Страница:
Ф о м и н. Я не знаю. Мне послышалось, но я могу…
В е р а И г н а т ь е в н а. Ничего, ничего, голубчик, какие теперь извинения. Алеша! Алеша!
Алексей входит, говорит притворно-веселым голосом.
А л е к с е й. Сейчас приедет.
В е р а И г н а т ь е в н а (с порога). Кто приедет?
А л е к с е й. Павел Алексеич. Я ему звонил, он только что вернулся откуда-то. Удивительный человек, когда услыхал, что нужно не спать ночь, выразил крайнюю радость! Вот человек, Фомин, который ненавидит сон!
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Ты ему сказал?
А л е к с е й. Да, немного. Да ну, Фомин, приободритесь, какого черта! Папиросу хочешь, Горя?
Георгий Дмитриевич молча берет папиросу.
Ф о м и н. В сущности, я могу не спать сколько угодно, одну ночь или две – мне все равно. Но вы понимаете, что мое положение… Мне просто неловко.
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Все ловко, коллега. Вы юрист?
Ф о м и н. Юрист.
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Все ловко, коллега. А знаешь, Алексей, вино-то крепкое: я, кажется, немного опьянел, голова кружится, и мальчики кровавые в глазах. Были при Годунове часы? Глупый вопрос, но ты не удивляйся: я смотрю на циферблат, и сегодня он совершенно особенный, живой и смотрит. Эх, нервы! У вас есть нервы, коллега?
Ф о м и н (улыбаясь). Как вам сказать? Пока еще не было случая себя испытать, но, думаю, что у меня нервы, как и у всех людей.
А л е к с е й. Он, Горя, спортсмен, как и я.
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Выжимаете?
А л е к с е й. Да. И фехтует, и бокс, и на лыжах ходит. Мы как раз сегодня обсуждали план одной прогулки на лыжах… Эх, Горюшка, присоединился бы ты к нам.
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Стар.
А л е к с е й. Глупости. Ты бы только раз воздухом розным дыхнул по-настоящему, так у тебя в мозгах такое просветление бы наступило – верно, Фомин?
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Стар. Пойди, Алеша, посмотри – уехали ли дети?
А л е к с е й. Сейчас, Горюшка.
Уходит. Неловкое молчание.
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. А стрелять вы также умеете?
Ф о м и н. Нет.
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Стрелять надо уметь. Неудачный выстрел – даже в себя, даже в друга или любовницу – оставляет чувство стыда.
Ф о м и н. Я этого не понимаю. Почему же чувство стыда? – не всегда хорошо убить человека. И, как я слыхал, многие самоубийцы, оставшиеся в живых, потом благодарили судьбу за то, что плохо стреляли.
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Да? И я этого не понимаю. Но стыд есть, есть, коллега, стыд, это факт.
Ф о м и н. А может быть, и совсем не надо стрелять?
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. А зачем же тогда делают револьверы?
Оба смеются.
Ф о м и н. Вы это в Думе скажите, Георгий Дмитриевич.
Входит Алексей.
А л е к с е й. Я маму уложил, она едва на ногах держится. Обещал ей беречь и охранять тебя, Горя. Только ты уж постарайся оправдать доверие.
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Уехали?
А л е к с е й. Да.
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. И в детской пусто?
А л е к с е й. Ну, а как же быть, конечно, пусто… Так вот, Фомин, на лыжах, значит, послезавтра…
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Пусто? Что это значит, Алексей: в детских пусто?
А л е к с е й. Ну, оставь, Горя.
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Что это значит, Алексей? Я хочу пойти посмотреть, что это значит.
А л е к с е й. Горя!
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Пусти, тебе говорю. Руки прочь! – как ты смеешь мешать. И что это вы, господа, воображаете, кто вам дал право здесь распоряжаться? Этот дом мой, слышишь? И детские пустые – мои, и вот это пустое (бьет себя в грудь) — мое. А, мама! Ты это откуда? Что это ты тащишь? Смотрите, она что-то тащит.
Вера Игнатьевна несет постельные принадлежности.
В е р а И г н а т ь е в н а. Я и забыла, Горюшка, постель тебе в кабинете приготовить.
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. В кабинете?
В е р а И г н а т ь е в н а. Ложусь, а тут вдруг вспомнила… а как же постель-то? Саша-то с Екатериной Ивановной поехала, одна, говорит, боится ехать… (Проходит в кабинет.)
А л е к с е й. Хочешь, я с тобою лягу, Горя?
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Нет, не хочу. А где дети? Вы, коллега, напрасно смотрите на меня такими безумными глазами, глазами испуганной газели, – я шучу: я прекрасно знаю, что дети уехали, и слышал звонок.
В передней звонок.
И меня только удивляет братец мой, Алексей Дмитрич, спортсмен: он никак не может понять, что это значит, когда в детских пусто. Он никак не может понять, что это значит, когда в спальне пусто, когда в доме пусто, когда в мире…
А л е к с е й (шепотом). Пойдите откройте, Фомин.
Фомин уходит.
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Прошу не шептаться! Я тебе говорю, Алексей: ты, кажется, забыл, что ты мой брат.
А л е к с е й. Помню, Горя, помню.
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. А если помнишь, Алексей… А если помнишь, то убей ты меня, Алеша, – ты не промахнешься, как я: три раза стрелял и разбил только тарелку (смеется). Понимаешь, как это остроумно, и ведь это же символ: только тарелку.
Входит К о р о м ы с л о в, и за ним Фомин.
К о р о м ы с л о в. Здравствуй, Георгий.
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Здравствуй, Павел. Приехал?
К о р о м ы с л о в. Приехал. Ты это что?
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Тарелки бил.
К о р о м ы с л о в. Тарелки бьешь, а коньяк у вас есть? Нету? Чего ж ты мне не сказал, Алексей, я б привез. А вино какое? – нет, это не годится. Что, брат, раскис? (Целует Георгия Дмитриевича в лоб.) Ого, а лоб-то у тебя горячий.
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Паша! Я… (Всхлипывает и целует руку у Коромыслова).
К о р о м ы с л о в. Так. Нехорошо тебе, Горя?
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Я хочу… Я хочу поцеловать человеческую руку. Ведь есть еще люди, Павел?
К о р о м ы с л о в. Есть, Горя, есть. Екатерина Ивановна уехала?
А л е к с е й. Да, уехала. И детей увезла.
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Он не пускает меня в детскую. Я хочу видеть пустую детскую…
К о р о м ы с л о в. Твой брат строгий, я его знаю. Ну, а я пущу тебя, куда хочешь, и даже сам с тобою пойду. Значит, в доме пусто и можно скандалить, сколько угодно – это хорошо. Я люблю, когда в доме пусто… Ах, это вы, Вера Игнатьевна. Здравствуйте! Как же это у вас коньяку нет, Вера Игнатьевна! Живете полным домом, а коньяку нет! (Отходит с нею, что-то тихо ей говоря.)
А л е к с е й. Тебе холодно, брат?
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Нет. Павел, куда ты ушел? Павел!
К о р о м ы с л о в. Я здесь. Вот что, милый друг: деньги у тебя есть? – у меня ничего.
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Это есть.
К о р о м ы с л о в. Ну и прекрасно. Значит, сейчас едем. И вы, коллеги, с нами.
А л е к с е й. Куда?
К о р о м ы с л о в. Туда, где светло, где пьяно и просторно. Разве сейчас можно оставаться в таком доме!
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Да, да, едем. Спасибо тебе, Павел (смеется). Неужели сейчас есть место, где светло и где люди – о, проклятый дом!
К о р о м ы с л о в. Есть такие места, Горя, и, к счастью, не одно.
А л е к с е й. Постойте, Павел Алексеич, а мама? Она останется одна?
К о р о м ы с л о в. А мама останется одна, такое ее дело, Алеша. Всем женщинам доказываю, что не нужно рожать, а они рожают, ну и сами виноваты. Идем, Горя.
В е р а И г н а т ь е в н а (издалека, всхлипнув). Верно, Павел Алексеич, виновата!
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч (упираясь). Я сперва хочу в детскую.
К о р о м ы с л о в. В детскую так в детскую. Господа, в детскую!
ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ
В е р а И г н а т ь е в н а. Ничего, ничего, голубчик, какие теперь извинения. Алеша! Алеша!
Алексей входит, говорит притворно-веселым голосом.
А л е к с е й. Сейчас приедет.
В е р а И г н а т ь е в н а (с порога). Кто приедет?
А л е к с е й. Павел Алексеич. Я ему звонил, он только что вернулся откуда-то. Удивительный человек, когда услыхал, что нужно не спать ночь, выразил крайнюю радость! Вот человек, Фомин, который ненавидит сон!
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Ты ему сказал?
А л е к с е й. Да, немного. Да ну, Фомин, приободритесь, какого черта! Папиросу хочешь, Горя?
Георгий Дмитриевич молча берет папиросу.
Ф о м и н. В сущности, я могу не спать сколько угодно, одну ночь или две – мне все равно. Но вы понимаете, что мое положение… Мне просто неловко.
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Все ловко, коллега. Вы юрист?
Ф о м и н. Юрист.
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Все ловко, коллега. А знаешь, Алексей, вино-то крепкое: я, кажется, немного опьянел, голова кружится, и мальчики кровавые в глазах. Были при Годунове часы? Глупый вопрос, но ты не удивляйся: я смотрю на циферблат, и сегодня он совершенно особенный, живой и смотрит. Эх, нервы! У вас есть нервы, коллега?
Ф о м и н (улыбаясь). Как вам сказать? Пока еще не было случая себя испытать, но, думаю, что у меня нервы, как и у всех людей.
А л е к с е й. Он, Горя, спортсмен, как и я.
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Выжимаете?
А л е к с е й. Да. И фехтует, и бокс, и на лыжах ходит. Мы как раз сегодня обсуждали план одной прогулки на лыжах… Эх, Горюшка, присоединился бы ты к нам.
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Стар.
А л е к с е й. Глупости. Ты бы только раз воздухом розным дыхнул по-настоящему, так у тебя в мозгах такое просветление бы наступило – верно, Фомин?
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Стар. Пойди, Алеша, посмотри – уехали ли дети?
А л е к с е й. Сейчас, Горюшка.
Уходит. Неловкое молчание.
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. А стрелять вы также умеете?
Ф о м и н. Нет.
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Стрелять надо уметь. Неудачный выстрел – даже в себя, даже в друга или любовницу – оставляет чувство стыда.
Ф о м и н. Я этого не понимаю. Почему же чувство стыда? – не всегда хорошо убить человека. И, как я слыхал, многие самоубийцы, оставшиеся в живых, потом благодарили судьбу за то, что плохо стреляли.
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Да? И я этого не понимаю. Но стыд есть, есть, коллега, стыд, это факт.
Ф о м и н. А может быть, и совсем не надо стрелять?
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. А зачем же тогда делают револьверы?
Оба смеются.
Ф о м и н. Вы это в Думе скажите, Георгий Дмитриевич.
Входит Алексей.
А л е к с е й. Я маму уложил, она едва на ногах держится. Обещал ей беречь и охранять тебя, Горя. Только ты уж постарайся оправдать доверие.
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Уехали?
А л е к с е й. Да.
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. И в детской пусто?
А л е к с е й. Ну, а как же быть, конечно, пусто… Так вот, Фомин, на лыжах, значит, послезавтра…
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Пусто? Что это значит, Алексей: в детских пусто?
А л е к с е й. Ну, оставь, Горя.
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Что это значит, Алексей? Я хочу пойти посмотреть, что это значит.
А л е к с е й. Горя!
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Пусти, тебе говорю. Руки прочь! – как ты смеешь мешать. И что это вы, господа, воображаете, кто вам дал право здесь распоряжаться? Этот дом мой, слышишь? И детские пустые – мои, и вот это пустое (бьет себя в грудь) — мое. А, мама! Ты это откуда? Что это ты тащишь? Смотрите, она что-то тащит.
Вера Игнатьевна несет постельные принадлежности.
В е р а И г н а т ь е в н а. Я и забыла, Горюшка, постель тебе в кабинете приготовить.
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. В кабинете?
В е р а И г н а т ь е в н а. Ложусь, а тут вдруг вспомнила… а как же постель-то? Саша-то с Екатериной Ивановной поехала, одна, говорит, боится ехать… (Проходит в кабинет.)
А л е к с е й. Хочешь, я с тобою лягу, Горя?
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Нет, не хочу. А где дети? Вы, коллега, напрасно смотрите на меня такими безумными глазами, глазами испуганной газели, – я шучу: я прекрасно знаю, что дети уехали, и слышал звонок.
В передней звонок.
И меня только удивляет братец мой, Алексей Дмитрич, спортсмен: он никак не может понять, что это значит, когда в детских пусто. Он никак не может понять, что это значит, когда в спальне пусто, когда в доме пусто, когда в мире…
А л е к с е й (шепотом). Пойдите откройте, Фомин.
Фомин уходит.
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Прошу не шептаться! Я тебе говорю, Алексей: ты, кажется, забыл, что ты мой брат.
А л е к с е й. Помню, Горя, помню.
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. А если помнишь, Алексей… А если помнишь, то убей ты меня, Алеша, – ты не промахнешься, как я: три раза стрелял и разбил только тарелку (смеется). Понимаешь, как это остроумно, и ведь это же символ: только тарелку.
Входит К о р о м ы с л о в, и за ним Фомин.
К о р о м ы с л о в. Здравствуй, Георгий.
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Здравствуй, Павел. Приехал?
К о р о м ы с л о в. Приехал. Ты это что?
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Тарелки бил.
К о р о м ы с л о в. Тарелки бьешь, а коньяк у вас есть? Нету? Чего ж ты мне не сказал, Алексей, я б привез. А вино какое? – нет, это не годится. Что, брат, раскис? (Целует Георгия Дмитриевича в лоб.) Ого, а лоб-то у тебя горячий.
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Паша! Я… (Всхлипывает и целует руку у Коромыслова).
К о р о м ы с л о в. Так. Нехорошо тебе, Горя?
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Я хочу… Я хочу поцеловать человеческую руку. Ведь есть еще люди, Павел?
К о р о м ы с л о в. Есть, Горя, есть. Екатерина Ивановна уехала?
А л е к с е й. Да, уехала. И детей увезла.
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Он не пускает меня в детскую. Я хочу видеть пустую детскую…
К о р о м ы с л о в. Твой брат строгий, я его знаю. Ну, а я пущу тебя, куда хочешь, и даже сам с тобою пойду. Значит, в доме пусто и можно скандалить, сколько угодно – это хорошо. Я люблю, когда в доме пусто… Ах, это вы, Вера Игнатьевна. Здравствуйте! Как же это у вас коньяку нет, Вера Игнатьевна! Живете полным домом, а коньяку нет! (Отходит с нею, что-то тихо ей говоря.)
А л е к с е й. Тебе холодно, брат?
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Нет. Павел, куда ты ушел? Павел!
К о р о м ы с л о в. Я здесь. Вот что, милый друг: деньги у тебя есть? – у меня ничего.
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Это есть.
К о р о м ы с л о в. Ну и прекрасно. Значит, сейчас едем. И вы, коллеги, с нами.
А л е к с е й. Куда?
К о р о м ы с л о в. Туда, где светло, где пьяно и просторно. Разве сейчас можно оставаться в таком доме!
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Да, да, едем. Спасибо тебе, Павел (смеется). Неужели сейчас есть место, где светло и где люди – о, проклятый дом!
К о р о м ы с л о в. Есть такие места, Горя, и, к счастью, не одно.
А л е к с е й. Постойте, Павел Алексеич, а мама? Она останется одна?
К о р о м ы с л о в. А мама останется одна, такое ее дело, Алеша. Всем женщинам доказываю, что не нужно рожать, а они рожают, ну и сами виноваты. Идем, Горя.
В е р а И г н а т ь е в н а (издалека, всхлипнув). Верно, Павел Алексеич, виновата!
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч (упираясь). Я сперва хочу в детскую.
К о р о м ы с л о в. В детскую так в детскую. Господа, в детскую!
Занавес
ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ
Прошло полгода. Екатерина Ивановна с детьми приехала на лето в имение к матери в Орловской губернии. Стоят жаркие и погожие дни начала июня. Сцена изображает большую бревенчатую комнату с дорогой мебелью, картинами и цветами; стены и полы некрашеные. В трехстворчатую стеклянную дверь, теперь совершенно открытую, видна большая терраса с обеденным, крытым цветной скатертью столом. Также много цветов, видимо, из собственной оранжереи. За перилами террасы налево – гуща зелени: старых кленов и дубов, потемневших от годов берез; посредине и вправо, вплоть до одинокого старого дуба, – широкая просека с четкими золотыми далями. Время к вечеру. На террасе у стола сидит М е н т и к о в, небольшого роста человек с мелкими чертами лица и тщательной прической, и кушает молоко с сухариками; цветным носовым платком смахивает крошки с щегольского, полосатой фланели костюма. Из сада по ступенькам всходит Т а т ь я н а А н д р е е в н а, мать, высокая женщина, строгого и решительного облика, и за нею младшая дочь, Лизочка, красивая и крепкая девушка-подросток со сросшимися бровями. Идет она с видом упорного, но несколько нарочитого и веселого каприза, шагает и останавливается вслед матери и тянет душу низким капризным голосом: «Мама! а мама! – я поеду». При появлении Татьяны Андреевны Ментиков встает.
Т а т ь я н а А н д р е е в н а. Вы это что?
М е н т и к о в. Кушаю молоко, Татьяна Андреевна.
Л и з а. Мама, а мама! Я поеду.
Т а т ь я н а А н д р е е в н а. Отстань. А разве вы не обедали сегодня?
М е н т и к о в. Благодарю вас, Татьяна Андреевна, я обедал. Но при городских условиях жизни мое здоровье расшаталось, и доктор велел…
Т а т ь я н а А н д р е е в н а. А, расшаталось!.. Свежее ли хоть молоко-то вам дали?
М е н т и к о в. Вполне.
Т а т ь я н а А н д р е е в н а. Что вполне? Ах, да отстань же ты, Лиза, ты мне, ей-Богу, надоела! Не дергай за платье.
Л и з а. Ментиков, хоть вы заступитесь за меня.
Т а т ь я н а А н д р е е в н а. Да уж, нашли себе доченьки заступника, сам Бог послал! Отстань, тебе говорю. А вот вы бы, миленький, раз здоровье расшаталось, побольше бы гуляли да на воздухе работали бы, а не… А где Катя?
М е н т и к о в. Екатерина Ивановна, кажется, к себе в комнату пошли. Мы хотели в крокет играть, но так жарко…
Т а т ь я н а А н д р е е в н а. Да уж вы и занятие найдете… крокет? Лучше бы…
Через комнату быстро и легко проходит Е к а т е р и н а И в а н о в н а, высокая, красивая, очень гибкая блондинка. Движения ее всегда неожиданны и похожи на взлет или прерванный танец: минутами становится совсем неподвижной, подносит к подбородку сложенные вместе руки и смотрит изумленно и долго, приподняв сросшиеся, как у сестры, темные брови, – и в эти минуты молчит, разве только слегка качнет отрицательно головою.
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Вот и я. Ты меня звала, мама? – мне в окно слышно.
Л и з а смешливо подмигивает сестре и, снова насупившись, тянет душу.
Л и з а. Мама, а мама!
Т а т ь я н а А н д р е е в н а. Не звала, а просто спрашивала. Купаться сегодня ходила? Отстань, Лиза! Вот, Аркадий Просперович жалуется на свое городское здоровье, а я ему говорю…
М е н т и к о в. Мое здоровье очень мало интересует Екатерину Ивановну.
Т а т ь я н а А н д р е е в н а (презрительно оглядев его). Я полагаю. Да скажи же ты ей, Катя, чтобы не приставала! – ходит с утра и зудит в ухо, как комар, – замучила.
Л и з а. Я в Петербург зимой поеду.
Т а т ь я н а А н д р е е в н а. Ну и поезжай.
Л и з а. Ты нарочно говоришь, а как наступит зима, так скажешь: сиди тут, дохни, некуда тебе ехать.
Т а т ь я н а А н д р е е в н а. Так до зимы-то сколько? Ну и забыла, конечно: от Любочки из Швейцарии письмо, пишет, что жара, и у Костеньки была уже дизентерия.
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Да что ты, мама! Как же можно с детьми и в такую жару… бедный мальчик!
Т а т ь я н а А н д р е е в н а. Да разве им с мужем втолкуешь! То ли дело у нас в Орловской губернии, звала ведь, так нет! Ты знаешь, Катечка, когда я сегодня встала? В шесть…
Л и з а. А я в семь.
Т а т ь я н а А н д р е е в н а. В шесть! – и с тех пор на ногах и не присаживалась, и ни капельки не устала…
М е н т и к о в. Все по хозяйству?
Т а т ь я н а А н д р е е в н а. Нет, с ключницей Кассой да с управляющим в крокет играла!
Л и з а смеется, целует мать сзади в шею под волосами и внезапно принимает вид глубокого разочарования в жизни.
Л и з а. Я пойду умирать. Катя, пойдем умирать!
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Я уж умирала сегодня, как в крокет пошли играть.
Л и з а. Ментиков, пойдемте умирать!
М е н т и к о в (бодро). Я еще хочу жить!
Т а т ь я н а А н д р е е в н а. Ему прически жалко!
Л и з а. А мне ничего не жалко. О чем жалеть, о чем грустить?..
Медленно, с тем же видом: разочарования, проходит через комнату. Вслед за ней поднимается и Татьяна Андреевна.
Т а т ь я н а А н д р е е в н а. Погоди, Лизочка, пойду уж и я с тобой умирать. Что ж одной-то девочке умирать!.. (Уходит.)
М е н т и к о в. Как жарко!
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Пойдемте в комнаты, там прохладнее.
М е н т и к о в. Сыграйте что-нибудь, Екатерина Ивановна… Грига.
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Сейчас?
М е н т и к о в. Мне хочется музыки.
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Удивительно у вас все не вовремя, Аркадий Просперович.
М е н т и к о в. Да?
Молчание.
Я сегодня вечером уезжаю, Екатерина Ивановна.
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Это еще что?
М е н т и к о в. Мое присутствие, видимо, не совсем приятно вашей матушке, да и вы сами…
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Оставайтесь.
М е н т и к о в. Катя!
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Опять? Помните, что я вам сказала, Аркадий Просперович, и сейчас опять повторяю: если вы еще раз осмелитесь назвать меня Катя или чем-нибудь напомнить…
М е н т и к о в. Но ты мне принадлежала, Катя, ты была моей!
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Если вы… если вы… Я вас ударю сейчас!
М е н т и к о в. Простите, не буду больше. Не думайте, Екатерина Ивановна, что я боюсь вашего удара… вы уже ударили меня однажды…
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Я рада, что вы это помните.
М е н т и к о в. Да, я помню. И поверьте, я не боюсь повторения, но моя любовь к вам бескорыстна, и только одного я хочу: день и ночь жертвовать собою для вашего счастья… Я останусь.
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Зачем вы мне напомнили? – сегодня с утра мне было спокойно, и я надела белое платье.
М е н т и к о в. Белое платье – эмблема чистоты: вы невинная жертва, Екатерина Ивановна.
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Зачем вы напомнили мне… О, какая тоска… Я была несчастна, я была безумна, когда я отдалась вам. Какой вы ничтожный, – разве же вы не понимаете, что я от презрения отдалась вам, от этой горькой обиды… Он отравил меня. Меня он смел заподозрить, что я ваша любовница… ну, так вот, так пусть это будет правдой, так пусть я ваша любовница, – вы довольны?
М е н т и к о в. Поверьте, Екатерина Ивановна, голосу моего сердца: я никогда не забуду тех счастливых мгновений, которые вы мне дали.
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. А теперь он пишет, он ежедневно пишет. Вчера было опять письмо. Что я ему отвечу?
М е н т и к о в. Надо быть гордой, Екатерина Ивановна: он вас оскорбил, вы невинная жертва.
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Он хотел меня убить, это ужасно: он хотел меня убить. Я этого не могу понять и все спрашиваю себя, все спрашиваю себя: да неужели моя жизнь так вредна, или ненужна, или противна ему, что он хотел отнять ее – убить? Разве может быть так противна чья-нибудь жизнь? Ведь теперь я была бы мертвая… что это значит? И на днях ночью вдруг мне представилось, что я и есть мертвая, и это ощущение было так странно, что я не могу передать. Не страх, нет, а что-то… Куда вы, Аркадий Просперович? – сидите же…
М е н т и к о в. Я за пепельницей. Я вас слушаю.
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Он теперь называет себя подлецом и… но, Боже мой, что мне от его слов… И что такое подлость? Это тоже подлость, что я вам отдалась тогда, или нет?
М е н т и к о в. Вы были оскорблены и оклеветаны…
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Молчите. Богу известно, как я была несчастна тогда, как самый последний человек, – и это он отдал меня вам…
М е н т и к о в. Кто он? Бог?
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Я не понимаю… Муж, конечно. Вдруг я почувствовала, что я должна сойтись с вами, и это было так ужасно – почему должна? Почему?.. Нет, подлость, подлость, подлость. Постойте, сидите неподвижно, я хочу вас рассмотреть.
М е н т и к о в. Мне неловко…
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Сидите же… (Молча и долго рассматривает неподвижного Ментикова, качает головой с выражением отчаяния, быстро отходит в сторону, поднимает, как для полета, обнажившиеся руки с короткими рукавами. Руки бессильно падают. Быстрым поворотом припадает плечом к стене, стоит молча, с опущенной скорбной головой.)
М е н т и к о в. Вы его любите?
Екатерина Ивановна качает головой в знак отрицания. Потом так же молча меняет знак на утвердительный.
Я вас не понимаю, Екатерина Ивановна.
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Не знаю.
М е н т и к о в. Но может быть?..
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Может быть. И от Алеши опять письмо получила: какой он хороший человек!.. Он как моя совесть, и я ему… Нет, ничего я ему не скажу. Куда вы?
М е н т и к о в. Я волнуюсь. Я хочу походить.
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Он пишет мне о матери, что она также теперь хочет моего возвращения. За что не любила меня эта женщина? – она добрая и любит всех, а ко мне относилась так дурно, всегда в чем-то подозревала… Ну, подумайте, разве я виновата, что я… красива, а Георгий всегда занят работой, и я всегда одна? Нет, нет, я не стану отвечать, я мертвая, я в гробу. На мне и белое платье оттого, что я в гробу. Вы не слушаете меня?
М е н т и к о в. Нет, я внимательно слушаю.
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. А отчего же вы вздыхаете?
Ментиков молчит и ходит.
Отчего вы вздыхаете?
