Страница:
А если икру отвергнут? Рыбозаводы придётся закрыть. Разведение осетров прекратится. И в скором будущем каспийское стадо исчезнет. Пожелание защитить биологический вид обернётся его полным истреблением.
Сия напасть коснётся не одного осетра. Современные коровы, может быть, ещё способны прокормиться в вольной природе (если не помрут от мастита – мучения коровы, не выдоенной вовремя, трудно вообразить разве что добросердечным зелёным) – но уж от волков явно отвыкли защищаться (да и дикие их сородичи способны в лучшем случае поддерживать с хищниками шаткое равновесие). А уж соболя и норки, регулярно выпускаемые зелёными фанатиками из разгромленных звероферм, в лучшем случае пару недель держатся в живых – и уж подавно не успевают продлить свой род.
Моисей оставил куда больше десяти заповедей. Он, например, запретил своим последователям есть свинину. Общеизвестная причина запрета описана, например, в заметке «Национальный наркотик». Но глубокие знатоки иудейской традиции называют и другую причину. Если курица при жизни даёт яйца, овца – шерсть, а корова – молоко, то свинья может послужить человеку только после того, как будет убита. Разводить живое только ради смерти – аморально.
Рассуждение, вполне достойное нынешних зелёных. И последствие вполне зелёное. Иудеи (как и мусульмане, принявшие тот же запрет) свиней не разводят. Если бы не другие народы, домашних свиней в природе просто не было бы. И кому от этого легче? Уж точно не свиньям: лучше погибнуть во цвете лет на бойне, чем вовсе не родиться.
Правда, нынче спрос на свинину так велик, что израильтяне ухитрились обойти моисеев запрет. Впрочем, свиней растят только для продажи неиудеям. И содержат на паркетных полах – чтобы не осквернять святую землю прикосновением нечистого животного.
Строго говоря, моисеев запрет касается не одной свиньи. Иудею можно потреблять только животных, жующих жвачку и обладающих раздвоенными копытами. Поэтому в Израиле проблемы не только со свининой, но и с крольчатиной. А вот жираф соответствует канону. Лакомство не из дешёвых, в традицию не вошло – но некоторые древние израильские цари себе позволяли. Того и гляди, Израиль жирафьими фермами обзаведётся. И поголовье грациозных красавцев умножится тысячекратно. Вопреки призывам зелёных.
Если же мы последуем высокоморальному пожеланию не вкушать и не носить убоины, человечество не слишком пострадает. Современные технологии – проклинаемые всё теми же зелёными – уже позволяют создавать неплохие заменители не только кожи и меха, но и мяса. А поскольку необходимость – мать изобретательности, можно надеяться на дальнейшее совершенствование технологий одевания и прокормления вплоть до полного равенства с природными достижениями. Может быть, даже опередим природу: годы напряжённой мысли сопоставимы миллиардами лет случайной эволюции.
Зато тем, кого зелёные намерены защитить, придётся плохо.
Кому нужно кормить курицу, если ни яйца не съесть, ни белым мясом не полакомиться, ни даже полётом полюбоваться? Кто станет разводить хищных, капризных и прожорливых норок, если зелёные активисты грозятся все норковые шубы краской залить? Кто вытерпит специфический свиной или коровий аромат, если из шкуры сапог не сшить?
Человек бывает альтруистичен, когда может это себе позволить. В обозримом будущем благосостояние человечества вряд ли поднимется до уровня, позволяющего содержать миллиарды голов всевозможного скота без ощутимой пользы от него. Идеал зелёных обернётся массовым истреблением всяческой живности – вплоть до утраты многих тысяч культурных пород (то есть необратимым сокращением биологического разнообразия, которое всё те же зелёные требуют неукоснительно хранить).
Необходимая часть разума – способность предвидеть. Последствия всех зелёных предложений более чем очевидны. Если сами зелёные не в состоянии понять, к чему призывают – разума в них нет. А если поняли, но всё ещё манят нас в пропасть – нет в них не только разума, но и совести.
Взрыв по аутсорсингу
Верны ли страшился о нехватке нефти
На плечах гигантов
Что действительно стоит защищать от копирования
Сия напасть коснётся не одного осетра. Современные коровы, может быть, ещё способны прокормиться в вольной природе (если не помрут от мастита – мучения коровы, не выдоенной вовремя, трудно вообразить разве что добросердечным зелёным) – но уж от волков явно отвыкли защищаться (да и дикие их сородичи способны в лучшем случае поддерживать с хищниками шаткое равновесие). А уж соболя и норки, регулярно выпускаемые зелёными фанатиками из разгромленных звероферм, в лучшем случае пару недель держатся в живых – и уж подавно не успевают продлить свой род.
Моисей оставил куда больше десяти заповедей. Он, например, запретил своим последователям есть свинину. Общеизвестная причина запрета описана, например, в заметке «Национальный наркотик». Но глубокие знатоки иудейской традиции называют и другую причину. Если курица при жизни даёт яйца, овца – шерсть, а корова – молоко, то свинья может послужить человеку только после того, как будет убита. Разводить живое только ради смерти – аморально.
Рассуждение, вполне достойное нынешних зелёных. И последствие вполне зелёное. Иудеи (как и мусульмане, принявшие тот же запрет) свиней не разводят. Если бы не другие народы, домашних свиней в природе просто не было бы. И кому от этого легче? Уж точно не свиньям: лучше погибнуть во цвете лет на бойне, чем вовсе не родиться.
Правда, нынче спрос на свинину так велик, что израильтяне ухитрились обойти моисеев запрет. Впрочем, свиней растят только для продажи неиудеям. И содержат на паркетных полах – чтобы не осквернять святую землю прикосновением нечистого животного.
Строго говоря, моисеев запрет касается не одной свиньи. Иудею можно потреблять только животных, жующих жвачку и обладающих раздвоенными копытами. Поэтому в Израиле проблемы не только со свининой, но и с крольчатиной. А вот жираф соответствует канону. Лакомство не из дешёвых, в традицию не вошло – но некоторые древние израильские цари себе позволяли. Того и гляди, Израиль жирафьими фермами обзаведётся. И поголовье грациозных красавцев умножится тысячекратно. Вопреки призывам зелёных.
Если же мы последуем высокоморальному пожеланию не вкушать и не носить убоины, человечество не слишком пострадает. Современные технологии – проклинаемые всё теми же зелёными – уже позволяют создавать неплохие заменители не только кожи и меха, но и мяса. А поскольку необходимость – мать изобретательности, можно надеяться на дальнейшее совершенствование технологий одевания и прокормления вплоть до полного равенства с природными достижениями. Может быть, даже опередим природу: годы напряжённой мысли сопоставимы миллиардами лет случайной эволюции.
Зато тем, кого зелёные намерены защитить, придётся плохо.
Кому нужно кормить курицу, если ни яйца не съесть, ни белым мясом не полакомиться, ни даже полётом полюбоваться? Кто станет разводить хищных, капризных и прожорливых норок, если зелёные активисты грозятся все норковые шубы краской залить? Кто вытерпит специфический свиной или коровий аромат, если из шкуры сапог не сшить?
Человек бывает альтруистичен, когда может это себе позволить. В обозримом будущем благосостояние человечества вряд ли поднимется до уровня, позволяющего содержать миллиарды голов всевозможного скота без ощутимой пользы от него. Идеал зелёных обернётся массовым истреблением всяческой живности – вплоть до утраты многих тысяч культурных пород (то есть необратимым сокращением биологического разнообразия, которое всё те же зелёные требуют неукоснительно хранить).
Необходимая часть разума – способность предвидеть. Последствия всех зелёных предложений более чем очевидны. Если сами зелёные не в состоянии понять, к чему призывают – разума в них нет. А если поняли, но всё ещё манят нас в пропасть – нет в них не только разума, но и совести.
Взрыв по аутсорсингу
[15]
Отдаёшь на сторону уже освоенную технологию – сохраняй за собой авторский надзор. Сторонние работники заведомо не могут знать всех нюансов, способных повлиять и на процесс, и на результат. Поэтому могут строго блюсти совершенно несущественные мелочи – и в то же время из лучших побуждений менять что-нибудь принципиально важное.
В 1909-м Фриц Габер (Fritz Haber) разработал метод синтеза аммиака из водорода и азота. В природе азотные соединения образуют только молнии при грозе да клубеньки с бактериями на корнях бобовых растений. До Габера вся остальная живая природа довольствовалась столь скудным азотным пайком. Теперь же весь азот необъятной атмосферы стал доступен для усвоения – лишь бы хватало энергии на работу химзаводов. Первый такой завод открыла в 1913-м близ Оппау фирма BASF (Badische Anilin und Soda Fabrik): её инженер Карл Бош довёл идеи Габера до промышленной технологии.
Габер получил Нобелевскую премию (за 1918 год, хотя присудили её уже после войны – в 1919-м). А ещё раньше его родная страна смогла четыре года воевать в экономической блокаде: и азотные удобрения, и азотная ислота – основа взрывчаток и порохов – ранее изготовлялись только из селитры, а основной её источник – залежи птичьего помёта на скальном берегу Чили – был отрезан от Германии могучим британским флотом.
После войны взрывчатки нужно немного. Аммиачные заводы полностью переключились на выпуск аммиачной селитры NH4NO3: в ней содержание азота наивысшее из всех дешёвых солей – лучшего удобрения не найти. Крестьяне изголодавшейся Германии расхватывали всё произведенное.
В отличие от современной войны, сельское хозяйство – сезонное. Удобрения надо внести в почву за считаные осенние дни. Расчётливый крестьянин и закупит их незадолго до внесения: пусть цена в сезон выше – но не омертвлять же капитал на многие месяцы! Заводы весь год работают на склад – а потом за несколько недель распродают запас.
В Оппау складом стал выработанный глиняный карьер около завода. Котлована хватало на всю годовую продукцию.
Селитры очень хорошо растворимы. Поэтому легко слёживаются. Мелкие кристаллы частично растворяются даже во влаге, впитанной из воздуха. При подсыхании выпадают микрокристаллики, связывая между собой то, что не успело раствориться. В конце концов образуется монолит. Поэтому селитру лучше сразу после изготовления фасовать в плотные мешки (сейчас – из синтетической плёнки для герметичности).
В Оппау дешевизны ради карьер заполняли навалом, а на продажу слежавшееся удобрение дробили. Отбойным молотком много не наколешь – надо взрывать. А это рискованно. Аммиачная селитра – в отличие от всех прочих – способна взрываться и в чистом виде: кислород и водород, прикреплённые к разным атомам азота, соединяются напрямую.
Заводские технологи отработали методику. Сверлили шпуры – длинные тонкие каналы. Туда закладывали картонные трубки с чёрным порохом – смесью угля, калиевой селитры и серы. Он горит, а не детонирует: энергия, нужная для активации химических реакций, передаётся в нём в виде тепла, а не ударной волны. Поэтому другие взрывчатки от него почти никогда не детонируют. Но давление выделяющихся газов достаточно, чтобы расколоть на куски приемлемого размера довольно обширный кусок селитряного монолита.
Заводская бригада взрывников успевала обслуживать поток покупателей удобрения. Но содержать столько специалистов высокой квалификации недёшево. Да и взрывное хозяйство – склады пороха и фитилей, специальная охрана – достаточно громоздкое и накладное.
Завод пригласил подрядчика – фирму, специализирующуюся на взрывных работах. Передали подробные – с немецкой скрупулёзностью расписанные – технологические карты. Обучили работников. На первых порах контролировали подготовку каждого взрыва. Только убедившись в точности соблюдения регламента, оставили подрядчика в покое. И пара десятков тысяч взрывов прошла без осложнений.
Увы, чёрный порох – взрывчатка не из дешёвых. И уж подавно далеко не самая мощная. На бурении шпуров и взрывах приходилось держать изрядный коллектив, и прибыль подрядчика оказалась куда меньше его надежд.
