за поворота машины, или идти вправо, до светофора, а это довольно далеко, метров двести.
Должно быть почувствовав на себе чужой взгляд, женщина обернулась на мгновение, но лица ее Терехов разглядеть не успел – она ступила на мостовую и пересекла ее, лавируя в потоке машин.
Терехов пошел вдоль аллеи в сторону шумной улицы, напрасно он сюда ехал, только зря время потратил. Нет, – подумал он, – не напрасно. Вообще-то он не собирался искать дом Ресовцева, разве что обнаружил бы его по чистой случайности. Ему просто хотелось увидеть район, где тот жил. Проникнуться аурой, почувствовать что-то, что помогло бы ему понять, на самом ли деле Ресовцев был автором «Элинора». Нет, даже не это главное. Терехов хотел разобраться в самом себе, в изменениях, которые произошли с ним за эти дни.
Нужно было раз и навсегда избавиться от наваждения. Почему он решил, что звонивший псих не только был истинным автором «Элинора», но еще и носил фамилию Ресовцев?
Терехов вошел в сквер, где на трех недавно покрашенных (слишком яркий цвет – сразу видно, что краска еще не успела высохнуть) скамейках нагло сидели и прохаживались голуби. Несколько пенсионеров стояли поодаль, рядом с газетным киоском – то ли боялись потревожить птиц, то ли сидеть им было холодно, день действительно выдался прохладный, хорошо хоть не дождливый, как давеча.
Медленно проходя мимо, Терехов прислушался к обрывкам разговора, но говорили вовсе не о самоубившемся, а о проблемах государственных – о внешнем долге Соединенных Штатов и о том, что американский сенат выделил сто миллиардов на будущий год с целью подрывать в России устои нормальной человеческой жизни.
– Извините, – сказал Терехов, и взгляды сразу обратились в его сторону. – Вы не могли бы подсказать… Тут неподалеку пару дней назад человек покончил с собой. Ресовцев его фамилия…
Старички переглянулись, но ответа Терехов не услышал. Показалось ему или они действительно что-то знали об этом человеке, что-то такое, чем не собирались делиться со случайным прохожим?
– Я почему спрашиваю, – продолжал он. – У меня школьный товарищ был – Ресовцев Эдик, мы в сто тридцать шестой учились. Потом потеряли друг друга, и вот читаю…
Терехов замолчал, чувствуя, что объяснения его излишни, его не слушают, никому не интересны его слова, но рассматривали его эти люди откровенно, как в зоопарке разглядывают экзотическое животное марабу, которое никогда не видели. Терехов смешался, даже отступил на шаг и оглянулся – ему показалось, что старички смотрят не на него, а на что-то или кого-то позади, но аллея была пуста, только женщина в темно-коричневой кожаной куртке до колен медленно удалялась по аллее.
– Так я спрашиваю… – начал он опять, больше всего желая повернуться и бежать отсюда подальше, взгляды давили, выдавливали, толкали, а старичок, рассуждавший о вредоносной сущности американской внешней политики, вдруг сказал:
– Вы лучше у нее спросите, она должна знать, а мы что, мы люди маленькие, а дома тут большие…
– У кого спросить? – растерялся Терехов, и старичок взглядом показал на удалявшуюся женскую фигурку. Женщина шла медленно, будто действительно ожидала, что ее кто-то догонит, пойдет рядом, задаст вопрос… Москвички обычно более торопливы в движениях, Терехов давно это приметил; даже когда они с Маргаритой просто прогуливались по улицам или возвращались из театра, она шла быстро, ему приходилось не то чтобы бежать, но заставлять себя идти быстрее, чем ему хотелось, он как-то сказал ей об этом, и Маргарита удивленно ответила: «Я всегда так хожу, с чего ты взял, что я бегу?»
– Кто это? – вырвалось у Терехова, но старички больше не обращали на него внимания, повернулись к давешнему оратору, и тот продолжил свои разглагольствования с того места, на котором они были прерваны появлением постороннего. Ясное дело, все беды российские – из-за гнусных американцев. Сначала они Советский Союз развалили, а теперь на российскую независимость покушаются. В иное время Терехов непременно остался бы и поспорил, он не любил недоказанных предположений и обычно старался разбить их ясными и точными аргументами, но сейчас его не волновали всякие глупости, он смотрел вслед женщине, уже дошедшей до конца аллеи и остановившейся на бровке тротуара, видимо, в раздумьи – переходить улицу здесь, рискуя попасть под колеса вынырнувшей из-за поворота машины, или идти вправо, до светофора, а это довольно далеко, метров двести.
Должно быть почувствовав на себе чужой взгляд, женщина обернулась на мгновение, но лица ее Терехов разглядеть не успел – она ступила на мостовую и пересекла ее, лавируя в потоке машин.
Терехов пошел вдоль аллеи в сторону шумной улицы, напрасно он сюда ехал, только зря время потратил. Нет, – подумал он, – не напрасно. Вообще-то он не собирался искать дом Ресовцева, разве что обнаружил бы его по чистой случайности. Ему просто хотелось увидеть район, где тот жил. Проникнуться аурой, почувствовать что-то, что помогло бы ему понять, на самом ли деле Ресовцев был автором «Элинора». Нет, даже не это главное. Терехов хотел разобраться в самом себе, в изменениях, которые произошли с ним за эти дни.