М е н т и к о в (останавливаясь). Вы жестоки, Екатерина Ивановна… Пусть я ничтожество, как вы изволите говорить, пусть я маленький и скромный человек, но у меня большое сердце… и ведь я же люблю вас, Екатерина Ивановна…
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Я вам сказала…
М е н т и к о в. Позвольте, позвольте – разве я требую взаимности? Но нужно же пожалеть человека, который кроме… кроме любви и преданности… и уважения… Вот уже несколько месяцев я состою вашим поверенным, и, конечно, я горжусь этим, но, Екатерина Ивановна… ведь я же люблю вас, и каково мне ежедневно слышать о вашей любви к другому… Я не сплю ночей, Екатерина Ивановна, мое сердце буквально разрывается и… хоть бы какой-нибудь знак вашего внимания… Стоит мне заговорить о моих чувствах, вы кричите на меня, как на собаку, грозите меня… выгнать… Меня… (Садится к столу и плачет, положив руки на колени.)
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Аркадий Просперович… (Подходит ближе и смотрит.) Вы плачете? – Боже мой, какая гадость, он плачет. Перестаньте плакать! – вы слышите!
М е н т и к о в. Я слышу.
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Перестаньте же!
М е н т и к о в. Я плачу… я плачу о нашем, о нашем бедном ребенке…
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Мол… Молчите.
М е н т и к о в. Я и молчал, но, Катя… Екатерина Ивановна! Когда я услыхал, вы мне сказали, что хотите произвести ту ужасную операцию… в клиниках… и наш ребенок, наше невинное дитя… я всю ночь тогда не спал, я буквально волосы рвал от горя… Я буквально… был в отчаянии, а вы хотите, чтобы я не плакал, когда даже самое жестокое сердце…
В той же позе, прилегая плечом к стене, опустив голову, слушает его женщина и при последних словах – неслышно отделившись от стены – выходит медленными и точно слепыми шагами. Ментиков оглядывается один. Вздыхает, аккуратно вытирает глаза в квадрат сложенным платком и, вынув маленькое зеркальце, поправляет прическу. Вздыхает. По ступенькам из сада быстро взбегает Лиза, кричит.
Л и з а. Катя, Катечка! Где Катя? Алеша приехал. Ментиков, голубчик, ненаглядный, где Катя? Вы знаете, Алеша приехал, и, значит, дело идет на мировую. Какой Алеша красавец, и с ним какой-то, тоже красавец. Ментиков, вы это понимаете: значит, зимой я еду к ним, и никакая мама меня не удержит. Вы не грустите, мы вместе поедем. Если бы я не была такая взрослая, я бы вас поцеловала, а теперь… (С силою хватает упирающегося Ментикова за руки и кружит по комнате. Убегает с криком.) Катя! Алеша приехал!
Ментиков тревожно оглядывается на террасу и поспешно выходит в противоположную дверь. Одновременно с разных сторон входят: по ступенькам Алексей и Коромыслов, с этой стороны – Екатерина Ивановна и за нею Лизочка.
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Алеша! Господи! Алеша!
А л е к с е й. Здравствуй, Катечка.
Крепко целуются, и Лиза, приподнявшись на носки, сочувственно вторит их движениям. Коромыслов целует у Екатерины Ивановны руку, все, видимо, взволнованы.
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Алеша, голубчик, как я рада, что ты приехал! Это такое сейчас счастье для меня – если бы ты знал… если бы ты знал. Хочешь чаю? И вам я ужасно рада, Павел Алексеевич… Вы видали, какая у меня сестра: вчера еще была девочка, а сегодня, смотрите, уж взрослая девица.
К о р о м ы с л о в. Первый раз вижу.
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Лизочка, а ты рада, что Алеша приехал? Ты посмотри, какой он стал.
Л и з а (убежденно). Красавец.
А л е к с е й. Да и ты, Лизок, недурна: только кто это тебе брови намазал?
Л и з а вспыхивает и, насупившись, строго смотрит на Коромыслова. Тот улыбается.
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Пойдемте в комнаты, там, прохладнее. Какая жара сегодня. Как вы доехали? – ведь у нас на станции не всегда есть лошади. Вот я не думала, Алеша: вчера только твое письмо, а сегодня – ты сам… А что же чаю? Лизочка, скажи чай.
Л и з а. Сейчас. (Уходит степенной поступью, сурово глядя на улыбающегося Коромыслова).
К о р о м ы с л о в (серьезно). А вы не волнуйтесь, Екатерина Ивановна, не надо.
Екатерина Ивановна хочет что-то сказать, но вместо того встает, делает два быстрых шага и прижимает ладони рук к глазам. Алексей вопросительно взглядывает на Коромыслова, и тот делает жест, как будто зарисовывает карандашом фигуру. Алексей морщится и машет рукой.
А л е к с е й. Катечка, не надо. Послушай, Катя…
К о р о м ы с л о в. Дело в том, Катерина Ивановна, что мы к вам парламентерами: вы уже догадались, я думаю?
Е к а т е р и н а И в а н о в н а (не отнимая рук). Сейчас только.
К о р о м ы с л о в. Ну вот и прекрасно: я люблю, когда дело делается начистоту. Ну, Алеша, выкладывай, а вы, Катерина Ивановна, дорогая, садитесь и слушайте.
Екатерина Ивановна садится, лицо ее красно, в глазах улыбка и слезы.
Ну что ж, начинай.
А л е к с е й. Нет, уж лучше вы, Павел Алексеевич. Мне так все это больно и… нет, уж лучше вы, Павел Алексеевич. Я не так скажу.
К о р о м ы с л о в. Хорошо. Одним словом, Катерина Ивановна, вы должны вернуться к мужу, иначе произойдет несчастье. Говорю совершенно серьезно и с полным знанием дела. Стрелял он в вас? – это правда, стрелял и даже три раза. Но так как дуракам счастье, то в вас он не попал, зато теперь, может быть, и попадет. Не в вас, конечно, вы понимаете?
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Понимаю.
А л е к с е й. Катя, отчего ты ни разу не ответила ни на одно его письмо? Ведь такое молчание хуже всяких слов, Катя. И хотя я целиком и со всех сторон обвиняю Георгия, но мне было жаль смотреть на него. Почему ты не ответила ему?
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Не знаю.
А л е к с е й. Ты и мне ни слова не ответила. Писала о детях, о себе, и все как-то – прости, Катя, – бездушно. А на вопросы мои о нем – ни слова.
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Я не знала, что отвечать.
А л е к с е й. Ты его не можешь простить?
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Не знаю.
А л е к с е й. Но ведь ты же его любишь, Катя?
К о р о м ы с л о в. Постой, Алеша, так дело не делается. Одним словом, Катерина Ивановна, ваш муж приехал с нами, сидит сейчас в кустах и ждет вашего разрешения явиться сюда.
Е к а т е р и н а И в а н о в н а (вставая). Нет!
А л е к с е й. Катя, ну послушай же.
Е к а т е р и н а И в а н о в н а (незаметно кладя руку на сердце). Нет!
Молчание.
А л е к с е й (вставая, сурово). Значит, нам уезжать? Хорошо; едем, Коромыслов.
К о р о м ы с л о в (рукой усаживая его). Эх, Алексей, тут только начинается, а ты – едем… Дай человеку опомниться, не хватай его за горло.
