Страница:
В следующей редакции я продержался полгода. На этот раз мы не сошлись характерами с женой главного. То есть она-то сошлась и захотела «стать мне лучшим другом», параллельно «повысив мою квалификацию», но я понял, что мне это не нужно. Моя квалификация зашкалила где-то под Парижем, в дешевом публичном доме. Я не помню, сколько их было. Сколько было черных. Потому что в то время считал белых. С тех пор я отказался ее повышать. Квалификацию. К тому же я втайне симпатизировал главному. Настолько, что физически не мог наставить ему рога. Тем более жена его все время говорила: «Где-то я тебя видела?» Вот этого не надо! И я потихоньку смылся, пока меня не опознали.
В следующем месте у меня случился бурный роман. Мы слишком много времени проводили вместе. Взыграло ретивое, нахлынули чувства. Я вовремя опомнился. И это мать моих будущих детей? Дымит, как паровоз, бутылками глушит текилу, литрами кофе. Да, она умна, я бы даже сказал, талантлива. Вот из нее получится писатель. То есть писательница. Такие и идут из журналистики в литературу. Но я-то здесь при чем? Если туда пойдет она, мне дорога закрыта. Два писателя в семье – многовато. Даже я это понимаю. Что же касается детей… Сомневаюсь, что она может родить и одного. Не говоря уже о его здоровье. Нет, такого я допустить не мог. Если дело дойдет до совета директоров (а я уже к этому близок), то тут только слияние капиталов. Без вариантов. И пятеро детей.
В общем, я ушел. Москва – большая деревня. Сменить за два года три редакции – это уже диагноз. В четвертую меня не взяли. В пятую тоже. Какое-то время я сидел без работы. К тому времени, чтобы не выделяться, я стал жить, как все мои ровесники, сами зарабатывающие на хлеб насущный. По средствам, не считая шмоток, которыми меня снабжала заботливая мама. Но ей я отказать не могу. Ведь я нежный и любящий сын, поэтому и хожу до сих пор в ботинках за семьсот долларов. И это еще самые скромные! Но пуповину я оборвал. Снял квартиру в Москве, поменял машину, питаюсь преимущественно в фастфуде да в ресторанах и на банкетах, куда заносит нелегкая журналистская судьба. Потеря работы сказалась на моем бюджете. Мне вскоре должно стукнуть тридцать. Это, доложу я вам, рубеж! Негоже просить денег у мамы даже такому инфантильному типу, как я. Стыдно. Что скажет папа?
– Ну что, Леонид? Нагулялся?
А дальше только МГИМО и совет директоров. Не мы выбираем – нас выбирают. Для кого-то это предел мечтаний. Но какой смысл мечтать о том, что дано тебе от рождения? Тогда это уже не мечта, а скука смертная.
И я решил попробовать еще раз. Последний. Если уж тут не получится – то все. Полная и безоговорочная капитуляция. Леонид Петровский как личность не состоялся. И я попробовал. Меня взяли на работу в глянцевый журнал, почти гламур, но… Помощником фотографа. И с испытательным сроком.
Я стоял, смотрел на Сгорбыша и думал: «Это конец. Теперь только совет директоров». В тот момент я был уверен, что не продержусь на новой работе и полгода. Мысленно я уже подбирал себе галстук и костюм. И остановился на полоске. Полоска делает меня солиднее, зрительно увеличивая в размерах мое тощее тело. Безусловно, полоска. А галстук? Надо посоветоваться с мамой. Лучше ее в галстуках никто не разбирается.
– О чем думаешь, сынок? – спросил Сгорбыш.
– О галстуке, – честно ответил я.
– Кхе-кхе… – закашлялся он. – Не рановато ли тебе думать о галстуках? Ты еще мальчик. Сынок. Кхе-кхе…
Я тут же подумал: курит. Словно подслушав мои мысли, Сгорбыш предложил:
– Ну что? Закурим?
– Я не курю. Только марихуану.
– Кхе-кхе…
– Когда накатит, – поспешил добавить я. Еще подумает, что я наркоман! От вредных привычек я избавился приблизительно в то же время, когда зашкалила сексуальная квалификация. И в том, и в другом случае был передоз.
– И часто с тобой это случается?
– Раз в год, – ответил я, не моргнув глазом.
– Ну, ничего. Терпимо, – с облегчением вздохнул Сгорбыш. – Вот со мной чаще.
– Вы курите марихуану?!
– Кхе-кхе… Сынок… – Сгорбыш даже поперхнулся. – Кхе-кхе…
«Пьет! Он пьет!» – тут же подумал я и не ошибся. Вскоре выяснилось, зачем меня взяли на такую странную должность. Для чего фотографу нужен помощник? В чем заключаются мои должностные обязанности? Меня вызвали в кабинет шеф-редактора, и строгая дама, затушив в массивной пепельнице сигарету, сказала:
– Присаживайтесь, Леонид.
Она была старше меня лет на двадцать, и я подумал, что за свои честь и достоинство могу быть спокоен. Возможно, мы станем друзьями. Настоящими. В том смысле, что нам не обязательно делить постель, если нас объединит общее дело. И я улыбнулся. Она не выдержала и улыбнулась в ответ. Магия моей улыбки посильнее, чем заклятия колдунов, разрекламированных в газетах и журналах. Они врут, а я весь как на ладони. И улыбка моя честная. Открытая. Потому мне и улыбаются в ответ. Итак, она улыбнулась и сказала:
– Вы будете работать со Сгорбышем. Я на вас очень рассчитываю, Леонид.
– А что я должен делать?
– Видите ли… – она слегка замялась. – Я могу быть с вами откровенной?
– Да, конечно!
– Павел Сгорбыш – гениальный фотограф. Но… Он пьет.
– Ах, вот оно что!
– И он не в ладах с современной техникой. Слабо разбирается в компьютерах и ненавидит цифровые фотоаппараты. Меж тем…
– Я понимаю. С цифрой работать проще. Так быстрее.
– Именно. Ваша задача: следить, чтобы он не сорвался.
– То есть не давать ему пить?
– Не совсем так, – мягко поправила она. – Трезвенником ему не стать никогда. Но он должен пить в меру. Не уходить в запой и каждый день появляться на работе. Хоть к полудню, но появляться. А задача номер два – обрабатывать снимки. Я имею в виду цифровую фотографию. Как у вас с компьютером?
– Порядок, – заверил я. – Там нет ничего сложного. В программах. Они прилагаются к любому цифровому фотоаппарату. Их надо только установить. А дальше компьютер сам все подскажет. Успевай на кнопки давить!
