Страница:
Накатило после, дома, на поминках, точнее – под конец поминок, когда гости, сидящие за длинным, взятым напрокат у тети Ани раздвижным столом, слегка оживились от выпитого и от скорбной темы перешли к обычным – заговорили о своих делах и заботах. Заговорили прилично, негромко, без улыбок и, упаси боже, анекдотов, но тем не менее разговор стал живым, обыденным, и от этого горечь стала разъедать душу пуще прежнего. Дело было не в душевном состоянии и не в разговорах, в конце концов, жизнь продолжается и будет продолжаться, несмотря ни на что. Подействовало другое – дома у матери шел разговор о жизни, а хозяйка не могла в нем участвовать. Не могла и уже никогда не сможет. Никогда…
Отчего-то вспомнилось стихотворение Евтушенко, написанное на смерть Ахматовой (мать так и не привила сыну любовь к поэзии, но многое из того, что она то и дело цитировала, Данилов запомнил):
Данилов растерянно огляделся, словно надеясь увидеть где-нибудь за столом или в задвинутом в угол кресле Светлану Викторовну, но кроме лиц, знакомых и ставших знакомыми за сегодняшний день, ничего не увидел…
С последним из гостей, учителем математики из лицея, в котором работала Светлана Викторовна, сдвинули стол и отнесли к соседке. Затем Данилов принялся вытирать посуду, уже вымытую Еленой, и расставлять ее по местам. Тарелок, стаканов и вилок с ножами хватило на всех, не пришлось занимать у соседей, впрочем, на поминки с кладбища приехали не все – человек пятнадцать.
Затем Данилов проводил Елену до машины (время уже перевалило за полночь), но сам с ней не поехал – сказал, что хочет остаться здесь. Елена все поняла и не стала отговаривать. Пообещала позвонить утром и уехала.
Данилов с четверть часа потоптался в пустом дворе, чуть ли не впервые в жизни пожалев о том, что так и не выучился курить. Ах, как бы сейчас пригодилась эта вредная привычка!
Делать нечего – пришлось обходиться теми, которые успел приобрести. Обеспечение (мать всякий раз так смешно сердилась, слыша это слово с ударением не на втором по счету «е», а на третьем – учительница!) было – с поминок осталось два десятка бутылок водки, закупленной в расчете «не уйдет сразу – так останется на девятины и сороковины».
Захотелось позвонить Полянскому, уже вторую неделю отдыхавшему в Египте, но Данилов переборол это желание. Зачем портить человеку отдых и выставлять его на дорогой международный звонок? Мать уже не вернуть, пусть Игорь вернется в Москву, тогда и узнает…
Темнота вокруг дышала равнодушием, совсем не собираясь разделять даниловскую скорбь и чем-то компенсировать его чувство утраты. Данилов вздохнул и потянул на себя дверь подъезда…
Вернувшись домой, обратил внимание на то, что зеркало в прихожей завешено, и удивился тому, что не заметил этого раньше. Стряхнул с ног кроссовки и в носках прошелся по квартире, зажигая повсюду свет. С ним было если не веселее, то как-то спокойнее.
Долго стоял под ледяным душем, но нисколько не замерз – только выветрился хмель. Хмеля было немного, если считать и утренний стакан, то выпил он сегодня не больше полулитровой бутылки. А вот теперь пришло время наверстать упущенное.
Пить хотелось не просто так, а со смыслом. На кухонном столе Данилов «накрыл поляну» – два стакана, две тарелки, бутылка водки, хлеб, нарезки, оставшиеся с поминального стола. Нарезки: колбасу, ветчину, сыр – свалил горкой на самую большую из тарелок, чтобы не заставлять посудой весь стол. В завершение поставил на стол подсвечник со свечой, зажег ее, разлил водку по стаканам, накрыл, как и положено, материнский ломтиком черного хлеба, сел за стол и сказал:
– Ну что, мам, давай прощаться, раз уж так получилось…
Минут через пять, так и не отводя глаз от накрытого хлебом стакана, он неожиданно заговорил вслух о том, что волновало его последнее время. Рассказывал матери, но в глубине души не был уверен, что она его слышит, хотя верить в это очень хотелось. Рассказывал откровенно, ничего не утаивая и не сглаживая, рассказывал так, как давно уже не говорил с матерью. Если не подводит память, то последний раз он делился с нею своими чувствами и мыслями классе в шестом. Да-да, именно в шестом. В седьмом он уже счел себя достаточно взрослым для того, чтобы справляться со всеми проблемами самостоятельно. Разговоры по душам случались и потом, причем не так уж и редко, но сын всегда прикидывал, что можно говорить, а что нельзя. Что стоит, а что не стоит, чтобы лишний раз не волновать мать. А ведь хороший, душевный разговор, настоящий разговор, получается только тогда, когда ты говоришь все, что хочешь сказать, и совершенно не следишь за тем, что следует говорить, а что – нет. Постоянный контроль за собой убивает искренность, и не исключено, что мать это замечала, обижалась, но виду не подавала. Несмотря на некоторую субтильность, она была очень сильным человеком и прекрасно умела владеть собой. Педагог с сорокалетним стажем, да…
К концу второй бутылки язык начал заплетаться. Данилов очень здраво рассудил, что вслух говорить не обязательно, можно и про себя. Если мать его сейчас слушает, то услышит и так. Если нет, то и напрягаться незачем, сам с собой он прекрасно разговаривает и молча.
Свеча догорела, но новую искать не хотелось. Лунного света было достаточно для того, чтобы не пронести горлышко бутылки мимо стакана, а руку – мимо тарелки с закуской.
Заснул Данилов прямо за столом, как раз в то время, когда объяснял матери, почему он, при всей своей любви к игре на скрипке, никогда не задумывался о музыкальной карьере. Объяснение выходило путаным и сбивчивым, слова вслед за мыслями перескакивали с одного на другое, и оттого выходило, что концертирующим скрипачом Данилов не стал лишь потому, что стеснялся играть на людях. На самом же деле музыка была для него чем-то сокровенным, продолжением его мыслей, его эмоций, воплощением его настроения, и потому играть напоказ, на людях, было сродни принародному раздеванию догола. Такой вот музыкально-ментальный эксгибиционизм ни отнять, ни прибавить. Подобно одному герою анекдотов, Данилов понимал все правильно, а выразить свою мысль не мог и оттого очень страдал, сознавая, что нынешний разговор с матерью – последний из последних. Следующего уже никогда не будет. Не может быть…
Данилова разбудила санитар, объявивший с порога:
– Новенькие! Обход к вам идет!
