Письмо оказалось полезным во многих отношениях. Не менее чем референдум Лебеля беспокоило очевидное стремление Гинденбурга сформировать новое правительство, которое, в отличие от правительства Маркса, пользовалось бы поддержкой большинства. Для достижения этого маршал был даже готов включить в состав кабинета некоторых социал – демократов. Этого Лебель надеялся избежать, вбив клин между президентом и социалистами. В статье в «Дойче тагесцайтунг», которая появилась как раз за день до опубликования письма Гинденбурга в «Дойчен шпигель», снова утверждалось, что социалисты и коммунисты заявляют, что найдут поддержку у Гинденбурга в проведении референдума. «Истинная цель левых – уничтожить единственную гарантию стабильного политического развития, которую мы имеем в Германии, влияние президента рейха фон Гинденбурга. <…> Имя Гинденбурга должно было использоваться ими для уничтожения нашего существующего государства, основанного на законе и порядке. <..> Если бы план оказался успешным, Германия оказалась бы снова ввергнутой в революцию или социалистические и коммунистические беспорядки 1918 года». Письмо Гинденбурга должно было развеять и эти опасения. Втягивая Гинденбурга в дискуссию, писала центристская «Кельнише фолксцайтунг», делается попытка предотвратить формирование коалиционного правительства, куда вошли бы представители всех партий от Немецкой народной партии до социал – демократов. Как надеялся Лебель, после опубликования письма интенсивность межпартийной борьбы должна была значительно возрасти.
20 июня 1926 года состоялся референдум. За принятие законопроекта было отдано 15,5 миллиона голосов, то есть недостаточно для его принятия. Тем не менее эта цифра была весьма внушительна и означала, что довольно многие предпочли бы прямую экспроприацию собственности бывших правящих династий. Те, кто голосовали за, думали о потерях, понесенных из – за войны и инфляции, и хотели, чтобы правящие династии разделили с ними эти тяготы.
И снова правительство не смогло предложить конструктивную альтернативу. Избавившись от законопроекта об экспроприации, оно предприняло усилия, чтобы урегулировать эту проблему другими способами. Его предложения весьма щедрой компенсации были отвергнуты и правыми, и левыми. Немецкие националисты утверждали, что правительство требует неоправданных и неконституционных жертв от принцев, а социалисты и коммунисты, наоборот, считали, что предлагаемые меры недостаточно радикальны. Гинденбург колебался. Сначала он снова выступил в оппозиции к предлагаемому правительством законопроекту и даже пригрозил, что скорее распустит рейхстаг, чем его подпишет. Однако Вестарп, знавший, что немецкие националисты потерпят серьезное поражение на выборах, убедил его, что роспуск нежелателен. Тогда президент решил, что, если законодательного урегулирования не избежать, его следует достичь как можно быстрее: волнения предшествующих недель показались ему слишком утомительными. Кроме того, он, несомненно, учитывал, что аграрные круги к этому времени открыто выступили против лидеров националистов и потребовали немедленного принятия закона. Стремясь сказать свое слово по тарифам и другим вопросам, они хотели доказать, что заслуживают право войти в правительство. Некоторые их представители, выходцы из безупречных старых прусских семейств (Харденберг, Рихтгофен, Арним), даже тешили себя мыслью о создании собственной партии. Когда немецкие националисты проявили упорство в отрицании правительственного закона, Гинденбург попытался напугать их, пригрозив распустить рейхстаг. Придя в ужас от перспективы новых выборов, многие пересмотрели свою позицию. Вестарп, чтобы несколько успокоить их, сказал, что эту угрозу не следует принимать всерьез, что принятие закона обеспокоило бы и самого президента.
Столкнувшись с протестами со всех сторон, Маркс отказался от борьбы за закон. Он подумывал об отставке, но по требованию Гинденбурга остался на своем посту. Он не стал подталкивать президента к роспуску рейхстага, как того требовали социал – демократы, уверенные в своей победе на новых выборах. Таким образом, возможность улучшить положение республиканских сил снова не была использована.
Проблема переместилась в отдельные германские государства, и каждое из них постаралось урегулировать по – своему вопрос со своим прежним правителем. Желая ускорить процесс, Гинденбург предложил Бергу снизить требования. Когда же он отправился в Баварию на ежегодную охоту, его старые друзья уговаривали его оказать поддержку принцам. Маршал попросил Маркса воздействовать на прусское правительство для быстрейшего решения вопроса. Гинденбург предвидел серьезные трудности, если бы он еще раз был вынесен на обсуждение рейхстага: тот мог принять предложение левых или даже потребовать полной экспроприации. В этом случае, предупредил маршал, ему придется оставить пост президента.
Маркс намек понял и провел поспешное совещание с одним из своих соратников по партии из прусского правительства. Его коллега не видел перспективы урегулирования вопроса, поскольку требования социалистов, пока суд да дело, стали еще более жесткими. Однако спустя всего лишь несколько недель социалисты согласились на договорное урегулирование проблемы с Гогенцоллернами, которое включало меньше преимуществ для Пруссии, чем вариант, предложенный рейхом. Они сделали это, как отметил Маркс в своих мемуарах, чтобы «избежать худших последствий». Не приходится сомневаться, что их предупредили о возможной отставке Гинденбурга, если они не пойдут на мировую. А каково бы ни было их отношение к маршалу, они не были готовы к новым президентским выборам. Социалисты снова продемонстрировали нерешительность и неуверенность, вызвавшие презрение их противников. «Это был тяжелый удар по парламентской системе», – впоследствии прокомментировал ситуацию канцлер Маркс, а один из депутатов «Центра» заметил, что никто не удивится, если каждый новый кризис будет приводить к более решительным требованиям передачи власти сильному человеку, который ограничит права рейхстага.