– Вот и отлично! – обрадовалась она. – Попробуйте объяснить это Павлу Александровичу. Если у вас получится, – и она глубоко вздохнула, – я буду вам очень признательна, Леонид.
Я не ошибся: расстались мы друзьями. Главное, я понял, что от меня требуется. И решил немного потерпеть. Ведь она сказала, что Сгорбыш – гениальный фотограф. Бог был ко мне более чем щедр. Он сделал меня красивым и богатым. Он дал мне все, что только возможно. Кроме одного. Я уже стал подозревать, что он не дал мне таланта. Ни единого. Кроме таланта улыбаться так, что люди невольно улыбаются в ответ. Сгорбыш, в отличие от меня, и беден, и некрасив. Я молод, он стар. Но я бездарен, в то время как он – гениальный фотограф. Не я так сказал. Мне сказали. Люди признают за ним талант. Я должен понять, что это такое. Иными словами, я должен раскрыть секрет гениальности. Иначе я никогда не стану писателем. А хочется.
И я стал присматриваться к Сгорбышу. Сначала мы не ладили. Он относился ко мне настороженно, я же не люблю лезть людям в душу. Заискивать не умею, оказывать мелкие услуги не люблю. Не забывайте: я материально не заинтересован. У меня за спиной запасной аэродром (лучше сказать космодром) – фирма моего отца. Поэтому я могу делать все, что мне вздумается. И говорить тоже. Спасает меня природная доброта. Антипатия Сгорбыша была мне понятна. Я молод и красив. А он стар и уродлив. Плохо одет. Однажды он спросил:
– И много у тебя было женщин, сынок?
Мы стояли возле моей машины. Я уже сказал, что поменял дорогую на дешевую, но у него ведь и такой не было. Стоит ли говорить, что это была иномарка? Но из салона, потому что подержанных мои родители не признают. Меня бы не впустили в ворота их особняка, явись я на подержанной машине. Похоже, в одежде и обуви Сгорбыш не разбирался, а вот иномарка произвела на него впечатление.
– И много у тебя было женщин, сынок? – спросил он.
– Достаточно, – осторожно ответил я, потому что не понял: за всю жизнь или за один раз? И попытался-таки вспомнить: сколько же было черных, раз белых я сосчитал? Пока я решал в уме эту сложную арифметическую задачу, Сгорбыш обходил мою тачку, цокая языком:
– Це-це-це… Подарок, да?
– Да, – кивнул я.
– От женщины?
Моя мама была женщина, мало того, женщина на двести процентов, поэтому я опять сказал:
– Да.
– Да ты, сынок, везунчик!
– Не могу с этим не согласиться.
– За каким чертом тебе эта работа? – зло спросил Сгорбыш.
– Я хочу понять принцип.
– Принцип? – удивился он.
– Говорят, вы гениальный фотограф…
Он хмыкнул с довольным видом. На его лице появилось подобие улыбки. И он сразу же стал симпатичнее. Отметив это, я продолжал подлизываться:
– Я хочу, чтобы вы и меня научили.
– Этому научить нельзя! – отрезал он.
– Почему?
– Потому.
Я подумал, что он жадничает. Не хочет делиться секретом. Оно и понятно: я ему никто. Человек в его жизни временный. Значит, надо стать в ней величиной постоянной. Я не хотел перед ним заискивать, но попытался его понять. К примеру, его нелюбовь к цифре. Я имею в виду цифровые фотоаппараты. На мой взгляд, неудобно как раз возиться с пленкой. Но Сгорбыш мое мнение не разделял.
– Цифра… – презрительно говорил он. И надо было слышать, как он это говорил!
Представьте себе старый дом, старое крыльцо в нем и старую дверь. Представьте, что она открывается. Медленно поворачивается на ржавых петлях. И раздается скрип. Вот так и он скрипел:
– Ци-и-ифра… Это ж такая морока!
– Какая морока? – не соглашался я. – Сплошные удобства! Автоматический режим. Самонаводящийся фокус. А снимки? За вас же все сделает компьютер. На нем такие штуки можно вытворять! А что такое пленка?
Я разразился тирадой в защиту цифровых фотоаппаратов, памятуя указания шеф-редактора. Если я сумею уговорить Сгорбыша перейти на современную технику, меня ждет премия. И я заливался соловьем. Сгорбыш смотрел на меня подозрительно, но слушал.
– Но это же так сложно, – вздохнул под конец он.
– Чего ж там сложного? Включаете компьютер…
– Как-как?
Он смотрел на меня с ужасом. Продвинутые пользователи, объясняю вам. Будьте снисходительны к таким, как Павел Сгорбыш. Для вас все проще пареной репы. Но тем, кому до пенсии два шага… Это не спор о том, что лучше – аналоговая фотография или цифровая. Это конфликт поколений. Отцов и детей, дедов и внуков. Чем стремительнее развивается технический прогресс, тем он глубже.
Я, тридцатилетний парень, продвинутый пользователь, чувствую себя динозавром, когда за соседним столиком в кафе разговаривают о компьютерах четырнадцати-пятнадцатилетние подростки. С тем, в чем я разбирался при помощи опытных педагогов, они родились. Так называемое поколение «next» все схватывает на лету. Эти пацаны спокойно лезут в любые опции и переделывают все под себя. Они не просто на «ты» с этим миром. Он их боится до дрожи, потому что вынужден меняться. Это они его вынуждают. Между ними и мной – пропасть. Что уж говорить о Сгорбыше! Там не пропасть. Там – Вселенная. Пропасть еще можно преодолеть. По крайней мере, видно противоположный берег. Тот, где находятся они. А Вселенная бесконечна. Известно лишь, что в одной из ее галактик есть высший разум.
Поэтому не надо удивляться, что для наших бабушек и дедушек проблема состоит уже в том, чтобы включить компьютер. Не для всех. Но к тем, кто просит выставить дату на мобильном телефоне, будьте снисходительны. Я поначалу тоже кричал:
– Да чего там? Это же пара пустяков!
И мышкой «щелк-щелк».
– Сынок, помедленнее, – тихо просил Сгорбыш.
Щелк-щелк. Он то бледнел, то краснел, рука, лежащая на мышке, потела. Она была как деревянная, а ее движения судорожны. Щелк-щелк. Мысленно я хохотал, но усилием воли на моем лице сохранялась лишь снисходительная улыбка. Щелк-щелк. Да чего там!