Подрядчик рассудил: отчего бы вместо безнадёжно устаревшего пороха не взять взрывчатку помощнее (да и подешевле)? Выбрал рекарок – смесь бертолетовой соли (хлорат калия KClO3) с бензином. Грозное название (wreck a rock (англ.) – расколи скалу) она получила в 1885-м, когда 110 тонн бертолетовой соли с нитробензолом и пикриновой кислотой (и более 30 тонн динамита вокруг детонаторов) снесли подводные скалы Флед Рок, изрядно осложнявшие проход в нью-йоркскую гавань.
Пробные взрывы прошли идеально. Расходы меньше, объём дробления больше. Так что заводских технологов даже не известили об изменении.
Работа по новой методике поначалу шла благополучно. Но 21 сентября 1921-го в очередной взрыв оказалось вовлечено и содержимое склада.
В аммиачной селитре кислорода заметно больше, чем нужно для реакции с её же водородом: в каждой молекуле – лишний атом. Поэтому взрывается она сравнительно слабо. Вдобавок детонационная волна замедляется на неизбежных неоднородностях частично слежавшегося порошка, так что часть его, вероятно, оказалась выброшена из карьера, не успев прореагировать. Взрыв 12 тысяч тонн селитры оказался эквивалентен примерно 4–5 тысячам тонн тротила.
В Оппау погибло всего полтысячи человек, да и значительную часть городских зданий удалось потом отремонтировать: карьер направил ударную волну в основном вверх. Но от первого в мире аммиачного завода остались в основном горькие воспоминания.
Крупнейший рукотворный неядерный взрыв случился потому, что руководство химзавода пренебрегло одним из ключевых правил аутсорсинга.
Отдаёшь на сторону уже освоенную технологию – сохраняй за собой авторский надзор. Сторонние работники заведомо не могут знать всех нюансов, способных повлиять и на процесс, и на результат. Поэтому могут строго блюсти совершенно несущественные мелочи – и в то же время из лучших побуждений менять что-нибудь принципиально важное.
В 1909-м Фриц Габер (Fritz Haber) разработал метод синтеза аммиака из водорода и азота. В природе азотные соединения образуют только молнии при грозе да клубеньки с бактериями на корнях бобовых растений. До Габера вся остальная живая природа довольствовалась столь скудным азотным пайком. Теперь же весь азот необъятной атмосферы стал доступен для усвоения – лишь бы хватало энергии на работу химзаводов. Первый такой завод открыла в 1913-м близ Оппау фирма BASF (Badische Anilin und Soda Fabrik): её инженер Карл Бош довёл идеи Габера до промышленной технологии.
Габер получил Нобелевскую премию (за 1918 год, хотя присудили её уже после войны – в 1919-м). А ещё раньше его родная страна смогла четыре года воевать в экономической блокаде: и азотные удобрения, и азотная ислота – основа взрывчаток и порохов – ранее изготовлялись только из селитры, а основной её источник – залежи птичьего помёта на скальном берегу Чили – был отрезан от Германии могучим британским флотом.
После войны взрывчатки нужно немного. Аммиачные заводы полностью переключились на выпуск аммиачной селитры NH4NO3: в ней содержание азота наивысшее из всех дешёвых солей – лучшего удобрения не найти. Крестьяне изголодавшейся Германии расхватывали всё произведенное.
В отличие от современной войны, сельское хозяйство – сезонное. Удобрения надо внести в почву за считаные осенние дни. Расчётливый крестьянин и закупит их незадолго до внесения: пусть цена в сезон выше – но не омертвлять же капитал на многие месяцы! Заводы весь год работают на склад – а потом за несколько недель распродают запас.
В Оппау складом стал выработанный глиняный карьер около завода. Котлована хватало на всю годовую продукцию.
Селитры очень хорошо растворимы. Поэтому легко слёживаются. Мелкие кристаллы частично растворяются даже во влаге, впитанной из воздуха. При подсыхании выпадают микрокристаллики, связывая между собой то, что не успело раствориться. В конце концов образуется монолит. Поэтому селитру лучше сразу после изготовления фасовать в плотные мешки (сейчас – из синтетической плёнки для герметичности).
В Оппау дешевизны ради карьер заполняли навалом, а на продажу слежавшееся удобрение дробили. Отбойным молотком много не наколешь – надо взрывать. А это рискованно. Аммиачная селитра – в отличие от всех прочих – способна взрываться и в чистом виде: кислород и водород, прикреплённые к разным атомам азота, соединяются напрямую.
Заводские технологи отработали методику. Сверлили шпуры – длинные тонкие каналы. Туда закладывали картонные трубки с чёрным порохом – смесью угля, калиевой селитры и серы. Он горит, а не детонирует: энергия, нужная для активации химических реакций, передаётся в нём в виде тепла, а не ударной волны. Поэтому другие взрывчатки от него почти никогда не детонируют. Но давление выделяющихся газов достаточно, чтобы расколоть на куски приемлемого размера довольно обширный кусок селитряного монолита.
Заводская бригада взрывников успевала обслуживать поток покупателей удобрения. Но содержать столько специалистов высокой квалификации недёшево. Да и взрывное хозяйство – склады пороха и фитилей, специальная охрана – достаточно громоздкое и накладное.
Завод пригласил подрядчика – фирму, специализирующуюся на взрывных работах. Передали подробные – с немецкой скрупулёзностью расписанные – технологические карты. Обучили работников. На первых порах контролировали подготовку каждого взрыва. Только убедившись в точности соблюдения регламента, оставили подрядчика в покое. И пара десятков тысяч взрывов прошла без осложнений.
Увы, чёрный порох – взрывчатка не из дешёвых. И уж подавно далеко не самая мощная. На бурении шпуров и взрывах приходилось держать изрядный коллектив, и прибыль подрядчика оказалась куда меньше его надежд.
Подрядчик рассудил: отчего бы вместо безнадёжно устаревшего пороха не взять взрывчатку помощнее (да и подешевле)? Выбрал рекарок – смесь бертолетовой соли (хлорат калия KClO3) с бензином. Грозное название (wreck a rock (англ.) – расколи скалу) она получила в 1885-м, когда 110 тонн бертолетовой соли с нитробензолом и пикриновой кислотой (и более 30 тонн динамита вокруг детонаторов) снесли подводные скалы Флед Рок, изрядно осложнявшие проход в нью-йоркскую гавань.
Пробные взрывы прошли идеально. Расходы меньше, объём дробления больше. Так что заводских технологов даже не известили об изменении.
Работа по новой методике поначалу шла благополучно. Но 21 сентября 1921-го в очередной взрыв оказалось вовлечено и содержимое склада.
В аммиачной селитре кислорода заметно больше, чем нужно для реакции с её же водородом: в каждой молекуле – лишний атом. Поэтому взрывается она сравнительно слабо. Вдобавок детонационная волна замедляется на неизбежных неоднородностях частично слежавшегося порошка, так что часть его, вероятно, оказалась выброшена из карьера, не успев прореагировать. Взрыв 12 тысяч тонн селитры оказался эквивалентен примерно 4–5 тысячам тонн тротила.
В Оппау погибло всего полтысячи человек, да и значительную часть городских зданий удалось потом отремонтировать: карьер направил ударную волну в основном вверх. Но от первого в мире аммиачного завода остались в основном горькие воспоминания.
Крупнейший рукотворный неядерный взрыв случился потому, что руководство химзавода пренебрегло одним из ключевых правил аутсорсинга.
Верны ли страшился о нехватке нефти
[16]
Национальный нефтяной совет (National Petrol Council – NPC) Соединённых Государств Америки по просьбе министерства энергетики подготовил доклад «Суровая правда об энергии». Нефтебизнес считает: через четверть века спрос на нефть и газ раза в полтора превысит нынешний, а добыча за ним никак не поспеет – удовлетворит всего 9/10 мировой потребности. Отсюда обещана цена нефти примерно $150 за баррель: немногим дешевле доллара за литр.
Наши аналитики поддерживают коллег. Так, по мнению экспертов Института энергетики и финансов, альтернативные источники топлива – вроде горючих сланцев или растительного сырья – станут рентабельны, когда нефть подорожает хотя бы до $120 за баррель, а все нынешние попытки их разрабатывать остаются политической саморекламной игрой.
Ветряные электростанции, переработка кукурузы в спирт и прочие предметы гринписовского восторга – тема отдельного рассуждения. Но лично я не стал бы так недооценивать залежи битуминозных песков, газовых гидратов (в основном на дне моря) и прочих природных смесей с изрядным содержанием горючей органики. Их запасы почти не разведаны: пока хватало обычных нефти и газа, а геологические исследования нынче слишком дороги и сложны, чтобы развлекаться ими впрок – без чёткого коммерческого заказа. Но даже по нынешним сведениям, запасы горючего в них не меньше, чем в классических нефтегазовых месторождениях, а добыча, пожалуй, выгодна уже при нынешнем состоянии нефтяного рынка.
Да и не обязательно гадать о научной перспективе. Уже добрый век известен способ переработки в жидкое и газообразное топливо обычного угля – а его запас (что в абсолютном измерении, что в пересчёте на содержащуюся в нём энергию) превышает запасы нефти и газа на порядки.
Правда, переработка сама требует изрядной энергии, да и добыча угля сложнее и рискованнее, чем нефти и газа. Поэтому синтетический бензин ощутимо дороже выработанного из обычной нефти. Да и качеством он похуже, поэтому во Второй мировой войне германские самолёты летали в основном на бензине природного происхождения, а синтетическим питались танки и автомобили. Но с тех пор и технология производства, и спектр улучшающих присадок существенно усовершенствовались. Так что Южно-Африканская Республика, угодив в нефтяную блокаду за апартхейд (разделение представителей разных рас по правам, местам проживания и сферам деятельности), пару десятилетий жила на синтетическом бензине и от этого не шибко страдала.
Правда, прямым синтезом трудно получить высокомолекулярные углеводороды – вроде дизельного топлива и смазочных масел, не говоря уж о битуме. Но их нехватку легко возместит добыча тех же битуминозных песков. Или обходный путь – получение из угля угарного газа, а уже из него (с водой) синтез любых углеводородов по мере надобности: технология давно отработана.
Словом, экспертный скепсис явно не вполне оправдан. Уже сегодня можно вполне рентабельно заменить нефть в большинстве применений.
Сдерживает замену, как ни странно, всеобщая уверенность в скором обвале нефтяного рынка. Угольные шахты или современные химзаводы строятся не быстро и не дёшево. А ну как по ходу работы дойдёт до конца очередной цикл технического перевооружения потребителей жидкого топлива? Нефть опять – как в 1985-м и 1998-м – подешевеет в разы, и окупаемости инвестиций придётся дожидаться ещё лет десять.
Приметы конца цикла уже заметны. Так, «Форд» нынче на грани банкротства из-за очередной – как в 1970-е – переоценки пристрастия американцев к большим мощным автомобилям. Фирменный бестселлер – здоровенный пикап F, ещё недавно расходившийся на местном рынке в большем числе, чем «Toyota Camry» и «Honda Accord» вместе взятые – почти перестал продаваться, а удачного конкурента меньшим машинам в модельной линейке не нашлось.
Обвал нефти сдерживается разве что падением доллара. Не так уж много в мире товаров достаточно массовых и ликвидных, куда можно вложить обесцененную республиканским правлением – ради поддержания экспорта промышленных товаров – заокеанскую валюту. Москвичи покупают жильё, давно задранное ажиотажным спросом за $4000/м2. Остальные хватаются за нефть.
Но если ажиотаж и валютные игры удержат рынок на высоте так долго, что инвесторы поверят в его стабильность – заводы синтеза бензина, угольные и сланцевые шахты, даже морские платформы по добыче газогидратов начнут расти как на дрожжах. Да и технологии поиска и извлечения из недр самой нефти будут совершенствоваться. Вспомним хотя бы, какую революцию произвели в своё время компьютерная обработка сейсмограмм или выдавливание нефти из пласта закачкой воды. Вряд ли этим дело ограничится: человеческая изобретательность регулярно превосходит фантазию экспертов.
Итак, цена $150 за баррель через четверть века возможна, только если всю эту четверть века республиканцы будут править Соединёнными Государствами – и, как при Никсоне, как сегодня, всеми силами опускать доллар, чтобы поддержать отсталые отрасли своей промышленности. Опустят его вдвое – и панический прогноз сбудется. Реальный же дефицит топлива нас не ждёт.