А л е к с е й. Я не это ожидал встретить, Катя, когда ехал сюда. Неужели в тебе так мало великодушия! Когда я ехал сюда, я думал встретить ту Катерину Ивановну, чистую, великодушную, благородную, по отношению к которой только сумасшедший, как мой братец, мог возыметь какие-то подозрения. Катя!
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Ее уже нет, Алеша, ее на твоих глазах убили.
К о р о м ы с л о в. Она хочет сказать, что хоть пули и не попали, и тела ее не тронули, но душу убили. Не так ли, дорогая? Ну так это вздор: душу так легко не убьешь. В моей душе, скажу вам, дорогая, бомбы взрывались, а видите живу и делаю это с большим удовольствием. Все проходит, все забывается, дорогая! А вы еще такая молодая и такая красавица, и детишки у вас, насколько помню, недурны. И мы сейчас пойдем с Алешей чайку попьем и сад ваш посмотрим, а вы с ним тут поговорите. Ведь неудобно же на самом деле: член Государственной думы, а сидит в кустах, как рябчик. Не надо унижать человека.
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Я к нему не вернусь.
К о р о м ы с л о в. Ну, вот это самое ему и скажите. Ведь немыслимо же такой разговор вести через посредников как вы полагаете? Красивый у вас парк – это имение вашей матушки?
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Да.
К о р о м ы с л о в. И хозяйство, видимо, в порядке. Эх, давно я не был в настоящей русской деревне, среди соломенного пейзажа, и теперь даже как-то совестно. Пишу голых баб, и надоели они мне хуже горькой редьки, а нарушить порядок…
А л е к с е й. Прости меня, Катечка, я, кажется, резко говорил.
Е к а т е р и н а И в а н о в н а (быстро улыбнувшись). Какой же ты глупый, Алеша: настоящая совесть никогда не должна просить прощения, что бы она ни сделала. Ты моя совесть.
Т а т ь я н а А н д р е е в н а. Вы это что?
М е н т и к о в. Кушаю молоко, Татьяна Андреевна.
Л и з а. Мама, а мама! Я поеду.
Т а т ь я н а А н д р е е в н а. Отстань. А разве вы не обедали сегодня?
М е н т и к о в. Благодарю вас, Татьяна Андреевна, я обедал. Но при городских условиях жизни мое здоровье расшаталось, и доктор велел…
Т а т ь я н а А н д р е е в н а. А, расшаталось!.. Свежее ли хоть молоко-то вам дали?
М е н т и к о в. Вполне.
Т а т ь я н а А н д р е е в н а. Что вполне? Ах, да отстань же ты, Лиза, ты мне, ей-Богу, надоела! Не дергай за платье.
Л и з а. Ментиков, хоть вы заступитесь за меня.
Т а т ь я н а А н д р е е в н а. Да уж, нашли себе доченьки заступника, сам Бог послал! Отстань, тебе говорю. А вот вы бы, миленький, раз здоровье расшаталось, побольше бы гуляли да на воздухе работали бы, а не… А где Катя?
М е н т и к о в. Екатерина Ивановна, кажется, к себе в комнату пошли. Мы хотели в крокет играть, но так жарко…
Т а т ь я н а А н д р е е в н а. Да уж вы и занятие найдете… крокет? Лучше бы…
Через комнату быстро и легко проходит Е к а т е р и н а И в а н о в н а, высокая, красивая, очень гибкая блондинка. Движения ее всегда неожиданны и похожи на взлет или прерванный танец: минутами становится совсем неподвижной, подносит к подбородку сложенные вместе руки и смотрит изумленно и долго, приподняв сросшиеся, как у сестры, темные брови, – и в эти минуты молчит, разве только слегка качнет отрицательно головою.
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Вот и я. Ты меня звала, мама? – мне в окно слышно.
Л и з а смешливо подмигивает сестре и, снова насупившись, тянет душу.
Л и з а. Мама, а мама!
Т а т ь я н а А н д р е е в н а. Не звала, а просто спрашивала. Купаться сегодня ходила? Отстань, Лиза! Вот, Аркадий Просперович жалуется на свое городское здоровье, а я ему говорю…
М е н т и к о в. Мое здоровье очень мало интересует Екатерину Ивановну.
Т а т ь я н а А н д р е е в н а (презрительно оглядев его). Я полагаю. Да скажи же ты ей, Катя, чтобы не приставала! – ходит с утра и зудит в ухо, как комар, – замучила.
Л и з а. Я в Петербург зимой поеду.
Т а т ь я н а А н д р е е в н а. Ну и поезжай.
Л и з а. Ты нарочно говоришь, а как наступит зима, так скажешь: сиди тут, дохни, некуда тебе ехать.
Т а т ь я н а А н д р е е в н а. Так до зимы-то сколько? Ну и забыла, конечно: от Любочки из Швейцарии письмо, пишет, что жара, и у Костеньки была уже дизентерия.
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Да что ты, мама! Как же можно с детьми и в такую жару… бедный мальчик!
Т а т ь я н а А н д р е е в н а. Да разве им с мужем втолкуешь! То ли дело у нас в Орловской губернии, звала ведь, так нет! Ты знаешь, Катечка, когда я сегодня встала? В шесть…
Л и з а. А я в семь.
Т а т ь я н а А н д р е е в н а. В шесть! – и с тех пор на ногах и не присаживалась, и ни капельки не устала…
М е н т и к о в. Все по хозяйству?
Т а т ь я н а А н д р е е в н а. Нет, с ключницей Кассой да с управляющим в крокет играла!
Л и з а смеется, целует мать сзади в шею под волосами и внезапно принимает вид глубокого разочарования в жизни.
Л и з а. Я пойду умирать. Катя, пойдем умирать!
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Я уж умирала сегодня, как в крокет пошли играть.
Л и з а. Ментиков, пойдемте умирать!
М е н т и к о в (бодро). Я еще хочу жить!
Т а т ь я н а А н д р е е в н а. Ему прически жалко!
Л и з а. А мне ничего не жалко. О чем жалеть, о чем грустить?..
Медленно, с тем же видом: разочарования, проходит через комнату. Вслед за ней поднимается и Татьяна Андреевна.
Т а т ь я н а А н д р е е в н а. Погоди, Лизочка, пойду уж и я с тобой умирать. Что ж одной-то девочке умирать!.. (Уходит.)
М е н т и к о в. Как жарко!
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Пойдемте в комнаты, там прохладнее.
М е н т и к о в. Сыграйте что-нибудь, Екатерина Ивановна… Грига.
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Сейчас?
М е н т и к о в. Мне хочется музыки.
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Удивительно у вас все не вовремя, Аркадий Просперович.
М е н т и к о в. Да?
Молчание.
Я сегодня вечером уезжаю, Екатерина Ивановна.
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Это еще что?