Зато потом я увидел его фотографии, и улыбка с моего лица сошла. Я понял, почему его называют гениальным фотографом. Я видел женщину: она была обычной. Я видел другую: она была уродливой. Но на его фотографиях обе стали красавицами. Я уверен: обе они счастливы. Они получили то, зачем пришли. Если вы думаете, что это так просто – дать женщине то, что она хочет, то вы ошибаетесь. Это все равно что идти по минному полю, ожидая: вот сейчас рванет! Любая мелочь может ее расстроить, так же как и удача, самая маленькая, может вдохновить. От Павла Сгорбыша они ушли окрыленными. И нельзя сказать, что на этих снимках они сами на себя не похожи. В том-то и дело, что похожи! Узнаваемы. Непостижимым образом он показывал их внутренний мир, их ум и доброту. Через взгляд, выражение лица и наклон-поворот головы, искусно выставив свет. Он мог добиться желаемого эффекта, использовав всего лишь два источника освещения – рисующий свет небольшой интенсивности, направленный от фотокамеры, и светлое пятно на белом фоне стены от второй лампы. Он мог работать с моделями часами, снимать с разных позиций, меняя объективы и выдержку. Сгорбыш автоматические режимы не признавал, вот почему его не устраивала цифра. Он говорил, что жанр портрета самый трудный в фотоискусстве и здесь надобно повозиться.
– Я человек длинной выдержки, – говорил он. – Трехсекундной. Мне нравится, когда снимок словно бы застывает. Поспешность здесь ни к чему. Выставляя длинную выдержку, я физически чувствую, как рождается снимок. За эти три секунды я проживаю порой целую жизнь. Меня бьет лихорадка, я всячески оттягиваю момент, когда надо проявлять. Получилось или не получилось? Я не хочу сразу же увидеть свою ошибку.
– А если удача?
– Удача, сынок, никуда не убежит.
Вот такой человек был Павел Сгорбыш. Большой оригинал. Наконец он признался. Раскрыл свой секрет.
– Что такое талант фотографа?
Я понимаю, талант художника. Краски, колорит, композиция. Он – творец. Сам себе хозяин и всему, что его окружает, когда он творит. Он может домыслить и вообразить то, чего нет. Листву, которая уже облетела, солнце, которое ушло за горизонт, луну и звезды, которые еще не появились. Но фотограф лишь фиксирует на пленке то, что видит перед глазами. Какой здесь может быть талант?
– Терпение, – вздыхал Сгорбыш. – И еще раз терпение. Талант фотографа – его трудолюбие. Любовь к процессу.
И начинал рассказывать мне, какие использует технические приемы и лабораторные средства. Какой у него набор оптики к фотообъективу. Как он применяет проекционный монтаж, то есть печатает на один лист с одного и более негативов. Как искусно пользуется набором различных масок, диффузных дисков и сеток. Как добивается тончайших тональных переходов, применяя двухрастворное проявление. Работает по старинке, презрев достижения последних двадцати лет. С одной стороны, он был ископаемым. Размороженный мамонт из сибирской тайги Павел Сгорбыш и допотопные средства, которые он использовал в работе. А с другой – гений фотографии. Одновременно и раб ее, и хозяин процесса. У меня от всех этих терминов голова пухла, а он все рассказывал и рассказывал. Фоторисунок, соотношение тонов, частичное ослабление негатива…
Сколько же надо было просидеть в лабораториях, чтобы все это узнать! Сколько сделать ошибок и сколько времени потратить на их исправление! Я понял, почему он не женат. Почему у него нет детей. У него на это просто нет времени. Он один как перст, зато – Властелин Мира. Мира фотографии.
Вот почему он так ненавидел цифру и уважал аналоговые фотоаппараты. Пленочные. Опыт накапливался годами. У каждого фотографа были свои маленькие секреты, которыми они не спешили делиться. Это то же самое, что знаменитый лак Страдивари. Свой, фирменный, особый прием, если ты, конечно, Мастер.
Потому им и обидно. Старым фотографам, которые не спешат отказываться от аналоговых фотоаппаратов в пользу цифры. На то, чтобы постичь секреты мастерства, жизнь ушла. А меж тем сейчас какой-то пацан выходит во двор, наводит крутую камеру: щелк-щелк!
– Ой, молодец, Петя! (Вася, Коля, Саша…)
Семья в восторге, альбомы пестрят фотографиями, снимки яркие, четкие. Сгорбыш говорил, что в них нет глубины. Ее нет в цвете, который дает цифра. Компьютер его не чувствует, не смягчает, не играет с ним. Он просто фиксирует и передает. Там, где мало человека, мало души. Удобства, привносимые компьютером в нашу жизнь, прямо пропорциональны чувствам, которые из нас уходят. Мы все больше сближаемся, люди и машины. Но не надо забывать о руках. Ручной труд делает цену вещи. Чем его больше, тем и цена выше. Хотя я с ним спорил. Говорил, что всего этого и при помощи компьютера можно добиться.
– Вот смотри, Горб, – показывал я, когда мы уже сошлись достаточно близко и перешли на «ты». – Можно убрать морщины. Можно растянуть изображение. Можно поменять фон. А можно напустить туману.
– Не она, – хмыкал Сгорбыш.
– Ну, отчего же не она? Она!
– Нет. Не она. Это другая женщина. Лет на десять моложе.
– Значит, она будет довольна!
– Кхе-кхе… Сынок… Я вижу, ты хорошо знаешь женщин.
– Еще бы!
– А почему ты до сих пор не женат?
На самом деле это вопрос сложный. Открою вам тайну: в глубине души я до тошноты порядочный и правильный человек. И если какой-нибудь женщине удастся дотащить меня до Дворца бракосочетания и продержать там в течение часа, пока не будут улажены формальности, то все, конец. Я буду верен ей до конца своих дней, ей и нашим детям. Ни разу не схожу налево, не посмотрю в сторону другой. Буду терпеть, какой бы стервой она ни оказалась. Ходить за ней как пришитый, и на все ее упреки отвечать: «Да, дорогая, согласен, дорогая». Я очень люблю детей, это для меня святое. Ради них я буду шелковым, да что там! Бархатным. Шагреневым. Съежусь до размеров моей второй половины. Буду ходить каждый день на работу и отдавать всю зарплату, до копейки. Но это моя страшная тайна. Узнай об этом женщины…
К счастью, они не знают. У меня репутация Дон Жуана, пожирателя сердец. С виду я типичный плейбой. Из тех, что красуются на глянцевых обложках гламурных журналов. Спасибо маме! Наверное, когда она была мною беременна, не отходила от зеркала. Смотрела в него так часто и долго, что я родился похожим на нее как две капли воды. И эти мои губы…
Я попытался объяснить это Сгорбышу:
– Женщин у меня было много, но я не встретил одну-единственную. Ту самую. Понимаешь?
– И какой ты ее представляешь, сынок?