Громкое заявление было подкреплено звуком захлопнувшейся двери.
Данилов сел в кровати, протер глаза, окончательно расставаясь со сном, и огляделся по сторонам.
Палата как палата. Светло-зеленые стены, белый, в трещинах, потолок, четыре койки. Две свободные, без постельного белья – только пятнистые матрацы лежат. Возле каждой – прикроватная тумбочка. Все, разумеется, привинчено к полу. На койке напротив – собрат по несчастью, мужичок неопределенного возраста и невзрачной наружности. Тоже трет глаза. Вот закончил и осовело уставился на Данилова.
– Владимир, – представился Данилов.
– Юра, – ответил мужичок. – Тебя ночью положили, я сквозь сон слышал…
Дверь распахнулась, впуская группу людей в белых халатах. Идущий впереди лысый коротышка, похожий лицом на бегемота из мультфильмов, конечно же профессор. Тот, что повыше и с надменной физиономией, заведующий отделением, не иначе. Он самый – вон как начал зыркать глазами по углам, проверяя, нет ли где грязи или чего-то запрещенного. Румяная толстушка в высоченном колпаке – старшая медсестра. Стриженная под мальчика жилистая брюнетка со стопкой историй в руках – палатный врач, двое мужчин среднего возраста за ее спиной – врачи, ведущие другие палаты, а усатая осанистая матрона, окруженная группой молодежи, не иначе как доцент. Или – ассистент кафедры. Нет, все же доцент – у ассистентов не бывает столь величественной осанки и столь высокомерного взгляда. Если бы не молодь вокруг, Данилов зачислил бы матрону в заместители главного врача. Но в этом случае ей следовало не замыкать процессию, а идти во главе, рядом с профессором.
Ни одного знакомого лица, чего и следовало ожидать, ведь кафедра не «своя», куда на пятом курсе бегал целый год, а «чужая», другого вуза.
Начали по часовой стрелке – с соседа. Профессор уселся на край кровати (ни одного стула в палате не было), все прочие растянулись в дугу.
– Родился от первой беременности, – зазвучал звонкий, хорошо поставленный голос палатного врача. – Беременность и роды без отклонений, развитие без особенностей, ходить и говорить начал вовремя. Из детских инфекций помнит только корь и ветрянку. Рос в обычной семейной обстановке, отец злоупотреблял алкоголем, но скандалы в семье были не часто…
Данилов прикинул, что при столь обстоятельном докладе раньше чем через полчаса очередь до него не дойдет, и улегся на спину, закинув руки за голову.
– В школу пошел с семи лет. Особого интереса к учебе никогда не испытывал, учился преимущественно на тройки, отношения с одноклассниками были хорошими…
Данилов напряг память, но так и не смог вспомнить, чтобы его на ночном допросе, искусно замаскированном под сбор анамнеза, спрашивали о школе. Или спрашивали, но он об этом начисто забыл.
– С двенадцати лет беспокоили головокружения неясной этиологии. Наблюдался у невропатолога с диагнозом «вегетососудистая дистония». После окончания десяти классов поступил в полиграфический колледж. Служил в армии, в танковых войсках. Курить начал с восемнадцати лет. В день в среднем выкуривает полпачки сигарет. Крепкими напитками не злоупотребляет, предпочитая им пиво…
«Названную вам норму потребления алкоголя следует умножать на четыре, чтобы получить правильный ответ! – учил один из институтских профессоров. – И никогда не верьте тем, кто утверждает, что пьет одно лишь пиво!»
– Женат дважды, с первой женой развелся спустя год после свадьбы по причине супружеской неверности…
– С чей стороны была неверность? – уточнил голос с хрипотцой, явно профессорский.
– С ее, – сосед ответил вперед врача. – Та еще была «прости господи», ни одного причиндала не пропускала. Многостаночница, мать ее…
– Вы так ярко рассказываете! – то ли искренне, то ли притворно восхитился профессор. – Я прямо вижу вашу первую жену как наяву! Но не будем отвлекаться. Продолжайте, Тамара Александровна…
– В следующем браке, длящемся по сей день, имеет двух детей, дочь и сына. Дети растут и развиваются нормально. Жена работает поваром в кафе. Отношения с женой и детьми характеризует как «прекрасные»…
Данилов искренне порадовался за соседа и продолжил слушать дальше.
– Около двух лет назад жизнь стала казаться скучной и однообразной. Начало тяготить отсутствие новых впечатлений, по собственному выражению, «задолбала тоска». Больным себя считает около полутора лет, с того дня, когда после нервной перегрузки, вызванной увольнением с работы, внезапно ощутил чувство нехватки воздуха, головокружение, учащенное сердцебиение, страх смерти.
– Дома? – уточнил профессор.
– На улице, по выходе из метро… Состояние купировалось самопроизвольно. Приблизительно через две недели впервые в жизни появились давяще-распирающие головные боли, бессонница, тремор…
Наш человек! Данилов, пользуясь тем, что на него никто не смотрит, не вставая вытянул вперед руки и посмотрел на кончики пальцев. Те заметно подрагивали. Тремор, что и требовалось доказать.
– Сосед, дочь которого работает медсестрой в детской поликлинике, подсказал мысль об опухоли мозга…
Развелось самобытных диагностов, которым отдаленная причастность к медицине, выраженная в наличии дочери-медсестры, дает право на постановку неврологических диагнозов, что называется, с первого взгляда. Убивать надо таких соседей и посмертно топить в Москве-реке. Рыбам на корм, если там еще остались рыбы… Впрочем, остались, вон доктор Могила со «скорой» ловил в районе Капотни на удочку ротанов. Не себе, конечно, а кошке.
– К врачам обращаться боялся, амбулаторно и самочинно принимал от бессонницы феназепам…
– Откуда брали феназепам? – сразу же спросил профессор.
Закономерный вопрос. В наше время без рецепта в аптеке можно купить разве что аспирин, минеральную воду и презервативы.
– Соседке выписывали, а она со мной делилась, – пояснил Юра.
