В данном случае они написаны, чтобы удостовериться, что никто не получит слишком большую дозу. Конечно. Но откуда ты знаешь, что некоторые из нас получают достаточно? Нам всем приходится проводить какое-то время в боксах. Тебе тоже, констебль Железный Человек. Тебе тоже.
   — Конечно… — сказал Реймон, но Вильямс прервал его.
   — Откуда тебе знать, сколько нужно другому человеку? У тебя нет чувствительности, которой Господь наделил таракана. Знаешь ли ты хоть одну чертову подробность про Эмму? Я знаю. Я знаю, что она замечательная, храбрая женщина… которая прекрасно может судить о собственных потребностях и руководить своими поступками… она не нуждается в том, чтобы ты руководил ее жизнью вместо нее. — Вильямс показал пальцем. — Вот дверь. Воспользуйся ею.
   — Норберт, не надо. — Глассгольд выбралась из «гроба» и старалась протиснуться между мужчинами. Реймон отодвинул ее в сторону и ответил Вильямсу:
   — Если делать исключения, то это должен решать корабельный врач. Не вы. После этого случая ей в любом случае придется увидеться с доктором Латвалой. Она может попросить его о медицинском заключении, позволяющем ей так поступать.
   — От него ничего не допросишься. Этот бездельник даже транквилизаторов не прописывает.
   — У нас впереди годы пути. Непредвиденные неприятности, которые мы должны будем пережить. Если мы начнем зависеть от успокоительных средств…
   — Ты что, действительно воображаешь, что если за нами не присматривать, мы все рехнемся и умрем? Большое спасибо, мы сами способны принимать решения. Убирайся, я сказал!
   Глассгольд снова попыталась вмешаться. Реймону пришлось схватить ее за руки.
   — Убери руки, скотина! — Вильямс бросился на него, сжав кулаки.
   Реймон отпустил Глассгольд и отступил назад, в зал, где было место, чтобы развернуться. Вильямс взвыл и бросился за ним. Реймон некоторое время защищался от неумелой атаки, затем развернулся и нанес несколько сильных ударов. Вильямс полетел на пол. Он рухнул бесформенной грудой, икая. Из носа у него текла кровь. Глассгольд с причитаниями бросилась к нему. Она опустилась на колени, прижала его к себе и подняла на Реймона гневный взгляд.
   — Храбрец! — презрительно бросила она.
   Констебль развел руками.
   — Я должен был позволить ему меня ударить?
   — Вы м-могли бы уйти.
   — Невозможно. Моя обязанность — поддерживать порядок на корабле. Пока капитан Теландер не освободит меня от моих обязанностей, я буду выполнять их.
   — Прекрасно, — сквозь зубы сказала Глассгольд. — Мы идем к нему. Я подам официальную жалобу.
   Реймон покачал головой.
   — Всем было объявлено, и все согласились, что капитана не следует беспокоить из-за наших ссор. Ему нужно думать о корабле.
   Вильямс застонал, окончательно придя в себя.
   — Мы пойдем к первому помощнику Линдгрен, — сказал Реймон. — Я должен подать жалобы на вас обоих.
   Глассгольд сжала губы.
   — Как пожелаете.
   — Не к Линдгрен, — пробормотал Вильямс. — Линдгрен и он, они…
   — Уже давно нет, — сказала Глассгольд. — Она больше не смогла его выдерживать, еще до катастрофы. Она будет справедлива.
   С ее помощью Вильямс оделся и добрался до командной палубы.
   Несколько человек увидели их и спросили, что случилось. Реймон грубо оборвал вопросы. Ответом ему были хмурые взгляды. Около первого же аппарата вызова интеркома он набрал номер Линдгрен и попросил ее не уходить из приемной.
   Комната была крохотная, но звуконепроницаемая, подходящая для конфиденциальных и неприятных разговоров. Линдгрен сидела за столом. Она надела униформу. Флюоропанель освещала ее снежно-белые волосы. Голос, которым она предложила Реймону начинать, после того, как все уселись, был столь же холоден.
   Он сжато изложил происшествие.
   — Я обвиняю доктора Глассгольд в нарушении медицинских правил, закончил он, — а доктора Вильямса в нападении на стража порядка.
   — Бунт? — спросила Линдгрен.
   Вильямс испугался.
   — Нет, мадам. Хватит обвинения в нападении, — сказал Реймон. И повернулся к химику:
   — Считайте, что вам повезло. Мы с психологических позиций не можем себе позволить проводить суд, а обвинение в бунте требует суда. По крайней мере, пока вы будете продолжать так себя вести, это невозможно.