– Ее зовут просто. И по-русски. К примеру, Машей. У нее длинные темные волосы и светлые глаза. Голубые. Или синие, – мечтательно сказал я. – Большая грудь…
– Кхе-кхе… Сынок…
– Ведь ей предстоит выкормить пятерых детей.
– А не много? – усомнился Сгорбыш.
– В самый раз, – заверил я. – Еще она должна быть доброй. Само собой, порядочной. Я у нее буду первым.
– И ты, развратник, этого требуешь? – усмехнулся Сгорбыш. – А совесть у тебя есть?
– Я не развратничал, – тут же возразил я. – Прививал иммунитет. А своей жене я и сам его привью.
– Мерзавец ты, – ласково сказал Сгорбыш. – Ох и мерзавец!
– Что есть, то есть, – вынужден был согласиться я.
– Ты никогда не женишься.
– Посмотрим.
Я вспомнил этот разговор потом, в момент настолько важный, что от него зависела дальнейшая моя судьба. Когда решал загадку Сгорбыша. Проявлял НЕГАТИВ. Потому что это был важный разговор, ключевой, он тоже его не забыл. Он построил на нем цепь моих логических умозаключений. Набойка-то от женской туфли!
В моем рассказе нет ничего лишнего, хотя вам может показаться, что я многословен. Все по существу. Потому что сейчас я подхожу к сути. К халтуре, которой занимались мы помимо основной работы.
Фокус
В следующем месте у меня случился бурный роман. Мы слишком много времени проводили вместе. Взыграло ретивое, нахлынули чувства. Я вовремя опомнился. И это мать моих будущих детей? Дымит, как паровоз, бутылками глушит текилу, литрами кофе. Да, она умна, я бы даже сказал, талантлива. Вот из нее получится писатель. То есть писательница. Такие и идут из журналистики в литературу. Но я-то здесь при чем? Если туда пойдет она, мне дорога закрыта. Два писателя в семье – многовато. Даже я это понимаю. Что же касается детей… Сомневаюсь, что она может родить и одного. Не говоря уже о его здоровье. Нет, такого я допустить не мог. Если дело дойдет до совета директоров (а я уже к этому близок), то тут только слияние капиталов. Без вариантов. И пятеро детей.
В общем, я ушел. Москва – большая деревня. Сменить за два года три редакции – это уже диагноз. В четвертую меня не взяли. В пятую тоже. Какое-то время я сидел без работы. К тому времени, чтобы не выделяться, я стал жить, как все мои ровесники, сами зарабатывающие на хлеб насущный. По средствам, не считая шмоток, которыми меня снабжала заботливая мама. Но ей я отказать не могу. Ведь я нежный и любящий сын, поэтому и хожу до сих пор в ботинках за семьсот долларов. И это еще самые скромные! Но пуповину я оборвал. Снял квартиру в Москве, поменял машину, питаюсь преимущественно в фастфуде да в ресторанах и на банкетах, куда заносит нелегкая журналистская судьба. Потеря работы сказалась на моем бюджете. Мне вскоре должно стукнуть тридцать. Это, доложу я вам, рубеж! Негоже просить денег у мамы даже такому инфантильному типу, как я. Стыдно. Что скажет папа?
– Ну что, Леонид? Нагулялся?
А дальше только МГИМО и совет директоров. Не мы выбираем – нас выбирают. Для кого-то это предел мечтаний. Но какой смысл мечтать о том, что дано тебе от рождения? Тогда это уже не мечта, а скука смертная.
И я решил попробовать еще раз. Последний. Если уж тут не получится – то все. Полная и безоговорочная капитуляция. Леонид Петровский как личность не состоялся. И я попробовал. Меня взяли на работу в глянцевый журнал, почти гламур, но… Помощником фотографа. И с испытательным сроком.
Я стоял, смотрел на Сгорбыша и думал: «Это конец. Теперь только совет директоров». В тот момент я был уверен, что не продержусь на новой работе и полгода. Мысленно я уже подбирал себе галстук и костюм. И остановился на полоске. Полоска делает меня солиднее, зрительно увеличивая в размерах мое тощее тело. Безусловно, полоска. А галстук? Надо посоветоваться с мамой. Лучше ее в галстуках никто не разбирается.
– О чем думаешь, сынок? – спросил Сгорбыш.
– О галстуке, – честно ответил я.
– Кхе-кхе… – закашлялся он. – Не рановато ли тебе думать о галстуках? Ты еще мальчик. Сынок. Кхе-кхе…
Я тут же подумал: курит. Словно подслушав мои мысли, Сгорбыш предложил:
– Ну что? Закурим?
– Я не курю. Только марихуану.
– Кхе-кхе…
– Когда накатит, – поспешил добавить я. Еще подумает, что я наркоман! От вредных привычек я избавился приблизительно в то же время, когда зашкалила сексуальная квалификация. И в том, и в другом случае был передоз.
– И часто с тобой это случается?
– Раз в год, – ответил я, не моргнув глазом.
– Ну, ничего. Терпимо, – с облегчением вздохнул Сгорбыш. – Вот со мной чаще.
– Вы курите марихуану?!
– Кхе-кхе… Сынок… – Сгорбыш даже поперхнулся. – Кхе-кхе…
«Пьет! Он пьет!» – тут же подумал я и не ошибся. Вскоре выяснилось, зачем меня взяли на такую странную должность. Для чего фотографу нужен помощник? В чем заключаются мои должностные обязанности? Меня вызвали в кабинет шеф-редактора, и строгая дама, затушив в массивной пепельнице сигарету, сказала:
– Присаживайтесь, Леонид.
Она была старше меня лет на двадцать, и я подумал, что за свои честь и достоинство могу быть спокоен. Возможно, мы станем друзьями. Настоящими. В том смысле, что нам не обязательно делить постель, если нас объединит общее дело. И я улыбнулся. Она не выдержала и улыбнулась в ответ. Магия моей улыбки посильнее, чем заклятия колдунов, разрекламированных в газетах и журналах. Они врут, а я весь как на ладони. И улыбка моя честная. Открытая. Потому мне и улыбаются в ответ. Итак, она улыбнулась и сказала:
– Вы будете работать со Сгорбышем. Я на вас очень рассчитываю, Леонид.
– А что я должен делать?
– Видите ли… – она слегка замялась. – Я могу быть с вами откровенной?
– Да, конечно!
– Павел Сгорбыш – гениальный фотограф. Но… Он пьет.
– Ах, вот оно что!
– И он не в ладах с современной техникой. Слабо разбирается в компьютерах и ненавидит цифровые фотоаппараты. Меж тем…
– Я понимаю. С цифрой работать проще. Так быстрее.
– Именно. Ваша задача: следить, чтобы он не сорвался.
– То есть не давать ему пить?