– Замечательно! – обрадовался профессор. – Как вам повезло с соседями, прямо зависть берет! Один диагнозы ставит, другая снотворным снабжает. Прекрасные отношения.
– Да как же иначе? – В голосе Юры слышалось искреннее удивление. – Не один год бок о бок живем, а почти тридцать лет!
– Великолепно! – Профессор, судя по всему, был из бодрячков-весельчаков. – Пойдемте дальше, Тамара Александровна…
– Давайте к сути диагноза, – попросил-потребовал густой бас.
«Заведующий», – догадался Данилов.
– Тревога по поводу опухоли мозга превратилась в страх, – зачастила Тамара Александровна, – чуть ли не ежедневно начали появляться приступы паники, сопровождавшиеся учащенным сердцебиением, нехваткой воздуха, головокружением, страхом смерти. Прошел двухмесячный курс лечения в клинике неврозов, после чего чувствовал себя совершенно здоровым в течение полутора месяцев, но затем все симптомы вернулись. Признался, что поддерживающую терапию дома не принимал. Добавилась дезориентация в пространстве и времени и страх внешнего воздействия. Чтобы не превратиться в робота, управляемого неизвестными недоброжелателями, начал носить на голове пластиковую строительную каску, выложенную изнутри несколькими слоями фольги…
«Каска с подкладкой из фольги куда удобнее обычной кастрюли», – подумал Данилов, вспомнив одного из своих пациентов на «скорой помощи».
– Сон был поверхностным, беспокойным, нарастали слабость, разбитость, работать уже не мог, с трудом обслуживал себя. Чувство безысходности вызвало желание покончить с собой, чтобы «скорее отмучиться». Поделился своими мыслями с женой, та вызвала «скорую помощь». По «скорой» госпитализирован не был, обратился в диспансер по месту жительства, откуда был направлен к нам с диагнозом: «Смешанное тревожно-депрессивное состояние».
– Сопутствующие заболевания? – снова подал голос профессор.
– Распространенный остеохондроз позвоночника, хронический бронхит курильщика в стадии ремиссии.
– Что на кардиограмме?
Психиатры не смотрят кардиограммы, так как в большинстве своем не очень-то в них разбираются. Впрочем, они и не обязаны разбираться: все кардиограммы во всех больницах и поликлиниках описываются (то есть расшифровываются) врачами функциональной диагностики.
– При поступлении – синусовый ритм, частота сердечных сокращений семьдесят шесть в минуту, горизонтальное положение электрической оси сердца. Умеренные изменения миокарда желудочков.
– А энцефалограмму уже делали?
– Да, Валентин Савельевич, вот… незначительные изменения в виде дезорганизации и снижения электрической активности, вероятно, обусловленные легкой вертебробазилярной недостаточностью с признаками ирритации срединно-базальных структур мозга. Межполушарная асимметрия неотчетлива. «М-эхо»[1] – без патологии.
– Вот видите, дорогой мой человек, нет у вас никакой опухоли в голове! – прокомментировал профессор. – Ультразвук не нашел никакой патологии.
Данилов поразился дисциплинированности студентов (или то были ординаторы?). За все время никто из них не обернулся, не произнес ни слова, не переглянулся с другими. Стояли, наблюдали, только изредка с ноги на ногу переминались. Уж не иностранцы ли?
– Давайте психический статус, – велел профессор.
Психический статус – это детальное и в то же время емкое описание состояния личности пациента и его психических процессов. Так сказать – психиатрическая визитная карточка.
– Все виды ориентировки полностью сохранены. Контакту доступен, на вопросы отвечает по существу, но не всегда улавливает суть вопроса. Память ослаблена – даты важнейших событий своей жизни вспоминает с трудом. Тревожен, временами суетлив, легко раздражается. На лице выражение рассеянности и печали. Фон настроения снижен, предъявляет много жалоб, в основном на ком в горле, мешающий глотать, страх, головокружение, постоянное внутреннее напряжение, угнетенное настроение, слабость, быструю утомляемость. Периодически возникают суицидальные мысли. Суждения примитивны, ограничены, логическое мышление в целом последовательно. Память заметно снижена…
Убаюканный монотонной речью, Данилов сам не заметил, как заснул. Проснулся он от мягкого, можно сказать – ласкового, прикосновения к плечу.
– Данилов Владимир Александрович, наш коллега, поступил по «скорой»…
Глава третья
Отчего-то вспомнилось стихотворение Евтушенко, написанное на смерть Ахматовой (мать так и не привила сыну любовь к поэзии, но многое из того, что она то и дело цитировала, Данилов запомнил):
Куда ушла мать? Вернулась в прошлое? Растворилась в небытии? Или до сих пор продолжает присутствовать здесь, рядом, только ее не видно… А видит ли она что-нибудь? Или ей уже неинтересно?
Она ушла, как будто бы напев
Уходит в глубь темнеющего сада.
Она ушла, как будто бы навек
Вернулась в Петербург из Ленинграда.
Е. А. Евтушенко. «Памяти Ахматовой»
Данилов растерянно огляделся, словно надеясь увидеть где-нибудь за столом или в задвинутом в угол кресле Светлану Викторовну, но кроме лиц, знакомых и ставших знакомыми за сегодняшний день, ничего не увидел…
С последним из гостей, учителем математики из лицея, в котором работала Светлана Викторовна, сдвинули стол и отнесли к соседке. Затем Данилов принялся вытирать посуду, уже вымытую Еленой, и расставлять ее по местам. Тарелок, стаканов и вилок с ножами хватило на всех, не пришлось занимать у соседей, впрочем, на поминки с кладбища приехали не все – человек пятнадцать.
Затем Данилов проводил Елену до машины (время уже перевалило за полночь), но сам с ней не поехал – сказал, что хочет остаться здесь. Елена все поняла и не стала отговаривать. Пообещала позвонить утром и уехала.
Данилов с четверть часа потоптался в пустом дворе, чуть ли не впервые в жизни пожалев о том, что так и не выучился курить. Ах, как бы сейчас пригодилась эта вредная привычка!
Делать нечего – пришлось обходиться теми, которые успел приобрести. Обеспечение (мать всякий раз так смешно сердилась, слыша это слово с ударением не на втором по счету «е», а на третьем – учительница!) было – с поминок осталось два десятка бутылок водки, закупленной в расчете «не уйдет сразу – так останется на девятины и сороковины».