М е н т и к о в. Мое присутствие, видимо, не совсем приятно вашей матушке, да и вы сами…
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Оставайтесь.
М е н т и к о в. Катя!
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Опять? Помните, что я вам сказала, Аркадий Просперович, и сейчас опять повторяю: если вы еще раз осмелитесь назвать меня Катя или чем-нибудь напомнить…
М е н т и к о в. Но ты мне принадлежала, Катя, ты была моей!
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Если вы… если вы… Я вас ударю сейчас!
М е н т и к о в. Простите, не буду больше. Не думайте, Екатерина Ивановна, что я боюсь вашего удара… вы уже ударили меня однажды…
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Я рада, что вы это помните.
М е н т и к о в. Да, я помню. И поверьте, я не боюсь повторения, но моя любовь к вам бескорыстна, и только одного я хочу: день и ночь жертвовать собою для вашего счастья… Я останусь.
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Зачем вы мне напомнили? – сегодня с утра мне было спокойно, и я надела белое платье.
М е н т и к о в. Белое платье – эмблема чистоты: вы невинная жертва, Екатерина Ивановна.
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Зачем вы напомнили мне… О, какая тоска… Я была несчастна, я была безумна, когда я отдалась вам. Какой вы ничтожный, – разве же вы не понимаете, что я от презрения отдалась вам, от этой горькой обиды… Он отравил меня. Меня он смел заподозрить, что я ваша любовница… ну, так вот, так пусть это будет правдой, так пусть я ваша любовница, – вы довольны?
М е н т и к о в. Поверьте, Екатерина Ивановна, голосу моего сердца: я никогда не забуду тех счастливых мгновений, которые вы мне дали.
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. А теперь он пишет, он ежедневно пишет. Вчера было опять письмо. Что я ему отвечу?
М е н т и к о в. Надо быть гордой, Екатерина Ивановна: он вас оскорбил, вы невинная жертва.
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Он хотел меня убить, это ужасно: он хотел меня убить. Я этого не могу понять и все спрашиваю себя, все спрашиваю себя: да неужели моя жизнь так вредна, или ненужна, или противна ему, что он хотел отнять ее – убить? Разве может быть так противна чья-нибудь жизнь? Ведь теперь я была бы мертвая… что это значит? И на днях ночью вдруг мне представилось, что я и есть мертвая, и это ощущение было так странно, что я не могу передать. Не страх, нет, а что-то… Куда вы, Аркадий Просперович? – сидите же…
М е н т и к о в. Я за пепельницей. Я вас слушаю.
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Он теперь называет себя подлецом и… но, Боже мой, что мне от его слов… И что такое подлость? Это тоже подлость, что я вам отдалась тогда, или нет?
М е н т и к о в. Вы были оскорблены и оклеветаны…
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Молчите. Богу известно, как я была несчастна тогда, как самый последний человек, – и это он отдал меня вам…
М е н т и к о в. Кто он? Бог?
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Я не понимаю… Муж, конечно. Вдруг я почувствовала, что я должна сойтись с вами, и это было так ужасно – почему должна? Почему?.. Нет, подлость, подлость, подлость. Постойте, сидите неподвижно, я хочу вас рассмотреть.
М е н т и к о в. Мне неловко…
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Сидите же… (Молча и долго рассматривает неподвижного Ментикова, качает головой с выражением отчаяния, быстро отходит в сторону, поднимает, как для полета, обнажившиеся руки с короткими рукавами. Руки бессильно падают. Быстрым поворотом припадает плечом к стене, стоит молча, с опущенной скорбной головой.)
М е н т и к о в. Вы его любите?
Екатерина Ивановна качает головой в знак отрицания. Потом так же молча меняет знак на утвердительный.
Я вас не понимаю, Екатерина Ивановна.
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Не знаю.
М е н т и к о в. Но может быть?..
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Может быть. И от Алеши опять письмо получила: какой он хороший человек!.. Он как моя совесть, и я ему… Нет, ничего я ему не скажу. Куда вы?
М е н т и к о в. Я волнуюсь. Я хочу походить.
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Он пишет мне о матери, что она также теперь хочет моего возвращения. За что не любила меня эта женщина? – она добрая и любит всех, а ко мне относилась так дурно, всегда в чем-то подозревала… Ну, подумайте, разве я виновата, что я… красива, а Георгий всегда занят работой, и я всегда одна? Нет, нет, я не стану отвечать, я мертвая, я в гробу. На мне и белое платье оттого, что я в гробу. Вы не слушаете меня?
М е н т и к о в. Нет, я внимательно слушаю.
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. А отчего же вы вздыхаете?
Ментиков молчит и ходит.
Отчего вы вздыхаете?
М е н т и к о в (останавливаясь). Вы жестоки, Екатерина Ивановна… Пусть я ничтожество, как вы изволите говорить, пусть я маленький и скромный человек, но у меня большое сердце… и ведь я же люблю вас, Екатерина Ивановна…
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Я вам сказала…
М е н т и к о в. Позвольте, позвольте – разве я требую взаимности? Но нужно же пожалеть человека, который кроме… кроме любви и преданности… и уважения… Вот уже несколько месяцев я состою вашим поверенным, и, конечно, я горжусь этим, но, Екатерина Ивановна… ведь я же люблю вас, и каково мне ежедневно слышать о вашей любви к другому… Я не сплю ночей, Екатерина Ивановна, мое сердце буквально разрывается и… хоть бы какой-нибудь знак вашего внимания… Стоит мне заговорить о моих чувствах, вы кричите на меня, как на собаку, грозите меня… выгнать… Меня… (Садится к столу и плачет, положив руки на колени.)
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Аркадий Просперович… (Подходит ближе и смотрит.) Вы плачете? – Боже мой, какая гадость, он плачет. Перестаньте плакать! – вы слышите!
М е н т и к о в. Я слышу.
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Перестаньте же!
М е н т и к о в. Я плачу… я плачу о нашем, о нашем бедном ребенке…
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Мол… Молчите.
М е н т и к о в. Я и молчал, но, Катя… Екатерина Ивановна! Когда я услыхал, вы мне сказали, что хотите произвести ту ужасную операцию… в клиниках… и наш ребенок, наше невинное дитя… я всю ночь тогда не спал, я буквально волосы рвал от горя… Я буквально… был в отчаянии, а вы хотите, чтобы я не плакал, когда даже самое жестокое сердце…
В той же позе, прилегая плечом к стене, опустив голову, слушает его женщина и при последних словах – неслышно отделившись от стены – выходит медленными и точно слепыми шагами. Ментиков оглядывается один. Вздыхает, аккуратно вытирает глаза в квадрат сложенным платком и, вынув маленькое зеркальце, поправляет прическу. Вздыхает. По ступенькам из сада быстро взбегает Лиза, кричит.
Л и з а. Катя, Катечка! Где Катя? Алеша приехал. Ментиков, голубчик, ненаглядный, где Катя? Вы знаете, Алеша приехал, и, значит, дело идет на мировую. Какой Алеша красавец, и с ним какой-то, тоже красавец. Ментиков, вы это понимаете: значит, зимой я еду к ним, и никакая мама меня не удержит. Вы не грустите, мы вместе поедем. Если бы я не была такая взрослая, я бы вас поцеловала, а теперь… (С силою хватает упирающегося Ментикова за руки и кружит по комнате. Убегает с криком.) Катя! Алеша приехал!
Ментиков тревожно оглядывается на террасу и поспешно выходит в противоположную дверь. Одновременно с разных сторон входят: по ступенькам Алексей и Коромыслов, с этой стороны – Екатерина Ивановна и за нею Лизочка.
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Алеша! Господи! Алеша!
А л е к с е й. Здравствуй, Катечка.
Крепко целуются, и Лиза, приподнявшись на носки, сочувственно вторит их движениям. Коромыслов целует у Екатерины Ивановны руку, все, видимо, взволнованы.
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Алеша, голубчик, как я рада, что ты приехал! Это такое сейчас счастье для меня – если бы ты знал… если бы ты знал. Хочешь чаю? И вам я ужасно рада, Павел Алексеевич… Вы видали, какая у меня сестра: вчера еще была девочка, а сегодня, смотрите, уж взрослая девица.
К о р о м ы с л о в. Первый раз вижу.
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Лизочка, а ты рада, что Алеша приехал? Ты посмотри, какой он стал.
Л и з а (убежденно). Красавец.
А л е к с е й. Да и ты, Лизок, недурна: только кто это тебе брови намазал?
Л и з а вспыхивает и, насупившись, строго смотрит на Коромыслова. Тот улыбается.
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Пойдемте в комнаты, там, прохладнее. Какая жара сегодня. Как вы доехали? – ведь у нас на станции не всегда есть лошади. Вот я не думала, Алеша: вчера только твое письмо, а сегодня – ты сам… А что же чаю? Лизочка, скажи чай.
Л и з а. Сейчас. (Уходит степенной поступью, сурово глядя на улыбающегося Коромыслова).
К о р о м ы с л о в (серьезно). А вы не волнуйтесь, Екатерина Ивановна, не надо.
Екатерина Ивановна хочет что-то сказать, но вместо того встает, делает два быстрых шага и прижимает ладони рук к глазам. Алексей вопросительно взглядывает на Коромыслова, и тот делает жест, как будто зарисовывает карандашом фигуру. Алексей морщится и машет рукой.
А л е к с е й. Катечка, не надо. Послушай, Катя…
К о р о м ы с л о в. Дело в том, Катерина Ивановна, что мы к вам парламентерами: вы уже догадались, я думаю?
Е к а т е р и н а И в а н о в н а (не отнимая рук). Сейчас только.
К о р о м ы с л о в. Ну вот и прекрасно: я люблю, когда дело делается начистоту. Ну, Алеша, выкладывай, а вы, Катерина Ивановна, дорогая, садитесь и слушайте.
Екатерина Ивановна садится, лицо ее красно, в глазах улыбка и слезы.
Ну что ж, начинай.
А л е к с е й. Нет, уж лучше вы, Павел Алексеевич. Мне так все это больно и… нет, уж лучше вы, Павел Алексеевич. Я не так скажу.
К о р о м ы с л о в. Хорошо. Одним словом, Катерина Ивановна, вы должны вернуться к мужу, иначе произойдет несчастье. Говорю совершенно серьезно и с полным знанием дела. Стрелял он в вас? – это правда, стрелял и даже три раза. Но так как дуракам счастье, то в вас он не попал, зато теперь, может быть, и попадет. Не в вас, конечно, вы понимаете?
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Понимаю.
А л е к с е й. Катя, отчего ты ни разу не ответила ни на одно его письмо? Ведь такое молчание хуже всяких слов, Катя. И хотя я целиком и со всех сторон обвиняю Георгия, но мне было жаль смотреть на него. Почему ты не ответила ему?
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Не знаю.
А л е к с е й. Ты и мне ни слова не ответила. Писала о детях, о себе, и все как-то – прости, Катя, – бездушно. А на вопросы мои о нем – ни слова.
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Я не знала, что отвечать.
А л е к с е й. Ты его не можешь простить?
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Не знаю.
А л е к с е й. Но ведь ты же его любишь, Катя?
К о р о м ы с л о в. Постой, Алеша, так дело не делается. Одним словом, Катерина Ивановна, ваш муж приехал с нами, сидит сейчас в кустах и ждет вашего разрешения явиться сюда.
Е к а т е р и н а И в а н о в н а (вставая). Нет!
А л е к с е й. Катя, ну послушай же.
Е к а т е р и н а И в а н о в н а (незаметно кладя руку на сердце). Нет!
Молчание.
А л е к с е й (вставая, сурово). Значит, нам уезжать? Хорошо; едем, Коромыслов.
К о р о м ы с л о в (рукой усаживая его). Эх, Алексей, тут только начинается, а ты – едем… Дай человеку опомниться, не хватай его за горло.
А л е к с е й. Я не это ожидал встретить, Катя, когда ехал сюда. Неужели в тебе так мало великодушия! Когда я ехал сюда, я думал встретить ту Катерину Ивановну, чистую, великодушную, благородную, по отношению к которой только сумасшедший, как мой братец, мог возыметь какие-то подозрения. Катя!
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Ее уже нет, Алеша, ее на твоих глазах убили.
К о р о м ы с л о в. Она хочет сказать, что хоть пули и не попали, и тела ее не тронули, но душу убили. Не так ли, дорогая? Ну так это вздор: душу так легко не убьешь. В моей душе, скажу вам, дорогая, бомбы взрывались, а видите живу и делаю это с большим удовольствием. Все проходит, все забывается, дорогая! А вы еще такая молодая и такая красавица, и детишки у вас, насколько помню, недурны. И мы сейчас пойдем с Алешей чайку попьем и сад ваш посмотрим, а вы с ним тут поговорите. Ведь неудобно же на самом деле: член Государственной думы, а сидит в кустах, как рябчик. Не надо унижать человека.
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Я к нему не вернусь.
К о р о м ы с л о в. Ну, вот это самое ему и скажите. Ведь немыслимо же такой разговор вести через посредников как вы полагаете? Красивый у вас парк – это имение вашей матушки?
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Да.
К о р о м ы с л о в. И хозяйство, видимо, в порядке. Эх, давно я не был в настоящей русской деревне, среди соломенного пейзажа, и теперь даже как-то совестно. Пишу голых баб, и надоели они мне хуже горькой редьки, а нарушить порядок…
А л е к с е й. Прости меня, Катечка, я, кажется, резко говорил.
Е к а т е р и н а И в а н о в н а (быстро улыбнувшись). Какой же ты глупый, Алеша: настоящая совесть никогда не должна просить прощения, что бы она ни сделала. Ты моя совесть.