– Не совсем так, – мягко поправила она. – Трезвенником ему не стать никогда. Но он должен пить в меру. Не уходить в запой и каждый день появляться на работе. Хоть к полудню, но появляться. А задача номер два – обрабатывать снимки. Я имею в виду цифровую фотографию. Как у вас с компьютером?
– Порядок, – заверил я. – Там нет ничего сложного. В программах. Они прилагаются к любому цифровому фотоаппарату. Их надо только установить. А дальше компьютер сам все подскажет. Успевай на кнопки давить!
– Вот и отлично! – обрадовалась она. – Попробуйте объяснить это Павлу Александровичу. Если у вас получится, – и она глубоко вздохнула, – я буду вам очень признательна, Леонид.
Я не ошибся: расстались мы друзьями. Главное, я понял, что от меня требуется. И решил немного потерпеть. Ведь она сказала, что Сгорбыш – гениальный фотограф. Бог был ко мне более чем щедр. Он сделал меня красивым и богатым. Он дал мне все, что только возможно. Кроме одного. Я уже стал подозревать, что он не дал мне таланта. Ни единого. Кроме таланта улыбаться так, что люди невольно улыбаются в ответ. Сгорбыш, в отличие от меня, и беден, и некрасив. Я молод, он стар. Но я бездарен, в то время как он – гениальный фотограф. Не я так сказал. Мне сказали. Люди признают за ним талант. Я должен понять, что это такое. Иными словами, я должен раскрыть секрет гениальности. Иначе я никогда не стану писателем. А хочется.
И я стал присматриваться к Сгорбышу. Сначала мы не ладили. Он относился ко мне настороженно, я же не люблю лезть людям в душу. Заискивать не умею, оказывать мелкие услуги не люблю. Не забывайте: я материально не заинтересован. У меня за спиной запасной аэродром (лучше сказать космодром) – фирма моего отца. Поэтому я могу делать все, что мне вздумается. И говорить тоже. Спасает меня природная доброта. Антипатия Сгорбыша была мне понятна. Я молод и красив. А он стар и уродлив. Плохо одет. Однажды он спросил:
– И много у тебя было женщин, сынок?
Мы стояли возле моей машины. Я уже сказал, что поменял дорогую на дешевую, но у него ведь и такой не было. Стоит ли говорить, что это была иномарка? Но из салона, потому что подержанных мои родители не признают. Меня бы не впустили в ворота их особняка, явись я на подержанной машине. Похоже, в одежде и обуви Сгорбыш не разбирался, а вот иномарка произвела на него впечатление.
– И много у тебя было женщин, сынок? – спросил он.
– Достаточно, – осторожно ответил я, потому что не понял: за всю жизнь или за один раз? И попытался-таки вспомнить: сколько же было черных, раз белых я сосчитал? Пока я решал в уме эту сложную арифметическую задачу, Сгорбыш обходил мою тачку, цокая языком:
– Це-це-це… Подарок, да?
– Да, – кивнул я.
– От женщины?
Моя мама была женщина, мало того, женщина на двести процентов, поэтому я опять сказал:
– Да.
– Да ты, сынок, везунчик!
– Не могу с этим не согласиться.
– За каким чертом тебе эта работа? – зло спросил Сгорбыш.
– Я хочу понять принцип.
– Принцип? – удивился он.
– Говорят, вы гениальный фотограф…
Он хмыкнул с довольным видом. На его лице появилось подобие улыбки. И он сразу же стал симпатичнее. Отметив это, я продолжал подлизываться:
– Я хочу, чтобы вы и меня научили.
– Этому научить нельзя! – отрезал он.
– Почему?
– Потому.
Я подумал, что он жадничает. Не хочет делиться секретом. Оно и понятно: я ему никто. Человек в его жизни временный. Значит, надо стать в ней величиной постоянной. Я не хотел перед ним заискивать, но попытался его понять. К примеру, его нелюбовь к цифре. Я имею в виду цифровые фотоаппараты. На мой взгляд, неудобно как раз возиться с пленкой. Но Сгорбыш мое мнение не разделял.
– Цифра… – презрительно говорил он. И надо было слышать, как он это говорил!
Представьте себе старый дом, старое крыльцо в нем и старую дверь. Представьте, что она открывается. Медленно поворачивается на ржавых петлях. И раздается скрип. Вот так и он скрипел:
– Ци-и-ифра… Это ж такая морока!
– Какая морока? – не соглашался я. – Сплошные удобства! Автоматический режим. Самонаводящийся фокус. А снимки? За вас же все сделает компьютер. На нем такие штуки можно вытворять! А что такое пленка?
Я разразился тирадой в защиту цифровых фотоаппаратов, памятуя указания шеф-редактора. Если я сумею уговорить Сгорбыша перейти на современную технику, меня ждет премия. И я заливался соловьем. Сгорбыш смотрел на меня подозрительно, но слушал.
– Но это же так сложно, – вздохнул под конец он.
– Чего ж там сложного? Включаете компьютер…
– Как-как?
Он смотрел на меня с ужасом. Продвинутые пользователи, объясняю вам. Будьте снисходительны к таким, как Павел Сгорбыш. Для вас все проще пареной репы. Но тем, кому до пенсии два шага… Это не спор о том, что лучше – аналоговая фотография или цифровая. Это конфликт поколений. Отцов и детей, дедов и внуков. Чем стремительнее развивается технический прогресс, тем он глубже.
Я, тридцатилетний парень, продвинутый пользователь, чувствую себя динозавром, когда за соседним столиком в кафе разговаривают о компьютерах четырнадцати-пятнадцатилетние подростки. С тем, в чем я разбирался при помощи опытных педагогов, они родились. Так называемое поколение «next» все схватывает на лету. Эти пацаны спокойно лезут в любые опции и переделывают все под себя. Они не просто на «ты» с этим миром. Он их боится до дрожи, потому что вынужден меняться. Это они его вынуждают. Между ними и мной – пропасть. Что уж говорить о Сгорбыше! Там не пропасть. Там – Вселенная. Пропасть еще можно преодолеть. По крайней мере, видно противоположный берег. Тот, где находятся они. А Вселенная бесконечна. Известно лишь, что в одной из ее галактик есть высший разум.
Поэтому не надо удивляться, что для наших бабушек и дедушек проблема состоит уже в том, чтобы включить компьютер. Не для всех. Но к тем, кто просит выставить дату на мобильном телефоне, будьте снисходительны. Я поначалу тоже кричал:
– Да чего там? Это же пара пустяков!
И мышкой «щелк-щелк».
– Сынок, помедленнее, – тихо просил Сгорбыш.