Захотелось позвонить Полянскому, уже вторую неделю отдыхавшему в Египте, но Данилов переборол это желание. Зачем портить человеку отдых и выставлять его на дорогой международный звонок? Мать уже не вернуть, пусть Игорь вернется в Москву, тогда и узнает…
Темнота вокруг дышала равнодушием, совсем не собираясь разделять даниловскую скорбь и чем-то компенсировать его чувство утраты. Данилов вздохнул и потянул на себя дверь подъезда…
Вернувшись домой, обратил внимание на то, что зеркало в прихожей завешено, и удивился тому, что не заметил этого раньше. Стряхнул с ног кроссовки и в носках прошелся по квартире, зажигая повсюду свет. С ним было если не веселее, то как-то спокойнее.
Долго стоял под ледяным душем, но нисколько не замерз – только выветрился хмель. Хмеля было немного, если считать и утренний стакан, то выпил он сегодня не больше полулитровой бутылки. А вот теперь пришло время наверстать упущенное.
Пить хотелось не просто так, а со смыслом. На кухонном столе Данилов «накрыл поляну» – два стакана, две тарелки, бутылка водки, хлеб, нарезки, оставшиеся с поминального стола. Нарезки: колбасу, ветчину, сыр – свалил горкой на самую большую из тарелок, чтобы не заставлять посудой весь стол. В завершение поставил на стол подсвечник со свечой, зажег ее, разлил водку по стаканам, накрыл, как и положено, материнский ломтиком черного хлеба, сел за стол и сказал:
– Ну что, мам, давай прощаться, раз уж так получилось…
Минут через пять, так и не отводя глаз от накрытого хлебом стакана, он неожиданно заговорил вслух о том, что волновало его последнее время. Рассказывал матери, но в глубине души не был уверен, что она его слышит, хотя верить в это очень хотелось. Рассказывал откровенно, ничего не утаивая и не сглаживая, рассказывал так, как давно уже не говорил с матерью. Если не подводит память, то последний раз он делился с нею своими чувствами и мыслями классе в шестом. Да-да, именно в шестом. В седьмом он уже счел себя достаточно взрослым для того, чтобы справляться со всеми проблемами самостоятельно. Разговоры по душам случались и потом, причем не так уж и редко, но сын всегда прикидывал, что можно говорить, а что нельзя. Что стоит, а что не стоит, чтобы лишний раз не волновать мать. А ведь хороший, душевный разговор, настоящий разговор, получается только тогда, когда ты говоришь все, что хочешь сказать, и совершенно не следишь за тем, что следует говорить, а что – нет. Постоянный контроль за собой убивает искренность, и не исключено, что мать это замечала, обижалась, но виду не подавала. Несмотря на некоторую субтильность, она была очень сильным человеком и прекрасно умела владеть собой. Педагог с сорокалетним стажем, да…
К концу второй бутылки язык начал заплетаться. Данилов очень здраво рассудил, что вслух говорить не обязательно, можно и про себя. Если мать его сейчас слушает, то услышит и так. Если нет, то и напрягаться незачем, сам с собой он прекрасно разговаривает и молча.
Свеча догорела, но новую искать не хотелось. Лунного света было достаточно для того, чтобы не пронести горлышко бутылки мимо стакана, а руку – мимо тарелки с закуской.
Заснул Данилов прямо за столом, как раз в то время, когда объяснял матери, почему он, при всей своей любви к игре на скрипке, никогда не задумывался о музыкальной карьере. Объяснение выходило путаным и сбивчивым, слова вслед за мыслями перескакивали с одного на другое, и оттого выходило, что концертирующим скрипачом Данилов не стал лишь потому, что стеснялся играть на людях. На самом же деле музыка была для него чем-то сокровенным, продолжением его мыслей, его эмоций, воплощением его настроения, и потому играть напоказ, на людях, было сродни принародному раздеванию догола. Такой вот музыкально-ментальный эксгибиционизм ни отнять, ни прибавить. Подобно одному герою анекдотов, Данилов понимал все правильно, а выразить свою мысль не мог и оттого очень страдал, сознавая, что нынешний разговор с матерью – последний из последних. Следующего уже никогда не будет. Не может быть…
Данилова разбудила санитар, объявивший с порога:
– Новенькие! Обход к вам идет!
Громкое заявление было подкреплено звуком захлопнувшейся двери.
Данилов сел в кровати, протер глаза, окончательно расставаясь со сном, и огляделся по сторонам.
Палата как палата. Светло-зеленые стены, белый, в трещинах, потолок, четыре койки. Две свободные, без постельного белья – только пятнистые матрацы лежат. Возле каждой – прикроватная тумбочка. Все, разумеется, привинчено к полу. На койке напротив – собрат по несчастью, мужичок неопределенного возраста и невзрачной наружности. Тоже трет глаза. Вот закончил и осовело уставился на Данилова.
– Владимир, – представился Данилов.
– Юра, – ответил мужичок. – Тебя ночью положили, я сквозь сон слышал…
Дверь распахнулась, впуская группу людей в белых халатах. Идущий впереди лысый коротышка, похожий лицом на бегемота из мультфильмов, конечно же профессор. Тот, что повыше и с надменной физиономией, заведующий отделением, не иначе. Он самый – вон как начал зыркать глазами по углам, проверяя, нет ли где грязи или чего-то запрещенного. Румяная толстушка в высоченном колпаке – старшая медсестра. Стриженная под мальчика жилистая брюнетка со стопкой историй в руках – палатный врач, двое мужчин среднего возраста за ее спиной – врачи, ведущие другие палаты, а усатая осанистая матрона, окруженная группой молодежи, не иначе как доцент. Или – ассистент кафедры. Нет, все же доцент – у ассистентов не бывает столь величественной осанки и столь высокомерного взгляда. Если бы не молодь вокруг, Данилов зачислил бы матрону в заместители главного врача. Но в этом случае ей следовало не замыкать процессию, а идти во главе, рядом с профессором.
Ни одного знакомого лица, чего и следовало ожидать, ведь кафедра не «своя», куда на пятом курсе бегал целый год, а «чужая», другого вуза.