Действуя с осмотрительностью, республиканцы вполне могли обратить кризис себе на пользу, и Гинденбург вряд ли стал бы на их пути. Это стало очевидно по прошествии еще нескольких недель, когда президент столкнулся с новыми трудностями. На этот раз непредвиденные осложнения были связаны с генералом фон Зектом – главой рейхсвера. Осенью 1926 года Зект разрешил старшему сыну бывшего кронпринца служить офицером связи на маневрах рейхсвера в Южной Германии. Когда это стало известно, республиканская пресса разразилась гневными статьями о монархических устремлениях в армии. Решение Зекта подверглось критике также как мешающее действиям Штреземана, который как раз в это время пытался добиться вывода англо – французских войск из Рейнской области. Министр рейхсвера Геслер не был поставлен в известность о назначении принца и отказался защищать генерала. Он проинформировал Гинденбурга, что будет настаивать на отставке Зекта, иначе уйдет сам. Гинденбургу не нравился Зект, но еще больше ему не нравилась мысль об увольнении генерала по требованию штатского лица. Хуже того, от него потребовали наказания Зекта за то, что тот разрешил служить в армии внуку императора. Вестарп поспешил к президенту, чтобы внушить ему мысль о необходимости воспротивиться ультиматуму Геслера. Однако Маркс принял сторону Геслера, как и практически весь кабинет. Оказавшись перед лицом нового правительственного кризиса, президент решил уступить.
Его последняя встреча с Зектом стала весьма неприятным испытанием. Что скажет император? Маршал не критиковал генерала за самовольное решение, он даже не упомянул имени принца. Позднее в своих личных записях он подчеркнул, что просил Зекта об отставке не потому, что тот пригласил на службу принца, а потому, что не мог себе позволить пойти против правительства. Зекту он показался встревоженным и беспомощным. Маршал сказал: «Что я могу сделать? Я не имею права допустить еще одного кризиса кабинета». Чтобы хотя бы как – то подсластить горькую пилюлю, он спросил Зекта, примет ли он пост посла «<в Токио, Лондоне или Мадриде». Генерал ответил согласием, но дальше предложения дело не пошло. Штреземан, не доверявший Зекту и помнящий о возможных негативных последствиях такого назначения, всякий раз, когда Гинденбург поднимал этот вопрос, выдвигал решительные возражения. Маршал не стал настаивать[15].
В качестве своего преемника Зект предложил генерала Вильгельма Хейе, командовавшего войсками в Восточной Пруссии. Не имевший политических амбиций, он казался вполне приемлемым кандидатом. В кругах правых эта кандидатура вызвала яростный протест на том основании, что Хейе сыграл не слишком понятную роль в судьбоносный день 9 ноября 1918 года. Протесты снова открыли старые раны, и Гинденбург отклонил их: Хейе в тот день просто исполнял свои обязанности, а те, кто критикует его сейчас, не делали этого в 1918 году. И Хейе получил назначение.
Гинденбургу не позволяли забыть об увольнении Зекта. Зная, как сильно оно расстроило президента, оппоненты Штреземана попытались использовать это против министра иностранных дел. Начали распространяться слухи, что увольнение Зекта есть работа Штреземана: генерал попал в ловушку, расставленную министром. Утверждали, что, убрав Зекта, Штреземан попытался наладить взаимоотношения с Францией. Причем делалось все, чтобы эти россказни достигли ушей Гинденбурга: один из сыновей кайзера – принц Оскар Прусский – взял на себя миссию довести их до президента. Какими бы нелепыми они ни были, эти слухи тревожили Штреземана. Он никогда не пользовался безоговорочным доверием президента и опасался, что слухи подтвердят мнение маршала о том, что Штреземан не слишком хороший министр иностранных дел. Он тратил много времени и усилий на споры с распространителями подобных баек, вхожими к маршалу, потому что знал, что его дипломатические успехи не будут стоить ничего без президентской поддержки. Пока же эта поддержка была явно неохотной и недостаточной, чтобы в нужной мере укрепить его положение. В итоге, хотя дипломатические успехи Штреземана действительно были достойны всяческих похвал, республика погрязла в нескончаемых внутренних дрязгах, мешавших ей по – настоящему набрать силу.
Мало кто из наблюдателей в то время был в курсе этих трудностей, тем более что, несмотря на напряженную обстановку и кризисы, республика все – таки крепла, что считалось в основном заслугой Гинденбурга. Его принятие республики и клятва соблюдать конституцию превозносились как источники силы нового государства, а за массивной фигурой республиканского квазимонарха бывший император отодвинулся далеко на задний план.
В действительности вклад Гинденбурга в консолидацию республики был далеко не так велик. Этот процесс начался задолго до его избрания – его номинация на деле стала последней отчаянной попыткой предотвратить закрепление веймарской демократии. Помощь, которую он оказывал республике, заключалась в основном в его согласии, зачастую неохотном, с волей правительства, причем утверждать это – вовсе не значит пытаться минимизировать личные конфликты, сопутствующие этому процессу. Однако он очень редко оказывал поддержку правительству каким – нибудь положительным действием или заявлением. Так, к примеру, он не поддержал кабинет после ратификации пакта Локарно, когда пакт стал официальной политикой, а не партизанщиной. Предположим, это можно объяснить имеющимися у него сомнениями в значении пакта, но ведь он оставался столь же пассивным и в других вопросах, даже когда понимал действия правительства и не имел против них принципиальных возражений. Он поздравил Штреземана, который, вопреки всеобщим ожиданиям, обеспечил эвакуацию Дюссельдорфа и Дуйсбурга летом 1925 года. Но когда позже он принимал делегатов от Рейнской области, которые выразили недовольство неспособностью Штреземана сделать больше для их родины, он вяло заметил, что не стоит спешить с выводами, лучше дать ему еще немного времени.
Подобная неопределенность также помогла возникновению некоторых из непрерывной череды антиреспубликанских кризисов, постоянно терзавших республику. Ввиду намеренной отстраненности маршала, люди, хорошо знавшие его, обычно не принимали в расчет его хваленую преданность конституции. Генрих Класс и его коллеги – заговорщики, возможно, и не были уверены в желании Гинденбурга оказать им помощь в свержении республики, но их планы явно базировались на предположении, что – не важно, из симпатии или из пассивности, – он не выступит против. Декрет о флаге Лютера основывался на том же. Учитывая все это, служба маршала республике уже не кажется столь существенной.
Тем не менее сохранялось впечатление, что республика с Гинденбургом в роли капитана твердо встала на ноги. Учитывая этот неоспоримый факт, все большее число консервативных элементов отказывалось от надежды реставрировать монархию в ближайшем будущем. Росло убеждение, что искать убежище в жестком обструкционизме себе дороже. Часть аграрного крыла немецких националистов пригрозила отколоться от партии, когда лидеры отклонили законодательное урегулирование вопроса о королевской собственности. Эта же группа была готова согласиться с ведением иностранных дел Штреземаном. Продолжающаяся оппозиция представлялась им бессмысленной, потому что лишала их влияния на правительственную политику и отгораживала от власти. Но все же главным образом практические соображения – высокие тарифы и рост кредитов – привели к изменению их отношения, а вовсе не присутствие Гинденбурга в президентском кресле, хотя его присутствие делало подобные перемены в их позиции более благовидными.
В промышленных кругах тоже появилась тенденция установить modus vivendi с республикой. Это желание было открыто высказано известным рейнским промышленником Паулем Сильвербергом на ежегодной встрече Немецкого промышленного союза, объединявшего ведущих предпринимателей страны. Сильверберг признал, что бизнес пришел к приятию нового государства и его конституции, и выразил уверенность, что стабильное правительство невозможно без активного участия промышленников. Не все промышленники разделяли точку зрения Сильверберга, но его речь была заранее одобрена советом директоров союза и стала большим, чем выражение частного мнения. Аналогичные мысли нашли свое отражение в выступлениях Карла Дуйсберга – президента союза.
Изменение отношения правых было также отражено в упадке военизированных организаций: многие из них были распущены из – за отсутствия фондов, так как их радикальная деятельность стала нежелательной для промышленных и аграрных спонсоров, и они значительно снизили или вообще прекратили финансирование. Банки потребовали возврата ссуд на основании того, что националистские демонстрации подвергали опасности экономическую стабильность государства. Такие организации, как Земельный союз, решили, что могут более эффективно отстаивать свои интересы, применяя законные парламентские методы. «Год 1926–й был не из благоприятных для отечественного патриотического движения», – отметил в своем ежегодном обзоре один из его лидеров, граф фон дер Гольц. Наблюдалась постепенная деморализация «национальной» точки зрения благодаря умелой пропаганде оппозиции. В этом утверждении заключался намек на вину Гинденбурга, который не сделал ничего, чтобы остановить эту тенденцию. В своем докладе Гольц лишь изредка упоминал имя маршала, в основном обходя его деятельность молчанием. Годом ранее Гольц выступал против кандидатуры маршала, и теперешняя пассивность президента была для него своего рода оправданием. Он лично и люди, для которых он говорил, могли испытывать некоторое удовлетворение потому, что их сомнения в президентской квалификации Гинденбурга полностью подтвердились. Лидер «Стального шлема» Франц Зельдте в своем обращении к съезду, собравшемуся в мае 1927 года, сказал: «<Мы все еще ждем сильного лидера или великого государственного деятеля, готового повести нас вперед. <..> «Стальному шлему» очень нужен сильный лидер. Дайте его нам, или мы начнем искать его в собственных рядах и найдем».
Зельдте знал, что его слова – пустая угроза. Хотя на «Стальной шлем» не повлиял общий упадок военизированных организаций, напротив, он заметно вырос благодаря притоку новых членов из исчезнувших лиг и союзов, он все равно находился не в том положении, чтобы навязывать свою волю нации. Если он хотел получить влияние, это следовало делать в рамках республики. «Давайте войдем в государство», – предложил лидер «Стального шлема» в своем публичном обращении. Если национальные организации обретут контроль над государством, они смогут формировать политику так, как того требует их сознание. Форма государства больше не важна для «(национального движения»; оно приняло существующее государство, поскольку никто не может изменить его, только игнорируя. Лично он, заявил оратор, является убежденным монархистом, но монархию невозможно восстановить, если к этому не стремится большинство населения, – монархии «милостью Божьей» быть не может. Члены «Стального шлема» должны смотреть вперед, а не оглядываться назад. А это значит, заключил Зельдте, что «<Стальной шлем» будет преследовать свои цели не как военизированная организация, а как политическое национально – освободительное движение. Организация начала участвовать в выборах и предложила поддержку партиям, желая гарантировать своим членам «(безопасные» места в партийных избирательных списках.
Немецкой национальной партии тоже пришлось «понизить планку», пересмотреть свои взгляды и политику. В июле 1926 года Вестарп сообщил Гинденбургу, что партия готова оказать помощь в формировании нового правительства, если он считает это нужным, и даже может оставить на своем посту Штреземана. Ежегодный партийный съезд также предложил сотрудничество с новым несоциалистическим правительством, делая вид, что идет на это абсолютно добровольно. Участие в правительстве могло помочь трансформации республики в авторитарное государство, подобное старой монархии, и такое развитие событий было куда более предпочтительным, чем действительное возвращение императора. Лидеры националистов принялись настаивать на ликвидации статьи 54 Веймарской конституции, устанавливавшей зависимость правительства от доверия рейхстага, и на ежегодном съезде в 1927 году партия сделал это требование частью своей официальной программы. «Безотносительно ее монархистских убеждений» партия теперь отдавала предпочтение конституционным дополнениям, направленным на ограничение прав рейхстага и парламентов отдельных государств, с соответствующим увеличением прав рейха и президентов. Президент рейха должен был также стать главой Прусского государства, а рейхсканцлер совмещать обязанности свои и прусского рейхскомиссара. Восстановив таким образом отдельные административные черты старой бисмаркской империи, исполнительная ветвь обретала прежнюю власть.
Целесообразная мера – изменение тактики немецких националистов – не подразумевала принятия демократической республики. И заслуги Гинденбурга в этом изменении не было – разве что косвенное. Некоторые обозреватели видели в нем результат желания маршала служить республике: правые выдвинули его на пост президента и теперь были вынуждены его поддерживать. Как писал один из депутатов от националистов, «нация попросту не поняла бы, если бы из – за своих основных принципов немецкие националисты при каждом повороте покидали человека, так много сделавшего для отечества». Однако нет никаких свидетельств, что это соображение имело какое – то значение для немецких националистов или для «Стального шлема». Напротив, если эти группировки принимали решение о перемене, то эта перемена вдохновлялась, по крайней мере частично, «вызывающими разочарование действиями Гинденбурга». Когда маршал не смог ограничить парламентскую систему, они сделали вывод, что не станут брать эту задачу на себя. Но поскольку республика стала менее уязвима, атаки следовало предпринять изнутри. Также существовала надежда, что, приняв эту стратегию, они окажут давление на президента, который не станет инициировать какие – либо изменения по собственной инициативе, чтобы дать свое имя и авторитет их усилиям.
Республиканские лидеры не делали систематических попыток использовать явную консолидацию республики, чтобы повлиять на него. В какой – то мере это было вызвано их неспособностью понять стержневой роли президентства, так же как и недостатком контакта с Гинденбургом. Они чувствовали его недоступность для себя, как физическую, так и умственную, – чувство, несомненно усиленное отчетливым сознанием своего более низкого социального положения. В отличие от людей вроде Вестарпа, Тирпица или Ольденбург – Янушау большинство республиканских лидеров так никогда и не преодолели раболепства в его присутствии, а это мешало им излагать свои взгляды в нужном свете.
Эта трудность еще более усиливалась внутренней неуверенностью умеренных буржуазных партий, что удерживало их от поддержки Гинденбурга в его осторожных попытках сотрудничать с республикой. Упадок демократической партии и напряженная внутренняя борьба внутри Немецкой народной партии Штреземана являлись свидетельством этой неуверенности. Она отчетливо проявлялась и в партии «Центра», объединенной общими культурными и религиозными ценностями католического вероисповедания и являвшейся одним из столпов республики. Состав партии был социально и экономически гетерогенным и включал как монархистов, так и республиканцев. Чтобы удовлетворить интересы столь разнообразных групп, было необходимо избегать окончательных обязательств. Поэтому лидеры партии отклонили требования левого крыла центристов назвать себя республиканской партией и продолжали настаивать, что партия «Центра» является конституционной, готовой сотрудничать с любым законным правительством, и не связана с какой – либо особой формой правления. Следует признать тот факт, что партия «<Центра» не входила в число партий – защитников республики, также она не хотела, да и не могла противодействовать антиреспубликанскому давлению на Гинденбурга.
При таких обстоятельствах социал – демократическая партия, единственная крупная партия, безоговорочно поддерживавшая республику, могла бы счесть своей основной задачей укрепление и защиту демократических республиканских институтов, активно участвуя в правительстве (во всяком случае, это было бы разумно). Тем не менее за исключением двух небольших промежутков – в 1921–1922 годах и в 1923 году – партия в период между 1920 и 1928 годами не входила в состав ни одного правительства рейха. Частично это объяснялось яростной оппозицией националистов и большей части Немецкой народной партии, которые отказывались работать с социалистами. Но социалисты и сами никак не могли решить, хотят ли они приобрести влияние, войдя в правительственную коалицию с буржуазными партиями, но ценой отказа от части социальных требований, с риском утратить часть своих членов, которые перейдут к коммунистам. Или же они желают отстаивать свою программу и оставаться в оппозиции, лелея надежду, что когда – нибудь потом они смогут войти в правительство на более благоприятных условиях. Ожидание такой возможности, безусловно, было связано с риском, потому что, если националисты войдут в правительство раньше, республика, скорее всего, станет еще дальше от надежд и целей социалистов. Рудольф Хильфердинг – главный партийный теоретик – сформулировал эту дилемму так: «Немецкие националисты всячески пытаются войти в правительство. Перед социал – демократами теперь стоит вопрос, сумеют ли они предотвратить участие националистов в правительстве, чтобы и дальше проводить республиканскую политику. Причем сделать это необходимо такой ценой, чтобы оправдать тяжелую ответственность, связанную с участием в правительстве, и получить одобрение рабочего класса. Ответ будет зависеть от вклада, который партии, занимающие среднюю позицию, хотят внести в политику республики».
20 июня 1926 года состоялся референдум. За принятие законопроекта было отдано 15,5 миллиона голосов, то есть недостаточно для его принятия. Тем не менее эта цифра была весьма внушительна и означала, что довольно многие предпочли бы прямую экспроприацию собственности бывших правящих династий. Те, кто голосовали за, думали о потерях, понесенных из – за войны и инфляции, и хотели, чтобы правящие династии разделили с ними эти тяготы.
И снова правительство не смогло предложить конструктивную альтернативу. Избавившись от законопроекта об экспроприации, оно предприняло усилия, чтобы урегулировать эту проблему другими способами. Его предложения весьма щедрой компенсации были отвергнуты и правыми, и левыми. Немецкие националисты утверждали, что правительство требует неоправданных и неконституционных жертв от принцев, а социалисты и коммунисты, наоборот, считали, что предлагаемые меры недостаточно радикальны. Гинденбург колебался. Сначала он снова выступил в оппозиции к предлагаемому правительством законопроекту и даже пригрозил, что скорее распустит рейхстаг, чем его подпишет. Однако Вестарп, знавший, что немецкие националисты потерпят серьезное поражение на выборах, убедил его, что роспуск нежелателен. Тогда президент решил, что, если законодательного урегулирования не избежать, его следует достичь как можно быстрее: волнения предшествующих недель показались ему слишком утомительными. Кроме того, он, несомненно, учитывал, что аграрные круги к этому времени открыто выступили против лидеров националистов и потребовали немедленного принятия закона. Стремясь сказать свое слово по тарифам и другим вопросам, они хотели доказать, что заслуживают право войти в правительство. Некоторые их представители, выходцы из безупречных старых прусских семейств (Харденберг, Рихтгофен, Арним), даже тешили себя мыслью о создании собственной партии. Когда немецкие националисты проявили упорство в отрицании правительственного закона, Гинденбург попытался напугать их, пригрозив распустить рейхстаг. Придя в ужас от перспективы новых выборов, многие пересмотрели свою позицию. Вестарп, чтобы несколько успокоить их, сказал, что эту угрозу не следует принимать всерьез, что принятие закона обеспокоило бы и самого президента.
Столкнувшись с протестами со всех сторон, Маркс отказался от борьбы за закон. Он подумывал об отставке, но по требованию Гинденбурга остался на своем посту. Он не стал подталкивать президента к роспуску рейхстага, как того требовали социал – демократы, уверенные в своей победе на новых выборах. Таким образом, возможность улучшить положение республиканских сил снова не была использована.
Проблема переместилась в отдельные германские государства, и каждое из них постаралось урегулировать по – своему вопрос со своим прежним правителем. Желая ускорить процесс, Гинденбург предложил Бергу снизить требования. Когда же он отправился в Баварию на ежегодную охоту, его старые друзья уговаривали его оказать поддержку принцам. Маршал попросил Маркса воздействовать на прусское правительство для быстрейшего решения вопроса. Гинденбург предвидел серьезные трудности, если бы он еще раз был вынесен на обсуждение рейхстага: тот мог принять предложение левых или даже потребовать полной экспроприации. В этом случае, предупредил маршал, ему придется оставить пост президента.
Маркс намек понял и провел поспешное совещание с одним из своих соратников по партии из прусского правительства. Его коллега не видел перспективы урегулирования вопроса, поскольку требования социалистов, пока суд да дело, стали еще более жесткими. Однако спустя всего лишь несколько недель социалисты согласились на договорное урегулирование проблемы с Гогенцоллернами, которое включало меньше преимуществ для Пруссии, чем вариант, предложенный рейхом. Они сделали это, как отметил Маркс в своих мемуарах, чтобы «избежать худших последствий». Не приходится сомневаться, что их предупредили о возможной отставке Гинденбурга, если они не пойдут на мировую. А каково бы ни было их отношение к маршалу, они не были готовы к новым президентским выборам. Социалисты снова продемонстрировали нерешительность и неуверенность, вызвавшие презрение их противников. «Это был тяжелый удар по парламентской системе», – впоследствии прокомментировал ситуацию канцлер Маркс, а один из депутатов «Центра» заметил, что никто не удивится, если каждый новый кризис будет приводить к более решительным требованиям передачи власти сильному человеку, который ограничит права рейхстага.
Действуя с осмотрительностью, республиканцы вполне могли обратить кризис себе на пользу, и Гинденбург вряд ли стал бы на их пути. Это стало очевидно по прошествии еще нескольких недель, когда президент столкнулся с новыми трудностями. На этот раз непредвиденные осложнения были связаны с генералом фон Зектом – главой рейхсвера. Осенью 1926 года Зект разрешил старшему сыну бывшего кронпринца служить офицером связи на маневрах рейхсвера в Южной Германии. Когда это стало известно, республиканская пресса разразилась гневными статьями о монархических устремлениях в армии. Решение Зекта подверглось критике также как мешающее действиям Штреземана, который как раз в это время пытался добиться вывода англо – французских войск из Рейнской области. Министр рейхсвера Геслер не был поставлен в известность о назначении принца и отказался защищать генерала. Он проинформировал Гинденбурга, что будет настаивать на отставке Зекта, иначе уйдет сам. Гинденбургу не нравился Зект, но еще больше ему не нравилась мысль об увольнении генерала по требованию штатского лица. Хуже того, от него потребовали наказания Зекта за то, что тот разрешил служить в армии внуку императора. Вестарп поспешил к президенту, чтобы внушить ему мысль о необходимости воспротивиться ультиматуму Геслера. Однако Маркс принял сторону Геслера, как и практически весь кабинет. Оказавшись перед лицом нового правительственного кризиса, президент решил уступить.
Его последняя встреча с Зектом стала весьма неприятным испытанием. Что скажет император? Маршал не критиковал генерала за самовольное решение, он даже не упомянул имени принца. Позднее в своих личных записях он подчеркнул, что просил Зекта об отставке не потому, что тот пригласил на службу принца, а потому, что не мог себе позволить пойти против правительства. Зекту он показался встревоженным и беспомощным. Маршал сказал: «Что я могу сделать? Я не имею права допустить еще одного кризиса кабинета». Чтобы хотя бы как – то подсластить горькую пилюлю, он спросил Зекта, примет ли он пост посла «<в Токио, Лондоне или Мадриде». Генерал ответил согласием, но дальше предложения дело не пошло. Штреземан, не доверявший Зекту и помнящий о возможных негативных последствиях такого назначения, всякий раз, когда Гинденбург поднимал этот вопрос, выдвигал решительные возражения. Маршал не стал настаивать[15].
В качестве своего преемника Зект предложил генерала Вильгельма Хейе, командовавшего войсками в Восточной Пруссии. Не имевший политических амбиций, он казался вполне приемлемым кандидатом. В кругах правых эта кандидатура вызвала яростный протест на том основании, что Хейе сыграл не слишком понятную роль в судьбоносный день 9 ноября 1918 года. Протесты снова открыли старые раны, и Гинденбург отклонил их: Хейе в тот день просто исполнял свои обязанности, а те, кто критикует его сейчас, не делали этого в 1918 году. И Хейе получил назначение.
Гинденбургу не позволяли забыть об увольнении Зекта. Зная, как сильно оно расстроило президента, оппоненты Штреземана попытались использовать это против министра иностранных дел. Начали распространяться слухи, что увольнение Зекта есть работа Штреземана: генерал попал в ловушку, расставленную министром. Утверждали, что, убрав Зекта, Штреземан попытался наладить взаимоотношения с Францией. Причем делалось все, чтобы эти россказни достигли ушей Гинденбурга: один из сыновей кайзера – принц Оскар Прусский – взял на себя миссию довести их до президента. Какими бы нелепыми они ни были, эти слухи тревожили Штреземана. Он никогда не пользовался безоговорочным доверием президента и опасался, что слухи подтвердят мнение маршала о том, что Штреземан не слишком хороший министр иностранных дел. Он тратил много времени и усилий на споры с распространителями подобных баек, вхожими к маршалу, потому что знал, что его дипломатические успехи не будут стоить ничего без президентской поддержки. Пока же эта поддержка была явно неохотной и недостаточной, чтобы в нужной мере укрепить его положение. В итоге, хотя дипломатические успехи Штреземана действительно были достойны всяческих похвал, республика погрязла в нескончаемых внутренних дрязгах, мешавших ей по – настоящему набрать силу.
Мало кто из наблюдателей в то время был в курсе этих трудностей, тем более что, несмотря на напряженную обстановку и кризисы, республика все – таки крепла, что считалось в основном заслугой Гинденбурга. Его принятие республики и клятва соблюдать конституцию превозносились как источники силы нового государства, а за массивной фигурой республиканского квазимонарха бывший император отодвинулся далеко на задний план.
В действительности вклад Гинденбурга в консолидацию республики был далеко не так велик. Этот процесс начался задолго до его избрания – его номинация на деле стала последней отчаянной попыткой предотвратить закрепление веймарской демократии. Помощь, которую он оказывал республике, заключалась в основном в его согласии, зачастую неохотном, с волей правительства, причем утверждать это – вовсе не значит пытаться минимизировать личные конфликты, сопутствующие этому процессу. Однако он очень редко оказывал поддержку правительству каким – нибудь положительным действием или заявлением. Так, к примеру, он не поддержал кабинет после ратификации пакта Локарно, когда пакт стал официальной политикой, а не партизанщиной. Предположим, это можно объяснить имеющимися у него сомнениями в значении пакта, но ведь он оставался столь же пассивным и в других вопросах, даже когда понимал действия правительства и не имел против них принципиальных возражений. Он поздравил Штреземана, который, вопреки всеобщим ожиданиям, обеспечил эвакуацию Дюссельдорфа и Дуйсбурга летом 1925 года. Но когда позже он принимал делегатов от Рейнской области, которые выразили недовольство неспособностью Штреземана сделать больше для их родины, он вяло заметил, что не стоит спешить с выводами, лучше дать ему еще немного времени.
Подобная неопределенность также помогла возникновению некоторых из непрерывной череды антиреспубликанских кризисов, постоянно терзавших республику. Ввиду намеренной отстраненности маршала, люди, хорошо знавшие его, обычно не принимали в расчет его хваленую преданность конституции. Генрих Класс и его коллеги – заговорщики, возможно, и не были уверены в желании Гинденбурга оказать им помощь в свержении республики, но их планы явно базировались на предположении, что – не важно, из симпатии или из пассивности, – он не выступит против. Декрет о флаге Лютера основывался на том же. Учитывая все это, служба маршала республике уже не кажется столь существенной.
Тем не менее сохранялось впечатление, что республика с Гинденбургом в роли капитана твердо встала на ноги. Учитывая этот неоспоримый факт, все большее число консервативных элементов отказывалось от надежды реставрировать монархию в ближайшем будущем. Росло убеждение, что искать убежище в жестком обструкционизме себе дороже. Часть аграрного крыла немецких националистов пригрозила отколоться от партии, когда лидеры отклонили законодательное урегулирование вопроса о королевской собственности. Эта же группа была готова согласиться с ведением иностранных дел Штреземаном. Продолжающаяся оппозиция представлялась им бессмысленной, потому что лишала их влияния на правительственную политику и отгораживала от власти. Но все же главным образом практические соображения – высокие тарифы и рост кредитов – привели к изменению их отношения, а вовсе не присутствие Гинденбурга в президентском кресле, хотя его присутствие делало подобные перемены в их позиции более благовидными.
В промышленных кругах тоже появилась тенденция установить modus vivendi с республикой. Это желание было открыто высказано известным рейнским промышленником Паулем Сильвербергом на ежегодной встрече Немецкого промышленного союза, объединявшего ведущих предпринимателей страны. Сильверберг признал, что бизнес пришел к приятию нового государства и его конституции, и выразил уверенность, что стабильное правительство невозможно без активного участия промышленников. Не все промышленники разделяли точку зрения Сильверберга, но его речь была заранее одобрена советом директоров союза и стала большим, чем выражение частного мнения. Аналогичные мысли нашли свое отражение в выступлениях Карла Дуйсберга – президента союза.
Изменение отношения правых было также отражено в упадке военизированных организаций: многие из них были распущены из – за отсутствия фондов, так как их радикальная деятельность стала нежелательной для промышленных и аграрных спонсоров, и они значительно снизили или вообще прекратили финансирование. Банки потребовали возврата ссуд на основании того, что националистские демонстрации подвергали опасности экономическую стабильность государства. Такие организации, как Земельный союз, решили, что могут более эффективно отстаивать свои интересы, применяя законные парламентские методы. «Год 1926–й был не из благоприятных для отечественного патриотического движения», – отметил в своем ежегодном обзоре один из его лидеров, граф фон дер Гольц. Наблюдалась постепенная деморализация «национальной» точки зрения благодаря умелой пропаганде оппозиции. В этом утверждении заключался намек на вину Гинденбурга, который не сделал ничего, чтобы остановить эту тенденцию. В своем докладе Гольц лишь изредка упоминал имя маршала, в основном обходя его деятельность молчанием. Годом ранее Гольц выступал против кандидатуры маршала, и теперешняя пассивность президента была для него своего рода оправданием. Он лично и люди, для которых он говорил, могли испытывать некоторое удовлетворение потому, что их сомнения в президентской квалификации Гинденбурга полностью подтвердились. Лидер «Стального шлема» Франц Зельдте в своем обращении к съезду, собравшемуся в мае 1927 года, сказал: «<Мы все еще ждем сильного лидера или великого государственного деятеля, готового повести нас вперед. <..> «Стальному шлему» очень нужен сильный лидер. Дайте его нам, или мы начнем искать его в собственных рядах и найдем».
Зельдте знал, что его слова – пустая угроза. Хотя на «Стальной шлем» не повлиял общий упадок военизированных организаций, напротив, он заметно вырос благодаря притоку новых членов из исчезнувших лиг и союзов, он все равно находился не в том положении, чтобы навязывать свою волю нации. Если он хотел получить влияние, это следовало делать в рамках республики. «Давайте войдем в государство», – предложил лидер «Стального шлема» в своем публичном обращении. Если национальные организации обретут контроль над государством, они смогут формировать политику так, как того требует их сознание. Форма государства больше не важна для «(национального движения»; оно приняло существующее государство, поскольку никто не может изменить его, только игнорируя. Лично он, заявил оратор, является убежденным монархистом, но монархию невозможно восстановить, если к этому не стремится большинство населения, – монархии «милостью Божьей» быть не может. Члены «Стального шлема» должны смотреть вперед, а не оглядываться назад. А это значит, заключил Зельдте, что «<Стальной шлем» будет преследовать свои цели не как военизированная организация, а как политическое национально – освободительное движение. Организация начала участвовать в выборах и предложила поддержку партиям, желая гарантировать своим членам «(безопасные» места в партийных избирательных списках.
Немецкой национальной партии тоже пришлось «понизить планку», пересмотреть свои взгляды и политику. В июле 1926 года Вестарп сообщил Гинденбургу, что партия готова оказать помощь в формировании нового правительства, если он считает это нужным, и даже может оставить на своем посту Штреземана. Ежегодный партийный съезд также предложил сотрудничество с новым несоциалистическим правительством, делая вид, что идет на это абсолютно добровольно. Участие в правительстве могло помочь трансформации республики в авторитарное государство, подобное старой монархии, и такое развитие событий было куда более предпочтительным, чем действительное возвращение императора. Лидеры националистов принялись настаивать на ликвидации статьи 54 Веймарской конституции, устанавливавшей зависимость правительства от доверия рейхстага, и на ежегодном съезде в 1927 году партия сделал это требование частью своей официальной программы. «Безотносительно ее монархистских убеждений» партия теперь отдавала предпочтение конституционным дополнениям, направленным на ограничение прав рейхстага и парламентов отдельных государств, с соответствующим увеличением прав рейха и президентов. Президент рейха должен был также стать главой Прусского государства, а рейхсканцлер совмещать обязанности свои и прусского рейхскомиссара. Восстановив таким образом отдельные административные черты старой бисмаркской империи, исполнительная ветвь обретала прежнюю власть.
Целесообразная мера – изменение тактики немецких националистов – не подразумевала принятия демократической республики. И заслуги Гинденбурга в этом изменении не было – разве что косвенное. Некоторые обозреватели видели в нем результат желания маршала служить республике: правые выдвинули его на пост президента и теперь были вынуждены его поддерживать. Как писал один из депутатов от националистов, «нация попросту не поняла бы, если бы из – за своих основных принципов немецкие националисты при каждом повороте покидали человека, так много сделавшего для отечества». Однако нет никаких свидетельств, что это соображение имело какое – то значение для немецких националистов или для «Стального шлема». Напротив, если эти группировки принимали решение о перемене, то эта перемена вдохновлялась, по крайней мере частично, «вызывающими разочарование действиями Гинденбурга». Когда маршал не смог ограничить парламентскую систему, они сделали вывод, что не станут брать эту задачу на себя. Но поскольку республика стала менее уязвима, атаки следовало предпринять изнутри. Также существовала надежда, что, приняв эту стратегию, они окажут давление на президента, который не станет инициировать какие – либо изменения по собственной инициативе, чтобы дать свое имя и авторитет их усилиям.
Республиканские лидеры не делали систематических попыток использовать явную консолидацию республики, чтобы повлиять на него. В какой – то мере это было вызвано их неспособностью понять стержневой роли президентства, так же как и недостатком контакта с Гинденбургом. Они чувствовали его недоступность для себя, как физическую, так и умственную, – чувство, несомненно усиленное отчетливым сознанием своего более низкого социального положения. В отличие от людей вроде Вестарпа, Тирпица или Ольденбург – Янушау большинство республиканских лидеров так никогда и не преодолели раболепства в его присутствии, а это мешало им излагать свои взгляды в нужном свете.
Эта трудность еще более усиливалась внутренней неуверенностью умеренных буржуазных партий, что удерживало их от поддержки Гинденбурга в его осторожных попытках сотрудничать с республикой. Упадок демократической партии и напряженная внутренняя борьба внутри Немецкой народной партии Штреземана являлись свидетельством этой неуверенности. Она отчетливо проявлялась и в партии «Центра», объединенной общими культурными и религиозными ценностями католического вероисповедания и являвшейся одним из столпов республики. Состав партии был социально и экономически гетерогенным и включал как монархистов, так и республиканцев. Чтобы удовлетворить интересы столь разнообразных групп, было необходимо избегать окончательных обязательств. Поэтому лидеры партии отклонили требования левого крыла центристов назвать себя республиканской партией и продолжали настаивать, что партия «Центра» является конституционной, готовой сотрудничать с любым законным правительством, и не связана с какой – либо особой формой правления. Следует признать тот факт, что партия «<Центра» не входила в число партий – защитников республики, также она не хотела, да и не могла противодействовать антиреспубликанскому давлению на Гинденбурга.
При таких обстоятельствах социал – демократическая партия, единственная крупная партия, безоговорочно поддерживавшая республику, могла бы счесть своей основной задачей укрепление и защиту демократических республиканских институтов, активно участвуя в правительстве (во всяком случае, это было бы разумно). Тем не менее за исключением двух небольших промежутков – в 1921–1922 годах и в 1923 году – партия в период между 1920 и 1928 годами не входила в состав ни одного правительства рейха. Частично это объяснялось яростной оппозицией националистов и большей части Немецкой народной партии, которые отказывались работать с социалистами. Но социалисты и сами никак не могли решить, хотят ли они приобрести влияние, войдя в правительственную коалицию с буржуазными партиями, но ценой отказа от части социальных требований, с риском утратить часть своих членов, которые перейдут к коммунистам. Или же они желают отстаивать свою программу и оставаться в оппозиции, лелея надежду, что когда – нибудь потом они смогут войти в правительство на более благоприятных условиях. Ожидание такой возможности, безусловно, было связано с риском, потому что, если националисты войдут в правительство раньше, республика, скорее всего, станет еще дальше от надежд и целей социалистов. Рудольф Хильфердинг – главный партийный теоретик – сформулировал эту дилемму так: «Немецкие националисты всячески пытаются войти в правительство. Перед социал – демократами теперь стоит вопрос, сумеют ли они предотвратить участие националистов в правительстве, чтобы и дальше проводить республиканскую политику. Причем сделать это необходимо такой ценой, чтобы оправдать тяжелую ответственность, связанную с участием в правительстве, и получить одобрение рабочего класса. Ответ будет зависеть от вклада, который партии, занимающие среднюю позицию, хотят внести в политику республики».