Щелк-щелк. Он то бледнел, то краснел, рука, лежащая на мышке, потела. Она была как деревянная, а ее движения судорожны. Щелк-щелк. Мысленно я хохотал, но усилием воли на моем лице сохранялась лишь снисходительная улыбка. Щелк-щелк. Да чего там!
Зато потом я увидел его фотографии, и улыбка с моего лица сошла. Я понял, почему его называют гениальным фотографом. Я видел женщину: она была обычной. Я видел другую: она была уродливой. Но на его фотографиях обе стали красавицами. Я уверен: обе они счастливы. Они получили то, зачем пришли. Если вы думаете, что это так просто – дать женщине то, что она хочет, то вы ошибаетесь. Это все равно что идти по минному полю, ожидая: вот сейчас рванет! Любая мелочь может ее расстроить, так же как и удача, самая маленькая, может вдохновить. От Павла Сгорбыша они ушли окрыленными. И нельзя сказать, что на этих снимках они сами на себя не похожи. В том-то и дело, что похожи! Узнаваемы. Непостижимым образом он показывал их внутренний мир, их ум и доброту. Через взгляд, выражение лица и наклон-поворот головы, искусно выставив свет. Он мог добиться желаемого эффекта, использовав всего лишь два источника освещения – рисующий свет небольшой интенсивности, направленный от фотокамеры, и светлое пятно на белом фоне стены от второй лампы. Он мог работать с моделями часами, снимать с разных позиций, меняя объективы и выдержку. Сгорбыш автоматические режимы не признавал, вот почему его не устраивала цифра. Он говорил, что жанр портрета самый трудный в фотоискусстве и здесь надобно повозиться.
– Я человек длинной выдержки, – говорил он. – Трехсекундной. Мне нравится, когда снимок словно бы застывает. Поспешность здесь ни к чему. Выставляя длинную выдержку, я физически чувствую, как рождается снимок. За эти три секунды я проживаю порой целую жизнь. Меня бьет лихорадка, я всячески оттягиваю момент, когда надо проявлять. Получилось или не получилось? Я не хочу сразу же увидеть свою ошибку.
– А если удача?
– Удача, сынок, никуда не убежит.
Вот такой человек был Павел Сгорбыш. Большой оригинал. Наконец он признался. Раскрыл свой секрет.
– Что такое талант фотографа?
Я понимаю, талант художника. Краски, колорит, композиция. Он – творец. Сам себе хозяин и всему, что его окружает, когда он творит. Он может домыслить и вообразить то, чего нет. Листву, которая уже облетела, солнце, которое ушло за горизонт, луну и звезды, которые еще не появились. Но фотограф лишь фиксирует на пленке то, что видит перед глазами. Какой здесь может быть талант?
– Терпение, – вздыхал Сгорбыш. – И еще раз терпение. Талант фотографа – его трудолюбие. Любовь к процессу.
И начинал рассказывать мне, какие использует технические приемы и лабораторные средства. Какой у него набор оптики к фотообъективу. Как он применяет проекционный монтаж, то есть печатает на один лист с одного и более негативов. Как искусно пользуется набором различных масок, диффузных дисков и сеток. Как добивается тончайших тональных переходов, применяя двухрастворное проявление. Работает по старинке, презрев достижения последних двадцати лет. С одной стороны, он был ископаемым. Размороженный мамонт из сибирской тайги Павел Сгорбыш и допотопные средства, которые он использовал в работе. А с другой – гений фотографии. Одновременно и раб ее, и хозяин процесса. У меня от всех этих терминов голова пухла, а он все рассказывал и рассказывал. Фоторисунок, соотношение тонов, частичное ослабление негатива…
Сколько же надо было просидеть в лабораториях, чтобы все это узнать! Сколько сделать ошибок и сколько времени потратить на их исправление! Я понял, почему он не женат. Почему у него нет детей. У него на это просто нет времени. Он один как перст, зато – Властелин Мира. Мира фотографии.
Вот почему он так ненавидел цифру и уважал аналоговые фотоаппараты. Пленочные. Опыт накапливался годами. У каждого фотографа были свои маленькие секреты, которыми они не спешили делиться. Это то же самое, что знаменитый лак Страдивари. Свой, фирменный, особый прием, если ты, конечно, Мастер.
Потому им и обидно. Старым фотографам, которые не спешат отказываться от аналоговых фотоаппаратов в пользу цифры. На то, чтобы постичь секреты мастерства, жизнь ушла. А меж тем сейчас какой-то пацан выходит во двор, наводит крутую камеру: щелк-щелк!
– Ой, молодец, Петя! (Вася, Коля, Саша…)
Семья в восторге, альбомы пестрят фотографиями, снимки яркие, четкие. Сгорбыш говорил, что в них нет глубины. Ее нет в цвете, который дает цифра. Компьютер его не чувствует, не смягчает, не играет с ним. Он просто фиксирует и передает. Там, где мало человека, мало души. Удобства, привносимые компьютером в нашу жизнь, прямо пропорциональны чувствам, которые из нас уходят. Мы все больше сближаемся, люди и машины. Но не надо забывать о руках. Ручной труд делает цену вещи. Чем его больше, тем и цена выше. Хотя я с ним спорил. Говорил, что всего этого и при помощи компьютера можно добиться.
– Вот смотри, Горб, – показывал я, когда мы уже сошлись достаточно близко и перешли на «ты». – Можно убрать морщины. Можно растянуть изображение. Можно поменять фон. А можно напустить туману.
– Не она, – хмыкал Сгорбыш.
– Ну, отчего же не она? Она!
– Нет. Не она. Это другая женщина. Лет на десять моложе.
– Значит, она будет довольна!
– Кхе-кхе… Сынок… Я вижу, ты хорошо знаешь женщин.
– Еще бы!
– А почему ты до сих пор не женат?
На самом деле это вопрос сложный. Открою вам тайну: в глубине души я до тошноты порядочный и правильный человек. И если какой-нибудь женщине удастся дотащить меня до Дворца бракосочетания и продержать там в течение часа, пока не будут улажены формальности, то все, конец. Я буду верен ей до конца своих дней, ей и нашим детям. Ни разу не схожу налево, не посмотрю в сторону другой. Буду терпеть, какой бы стервой она ни оказалась. Ходить за ней как пришитый, и на все ее упреки отвечать: «Да, дорогая, согласен, дорогая». Я очень люблю детей, это для меня святое. Ради них я буду шелковым, да что там! Бархатным. Шагреневым. Съежусь до размеров моей второй половины. Буду ходить каждый день на работу и отдавать всю зарплату, до копейки. Но это моя страшная тайна. Узнай об этом женщины…
К счастью, они не знают. У меня репутация Дон Жуана, пожирателя сердец. С виду я типичный плейбой. Из тех, что красуются на глянцевых обложках гламурных журналов. Спасибо маме! Наверное, когда она была мною беременна, не отходила от зеркала. Смотрела в него так часто и долго, что я родился похожим на нее как две капли воды. И эти мои губы…
Я попытался объяснить это Сгорбышу:
– Женщин у меня было много, но я не встретил одну-единственную. Ту самую. Понимаешь?