Начали по часовой стрелке – с соседа. Профессор уселся на край кровати (ни одного стула в палате не было), все прочие растянулись в дугу.
– Родился от первой беременности, – зазвучал звонкий, хорошо поставленный голос палатного врача. – Беременность и роды без отклонений, развитие без особенностей, ходить и говорить начал вовремя. Из детских инфекций помнит только корь и ветрянку. Рос в обычной семейной обстановке, отец злоупотреблял алкоголем, но скандалы в семье были не часто…
Данилов прикинул, что при столь обстоятельном докладе раньше чем через полчаса очередь до него не дойдет, и улегся на спину, закинув руки за голову.
– В школу пошел с семи лет. Особого интереса к учебе никогда не испытывал, учился преимущественно на тройки, отношения с одноклассниками были хорошими…
Данилов напряг память, но так и не смог вспомнить, чтобы его на ночном допросе, искусно замаскированном под сбор анамнеза, спрашивали о школе. Или спрашивали, но он об этом начисто забыл.
– С двенадцати лет беспокоили головокружения неясной этиологии. Наблюдался у невропатолога с диагнозом «вегетососудистая дистония». После окончания десяти классов поступил в полиграфический колледж. Служил в армии, в танковых войсках. Курить начал с восемнадцати лет. В день в среднем выкуривает полпачки сигарет. Крепкими напитками не злоупотребляет, предпочитая им пиво…
«Названную вам норму потребления алкоголя следует умножать на четыре, чтобы получить правильный ответ! – учил один из институтских профессоров. – И никогда не верьте тем, кто утверждает, что пьет одно лишь пиво!»
– Женат дважды, с первой женой развелся спустя год после свадьбы по причине супружеской неверности…
– С чей стороны была неверность? – уточнил голос с хрипотцой, явно профессорский.
– С ее, – сосед ответил вперед врача. – Та еще была «прости господи», ни одного причиндала не пропускала. Многостаночница, мать ее…
– Вы так ярко рассказываете! – то ли искренне, то ли притворно восхитился профессор. – Я прямо вижу вашу первую жену как наяву! Но не будем отвлекаться. Продолжайте, Тамара Александровна…
– В следующем браке, длящемся по сей день, имеет двух детей, дочь и сына. Дети растут и развиваются нормально. Жена работает поваром в кафе. Отношения с женой и детьми характеризует как «прекрасные»…
Данилов искренне порадовался за соседа и продолжил слушать дальше.
– Около двух лет назад жизнь стала казаться скучной и однообразной. Начало тяготить отсутствие новых впечатлений, по собственному выражению, «задолбала тоска». Больным себя считает около полутора лет, с того дня, когда после нервной перегрузки, вызванной увольнением с работы, внезапно ощутил чувство нехватки воздуха, головокружение, учащенное сердцебиение, страх смерти.
– Дома? – уточнил профессор.
– На улице, по выходе из метро… Состояние купировалось самопроизвольно. Приблизительно через две недели впервые в жизни появились давяще-распирающие головные боли, бессонница, тремор…
Наш человек! Данилов, пользуясь тем, что на него никто не смотрит, не вставая вытянул вперед руки и посмотрел на кончики пальцев. Те заметно подрагивали. Тремор, что и требовалось доказать.
– Сосед, дочь которого работает медсестрой в детской поликлинике, подсказал мысль об опухоли мозга…
Развелось самобытных диагностов, которым отдаленная причастность к медицине, выраженная в наличии дочери-медсестры, дает право на постановку неврологических диагнозов, что называется, с первого взгляда. Убивать надо таких соседей и посмертно топить в Москве-реке. Рыбам на корм, если там еще остались рыбы… Впрочем, остались, вон доктор Могила со «скорой» ловил в районе Капотни на удочку ротанов. Не себе, конечно, а кошке.
– К врачам обращаться боялся, амбулаторно и самочинно принимал от бессонницы феназепам…
– Откуда брали феназепам? – сразу же спросил профессор.
Закономерный вопрос. В наше время без рецепта в аптеке можно купить разве что аспирин, минеральную воду и презервативы.
– Соседке выписывали, а она со мной делилась, – пояснил Юра.
– Замечательно! – обрадовался профессор. – Как вам повезло с соседями, прямо зависть берет! Один диагнозы ставит, другая снотворным снабжает. Прекрасные отношения.
– Да как же иначе? – В голосе Юры слышалось искреннее удивление. – Не один год бок о бок живем, а почти тридцать лет!
– Великолепно! – Профессор, судя по всему, был из бодрячков-весельчаков. – Пойдемте дальше, Тамара Александровна…
– Давайте к сути диагноза, – попросил-потребовал густой бас.
«Заведующий», – догадался Данилов.
– Тревога по поводу опухоли мозга превратилась в страх, – зачастила Тамара Александровна, – чуть ли не ежедневно начали появляться приступы паники, сопровождавшиеся учащенным сердцебиением, нехваткой воздуха, головокружением, страхом смерти. Прошел двухмесячный курс лечения в клинике неврозов, после чего чувствовал себя совершенно здоровым в течение полутора месяцев, но затем все симптомы вернулись. Признался, что поддерживающую терапию дома не принимал. Добавилась дезориентация в пространстве и времени и страх внешнего воздействия. Чтобы не превратиться в робота, управляемого неизвестными недоброжелателями, начал носить на голове пластиковую строительную каску, выложенную изнутри несколькими слоями фольги…
«Каска с подкладкой из фольги куда удобнее обычной кастрюли», – подумал Данилов, вспомнив одного из своих пациентов на «скорой помощи».
– Сон был поверхностным, беспокойным, нарастали слабость, разбитость, работать уже не мог, с трудом обслуживал себя. Чувство безысходности вызвало желание покончить с собой, чтобы «скорее отмучиться». Поделился своими мыслями с женой, та вызвала «скорую помощь». По «скорой» госпитализирован не был, обратился в диспансер по месту жительства, откуда был направлен к нам с диагнозом: «Смешанное тревожно-депрессивное состояние».
– Сопутствующие заболевания? – снова подал голос профессор.
– Распространенный остеохондроз позвоночника, хронический бронхит курильщика в стадии ремиссии.
– Что на кардиограмме?
Психиатры не смотрят кардиограммы, так как в большинстве своем не очень-то в них разбираются. Впрочем, они и не обязаны разбираться: все кардиограммы во всех больницах и поликлиниках описываются (то есть расшифровываются) врачами функциональной диагностики.
– При поступлении – синусовый ритм, частота сердечных сокращений семьдесят шесть в минуту, горизонтальное положение электрической оси сердца. Умеренные изменения миокарда желудочков.
– А энцефалограмму уже делали?
– Да, Валентин Савельевич, вот… незначительные изменения в виде дезорганизации и снижения электрической активности, вероятно, обусловленные легкой вертебробазилярной недостаточностью с признаками ирритации срединно-базальных структур мозга. Межполушарная асимметрия неотчетлива. «М-эхо»[1] – без патологии.
– Вот видите, дорогой мой человек, нет у вас никакой опухоли в голове! – прокомментировал профессор. – Ультразвук не нашел никакой патологии.
Данилов поразился дисциплинированности студентов (или то были ординаторы?). За все время никто из них не обернулся, не произнес ни слова, не переглянулся с другими. Стояли, наблюдали, только изредка с ноги на ногу переминались. Уж не иностранцы ли?
– Давайте психический статус, – велел профессор.
Психический статус – это детальное и в то же время емкое описание состояния личности пациента и его психических процессов. Так сказать – психиатрическая визитная карточка.
– Все виды ориентировки полностью сохранены. Контакту доступен, на вопросы отвечает по существу, но не всегда улавливает суть вопроса. Память ослаблена – даты важнейших событий своей жизни вспоминает с трудом. Тревожен, временами суетлив, легко раздражается. На лице выражение рассеянности и печали. Фон настроения снижен, предъявляет много жалоб, в основном на ком в горле, мешающий глотать, страх, головокружение, постоянное внутреннее напряжение, угнетенное настроение, слабость, быструю утомляемость. Периодически возникают суицидальные мысли. Суждения примитивны, ограничены, логическое мышление в целом последовательно. Память заметно снижена…
Убаюканный монотонной речью, Данилов сам не заметил, как заснул. Проснулся он от мягкого, можно сказать – ласкового, прикосновения к плечу.
– Данилов Владимир Александрович, наш коллега, поступил по «скорой»…
Глава третья
Просящий не получит, ищущий не обрящет, и стучащему не отворят
Участковый врач (в последнее время, как однажды пожаловалась мать, они менялись чуть ли не еженедельно) оказался человеком понятливым и проникнутым духом корпоративной солидарности.
– Что я, не понимаю, что ли? – сказал он, выкладывая на кухонный стол тощую прошитую пачечку больничных листов. – Тем более – вы врач.
– Спасибо. – Данилов положил на угол стола две голубенькие тысячные купюры.
– Уберите, – потребовал врач. – Можно подумать…
Что именно можно подумать, он объяснять не стал – и так ясно. Заглянул в даниловский паспорт, переспросил место работы и выписал больничный на пять дней.
– Отметьте, что работа по совместительству, – вовремя вспомнил Данилов. – И еще, пожалуйста, выпишите справку в ординатуру.
– На кого учитесь? – поинтересовался участковый.
– На патологоанатома.
– Милое дело. – Участковый расплылся в улыбке. – Вам можно позавидовать. Тишь, гладь и божья благодать.
– По-разному бывает, – усмехнулся Данилов, вспомнив свои приключения. – Но в целом, конечно, поспокойнее.
Врач выписал справку, убрал бланки и ручку в свою объемистую сумку и многозначительно сказал:
– Вот и все, на сегодня я закончил работать.
– Тогда не торопитесь, – посоветовал Данилов, – давайте перекусим тем, что в холодильнике есть…
– Это можно. Только вы особо не старайтесь, – предупредил врач, похлопывая себя по выпирающему животу, – я много не ем. Бутербродик, ну, максимум – два. Странно – работа далеко не сидячая, а похудеть все никак не получается.
Выговор у него был не московский, с напором на «о».
– Вы сами откуда? – поинтересовался Данилов, расставляя по столу тарелки.
– Из Костромы, – ответил врач и добавил: – Там тоже по участку бегал. Только за другие деньги.
– Может, познакомимся для начала? – Данилов сел и через стол протянул участковому руку. – Я, как уже известно, Владимир.
– А я – Виктор.
– Ну, со знакомством… – Данилов наполнил рюмки.
С гостем было хорошо – немного отступала тоска и не лезли в голову дурные мысли. Вдобавок Виктор оказался очень приятным неназойливым собеседником, из тех, с кем можно и поговорить, и помолчать. И слушал он очень хорошо, уютно, как-то по-деревенски, подпирая щеку рукой.
Немного поспорили о московской жизни. Гость утверждал, что при всех своих недостатках она все равно лучше жизни в провинции, хозяин же упорно в этом сомневался. Наконец порешили на том, что жизнь везде одинакова и качество ее зависит не от места, а от людей, которые тебя окружают.
– Поликлиника – это просто филиал гестапо, – пожаловался Виктор, к этому времени уже превратившийся в Витю. – Работаешь, как Штирлиц. Шаг влево, шаг вправо – все сразу же становится известно начальству…
– А начальство-то как, ничего?
– Ничего хорошего. Главврач, может, и не очень вредный мужик, но он в дела не вникает. Всем заправляют два зама – по лечебной части и по экспертизе. Одна другой лучше… И проверки каждую неделю.
– А ты говоришь…
– Но зато – зарплата в четыре раза больше и приработок в основном денежный, а не пирожками и домашним самогоном – Витя взглянул на наручные часы и поднялся. – Спасибо тебе, Вова, за гостеприимство, но мне пора. Вот, держи визитку…
Из бокового кармана сумки он достал «визитку» – прямоугольничек обычной бумаги с номером телефона, напечатанным явно на принтере.
– По поводу больничного всегда делай официальный вызов через регистратуру, – предупредил он. – Иначе будут проблемы.
– А сколько я могу… болеть? – уточнил Данилов.
– Месяц – спокойно, – заверил Витя. – Если печень, конечно, выдержит…
Ушел хороший человек – и депрессия сразу же подняла голову. Данилов пошел в комнату, лег на диван и попытался заснуть. Поначалу сна не было, а когда он собрался было прийти, на кухне зазвонил оставленный там мобильный. Конечно, можно было бы и не вставать, но процентов на девяносто девять звонила Елена. Не возьмешь трубку – испугается и примчится с проверкой. Лучше уж ответить. Данилов вздохнул, выругался про себя и потопал на кухню.
– Как ты? – В голосе Елены чувствовалась некоторая напряженность.
– Все нормально, – пробубнил Данилов. – Взял больничный, чтобы слегка прийти в себя. Готовлюсь ко сну.
– Может, мне приехать? – предложила Елена. – К тебе или за тобой?
– Не надо, Лен, – попросил Данилов. – Мне надо побыть одному. Так я, по крайней мере, никого ничем не обижу.
– Да при чем тут это…
– При том. – Данилов слегка повысил голос и почувствовал, как сразу же заломило затылок. – Я не в настроении кого-либо видеть. Даже тебя. Пойми меня правильно и не настаивай.
– Позвоню утром, – сказала Елена и отключилась.
– Утро вечера мудренее, – подтвердил Данилов, выключая телефон.
День прошел, осталось четыре. Если не хватит – можно будет без проблем продлить больничный, но вообще-то хватит. Должно хватить, поскольку иначе не хватит денег на беззаботную депрессивную жизнь. Беззаботную… Врагам бы нашим такую беззаботную жизнь, вот бы уж они взвыли…
Следующий день прошел в каком-то полусне. Проснулся, походил по пустой квартире, вспоминая, как совсем недавно здесь жила мама, постоял на балконе, выпил кофе, потом водки, пожевал полузасохший кусок сыра, который вчера забыл убрать в холодильник, хотел было умыться, но передумал. Включил мобильный и позвонил Елене. Сказал в трубку что-то успокаивающее, снова выключил телефон и решил немного поспать… После нескольких чередований сна и бодрствования окончательно запутался во времени, несмотря на исправно работающие часы. Мать любила, чтобы часов в квартире было много, чтобы поднял голову и сразу же увидел, который час.
Неожиданно пришло желание посмотреть старые фотографии, которые все собирался переснять и записать на диск, но так и не собрался. Три тяжелых фотоальбома – семейная хроника – лежали там, где всегда – на нижней полке книжного шкафа, который при въезде в квартиру мать «на время» оставила в коридоре. Не смогла сразу подыскать ему место, а потом привыкла. Прекрасная иллюстрация быстротечности нашего бытия – шкаф, поставленный «на время», стоит на своем месте, а человека нет…
Данилов уселся на свой диван и раскрыл первый из альбомов. Девочка в светлом, не доходящем до колен платьице, на фоне здания с колоннами. На обороте надпись аккуратным почерком – «У дома культуры» и дата. Интересно, кто подписывал фотографию – мать или бабушка? Наверное, все же бабушка, почерк совсем не детский. Теперь уже и не спросишь…
На середине альбома к горлу неожиданно подкатил ком, который немедленно следовало запить. С альбомом в руках Данилов пошел к холодильнику. Открыл дверцу, с удовлетворением отметил, что водки еще много, а растянуть остатки еды на пару дней не составит труда, достал едва начатую бутылку и отхлебнул прямо из горла. Проклятый ком исчез лишь после третьего глотка.
На всякий случай Данилов прихватил бутылку с собой – вдруг еще понадобится. Вернулся на диван, добросовестно долистал альбом до конца и взялся за следующий.
Долго разглядывал себя семимесячного, пытаясь извлечь из памяти хоть какие-нибудь воспоминания того периода. Конечно же ничего не извлек. Вздохнул, перевернул лист и увидел себя на пляже. Анапа… Первую свою поездку в плацкартном вагоне он смутно помнил… Групповой снимок в детском саду… Первоклассник Вовочка… С матерью на ВВЦ, тогда еще ВДНХ, ежегодные снимки с классом… Имена некоторых одноклассников вспоминались с трудом.
Вот памятный снимок после окончания школы. Владимир Данилов крайний слева во втором ряду. Ясный взгляд, довольная рожа… Еще бы ей не быть довольной – школу закончил! Прощай, детство, здравствуй, здравствуй, новая взрослая жизнь! А что в ней хорошего? Да ничего, кроме водки в холодильнике, да и та когда-нибудь закончится… Кто написал: «Никогда не перечитывайте старых писем»? Мопассан? Классик ошибся – смотреть старые фотографии не менее опасно. Впрочем, в его время фотография как таковая еще только начинала шагать по миру.
– Что я, не понимаю, что ли? – сказал он, выкладывая на кухонный стол тощую прошитую пачечку больничных листов. – Тем более – вы врач.
– Спасибо. – Данилов положил на угол стола две голубенькие тысячные купюры.
– Уберите, – потребовал врач. – Можно подумать…
Что именно можно подумать, он объяснять не стал – и так ясно. Заглянул в даниловский паспорт, переспросил место работы и выписал больничный на пять дней.
– Отметьте, что работа по совместительству, – вовремя вспомнил Данилов. – И еще, пожалуйста, выпишите справку в ординатуру.
– На кого учитесь? – поинтересовался участковый.
– На патологоанатома.
– Милое дело. – Участковый расплылся в улыбке. – Вам можно позавидовать. Тишь, гладь и божья благодать.
– По-разному бывает, – усмехнулся Данилов, вспомнив свои приключения. – Но в целом, конечно, поспокойнее.
Врач выписал справку, убрал бланки и ручку в свою объемистую сумку и многозначительно сказал:
– Вот и все, на сегодня я закончил работать.
– Тогда не торопитесь, – посоветовал Данилов, – давайте перекусим тем, что в холодильнике есть…
– Это можно. Только вы особо не старайтесь, – предупредил врач, похлопывая себя по выпирающему животу, – я много не ем. Бутербродик, ну, максимум – два. Странно – работа далеко не сидячая, а похудеть все никак не получается.
Выговор у него был не московский, с напором на «о».
– Вы сами откуда? – поинтересовался Данилов, расставляя по столу тарелки.
– Из Костромы, – ответил врач и добавил: – Там тоже по участку бегал. Только за другие деньги.
– Может, познакомимся для начала? – Данилов сел и через стол протянул участковому руку. – Я, как уже известно, Владимир.
– А я – Виктор.
– Ну, со знакомством… – Данилов наполнил рюмки.