Национальный нефтяной совет (National Petrol Council – NPC) Соединённых Государств Америки по просьбе министерства энергетики подготовил доклад «Суровая правда об энергии». Нефтебизнес считает: через четверть века спрос на нефть и газ раза в полтора превысит нынешний, а добыча за ним никак не поспеет – удовлетворит всего 9/10 мировой потребности. Отсюда обещана цена нефти примерно $150 за баррель: немногим дешевле доллара за литр.
Наши аналитики поддерживают коллег. Так, по мнению экспертов Института энергетики и финансов, альтернативные источники топлива – вроде горючих сланцев или растительного сырья – станут рентабельны, когда нефть подорожает хотя бы до $120 за баррель, а все нынешние попытки их разрабатывать остаются политической саморекламной игрой.
Ветряные электростанции, переработка кукурузы в спирт и прочие предметы гринписовского восторга – тема отдельного рассуждения. Но лично я не стал бы так недооценивать залежи битуминозных песков, газовых гидратов (в основном на дне моря) и прочих природных смесей с изрядным содержанием горючей органики. Их запасы почти не разведаны: пока хватало обычных нефти и газа, а геологические исследования нынче слишком дороги и сложны, чтобы развлекаться ими впрок – без чёткого коммерческого заказа. Но даже по нынешним сведениям, запасы горючего в них не меньше, чем в классических нефтегазовых месторождениях, а добыча, пожалуй, выгодна уже при нынешнем состоянии нефтяного рынка.
Да и не обязательно гадать о научной перспективе. Уже добрый век известен способ переработки в жидкое и газообразное топливо обычного угля – а его запас (что в абсолютном измерении, что в пересчёте на содержащуюся в нём энергию) превышает запасы нефти и газа на порядки.
Правда, переработка сама требует изрядной энергии, да и добыча угля сложнее и рискованнее, чем нефти и газа. Поэтому синтетический бензин ощутимо дороже выработанного из обычной нефти. Да и качеством он похуже, поэтому во Второй мировой войне германские самолёты летали в основном на бензине природного происхождения, а синтетическим питались танки и автомобили. Но с тех пор и технология производства, и спектр улучшающих присадок существенно усовершенствовались. Так что Южно-Африканская Республика, угодив в нефтяную блокаду за апартхейд (разделение представителей разных рас по правам, местам проживания и сферам деятельности), пару десятилетий жила на синтетическом бензине и от этого не шибко страдала.
Правда, прямым синтезом трудно получить высокомолекулярные углеводороды – вроде дизельного топлива и смазочных масел, не говоря уж о битуме. Но их нехватку легко возместит добыча тех же битуминозных песков. Или обходный путь – получение из угля угарного газа, а уже из него (с водой) синтез любых углеводородов по мере надобности: технология давно отработана.
Словом, экспертный скепсис явно не вполне оправдан. Уже сегодня можно вполне рентабельно заменить нефть в большинстве применений.
Сдерживает замену, как ни странно, всеобщая уверенность в скором обвале нефтяного рынка. Угольные шахты или современные химзаводы строятся не быстро и не дёшево. А ну как по ходу работы дойдёт до конца очередной цикл технического перевооружения потребителей жидкого топлива? Нефть опять – как в 1985-м и 1998-м – подешевеет в разы, и окупаемости инвестиций придётся дожидаться ещё лет десять.
Приметы конца цикла уже заметны. Так, «Форд» нынче на грани банкротства из-за очередной – как в 1970-е – переоценки пристрастия американцев к большим мощным автомобилям. Фирменный бестселлер – здоровенный пикап F, ещё недавно расходившийся на местном рынке в большем числе, чем «Toyota Camry» и «Honda Accord» вместе взятые – почти перестал продаваться, а удачного конкурента меньшим машинам в модельной линейке не нашлось.
Обвал нефти сдерживается разве что падением доллара. Не так уж много в мире товаров достаточно массовых и ликвидных, куда можно вложить обесцененную республиканским правлением – ради поддержания экспорта промышленных товаров – заокеанскую валюту. Москвичи покупают жильё, давно задранное ажиотажным спросом за $4000/м2. Остальные хватаются за нефть.
Но если ажиотаж и валютные игры удержат рынок на высоте так долго, что инвесторы поверят в его стабильность – заводы синтеза бензина, угольные и сланцевые шахты, даже морские платформы по добыче газогидратов начнут расти как на дрожжах. Да и технологии поиска и извлечения из недр самой нефти будут совершенствоваться. Вспомним хотя бы, какую революцию произвели в своё время компьютерная обработка сейсмограмм или выдавливание нефти из пласта закачкой воды. Вряд ли этим дело ограничится: человеческая изобретательность регулярно превосходит фантазию экспертов.
Итак, цена $150 за баррель через четверть века возможна, только если всю эту четверть века республиканцы будут править Соединёнными Государствами – и, как при Никсоне, как сегодня, всеми силами опускать доллар, чтобы поддержать отсталые отрасли своей промышленности. Опустят его вдвое – и панический прогноз сбудется. Реальный же дефицит топлива нас не ждёт.
На плечах гигантов
[17]
У Вас в телефоне рингтон из модного шлягера? Вам позвонили, когда Вы на улице или в магазине? Поздравляю: Вы – преступник. Согласно букве части 4 Гражданского кодекса, Вы распространили среди неопределённого круга потребителей произведение, право копирования которого защищено.
Правда, Моцарт или Бах на Вас в суд не подаст: их творения за давностью лет обрели статус общественного владения. Зато может обидеться исполнитель, чья запись хранится в Вашем телефоне: его права (как говорят юристы, смежные) также защищены.
Через пару месяцев можно будет невозбранно слушать Шаляпина. Он умер 1938.04.12 (когда звукозапись уже давала вполне пристойные результаты), а в большинстве стран, включая Россию, право на копирование защищается всего 70 лет после смерти создателя.
Но в Соединённых Государствах Америки срок давности недавно продлён до 90 лет – и через ВТО это продление усиленно навязывается остальному миру. Того и гляди, фонограммы графа Льва Николаевича Толстого, умершего 1910.11.10, тоже угодят под запрет.
Инициатором наращивания срока посмертных притязаний уже пару раз выступала Walt Disney Company.
Уолтер Элайас Дисней умер 1966.12.15, а сувениры с Микки Маусом всё ещё приносят компании едва ли не больше, чем все её новые фильмы вместе взятые.
Идея посмертного воздаяния за творчество родилась задолго до Диснея. Первым её лоббировал Ной Уэбстер (1758.10.16–1843.05.28): создатель знаменитого «Американского словаря английского языка» был чадообилен. Правда, он добился от Конгресса всего 14 лет прокорма детей своими гонорарами: в рамках пуританской этики каждый должен рано или поздно заняться самостоятельным трудом, дабы лично выяснить, благосклонен ли к нему Бог.
Уэбстер опёрся на мощный фундамент. Конституция Соединённых Государств Америки, принятая ещё 1787.09.17, гласит: «Раздел 8. Конгресс имеет право: … 8) поощрять развитие наук и ремёсел, обеспечивая на определённый срок авторам и изобретателям исключительное право на их произведения и открытия».
Увы, далеко не каждый автор и изобретатель способен по совместительству стать ещё и производителем, и торговцем. Право копирования отделилось от авторского права ещё в античные времена. Чаще всего творцы продают свои детища профессионалам по части тиражирования и сбыта. Основная часть пирогов и пышек распределяется по известной американской поговорке: «Доллар тому, кто придумал; десять тому, кто сделал; сто тому, кто продал».
Но совершенствование технологий сокращает затраты на изготовление. Многие объекты культуры – книги, музыка, кино – сейчас и вовсе можно копировать цифровым способом, без приложения человеческих усилий. В скором будущем список может пополниться. Так, уже создаются трёхмерные принтеры, способные создать из быстротвердеющих полимеров практически любое изделие, не особо критичное по части прочности. Значит, роль творцов будет расти. Должны ли соответственно расти ограничения права копирования?
Чтобы написать книгу, нужно прочесть десятки – начиная с букваря. Чтобы книгу прочёл хоть кто-то, кроме самых снисходительных родственников, счёт усвоенного должен идти на сотни. В истории же остаются труды, чьи авторы вдумывались и вживались во многие тысячи творений предшественников.
Сэр Айзэк Ньютон сказал «Если я видел дальше других, то только потому, что стоял на плечах гигантов» в пылу спора о приоритетах: его основной конкурент Роберт Хук был низкорослым. Хук работал демонстратором Королевского Общества: ему надлежало еженедельно показывать почтенным академикам какое-нибудь новое явление. Понятно, он оказался причастен к большинству великих открытий своей эпохи. Увы, только правило ut tensio sic vis (каково растяжение, такова и сила – упругая деформация пропорциональна напряжению) вошло в историю как Закон Гука. Ньютон, возглавив Общество, истребил в его архивах не только представленные Хуком тексты, но даже его портреты.
Как часто бывает, формулировка оказалась умнее своего автора. Человек отличается от прочих животных прежде всего способностью усваивать чужой опыт не только из непосредственных наблюдений, но и по рассказам. Даже в творениях величайших гениев их собственный труд составляет в лучшем случае тысячную долю. Остальное – вклад предшественников.
Человечество в целом уже довольно давно осознаёт это соотношение. Из него проистекают, в частности, правила научного цитирования: можно базировать свои труды на любых предшествующих, но надлежит явно указывать, что и каким образом непосредственно использовано в работе. В искусстве из той же идеи возник эффектный жанр «центон», целиком строящийся на легко узнаваемых цитатах – и всё же при надлежащем мастерстве автора обладающий самостоятельной художественной ценностью.
Кстати, шустрый мышонок – постоянный персонаж фольклора. Многие сюжеты фильмов Диснея позаимствованы у тех, кто и не думал о запрете на копирование своих шуток. А, скажем, практически все гэги «Пароходика Вилли» срисованы с фильма прославленного комика Бастера Китона – причём тот, насколько известно, не получил за это от Диснея ни гроша.
Современные ограничения права копирования обрывают цепочку передачи творческих достижений, тянущуюся из глубины тысячелетий. Вскарабкавшись на плечи гигантов, нынешние авторы хотят, чтобы на них самих как можно дольше – при жизни и десятки лет после смерти – никто не мог опереться.
Цель Отцов-Основателей СГА при этом тоже не достигается. Скажем, фирма Диснея не от хорошей жизни так цепляется за доходы от Микки Мауса – ничего более популярного ни сам великий аниматор, ни его наследники доселе не создали. Конечно, в отсутствие финансовой подушки от прославленного мышонка творцы вовсе не обязательно создали бы новые непревзойдённые шедевры. Но необходимость – мать изобретений.
Истинный творец редко заботится о всесторонней охране своих созданий. Он, конечно, не откажется от их оплаты – но всё же ему, как правило, важнее возможность нового творчества. Так, для большинства композиторов и писателей, певцов и артистов работа – удовольствие. Новые концерты, спектакли, фильмы доставляют им не только деньги, но и радость.
Если же для создания нового нужны не только собственные идеи – «свои люди – сочтёмся». Сюжеты многих пьес Уильяма Шейкспира и Лопе де Вега известны – и многократно разработаны – задолго до них. Жан-Батист Поклен (Мольер) откровенно признавался «Я беру своё добро там, где его нахожу». Иван Андреевич Крылов писал басни на сюжеты Жана де ла Фонтена, ла Фонтен – на сюжеты Эзопа, а источник сюжетов Эзопа теряется в глубине эпох.
Сегодня все эти авторы оказались бы ответчиками по сотням исков о нарушении права копирования. А инженерам многих фирм запрещено изучать патентные фонды: если случайно придумаешь что-то похожее на уже найденное – запрет позволит отбиться хотя бы от обвинения в сознательном плагиате.
Отчего же творцы зачастую поддерживают ограничения права копирования, способные ударить по их собственным интересам?
Вилли Старк – герой «Всей королевской рати» Роберта Пенна Уоррена – изрядно облагорожен по сравнению с прототипом. Губернатор Луизианы Хъю Пирс Лонг куда более схож с Бэзилом Уиндрипом – героем романа «У нас это невозможно»: Хэрри Синклёр Лъюис откровенно агитировал против Лонга в рамках второй предвыборной кампании Фрэнклина Делано Рузвелта. Правда, Старк – как и Лонг, в отличие от Уиндрипа – был убит при странных обстоятельствах, не добравшись до Белого дома.
Ключевой пункт агитации Лонга – обещание поделить все крупные состояния, оставив их обладателям не более $5 млн. Каждый американец надеялся разбогатеть – но такую сумму (по нынешним временам – порядка $300 млн) не рассчитывал добыть даже в самых радужных мечтах.
Ныне творцы поддерживают запреты, сковывающие их самих, в надежде создать шлягер, доходы с которого позволят более не заботиться о хлебе насущном и творить в своё удовольствие. Между тем удовольствия не получится: ограничение права копирования – в конечном счёте ограничение самого творчества. Ибо отрезает от новейших достижений разума каждого, кто не в состоянии оплатить амбиции не только самих творцов, но и скупщиков их прав.
У Вас в телефоне рингтон из модного шлягера? Вам позвонили, когда Вы на улице или в магазине? Поздравляю: Вы – преступник. Согласно букве части 4 Гражданского кодекса, Вы распространили среди неопределённого круга потребителей произведение, право копирования которого защищено.
Правда, Моцарт или Бах на Вас в суд не подаст: их творения за давностью лет обрели статус общественного владения. Зато может обидеться исполнитель, чья запись хранится в Вашем телефоне: его права (как говорят юристы, смежные) также защищены.
Через пару месяцев можно будет невозбранно слушать Шаляпина. Он умер 1938.04.12 (когда звукозапись уже давала вполне пристойные результаты), а в большинстве стран, включая Россию, право на копирование защищается всего 70 лет после смерти создателя.
Но в Соединённых Государствах Америки срок давности недавно продлён до 90 лет – и через ВТО это продление усиленно навязывается остальному миру. Того и гляди, фонограммы графа Льва Николаевича Толстого, умершего 1910.11.10, тоже угодят под запрет.
Инициатором наращивания срока посмертных притязаний уже пару раз выступала Walt Disney Company.
Уолтер Элайас Дисней умер 1966.12.15, а сувениры с Микки Маусом всё ещё приносят компании едва ли не больше, чем все её новые фильмы вместе взятые.
Идея посмертного воздаяния за творчество родилась задолго до Диснея. Первым её лоббировал Ной Уэбстер (1758.10.16–1843.05.28): создатель знаменитого «Американского словаря английского языка» был чадообилен. Правда, он добился от Конгресса всего 14 лет прокорма детей своими гонорарами: в рамках пуританской этики каждый должен рано или поздно заняться самостоятельным трудом, дабы лично выяснить, благосклонен ли к нему Бог.
Уэбстер опёрся на мощный фундамент. Конституция Соединённых Государств Америки, принятая ещё 1787.09.17, гласит: «Раздел 8. Конгресс имеет право: … 8) поощрять развитие наук и ремёсел, обеспечивая на определённый срок авторам и изобретателям исключительное право на их произведения и открытия».
Увы, далеко не каждый автор и изобретатель способен по совместительству стать ещё и производителем, и торговцем. Право копирования отделилось от авторского права ещё в античные времена. Чаще всего творцы продают свои детища профессионалам по части тиражирования и сбыта. Основная часть пирогов и пышек распределяется по известной американской поговорке: «Доллар тому, кто придумал; десять тому, кто сделал; сто тому, кто продал».
Но совершенствование технологий сокращает затраты на изготовление. Многие объекты культуры – книги, музыка, кино – сейчас и вовсе можно копировать цифровым способом, без приложения человеческих усилий. В скором будущем список может пополниться. Так, уже создаются трёхмерные принтеры, способные создать из быстротвердеющих полимеров практически любое изделие, не особо критичное по части прочности. Значит, роль творцов будет расти. Должны ли соответственно расти ограничения права копирования?
Чтобы написать книгу, нужно прочесть десятки – начиная с букваря. Чтобы книгу прочёл хоть кто-то, кроме самых снисходительных родственников, счёт усвоенного должен идти на сотни. В истории же остаются труды, чьи авторы вдумывались и вживались во многие тысячи творений предшественников.
Сэр Айзэк Ньютон сказал «Если я видел дальше других, то только потому, что стоял на плечах гигантов» в пылу спора о приоритетах: его основной конкурент Роберт Хук был низкорослым. Хук работал демонстратором Королевского Общества: ему надлежало еженедельно показывать почтенным академикам какое-нибудь новое явление. Понятно, он оказался причастен к большинству великих открытий своей эпохи. Увы, только правило ut tensio sic vis (каково растяжение, такова и сила – упругая деформация пропорциональна напряжению) вошло в историю как Закон Гука. Ньютон, возглавив Общество, истребил в его архивах не только представленные Хуком тексты, но даже его портреты.
Как часто бывает, формулировка оказалась умнее своего автора. Человек отличается от прочих животных прежде всего способностью усваивать чужой опыт не только из непосредственных наблюдений, но и по рассказам. Даже в творениях величайших гениев их собственный труд составляет в лучшем случае тысячную долю. Остальное – вклад предшественников.
Человечество в целом уже довольно давно осознаёт это соотношение. Из него проистекают, в частности, правила научного цитирования: можно базировать свои труды на любых предшествующих, но надлежит явно указывать, что и каким образом непосредственно использовано в работе. В искусстве из той же идеи возник эффектный жанр «центон», целиком строящийся на легко узнаваемых цитатах – и всё же при надлежащем мастерстве автора обладающий самостоятельной художественной ценностью.
Кстати, шустрый мышонок – постоянный персонаж фольклора. Многие сюжеты фильмов Диснея позаимствованы у тех, кто и не думал о запрете на копирование своих шуток. А, скажем, практически все гэги «Пароходика Вилли» срисованы с фильма прославленного комика Бастера Китона – причём тот, насколько известно, не получил за это от Диснея ни гроша.