– И какой ты ее представляешь, сынок?
– Ее зовут просто. И по-русски. К примеру, Машей. У нее длинные темные волосы и светлые глаза. Голубые. Или синие, – мечтательно сказал я. – Большая грудь…
– Кхе-кхе… Сынок…
– Ведь ей предстоит выкормить пятерых детей.
– А не много? – усомнился Сгорбыш.
– В самый раз, – заверил я. – Еще она должна быть доброй. Само собой, порядочной. Я у нее буду первым.
– И ты, развратник, этого требуешь? – усмехнулся Сгорбыш. – А совесть у тебя есть?
– Я не развратничал, – тут же возразил я. – Прививал иммунитет. А своей жене я и сам его привью.
– Мерзавец ты, – ласково сказал Сгорбыш. – Ох и мерзавец!
– Что есть, то есть, – вынужден был согласиться я.
– Ты никогда не женишься.
– Посмотрим.
Я вспомнил этот разговор потом, в момент настолько важный, что от него зависела дальнейшая моя судьба. Когда решал загадку Сгорбыша. Проявлял НЕГАТИВ. Потому что это был важный разговор, ключевой, он тоже его не забыл. Он построил на нем цепь моих логических умозаключений. Набойка-то от женской туфли!
В моем рассказе нет ничего лишнего, хотя вам может показаться, что я многословен. Все по существу. Потому что сейчас я подхожу к сути. К халтуре, которой занимались мы помимо основной работы.
Фокус
Талант у Сгорбыша был. Поработав с ним пару месяцев, я тоже перестал в этом сомневаться. Но платили ему в редакции копейки. Бонусом было то, что его не увольняли, во сколько бы он ни явился на работу, и терпели его запои, которые случались раз в месяц, в день зарплаты. Погудев несколько дней, Сгорбыш являлся в офис ровно в девять часов утра, подбородок и щеки выбриты до синевы, усы аккуратно подстрижены, аромат дорогого одеколона перебивает запах перегара. И никто не делал ему замечаний. Таковы были правила игры в поединке редакция – Сгорбыш. Главное, чтобы он угождал привередливым звездам, которые на обложках журналов и на их глянцевых страницах, всех, включая последнюю, хотели быть неотразимыми. Сгорбыш и угождал, но предпочитал простых смертных. Несмотря на свой огромный талант, он так и не стал модным фотографом. Из тех, что имеют собственную студию, к которым надо записываться загодя и платить огромные деньги.
– Почему? – спросил я.
– Пью я, – со вздохом ответил Сгорбыш.
– Почему?
Вот на этот вопрос он не смог ответить. Я подозревал, что здесь скрыта роковая тайна. Сто процентов: женщина. Красивая. Но Сгорбыш об этом не рассказывал. Потом я задумался. Ведь моей второй, и, похоже, главной, задачей было удержать его от пьянства. Я должен понять, почему он пьет.
Почему пьет русский человек? Я полагаю, оттого, что ему грустно и холодно. Ведь он живет в огромной, холодной, забытой Богом стране и страдает в ней от вселенского одиночества. От несправедливости. Ни в одной стране мира на одну душу населения не приходится столько несправедливости, как в нашей. Те, у кого воруют, пьют от обиды. Те, кто ворует, от стыда. И, напившись, начинают доказывать себе и окружающим, что иначе нельзя: дают – бери, не возьмешь ты – возьмут у тебя. А мы… Я имею в виду пострадавших. Русских людей, которые всю жизнь бьются головой о стену. Мы слишком уж совестливые. Нам стыдно за то, что мы позволяем себя обворовывать. Мы пьем от неловкости за наших богачей. Богатства нации принадлежат, увы, далеко не лучшим ее представителям. В этот момент я вспомнил себя в юные годы и вздохнул. Проехали.
А почему пьет талантливый русский человек? От безысходности. Россия предпочитает любить своих героев мертвыми. Мертвый гений – настоящий гений. В щедрости воздаваемых после смерти почестей с ней опять-таки никто не сравнится. Вот они и пьют, таланты. Чтобы поскорее сгореть и умереть. Уверенные, что после смерти им воздастся. И мы эту веру всячески укрепляем. Воздастся, да. После смерти. Так что мрите, дорогие наши. Мрите. А мы не будем вам мешать.
Да, Сгорбыш пил. Что тоже свидетельствует о его таланте. Был непунктуален, недисциплинирован и звездам порой хамил, когда они особенно капризничали. Потом, еще больше согнувшись, ходил на ковер к главному объясняться. Ему нужны были деньги. Когда я выяснил, что он тоже снимает квартиру, мы стали друзьями.
Оказалось, Сгорбыш приезжий. Его маленькая родина находится километрах в двухстах от столицы. Отслужив в армии, он приехал в Москву, поступил в Институт культуры, на культпросвет-факультет, на отделение, в просторечье именуемое «кино-фото». Карьера его начиналась блестяще. Его снимки были опубликованы в журнале «Советское фото» и получили лестные отзывы у маститого фотографа, лауреата международных выставок. «Маститый» так и сказал: искра божья. И по окончании института Сгорбыш остался в Москве, получив работу в одном из журналов с миллионными тиражами. Была у него когда-то койка в общежитии, но Сгорбыш ее потерял в то смутное время, когда в стране началась перестройка. Кто-то подсуетился, нагрел на этом руки, а Сгорбыш запил. И угла лишился. Его жалкие метры отошли в пользу малоимущих, но предприимчивых. Тогда же рухнула его карьера: журналы стали закрываться, тиражи падать, спрос на талантливых фотографов тоже упал. Когда же период реконструкции был завершен, сам Сгорбыш почти уже спился. Работал в крохотном ателье, делая фото на документы. «Три на четыре с растушевкой». С его-то талантом! Но его вспомнили и дали достойную, хотя и малооплачиваемую работу. Сейчас он снимал квартиру, а цены на жилье все росли. Поэтому Сгорбыш брался за любую халтуру. Ему разрешалось делать «левые» снимки в студии, принадлежащей редакции, в свободное от работы время.