   — Достаточно, констебль, — бросила Линдгрен. — Доктор Глассгольд, прошу вас изложить вашу версию.
   — Я признаю свою вину в нарушении правил, — твердо заявила она, — но я прошу пересмотреть мое дело — как и дела всех — на что мы имеем право согласно Уставу. Я требую, чтобы мой случай рассматривал и решал не доктор Латвала единолично, а бюро офицеров и моих коллег. Что касается драки, Норберт был явно спровоцирован и стал жертвой чистой злобы ради злобы.
   — Что вы утверждаете, доктор Вильямс?
   — Не знаю, как можно подчиняться вашим дурацким пра… — Американец сдержал себя. — Прошу прощения, мадам, — сказал он немного невнятно из-за разбитых губ. — Я никогда не знал на память правила поведения на космическом корабле. Я полагал, что здравого смысла и доброй воли достаточно. Возможно, Реймон формально прав, но я уже почти дошел до предела, терпя его твердолобое вмешательство.
   — В таком случае, доктор Глассгольд, доктор Вильямс, готовы ли вы придерживаться моего приговора? Вы имеете право на суд, если пожелаете.
   Вильямс изобразил кривую улыбку.
   — Дела достаточно плохи и без того, мадам. Я полагаю, что этот случай должен быть записан в корабельный журнал, но вовсе незачем, чтобы о нем узнала вся команда.
   — О да, — выдохнула Глассгольд. Она схватила Вильямса за руку.
   Реймон открыл рот.
   — Вы подчиняетесь мне, констебль, — опередила его Линдгрен. — Вы, конечно, можете подать апелляцию капитану.
   — Нет, мадам, — ответил Реймон.
   — Хорошо. — Линдгрен откинулась назад. Ее лицо смягчилось. — Я приказываю, чтобы все обвинения по данному случаю с обеих сторон были сняты — или, вернее, просто не регистрировались. Это не войдет ни в какие записи. Давайте обсудим проблему просто как люди, которые, я бы так выразилась, все в одной лодке.
   — Он тоже? — Вильямс указал в сторону Реймона.
   — У нас должны быть порядок и дисциплина, вы же знаете, — мягко сказала Линдгрен. — Иначе нам не выжить. Возможно, констебль Реймон переусердствовал. А, возможно, и нет. В любом случае, он единственный представитель правопорядка, единственный полицейский и военный специалист, который у нас есть. Если вы расходитесь с ним во мнениях… для этого здесь я. Успокойтесь. Я пошлю за кофе.
   — С позволения первого помощника, — сказал Реймон, — я бы хотел уйти.
   — Нет, нам еще есть что вам сказать, — резко бросила Глассгольд.
   Реймон продолжал смотреть в глаза Линдгрен. Между ними словно проскакивали искры.
   — Как вы пояснили, мадам, — сказал он, — моя работа — блюсти закон на корабле. Не больше и не меньше. Этот разговор превратился в личную доверительную беседу. Я уверен, что леди и джентльмен будут чувствовать себя лучше, если я уйду.
   — Думаю, вы правы, констебль, — кивнула она. — Вы свободны.
   Он встал, отдал честь и вышел. Поднимаясь наверх, он встретил Фрайвальда, который приветствовал его. Реймон поддерживал некое подобие сердечности со своими дружинниками.
   Он вошел к себе в каюту. Кровати были опущены и соединены в одну.
   Чи-Юэнь сидела на кровати. На ней был светлый, украшенный оборками пеньюар, который делал ее похожей на девочку — маленькую и печальную.
   — Привет, — сказала она без выражения. — В твоем лице буря. Что случилось?
   Реймон сел с ней рядом и все рассказал.
   — Ну и что, — сказала она, — ты очень их винишь?
   — Нет. Думаю, нет. Хотя… не знаю. Предполагалось, что эта толпа лучшее, что могла собрать Земля. Интеллект, образование, личная стабильность, здоровье, самоотдача. И они знали, что никогда не вернутся на родину. В лучшем случае, они вернулись бы домой, постаревшие на большую часть века. — Реймон провел пальцами по своим жестким, как проволока, волосам. — Положение изменилось, — вздохнул он. — Мы отправляемся к неведомой судьбе — возможно, к смерти; наверняка к полной изоляции. Но разве это так уж отличается от того, что мы планировали с самого старта?
   Неужели это может сломать нас, превратить в развалины?
   — К сожалению, это так, — сказала Чи-Юэнь.
   — И ты туда же. Я рассчитывал на тебя. — Он свирепо глянул на нее. Сначала ты была занята — хобби, теоретическая работа, составление программы работ, которые ты планировала вести в системе Беты Девы. И когда случилась катастрофа, ты отреагировала нормально.
   Тень улыбки скользнула по ее лицу. Она погладила его по щеке.
   — Ты меня вдохновлял.
   — Но с тех пор… ты все чаще и чаще сидишь и ничего не делаешь. У нас с тобой начиналось что-то настоящее; но в последнее время ты не слишком часто общаешься со мной всерьез. Тебя редко интересуют разговоры, или секс, или что-нибудь еще, в том числе и другие люди. Ты больше не работаешь. Ты больше не строишь грандиозных планов. Ты даже не плачешь в подушку после того, как выключен свет… да, я не спал, я лежал и слушал, как ты плачешь. Почему, Ай-Линг? Что случилось с тобой? С ними?
   — Мне кажется, что у нас просто нет твоего первобытного стремления выжить любой ценой, — сказала она почти неслышно.
   — Есть цена, которую я бы тоже не стал платить за жизнь. Но в нашем положении… У нас есть все необходимое. Определенная доза комфорта.
   Приключение, которого никогда еще не бывало. Что не так?
   — Ты знаешь, какой сейчас год на Земле? — вопросом на вопрос ответила она.
   — Нет. Это я убедил капитана Теландера убрать те часы. К ним выработалось слишком болезненное отношение.
   — Большинство из нас все равно самостоятельно ведут подсчеты. — Она говорила ровным безразличным тоном. — В настоящий момент, я полагаю, на родине примерно лето Господне 10000. Прибавь или отними несколько столетий. О да, я учила в школе концепцию, что синхронизация времени в релятивистских условиях недействительна. И я помню, как ожидалось, что столетняя отметка будет огромным психологическим барьером. Несмотря на это, растущие даты имеют смысл. Они делают нас абсолютными изгнанниками.
   Уже. Безвозвратно. Возможно, наш род уже вымер. Цивилизация могла уже погибнуть. Что произошло на Земле? Во всей галактике? Что совершили люди?
   Кем они стали? Мы никогда не разделим их судьбу. Мы этого лишены.
   Он попытался сломить ее апатию резкостью.
   — Что с того? На Бете-3 мазер доставлял бы нам вести, состарившиеся на поколение. И больше ничего. А наши индивидуальные смерти тоже отрезали бы нас от вселенной. Обычная участь человека. Почему мы должны скулить, если наша судьба приняла необычный оборот?
   Она серьезно оглядела его, прежде чем ответить:
   — Тебе самому не нужен ответ. Ты хочешь заставить меня найти его для себя.
   Ошеломленный, он ответил:
   — Ну… да.
   — Ты понимаешь людей лучше, чем хочешь дать понять. Это твоя работа, без сомнения. Скажи мне сам, в чем наша проблема.
   — Потеря контроля над жизнью, — ответил он тотчас. — Члены экипажа еще не в такой плохой форме. У них есть работа. Но ученые, как ты, вызывались лететь на Бету Девы. Их ждала впереди героическая, волнующая работа, а в пути — приготовления к ней. Теперь же они понятия не имеют, что их ждет. Они только знают, что это будет нечто совершенно непредсказуемое. Что это может быть смерть — потому что мы чудовищно рискуем, — и они ничего не смогут сделать, чтобы предотвратить ее, только пассивно ждать, а ими будут манипулировать. Разумеется, их моральный дух падает.
   — Что, по-твоему, мы должны делать, Шарль?
   — Ну, в твоем случае, например, почему не продолжить работу? Рано или поздно мы будем искать планету, чтобы поселиться. Планетология станет для нас жизненно важной.
   — Ты сознаешь, что шансы против нас. Мы будем продолжать эту дикую охоту до самой смерти.
   — Проклятье, мы можем увеличить шансы!
   — Как?
   — Это одна из тех задач, над которыми вы должны работать.
   Она снова улыбнулась, немного оживленнее.
   — Шарль, ты заставляешь меня хотеть этим заниматься. Если не по какой-либо другой причине, то для того, чтобы ты перестал устраивать мне порку. Это потому ты так суров с остальными?
   Он оглядел ее.
   — До сих пор ты держалась лучше, чем большинство, — сказал он. — Я попробую поделиться с тобой тем, чем занимаюсь. Возможно, это поможет тебе. Ты можешь сохранить профессиональную тайну?
   Ее взгляд засверкал.
   — Ты должен уже был достаточно изучить меня.
   Он погладил ее и улыбнулся.
   — Старый принцип, — сказал он. — Работа в военных и правительственных организациях. Я начал применять его здесь. Человеческое животное нуждается в отцовско-материнском образе, но в то же время терпеть не может, когда его дисциплинируют. Можно добиться стабильности следующим способом: высшая власть существует на расстоянии, она богоподобна, практически недоступна.
   Непосредственный начальник — подлый сукин сын, который заставляет всех равняться по линии, за что его ненавидят. Но его непосредственный начальник настолько добрый и сочувствующий, насколько позволяет его положение. Понимаешь?
   Она приложила палец к виску.
   — Не вполне.
   — Возьмем нашу теперешнюю ситуацию. Ты никогда не угадаешь, как мне пришлось жонглировать в течение этих нескольких месяцев после нашего столкновения с туманностью. Я не утверждаю, что это все исключительно моя заслуга. Многое произошло совершенно естественно, даже неизбежно. Логика нашей проблемы привела к этому, при некотором управлении с моей стороны.
   Конечный результат — изоляция капитана Теландера. Его непогрешимость не должна входить в столкновение с человеческими путаницами, неразрешимыми по своей природе, вроде сегодняшней.
   — Бедняга, — Чи-Юэнь внимательно посмотрела на Реймона. — А Линдгрен замещает его в этом?
   Реймон кивнул.
   — А я — классический старшина. Жесткий, резкий, грубый, требовательный, властный, неделикатный. Не такой плохой, чтобы писать петицию для моего устранения. Но достаточно плохой, чтобы раздражать, чтобы меня не любили, хотя и уважали. Это устраивает людей. Полезнее для здоровья беситься по поводу меня, чем копаться в собственных неурядицах… как делаешь ты, любовь моя.
   Линдгрен смягчает ситуацию. Как первый помощник, она поддерживает мою власть. Но время от времени она пересиливает меня. Она использует свое положение, чтобы истолковать правила по-иному, во имя милосердия. Таким образом она добавляет великодушия к атрибутам Высшей Власти.
   Реймон нахмурился.
   — До сих пор система работала, — закончил он. — Теперь она начинает давать сбои. Нам нужно добавить новый фактор.
   Чи-Юэнь смотрела на него, пока он не пошевелился на матрасе. Наконец она спросила:
   — Ты планировал это вместе с Ингрид?
   — Что? О нет. Ее роль требует, чтобы она НЕ была фигурой макиавеллиевского типа, играющей свою роль преднамеренно.
   — Ты понимаешь ее так глубоко… из прошлого знакомства?
   — Да, — он покраснел. — Что с того? Сейчас мы поддерживаем чисто официальные отношения. В силу очевидных причин.
   — Я думаю, ты ищешь способ продолжать отвергать ее, Шарль.
   — М-м-м… черт возьми, оставь меня в покое! Я только пытаюсь помочь тебе вернуть желание жить.
   — Чтобы я, в свою очередь, помогла тебе продолжать твое дело?
   — Н-ну, да. Я — не супермен. Слишком много времени прошло с тех пор, как мне кто-то подставлял плечо, чтобы я мог поплакать.
   — Ты говоришь это потому, что это действительно так, или потому, что это служит твоей цели? — Чи-Юэнь отбросила назад волосы. — Неважно. Не отвечай. Мы сделаем, что сможем, друг для друга. Потом, если мы выживем…
   Мы все выясним, если выживем.
   Его темное лицо со шрамом смягчилось.
   — К тебе действительно вернулось равновесие, — сказал он. Прекрасно.
   Она рассмеялась. Ее руки обвились вокруг его шеи.
   — Иди сюда, ты…


Глава 13


   Можно приблизиться к скорости света, но ни одно тело, обладающее массой покоя, не может ее достигнуть. Все меньше и меньше становились приросты скорости, благодаря которым «Леонора Кристина» приближалась к этому недостижимому пределу. Таким образом, могло показаться, что вселенная, которую наблюдал ее экипаж, не может быть искажена сильнее.
   Аберрация в состоянии в крайнем случае сместить звезду на 45 градусов; эффект Допплера может бесконечно смещать в красную сторону спектра фотоны за кормой, но только удвоить частоты впереди.
   Тем не менее, предела обратному тау не существовало, а именно тау был мерой изменений в воспринимаемом пространстве и ощущаемом времени.
   Соответственно не было предела оптическим изменениям; и космос впереди и позади мог сокращаться, стремясь к нулевой плотности, где столпятся все галактики.
   Таким образом, когда корабль совершил свой великий рывок вдоль половины Млечного Пути и развернулся, чтобы нырнуть сквозь его центр, в перископ корабля было жутко глянуть. Ближайшие звезды стремились назад с такой скоростью, что было видно воочию, как они пересекают поле зрения поскольку к этому времени снаружи проходили годы, пока внутри тикали минуты. Небо больше не чернело, оно было мерцающим пурпуром и становилось ярче по мере того, как внутри проходили месяцы: поскольку взаимодействие силовых полей и межзвездной среды — в данном случае, межзвездного магнетизма — высвобождало кванты. Более далекие звезды срослись в два шара, пылающий голубой впереди, глубокий багровый за кормой. Но постепенно эти шары стягивались в точки и тускнели, потому что почти все их излучение сместилось за пределы видимого спектра, к гамма-излучению и радиоволнам.
   Видеоскоп был отремонтирован, но он уже не способен был компенсировать картину. Система просто не могла различить отдельные звезды дальше, чем на расстоянии нескольких парсеков. Техники разобрали инструмент и восстановили его с повышенными возможностями, чтобы не пришлось лететь совсем незрячими.
   Этот проект и несколько других перестроек, возможно, были полезнее для тех, кто их осуществлял, чем сами по себе. Те, кто работал, не замыкались в своих скорлупках, как делали слишком многие их товарищи по кораблю.
***
   Борис Федоров нашел Луиса Перейру на палубе гидропоники. Доставали урожай из бака с водорослями. Управляющий биосистем работал вместе со своими людьми, раздетый как и они, с него стекали вода и зеленая липкая грязь. Они заполняли металлические горшки, которые стояли на тележке.
   — Фью! — сказал инженер.
   Под усами Перейры сверкнули зубы.
   — Не выступай против моего урожая так громко, — ответил он. — В свое время будешь его есть.
   — Я а-то удивлялся, как имитация лимбургского сыра получилась такой натуральной, — сказал Федоров. — Можно поговорить с тобой?
   — А позже нельзя? Мы не можем остановиться, пока не закончим. Если что, то вам придется надолго затянуть пояса.
   — У меня тоже неотложное дело, — сказал Федоров, посуровев. — Лучше пусть мы будем голодными, чем разобьемся.
   — Тогда продолжайте без меня, — сказал Перейра своей бригаде. Он выпрыгнул из бака и направился в душ, где наскоро сполоснулся. Не позаботившись вытереться или одеться — на этом, самом теплом уровне корабля, — он повел Федорова к себе в кабинет.
   — Между нами говоря, — признался он, — я несказанно рад предлогу избавиться от этого грязного занятия.
   — Ты гораздо меньше обрадуешься, когда услышишь, в чем дело. Придется серьезно поработать.
   — Тем лучше. Я ломал голову над тем, как удержать мою команду, чтобы она не развалилась. То, чем мы сейчас заняты — не та работа, которая вызывает восторг. Ребята поворчат, но будут счастливы заняться хоть чем-то, кроме повседневной рутины.
   Они прошли через секцию зеленых растений. По обе стороны прохода листья наполняли воздух запахами, шелестели, когда их задевали. Фрукты висели среди листвы, как фонарики. Становилось понятно, почему у работающих здесь оставалось хоть какое-то подобие спокойствия.
   — Меня поднял по тревоге Фокс-Джеймсон, — пояснил Федоров. — Мы достаточно приблизились к центральной галактической туманности, чтобы можно было использовать новые инструменты, разработанные с целью получения точных значений плотности материи.
   — Хм? Я думал, что наблюдениями занимается Нильсон.
   — Предполагалось, что он. — Федоров нахмурился. — Но у него слегка поехала крыша. В последнее время от него ничего невозможно добиться.
   Остальным членам его группы, даже людям из мастерской, которые делают для них оборудование, как Ленкеи… им приходится выполнять его работу, насколько это в их силах.
   — Это плохо, — сказал Перейра. Его хорошее настроение улетучилось. Мы полагались на Нильсона в разработке инструментов для межгалактической навигации при ультранизком тау, так ведь?
   Федоров кивнул.
   — Лучше бы ему побороть хандру. Но не в этом сегодня проблема. Когда мы войдем в эти облака, то столкнемся с самой плотной полосой, из всех, что до сих пор встречались — в силу релятивистских эффектов. Я уверен, что мы вполне можем пройти сквозь нее. Но все же я хотел бы укрепить некоторые части корпуса, чтобы обезопасить нас наверняка. — Он рассмеялся коротким лающим смехом, — «Наверняка» — в таком полете! Как бы то ни было, моя техническая бригада будет работать в этой части корабля. Вам придется убрать у них с дороги установки. Все это я хотел обсудить с тобой.
   — Угу. Ага. Вот мы и пришли.
   Перейра взмахом руки направил Федорова в маленькое уютное помещение с письменным столом и полкой для бумаг.
   — Сейчас покажу схему нашего размещения.
   Они обсуждали деловые вопросы в течение получаса. (За стенками корабля прошли столетия). Добродушие Федорова, исчезло без следа. Он говорил кратко, почти грубо.
   Убрав чертежи и заметки, Перейра негромко спросил:
   — Ты не очень хорошо спишь по ночам?
   — Я занят, — буркнул инженер.
   — Дружище, на работе ты преуспеваешь. Синяки под глазами у тебя не от работы. Это Маргарита, так ведь?
   Федоров дернулся на стуле.
   — Что — Маргарита?
   Он и Хименес уже несколько месяцев жили вместе.
   — В нашей деревне невозможно не заметить, что у нее горе.
   Федоров уставился в дверной проем, на зелень.
   — Я бы хотел уйти от нее — если бы только не чувствовал себя предателем.
   — М-м-м… Если помнишь, мы с ней часто были вместе, прежде чем она выбрала тебя в постоянные партнеры. Может быть, я лучше понимаю ее. Тебя нельзя назвать бесчувственным, Борис, но ты редко бываешь настроен в унисон с женским умом. Я желаю вам двоим добра. Могу ли я помочь?
   — Дело в том, что она отказывается принимать процедуры против старения. Ни Урхо Латвала, ни я не можем переубедить ее. Наверное я действовал слишком активно и напугал ее Она со мной почти не разговаривает. — Тон Федорова стал резким. Он продолжал рассматривать листья снаружи. — Я никогда не любил серьезно… ее. Как и она меня. Но мы привязались друг к другу. Я хочу сделать для нее все, что смогу. Но что?
   — Она молода, — сказал Перейра. — Если наши условия сделали ее, как бы выразиться, переутомленной, она может нервничать при любом упоминании о старении и смерти.
   Федоров повернулся к нему.
   — Она все прекрасно знает! Ей известно, что процедуры должны проводиться периодически в течение всей взрослой жизни — иначе климакс наступит у нее на пятьдесят лет раньше. Она говорит, что этого и желает!
   — Почему?
   — Она хочет умереть раньше, чем сломаются химическая и экологическая системы. Ты предсказал для этого пять декад, верно?
   — Да. Медленный и скверный способ смерти. Если мы до тех пор не найдем планету…
   — Она христианка и придерживается предрассудков в отношении самоубийства. — Федоров вздрогнул. — Мне самому не по душе такая перспектива. Кому она нравится? Маргарита не верит, что этого удастся избежать.
   — Я думаю, — сказал Перейра, — что настоящий ужас для нее перспектива умереть бездетной. Она раньше любила придумывать имена для членов большой семьи, которую хотела иметь.
   — Ты хочешь сказать… Погоди. Дай мне подумать. Нильсон, черт его побери, был прав, когда говорил, что мы вряд ли когда-нибудь найдем новый дом. Приходится согласиться, что жизнь в таких обстоятельствах кажется довольно бессмысленной.
   — А для нее особенно. Оказавшись лицом к лицу с этой пустотой, она отступает — очевидно бессознательно — к дозволенной форме самоубийства.
   — Что же нам делать, Луис? — с болью спросил Федоров.
   — Если бы капитан объявил процедуры обязательными… Он может это обосновать. Предположим, что мы, несмотря ни на что, достигнем планеты.
   Общине понадобится детородная способность каждой женщины по максимуму.
   Инженер вспыхнул.
   — Еще одно правило? Реймон будет тащить ее к врачу? Нет!
   — Ты напрасно ненавидишь Реймона, — упрекнул его Перейра. — Вы с ним очень похожи. Вы оба из тех людей, которые не сдаются до последнего.
   — Когда-нибудь я его убью.
   — Ну вот, теперь ты являешь романтическую сторону своей натуры, заметил Перейра, желая смягчить атмосферу. — А он — воплощение прагматизма.