С гостем было хорошо – немного отступала тоска и не лезли в голову дурные мысли. Вдобавок Виктор оказался очень приятным неназойливым собеседником, из тех, с кем можно и поговорить, и помолчать. И слушал он очень хорошо, уютно, как-то по-деревенски, подпирая щеку рукой.
Немного поспорили о московской жизни. Гость утверждал, что при всех своих недостатках она все равно лучше жизни в провинции, хозяин же упорно в этом сомневался. Наконец порешили на том, что жизнь везде одинакова и качество ее зависит не от места, а от людей, которые тебя окружают.
– Поликлиника – это просто филиал гестапо, – пожаловался Виктор, к этому времени уже превратившийся в Витю. – Работаешь, как Штирлиц. Шаг влево, шаг вправо – все сразу же становится известно начальству…
– А начальство-то как, ничего?
– Ничего хорошего. Главврач, может, и не очень вредный мужик, но он в дела не вникает. Всем заправляют два зама – по лечебной части и по экспертизе. Одна другой лучше… И проверки каждую неделю.
– А ты говоришь…
– Но зато – зарплата в четыре раза больше и приработок в основном денежный, а не пирожками и домашним самогоном – Витя взглянул на наручные часы и поднялся. – Спасибо тебе, Вова, за гостеприимство, но мне пора. Вот, держи визитку…
Из бокового кармана сумки он достал «визитку» – прямоугольничек обычной бумаги с номером телефона, напечатанным явно на принтере.
– По поводу больничного всегда делай официальный вызов через регистратуру, – предупредил он. – Иначе будут проблемы.
– А сколько я могу… болеть? – уточнил Данилов.
– Месяц – спокойно, – заверил Витя. – Если печень, конечно, выдержит…
Ушел хороший человек – и депрессия сразу же подняла голову. Данилов пошел в комнату, лег на диван и попытался заснуть. Поначалу сна не было, а когда он собрался было прийти, на кухне зазвонил оставленный там мобильный. Конечно, можно было бы и не вставать, но процентов на девяносто девять звонила Елена. Не возьмешь трубку – испугается и примчится с проверкой. Лучше уж ответить. Данилов вздохнул, выругался про себя и потопал на кухню.
– Как ты? – В голосе Елены чувствовалась некоторая напряженность.
– Все нормально, – пробубнил Данилов. – Взял больничный, чтобы слегка прийти в себя. Готовлюсь ко сну.
– Может, мне приехать? – предложила Елена. – К тебе или за тобой?
– Не надо, Лен, – попросил Данилов. – Мне надо побыть одному. Так я, по крайней мере, никого ничем не обижу.
– Да при чем тут это…
– При том. – Данилов слегка повысил голос и почувствовал, как сразу же заломило затылок. – Я не в настроении кого-либо видеть. Даже тебя. Пойми меня правильно и не настаивай.
– Позвоню утром, – сказала Елена и отключилась.
– Утро вечера мудренее, – подтвердил Данилов, выключая телефон.
День прошел, осталось четыре. Если не хватит – можно будет без проблем продлить больничный, но вообще-то хватит. Должно хватить, поскольку иначе не хватит денег на беззаботную депрессивную жизнь. Беззаботную… Врагам бы нашим такую беззаботную жизнь, вот бы уж они взвыли…
Следующий день прошел в каком-то полусне. Проснулся, походил по пустой квартире, вспоминая, как совсем недавно здесь жила мама, постоял на балконе, выпил кофе, потом водки, пожевал полузасохший кусок сыра, который вчера забыл убрать в холодильник, хотел было умыться, но передумал. Включил мобильный и позвонил Елене. Сказал в трубку что-то успокаивающее, снова выключил телефон и решил немного поспать… После нескольких чередований сна и бодрствования окончательно запутался во времени, несмотря на исправно работающие часы. Мать любила, чтобы часов в квартире было много, чтобы поднял голову и сразу же увидел, который час.
Неожиданно пришло желание посмотреть старые фотографии, которые все собирался переснять и записать на диск, но так и не собрался. Три тяжелых фотоальбома – семейная хроника – лежали там, где всегда – на нижней полке книжного шкафа, который при въезде в квартиру мать «на время» оставила в коридоре. Не смогла сразу подыскать ему место, а потом привыкла. Прекрасная иллюстрация быстротечности нашего бытия – шкаф, поставленный «на время», стоит на своем месте, а человека нет…
Данилов уселся на свой диван и раскрыл первый из альбомов. Девочка в светлом, не доходящем до колен платьице, на фоне здания с колоннами. На обороте надпись аккуратным почерком – «У дома культуры» и дата. Интересно, кто подписывал фотографию – мать или бабушка? Наверное, все же бабушка, почерк совсем не детский. Теперь уже и не спросишь…
На середине альбома к горлу неожиданно подкатил ком, который немедленно следовало запить. С альбомом в руках Данилов пошел к холодильнику. Открыл дверцу, с удовлетворением отметил, что водки еще много, а растянуть остатки еды на пару дней не составит труда, достал едва начатую бутылку и отхлебнул прямо из горла. Проклятый ком исчез лишь после третьего глотка.
На всякий случай Данилов прихватил бутылку с собой – вдруг еще понадобится. Вернулся на диван, добросовестно долистал альбом до конца и взялся за следующий.
Долго разглядывал себя семимесячного, пытаясь извлечь из памяти хоть какие-нибудь воспоминания того периода. Конечно же ничего не извлек. Вздохнул, перевернул лист и увидел себя на пляже. Анапа… Первую свою поездку в плацкартном вагоне он смутно помнил… Групповой снимок в детском саду… Первоклассник Вовочка… С матерью на ВВЦ, тогда еще ВДНХ, ежегодные снимки с классом… Имена некоторых одноклассников вспоминались с трудом.
Вот памятный снимок после окончания школы. Владимир Данилов крайний слева во втором ряду. Ясный взгляд, довольная рожа… Еще бы ей не быть довольной – школу закончил! Прощай, детство, здравствуй, здравствуй, новая взрослая жизнь! А что в ней хорошего? Да ничего, кроме водки в холодильнике, да и та когда-нибудь закончится… Кто написал: «Никогда не перечитывайте старых писем»? Мопассан? Классик ошибся – смотреть старые фотографии не менее опасно. Впрочем, в его время фотография как таковая еще только начинала шагать по миру.