Современные ограничения права копирования обрывают цепочку передачи творческих достижений, тянущуюся из глубины тысячелетий. Вскарабкавшись на плечи гигантов, нынешние авторы хотят, чтобы на них самих как можно дольше – при жизни и десятки лет после смерти – никто не мог опереться.
Цель Отцов-Основателей СГА при этом тоже не достигается. Скажем, фирма Диснея не от хорошей жизни так цепляется за доходы от Микки Мауса – ничего более популярного ни сам великий аниматор, ни его наследники доселе не создали. Конечно, в отсутствие финансовой подушки от прославленного мышонка творцы вовсе не обязательно создали бы новые непревзойдённые шедевры. Но необходимость – мать изобретений.
Истинный творец редко заботится о всесторонней охране своих созданий. Он, конечно, не откажется от их оплаты – но всё же ему, как правило, важнее возможность нового творчества. Так, для большинства композиторов и писателей, певцов и артистов работа – удовольствие. Новые концерты, спектакли, фильмы доставляют им не только деньги, но и радость.
Если же для создания нового нужны не только собственные идеи – «свои люди – сочтёмся». Сюжеты многих пьес Уильяма Шейкспира и Лопе де Вега известны – и многократно разработаны – задолго до них. Жан-Батист Поклен (Мольер) откровенно признавался «Я беру своё добро там, где его нахожу». Иван Андреевич Крылов писал басни на сюжеты Жана де ла Фонтена, ла Фонтен – на сюжеты Эзопа, а источник сюжетов Эзопа теряется в глубине эпох.
Сегодня все эти авторы оказались бы ответчиками по сотням исков о нарушении права копирования. А инженерам многих фирм запрещено изучать патентные фонды: если случайно придумаешь что-то похожее на уже найденное – запрет позволит отбиться хотя бы от обвинения в сознательном плагиате.
Отчего же творцы зачастую поддерживают ограничения права копирования, способные ударить по их собственным интересам?
Вилли Старк – герой «Всей королевской рати» Роберта Пенна Уоррена – изрядно облагорожен по сравнению с прототипом. Губернатор Луизианы Хъю Пирс Лонг куда более схож с Бэзилом Уиндрипом – героем романа «У нас это невозможно»: Хэрри Синклёр Лъюис откровенно агитировал против Лонга в рамках второй предвыборной кампании Фрэнклина Делано Рузвелта. Правда, Старк – как и Лонг, в отличие от Уиндрипа – был убит при странных обстоятельствах, не добравшись до Белого дома.
Ключевой пункт агитации Лонга – обещание поделить все крупные состояния, оставив их обладателям не более $5 млн. Каждый американец надеялся разбогатеть – но такую сумму (по нынешним временам – порядка $300 млн) не рассчитывал добыть даже в самых радужных мечтах.
Ныне творцы поддерживают запреты, сковывающие их самих, в надежде создать шлягер, доходы с которого позволят более не заботиться о хлебе насущном и творить в своё удовольствие. Между тем удовольствия не получится: ограничение права копирования – в конечном счёте ограничение самого творчества. Ибо отрезает от новейших достижений разума каждого, кто не в состоянии оплатить амбиции не только самих творцов, но и скупщиков их прав.
Что действительно стоит защищать от копирования
[18]
В июне 2009-го СМИ принялись бурно обсуждать судьбу крупнейшего рынка Москвы – Черкизовского. Причин хватало. Тут и строительство его владельцем самого дорогого в Турции отеля (да ещё с праздником, куда пригласили знаменитейших деятелей искусств всего мира), и обнаружение бессчётных контейнеров контрабанды (по сообщениям СМИ, до $2 млрд)…
Считать деньги в чужом кармане вряд ли вежливо. Появился в Анталии ещё один отель – будет нашим туристам, давно заменившим крымский берег Чёрного моря противоположным, ещё одно место отдыха. А сколько на нас заработает его хозяин – не так уж важно: в конце концов, пока он остаётся гражданином России, немалая часть его доходов так или иначе в Россию же и вернётся.
Да и контрабанда – преступление, мягко говоря, не безусловное. Лично я ещё в июне 1999-го в статье «Налоги – с кого и для кого»[19] доказывал: платить налоги вообще вредно для общества, а уж в тогдашней России – едва ли не преступление. Правда, с тех пор я поумерил либертарианский пыл: пришёл к выводу, что в определённых условиях государство справляется с удовлетворением некоторых общественных потребностей не хуже любой иной организации, а посему не менее прочих заслуживает оплаты своего специфического труда. Но всё же таможенные пошлины, как и прочие налоги, надлежит употреблять осмотрительно, считая преступным далеко не каждое возможное направление уклонения от их выплаты.
В июне 2009-го СМИ принялись бурно обсуждать судьбу крупнейшего рынка Москвы – Черкизовского. Причин хватало. Тут и строительство его владельцем самого дорогого в Турции отеля (да ещё с праздником, куда пригласили знаменитейших деятелей искусств всего мира), и обнаружение бессчётных контейнеров контрабанды (по сообщениям СМИ, до $2 млрд)…
Считать деньги в чужом кармане вряд ли вежливо. Появился в Анталии ещё один отель – будет нашим туристам, давно заменившим крымский берег Чёрного моря противоположным, ещё одно место отдыха. А сколько на нас заработает его хозяин – не так уж важно: в конце концов, пока он остаётся гражданином России, немалая часть его доходов так или иначе в Россию же и вернётся.
Да и контрабанда – преступление, мягко говоря, не безусловное. Лично я ещё в июне 1999-го в статье «Налоги – с кого и для кого»[19] доказывал: платить налоги вообще вредно для общества, а уж в тогдашней России – едва ли не преступление. Правда, с тех пор я поумерил либертарианский пыл: пришёл к выводу, что в определённых условиях государство справляется с удовлетворением некоторых общественных потребностей не хуже любой иной организации, а посему не менее прочих заслуживает оплаты своего специфического труда. Но всё же таможенные пошлины, как и прочие налоги, надлежит употреблять осмотрительно, считая преступным далеко не каждое возможное направление уклонения от их выплаты.