Студия была небольшая. Огромная комната с выходом в гримерку, разделенная ширмой надвое. В задней ее части, так называемом «заднике», находились три рабочих стола. Там сидели сотрудники редакции, которые работали здесь на птичьих правах. Они и сидели, как на жердочках. Привычка раскачиваться на стуле, балансируя на двух его задних ножках, оказалась заразна. Кого бы ни сажали на «задник», уже через неделю он начинал раскачиваться. А потом грызть карандаши. Если сотрудник в редакции закреплялся, его переводили в кабинет, где можно было закрыть дверь. Это считалось повышением. Особенность отечественного менталитета: испытательный срок на лобном месте, а все проблемы решаются за закрытыми дверями. Потому так и решаются.
Путь в гримерку лежал через «задник». Каждую звезду, описывающую траекторию на небосклоне славы с заходом в нашу студию, люди «на птичьих правах» провожали жадными взглядами. Потом изо всех сил начинали раскачиваться и грызть карандаши. Полагаю, из-за этого их так часто и увольняли. В таких условиях невозможно работать. Они что-то лихорадочно писали, раскачиваясь на стульях-жердочках, а на другой половине в это время творил Сгорбыш. Освещение в комнате было фантасмагорическим. В центре ширма, за ней горят три настольные лампы. Весь свет направлен от нас. Источников освещения на нашей половине хватало. «На птичьих правах» тщетно пытались рассмотреть, что творится за ширмой. Но это невозможно. Зато они слышали каждое слово. Начинали шушукаться. Двигать стулья. Действо то и дело прерывалось возмущенным криком Сгорбыша:
– Почему? – спросил я.
– Пью я, – со вздохом ответил Сгорбыш.
– Почему?
Вот на этот вопрос он не смог ответить. Я подозревал, что здесь скрыта роковая тайна. Сто процентов: женщина. Красивая. Но Сгорбыш об этом не рассказывал. Потом я задумался. Ведь моей второй, и, похоже, главной, задачей было удержать его от пьянства. Я должен понять, почему он пьет.
Почему пьет русский человек? Я полагаю, оттого, что ему грустно и холодно. Ведь он живет в огромной, холодной, забытой Богом стране и страдает в ней от вселенского одиночества. От несправедливости. Ни в одной стране мира на одну душу населения не приходится столько несправедливости, как в нашей. Те, у кого воруют, пьют от обиды. Те, кто ворует, от стыда. И, напившись, начинают доказывать себе и окружающим, что иначе нельзя: дают – бери, не возьмешь ты – возьмут у тебя. А мы… Я имею в виду пострадавших. Русских людей, которые всю жизнь бьются головой о стену. Мы слишком уж совестливые. Нам стыдно за то, что мы позволяем себя обворовывать. Мы пьем от неловкости за наших богачей. Богатства нации принадлежат, увы, далеко не лучшим ее представителям. В этот момент я вспомнил себя в юные годы и вздохнул. Проехали.
А почему пьет талантливый русский человек? От безысходности. Россия предпочитает любить своих героев мертвыми. Мертвый гений – настоящий гений. В щедрости воздаваемых после смерти почестей с ней опять-таки никто не сравнится. Вот они и пьют, таланты. Чтобы поскорее сгореть и умереть. Уверенные, что после смерти им воздастся. И мы эту веру всячески укрепляем. Воздастся, да. После смерти. Так что мрите, дорогие наши. Мрите. А мы не будем вам мешать.
Да, Сгорбыш пил. Что тоже свидетельствует о его таланте. Был непунктуален, недисциплинирован и звездам порой хамил, когда они особенно капризничали. Потом, еще больше согнувшись, ходил на ковер к главному объясняться. Ему нужны были деньги. Когда я выяснил, что он тоже снимает квартиру, мы стали друзьями.
Оказалось, Сгорбыш приезжий. Его маленькая родина находится километрах в двухстах от столицы. Отслужив в армии, он приехал в Москву, поступил в Институт культуры, на культпросвет-факультет, на отделение, в просторечье именуемое «кино-фото». Карьера его начиналась блестяще. Его снимки были опубликованы в журнале «Советское фото» и получили лестные отзывы у маститого фотографа, лауреата международных выставок. «Маститый» так и сказал: искра божья. И по окончании института Сгорбыш остался в Москве, получив работу в одном из журналов с миллионными тиражами. Была у него когда-то койка в общежитии, но Сгорбыш ее потерял в то смутное время, когда в стране началась перестройка. Кто-то подсуетился, нагрел на этом руки, а Сгорбыш запил. И угла лишился. Его жалкие метры отошли в пользу малоимущих, но предприимчивых. Тогда же рухнула его карьера: журналы стали закрываться, тиражи падать, спрос на талантливых фотографов тоже упал. Когда же период реконструкции был завершен, сам Сгорбыш почти уже спился. Работал в крохотном ателье, делая фото на документы. «Три на четыре с растушевкой». С его-то талантом! Но его вспомнили и дали достойную, хотя и малооплачиваемую работу. Сейчас он снимал квартиру, а цены на жилье все росли. Поэтому Сгорбыш брался за любую халтуру. Ему разрешалось делать «левые» снимки в студии, принадлежащей редакции, в свободное от работы время.
Студия была небольшая. Огромная комната с выходом в гримерку, разделенная ширмой надвое. В задней ее части, так называемом «заднике», находились три рабочих стола. Там сидели сотрудники редакции, которые работали здесь на птичьих правах. Они и сидели, как на жердочках. Привычка раскачиваться на стуле, балансируя на двух его задних ножках, оказалась заразна. Кого бы ни сажали на «задник», уже через неделю он начинал раскачиваться. А потом грызть карандаши. Если сотрудник в редакции закреплялся, его переводили в кабинет, где можно было закрыть дверь. Это считалось повышением. Особенность отечественного менталитета: испытательный срок на лобном месте, а все проблемы решаются за закрытыми дверями. Потому так и решаются.
Путь в гримерку лежал через «задник». Каждую звезду, описывающую траекторию на небосклоне славы с заходом в нашу студию, люди «на птичьих правах» провожали жадными взглядами. Потом изо всех сил начинали раскачиваться и грызть карандаши. Полагаю, из-за этого их так часто и увольняли. В таких условиях невозможно работать. Они что-то лихорадочно писали, раскачиваясь на стульях-жердочках, а на другой половине в это время творил Сгорбыш. Освещение в комнате было фантасмагорическим. В центре ширма, за ней горят три настольные лампы. Весь свет направлен от нас. Источников освещения на нашей половине хватало. «На птичьих правах» тщетно пытались рассмотреть, что творится за ширмой. Но это невозможно. Зато они слышали каждое слово. Начинали шушукаться. Двигать стулья. Действо то и дело прерывалось возмущенным криком Сгорбыша: