Сложно было вообразить менее укромное место, и все же именно его мы обычно использовали для приватных бесед. Время от времени в Спецкорпус приезжали экскурсионные группы или какие-нибудь научные работники, и тогда на минус втором было не протолкнуться, но что касается обычных дней, кроме нас с Крэкером, мало кто из исправляемых приближался к камере Сына. Не из страха увидеть его самого. Из страха увидеть его улыбку.
Улыбка черносписочника считалась дурной приметой или даже проклятием; она якобы могла «зачаровать» исправляемого и навсегда остановить процесс исправления. Но мы с Крэкером не были суеверны. Кроме того, Сын Мясника не умел улыбаться. Ему было двадцать три. Большую часть времени он сосал и грыз свои пальцы, ковырял в носу или смотрел, как сияет и переливается на свету его разноцветный костюм. Сына переодевали каждый день, для него была разработана коллекция из семи нарядов, все в стиле «мне повезет» – с блестками, золотыми нитями, световставками и полной цветовой гаммой. Кажется, этот его маскарад являлся частью какой-то социальной рекламы. Как бы то ни было, одежда «мне повезет» довольно плохо сочеталась со стерильной, пронзительной наготой этого места. В своих кричащих костюмах, в своем прозрачном жилище Сын Мясника был словно питомец. Он был как пестрая бабочка под стеклянным звуконепроницаемым колпаком.
…Мы сидели на белом полу лицом к Сыну. Крэкер вертел в паучьих руках записку из тайника. Сын Мясника облизывал подушечки пальцев, потом прикладывал их к стеклу и смотрел, какие остаются следы.
– Так что, ты хочешь сказать, что это не ты написал?
– Посмотри. – Крэкер сунул мне записку прямо под нос таким резким движением, что Сын Мясника вздрогнул и отдернул от стекла свою слюнявую руку. – Посмотри, совсем другой почерк. Не говоря уж о том, что тайник был не мой…
Он уже говорил это раньше. Про другой почерк и чей-то чужой тайник. Но меня это не очень-то убеждало. Я не видел особой разницы в почерке (каракули и каракули), а тайников у Крэкера было столько, что он мог просто забыть.
– Ты мог просто забыть.
– Ну конечно. – Его веко дернулось, или, может быть, он и правда мне подмигнул. – Конечно, я мог забыть. Я должен был забыть. Никто не может помнить, куда он засунул клочок бумаги до паузы…
Крэкер был убежден, что прятал такие записки во всех своих прошлых воспроизведениях. Впервые он нашел тайник с запиской, когда ему было восемь. Нашел – и стал делать точно такие же: продолжать «свое дело»…
– С чего ты взял, что записку оставил именно ты? Ведь это было бы слишком странное совпадение. Чтобы ты воспроизвелся в этом же регионе… И попал в этот же самый исправительный Дом…
– Ничего странного, – огрызнулся Крэкер. – В сорок лет все исправляемые идут на Фестиваль Помощи Природе, так? в зону Паузы, так? это большой шанс воспроизвестись там же, на фестивале, в зоне Воспроизведения, так?..
Он говорил так быстро, что прямо захлебывался словами. Я смотрел, как дергается его глаз. И как на его бледно-мучнистой коже, там, где горло, появляются красные пятна. Когда Крэкер что-то рассказывал, он все время теребил пальцами шею – словно подталкивал застрявшие в горле окончания фраз.
– …Так что такие, как мы, часто остаются в одном и том же регионе. И попадают в тот же самый исправительный Дом… Конечно, ему же это удобно! Так ему проще нас контролировать…
– Кому «ему»?
– Живущему. – Крэкер снова подмигнул. – Да, мой родной? – Он легонько постучал костяшками пальцев по прозрачной камере Сына, потом прижался лицом к стеклу. – …Да, малыш? Так ведь удобнее – держать нас под колпаком?..
Сын Мясника завороженно уставился на Крэкера. На секунду мне даже показалось, что он и правда его услышал… Но нет. Судя по всему, его заинтересовал нос Крэкера, расплющенный по стеклу. Сын пару раз ковырнул пальцами стекло, пытаясь потрогать удивительный «пятачок», но тут же заскучал и принялся покачиваться из стороны в сторону…
Сын Мясника нас не слышал, а мы не слышали его. Иногда мы видели, что он шевелит губами, словно разговаривает, но не думаю, чтобы это была связная речь. Ему не инсталлировали ни одной обучающей программы, а в первом слое с ним никто не общался. Возможно, он просто что-то напевал или повторял обрывки услышанных во втором слое фраз… У всех исправляемых был ограниченный доступ к социо, но у Сына Мясника он был минимальным: только второй слой, только музыкальные и развлекательные программы. Не знаю, отключали ли его от социо на время трансляции «Вечного убийцы» из каких-нибудь там этических или педагогических соображений… Подозреваю, что нет. Он все равно не понимал, о чем речь. Не понимал, что это сериал про него.
…Я не был подключен к социо и не мог смотреть «Вечного убийцу», но Крэкер мне все пересказывал. Мне нравилось следить за сюжетом. Но больше всего мне нравилась прелюдия, короткий рассказ, с которого начиналась каждая серия. Крэкер говорил, это было что-то вроде секундных сцен-вспышек, а закадровый голос произносил текст. Я просил Крэкера повторять для меня этот текст снова и снова. Я выучил его наизусть:
«Эта история произошла в эпоху Великого Сокращения, когда эпидемии каждый день уносили жизни миллионов людей. Тогда люди еще не знали, что грядет рождение Живущего, и ошибочно винили в своих болезнях домашний скот. В ту пору жил да был на свете Мясник. Когда в его деревне началась эпидемия, он взял свой топор и за один день перебил всех коров, коз, овец, кроликов, кур, собак и кошек в округе. После этого он бросил на землю окровавленный топор и, усталый, отправился спать. Пока Мясник спал, его сын подобрал топор. Он зарубил сначала отца и мать, потом сестер и братьев, а после отправился к соседям. Всю ночь Сын Мясника убивал людей. Он залил деревню кровью, никого не оставил в живых, а на следующую ночь отправился в путь. Сын Мясника шел через деревни и города, и сотни людей каждую ночь погибали от его топора. Лишь после рождения Живущего безумца удалось задержать. Его приговорили к публичной паузе через повешение, а после возрождения младенца заключили в тюрьму…» – тут, говорил Крэкер, наступает полная темнота, слышится раскат грома – хгрбдышь! – и снова голос: «…Наши дни. Живущий всеблаг, поэтому тюрем больше нет, есть лишь исправительные Дома. В одном из таких домов живет жестокий Сын Мясника. Однажды ночью ему удается сбежать…»
Вот за что я любил сериал «Вечный убийца». Однажды ночью ему удается сбежать. Эти слова дарили надежду. В конце каждой серии Сына Мясника настигали – но надежда… Надежда оставалась со мной.
– …Почему деструктивно-криминальный вектор в инкоде – не приговор? – Крэкер, наконец, отлип от стекла и посмотрел на меня. – Тебе объясняли, почему мы должны каждый день отвечать на этот вопрос?
– Да, – сказал я. – Объясняли. Чтобы получить позитивный заряд.
Крэкер хихикнул:
– Можно и так сказать… А знаешь, почему в «Ренессансе» у нас не полный доступ к ячейке? Почему нам позволяют читать только письма непосредственного инка-предшественника?
– Эф говорит, это потому, что каждый более ранний предшественник на шаг ближе к изначальной личности Преступника. Письма ранних предшественников могут повредить исправлению…
– Твой Эф врет. Здесь никто никого не думает исправлять. Нам не дают читать письма ранних предшественников, чтобы мы не сошли с ума. Потому что все наши предшественники сгнили в исправительных Домах. Все, понимаешь? Я был здесь до паузы и вернусь сюда после…
– Перестань.
– Отсюда нет выхода!
Словно в подтверждение его слов Сын Мясника принялся биться лбом о прозрачную стену. Это было одним из его излюбленных развлечений.
– Я многое знаю. У меня есть письмо моего инка-предшественника. – Крэкер отвернулся от Сына, его нервировали эти беззвучные удары. – …Очень скучное. Распорядок дня, пересказ сериалов, наблюдения за погодой, цитаты из Книги Жизни, «пятнадцать свидетельств того, как хорошо я исправляю свой вектор» и все такое… Но это шифр. Я сразу понял, что это шифр. А Крэкер всегда разгадает шифр – особенно если его придумал он сам…
– Ты сумасшедший.
– …Крэкер взломает любой пароль. Крэкер пройдет через любую защиту. Крэкер напишет любую программу. Мое чудовище должно умереть…
– Замолчи!
– Мое чудовище должно умереть…
– Заткнись, Крэкер! Ты что, хочешь, чтобы тебя заперли в одиночку, как этого вот? – я ткнул пальцем в стекло. – Это запрещенная фраза. Особенно для тебя! Это же из месседжа Франкенштейна!
– Месседж Франкенштейна, – мечтательно прошептал Крэкер. – Когда-нибудь я его допишу.
Он снова прижался носом к камере Сына. Так, чтобы получился свиной пятачок. Сын Мясника перестал биться о стену и замер.
– Я знаю, малыш, ты не виноват, – сказал Крэкер, не отрывая лица от прозрачной поверхности. – Это Он заставил тебя убивать. Лишил тебя разума. А потом навсегда запер здесь. Но я о тебе позабочусь. Крэкер обо всех позаботится, да, малыш?.. Я свинка! – Крэкер сморщил нос и потешно захрюкал. – Смотри, какая я свинка!
– Ему двадцать с лишним. Почему ты называешь его «малышом»? – спросил я.
– Потому что я называл его так, когда он был маленьким. Ну, в прошлый раз. В моем инка-письме говорится, что ему это нравилось. И это тоже: я свинка, я свинка! Хрю-хрю!..
Сын Мясника задумчиво разглядывал сплющенное лицо Крэкера. А потом улыбнулся.
Улыбка у него была совсем детская.
Досье
Зеро
Улыбка черносписочника считалась дурной приметой или даже проклятием; она якобы могла «зачаровать» исправляемого и навсегда остановить процесс исправления. Но мы с Крэкером не были суеверны. Кроме того, Сын Мясника не умел улыбаться. Ему было двадцать три. Большую часть времени он сосал и грыз свои пальцы, ковырял в носу или смотрел, как сияет и переливается на свету его разноцветный костюм. Сына переодевали каждый день, для него была разработана коллекция из семи нарядов, все в стиле «мне повезет» – с блестками, золотыми нитями, световставками и полной цветовой гаммой. Кажется, этот его маскарад являлся частью какой-то социальной рекламы. Как бы то ни было, одежда «мне повезет» довольно плохо сочеталась со стерильной, пронзительной наготой этого места. В своих кричащих костюмах, в своем прозрачном жилище Сын Мясника был словно питомец. Он был как пестрая бабочка под стеклянным звуконепроницаемым колпаком.
…Мы сидели на белом полу лицом к Сыну. Крэкер вертел в паучьих руках записку из тайника. Сын Мясника облизывал подушечки пальцев, потом прикладывал их к стеклу и смотрел, какие остаются следы.
– Так что, ты хочешь сказать, что это не ты написал?
– Посмотри. – Крэкер сунул мне записку прямо под нос таким резким движением, что Сын Мясника вздрогнул и отдернул от стекла свою слюнявую руку. – Посмотри, совсем другой почерк. Не говоря уж о том, что тайник был не мой…
Он уже говорил это раньше. Про другой почерк и чей-то чужой тайник. Но меня это не очень-то убеждало. Я не видел особой разницы в почерке (каракули и каракули), а тайников у Крэкера было столько, что он мог просто забыть.
– Ты мог просто забыть.
– Ну конечно. – Его веко дернулось, или, может быть, он и правда мне подмигнул. – Конечно, я мог забыть. Я должен был забыть. Никто не может помнить, куда он засунул клочок бумаги до паузы…
Крэкер был убежден, что прятал такие записки во всех своих прошлых воспроизведениях. Впервые он нашел тайник с запиской, когда ему было восемь. Нашел – и стал делать точно такие же: продолжать «свое дело»…
– С чего ты взял, что записку оставил именно ты? Ведь это было бы слишком странное совпадение. Чтобы ты воспроизвелся в этом же регионе… И попал в этот же самый исправительный Дом…
– Ничего странного, – огрызнулся Крэкер. – В сорок лет все исправляемые идут на Фестиваль Помощи Природе, так? в зону Паузы, так? это большой шанс воспроизвестись там же, на фестивале, в зоне Воспроизведения, так?..
Он говорил так быстро, что прямо захлебывался словами. Я смотрел, как дергается его глаз. И как на его бледно-мучнистой коже, там, где горло, появляются красные пятна. Когда Крэкер что-то рассказывал, он все время теребил пальцами шею – словно подталкивал застрявшие в горле окончания фраз.
– …Так что такие, как мы, часто остаются в одном и том же регионе. И попадают в тот же самый исправительный Дом… Конечно, ему же это удобно! Так ему проще нас контролировать…
– Кому «ему»?
– Живущему. – Крэкер снова подмигнул. – Да, мой родной? – Он легонько постучал костяшками пальцев по прозрачной камере Сына, потом прижался лицом к стеклу. – …Да, малыш? Так ведь удобнее – держать нас под колпаком?..
Сын Мясника завороженно уставился на Крэкера. На секунду мне даже показалось, что он и правда его услышал… Но нет. Судя по всему, его заинтересовал нос Крэкера, расплющенный по стеклу. Сын пару раз ковырнул пальцами стекло, пытаясь потрогать удивительный «пятачок», но тут же заскучал и принялся покачиваться из стороны в сторону…
Сын Мясника нас не слышал, а мы не слышали его. Иногда мы видели, что он шевелит губами, словно разговаривает, но не думаю, чтобы это была связная речь. Ему не инсталлировали ни одной обучающей программы, а в первом слое с ним никто не общался. Возможно, он просто что-то напевал или повторял обрывки услышанных во втором слое фраз… У всех исправляемых был ограниченный доступ к социо, но у Сына Мясника он был минимальным: только второй слой, только музыкальные и развлекательные программы. Не знаю, отключали ли его от социо на время трансляции «Вечного убийцы» из каких-нибудь там этических или педагогических соображений… Подозреваю, что нет. Он все равно не понимал, о чем речь. Не понимал, что это сериал про него.
…Я не был подключен к социо и не мог смотреть «Вечного убийцу», но Крэкер мне все пересказывал. Мне нравилось следить за сюжетом. Но больше всего мне нравилась прелюдия, короткий рассказ, с которого начиналась каждая серия. Крэкер говорил, это было что-то вроде секундных сцен-вспышек, а закадровый голос произносил текст. Я просил Крэкера повторять для меня этот текст снова и снова. Я выучил его наизусть:
«Эта история произошла в эпоху Великого Сокращения, когда эпидемии каждый день уносили жизни миллионов людей. Тогда люди еще не знали, что грядет рождение Живущего, и ошибочно винили в своих болезнях домашний скот. В ту пору жил да был на свете Мясник. Когда в его деревне началась эпидемия, он взял свой топор и за один день перебил всех коров, коз, овец, кроликов, кур, собак и кошек в округе. После этого он бросил на землю окровавленный топор и, усталый, отправился спать. Пока Мясник спал, его сын подобрал топор. Он зарубил сначала отца и мать, потом сестер и братьев, а после отправился к соседям. Всю ночь Сын Мясника убивал людей. Он залил деревню кровью, никого не оставил в живых, а на следующую ночь отправился в путь. Сын Мясника шел через деревни и города, и сотни людей каждую ночь погибали от его топора. Лишь после рождения Живущего безумца удалось задержать. Его приговорили к публичной паузе через повешение, а после возрождения младенца заключили в тюрьму…» – тут, говорил Крэкер, наступает полная темнота, слышится раскат грома – хгрбдышь! – и снова голос: «…Наши дни. Живущий всеблаг, поэтому тюрем больше нет, есть лишь исправительные Дома. В одном из таких домов живет жестокий Сын Мясника. Однажды ночью ему удается сбежать…»
Вот за что я любил сериал «Вечный убийца». Однажды ночью ему удается сбежать. Эти слова дарили надежду. В конце каждой серии Сына Мясника настигали – но надежда… Надежда оставалась со мной.
– …Почему деструктивно-криминальный вектор в инкоде – не приговор? – Крэкер, наконец, отлип от стекла и посмотрел на меня. – Тебе объясняли, почему мы должны каждый день отвечать на этот вопрос?
– Да, – сказал я. – Объясняли. Чтобы получить позитивный заряд.
Крэкер хихикнул:
– Можно и так сказать… А знаешь, почему в «Ренессансе» у нас не полный доступ к ячейке? Почему нам позволяют читать только письма непосредственного инка-предшественника?
– Эф говорит, это потому, что каждый более ранний предшественник на шаг ближе к изначальной личности Преступника. Письма ранних предшественников могут повредить исправлению…
– Твой Эф врет. Здесь никто никого не думает исправлять. Нам не дают читать письма ранних предшественников, чтобы мы не сошли с ума. Потому что все наши предшественники сгнили в исправительных Домах. Все, понимаешь? Я был здесь до паузы и вернусь сюда после…
– Перестань.
– Отсюда нет выхода!
Словно в подтверждение его слов Сын Мясника принялся биться лбом о прозрачную стену. Это было одним из его излюбленных развлечений.
– Я многое знаю. У меня есть письмо моего инка-предшественника. – Крэкер отвернулся от Сына, его нервировали эти беззвучные удары. – …Очень скучное. Распорядок дня, пересказ сериалов, наблюдения за погодой, цитаты из Книги Жизни, «пятнадцать свидетельств того, как хорошо я исправляю свой вектор» и все такое… Но это шифр. Я сразу понял, что это шифр. А Крэкер всегда разгадает шифр – особенно если его придумал он сам…
– Ты сумасшедший.
– …Крэкер взломает любой пароль. Крэкер пройдет через любую защиту. Крэкер напишет любую программу. Мое чудовище должно умереть…
– Замолчи!
– Мое чудовище должно умереть…
– Заткнись, Крэкер! Ты что, хочешь, чтобы тебя заперли в одиночку, как этого вот? – я ткнул пальцем в стекло. – Это запрещенная фраза. Особенно для тебя! Это же из месседжа Франкенштейна!
– Месседж Франкенштейна, – мечтательно прошептал Крэкер. – Когда-нибудь я его допишу.
Он снова прижался носом к камере Сына. Так, чтобы получился свиной пятачок. Сын Мясника перестал биться о стену и замер.
– Я знаю, малыш, ты не виноват, – сказал Крэкер, не отрывая лица от прозрачной поверхности. – Это Он заставил тебя убивать. Лишил тебя разума. А потом навсегда запер здесь. Но я о тебе позабочусь. Крэкер обо всех позаботится, да, малыш?.. Я свинка! – Крэкер сморщил нос и потешно захрюкал. – Смотри, какая я свинка!
– Ему двадцать с лишним. Почему ты называешь его «малышом»? – спросил я.
– Потому что я называл его так, когда он был маленьким. Ну, в прошлый раз. В моем инка-письме говорится, что ему это нравилось. И это тоже: я свинка, я свинка! Хрю-хрю!..
Сын Мясника задумчиво разглядывал сплющенное лицо Крэкера. А потом улыбнулся.
Улыбка у него была совсем детская.
Досье
(стенограмма беседы исправляемого Лисенок с сотрудником ПСП от 17.07.471 г. от р. ж.; фрагмент)
Лисенок: Дальше я, кажется, побежал к Зеленой Террасе.
Сотрудник ПСП: «Кажется»?
Лисенок: Ну, я плохо помню, как я бежал, потому что я очень волновался… И когда я добежал до Террасы, там никого не было, потому что все были в отсеке с термитами.
Сотрудник ПСП: Ты запомнил, кто там был?
Лисенок: Очень много людей. Кажется, там были кураторы, энтомолог, исправляемые из разных групп… Еще там был планетарник – вот как вы, в маске. Ну и Зеро. Зеро держал в руке какую-то штуку. Блестящую. Похожа на батарейку. И он кричал, что хочет… ой, мне ведь нельзя произносить это слово…
Сотрудник ПСП: Сейчас можно.
Лисенок: Правда?
Сотрудник ПСП: Планетарная Служба Порядка тебе разрешает.
Лисенок: Он кричал, что сейчас будет умирать, что он сейчас себя подожжет. А планетарник тоже кричал, чтобы все вышли, потому что это опасно. А энтомолог кричал, что тогда погибнут термиты, если будет огонь, и что он не допустит… Яппп… Я, наверное, плохо рассказываю?
Сотрудник ПСП: Продолжай. Ты молодец, рассказывай дальше, у тебя замечательно получается. Вы все вышли?
Лисенок: Не помню… Да. Или нет. Наверное, нет. Мы ведь видели, что было дальше…
Сотрудник ПСП: Так что было дальше?
Лисенок: Дальше… Дальше он… Исправляемый Зеро… Он закричал что-то непонятное. Что он хочет быть как все или что-то в этом роде, я не совсем понял. А потом он что-то сделал с этой блестящей штучкой, и появился огонь, сразу очень много огня, и он тогда загорелся, весь, прямо вместе с одеждой. Он очень сильно горел. Ярко.
Сотрудник ПСП: Исправляемый Зеро кричал? Бегал по помещению?
Лисенок: Нет, по-моему, он совсем не кричал. А может быть, я просто не слышал. Но он точно не бегал. Когда он вспыхнул, он поднял вверх обе руки и стал как синий огненный столб.
Сотрудник ПСП: Что в это время предпринимал сотрудник ПСП?
Лисенок: Сотрудник ПСП… предпринимал… я не помню. Я смотрел только на огненный столб, потому что он был очень яркий.
Сотрудник ПСП: Хорошо. Что было потом?
Лисенок: Потом… кажется, начали лопаться стекла, в том числе стекло, за которым был наш термитник, и он тоже загорелся, и что-то еще загорелось… И тогда сработала система пожарной безопасности, и полилась эта жидкость, которая тушит пожар… И все погасло. Столб погас.
Сотрудник ПСП: Дальше!
Лисенок: Дальше мы зашли посмотреть на Зеро и на термитов, но от них ничего не осталось… Только мокрая черная пыль. И там очень плохо пахло. Нас увели.
Сотрудник ПСП: Кто увел?
Лисенок: Не помню. Кажется, кто-то из кураторов.
Сотрудник ПСП: А тот сотрудник Службы Порядка, не помнишь, что он делал?
Лисенок: Точно не помню. Кажется, он помогал кураторам.
Сотрудник ПСП: Хорошо. Ты молодец, и Планетарная Служба Порядка выносит тебе благодарность. Если тебе больше нечего добавить к сказанному, тогда смерти…
Лисенок: Я хочу добавить!
Сотрудник ПСП: Я слушаю.
Лисенок: Я хочу еще добавить, что… Насчет наших термитов. Я считаю, мы все считаем – что это было очень жестоко по отношению к ним. Зеро плохо поступил с питомцами. У нас всегда была прямая трансляция из термитника, обычно я не сохранял ее в памяти, потому что видеофайлы занимают слишком много места, но последние несколько минут… до того, как они перестали жить… этот кусок я решил сохранить в своей памяти навсегда. Это очень грустная запись. Как солдаты высовывали из термитника свои головы, пытаясь не пустить огонь внутрь. Как рабочие заползали на королеву, пытаясь скрыть ее огромное тело под своими телами, заслонить от огня. И как нимфы отгрызали себе свои прекрасные крылья… неизвестно зачем. Может быть, от отчаяния. Потому что им стало понятно, что уже не спастись.
Сотрудник ПСП: Ты очень красиво говоришь, исправляемый Лисенок. Не зря тебя так любят слушать на фрик-тьюбе.
Лисенок: Да, я… Спасибо. Это из нашего «Прощального слова термитам». Мы очень по ним скучаем.
Лисенок: Дальше я, кажется, побежал к Зеленой Террасе.
Сотрудник ПСП: «Кажется»?
Лисенок: Ну, я плохо помню, как я бежал, потому что я очень волновался… И когда я добежал до Террасы, там никого не было, потому что все были в отсеке с термитами.
Сотрудник ПСП: Ты запомнил, кто там был?
Лисенок: Очень много людей. Кажется, там были кураторы, энтомолог, исправляемые из разных групп… Еще там был планетарник – вот как вы, в маске. Ну и Зеро. Зеро держал в руке какую-то штуку. Блестящую. Похожа на батарейку. И он кричал, что хочет… ой, мне ведь нельзя произносить это слово…
Сотрудник ПСП: Сейчас можно.
Лисенок: Правда?
Сотрудник ПСП: Планетарная Служба Порядка тебе разрешает.
Лисенок: Он кричал, что сейчас будет умирать, что он сейчас себя подожжет. А планетарник тоже кричал, чтобы все вышли, потому что это опасно. А энтомолог кричал, что тогда погибнут термиты, если будет огонь, и что он не допустит… Яппп… Я, наверное, плохо рассказываю?
Сотрудник ПСП: Продолжай. Ты молодец, рассказывай дальше, у тебя замечательно получается. Вы все вышли?
Лисенок: Не помню… Да. Или нет. Наверное, нет. Мы ведь видели, что было дальше…
Сотрудник ПСП: Так что было дальше?
Лисенок: Дальше… Дальше он… Исправляемый Зеро… Он закричал что-то непонятное. Что он хочет быть как все или что-то в этом роде, я не совсем понял. А потом он что-то сделал с этой блестящей штучкой, и появился огонь, сразу очень много огня, и он тогда загорелся, весь, прямо вместе с одеждой. Он очень сильно горел. Ярко.
Сотрудник ПСП: Исправляемый Зеро кричал? Бегал по помещению?
Лисенок: Нет, по-моему, он совсем не кричал. А может быть, я просто не слышал. Но он точно не бегал. Когда он вспыхнул, он поднял вверх обе руки и стал как синий огненный столб.
Сотрудник ПСП: Что в это время предпринимал сотрудник ПСП?
Лисенок: Сотрудник ПСП… предпринимал… я не помню. Я смотрел только на огненный столб, потому что он был очень яркий.
Сотрудник ПСП: Хорошо. Что было потом?
Лисенок: Потом… кажется, начали лопаться стекла, в том числе стекло, за которым был наш термитник, и он тоже загорелся, и что-то еще загорелось… И тогда сработала система пожарной безопасности, и полилась эта жидкость, которая тушит пожар… И все погасло. Столб погас.
Сотрудник ПСП: Дальше!
Лисенок: Дальше мы зашли посмотреть на Зеро и на термитов, но от них ничего не осталось… Только мокрая черная пыль. И там очень плохо пахло. Нас увели.
Сотрудник ПСП: Кто увел?
Лисенок: Не помню. Кажется, кто-то из кураторов.
Сотрудник ПСП: А тот сотрудник Службы Порядка, не помнишь, что он делал?
Лисенок: Точно не помню. Кажется, он помогал кураторам.
Сотрудник ПСП: Хорошо. Ты молодец, и Планетарная Служба Порядка выносит тебе благодарность. Если тебе больше нечего добавить к сказанному, тогда смерти…
Лисенок: Я хочу добавить!
Сотрудник ПСП: Я слушаю.
Лисенок: Я хочу еще добавить, что… Насчет наших термитов. Я считаю, мы все считаем – что это было очень жестоко по отношению к ним. Зеро плохо поступил с питомцами. У нас всегда была прямая трансляция из термитника, обычно я не сохранял ее в памяти, потому что видеофайлы занимают слишком много места, но последние несколько минут… до того, как они перестали жить… этот кусок я решил сохранить в своей памяти навсегда. Это очень грустная запись. Как солдаты высовывали из термитника свои головы, пытаясь не пустить огонь внутрь. Как рабочие заползали на королеву, пытаясь скрыть ее огромное тело под своими телами, заслонить от огня. И как нимфы отгрызали себе свои прекрасные крылья… неизвестно зачем. Может быть, от отчаяния. Потому что им стало понятно, что уже не спастись.
Сотрудник ПСП: Ты очень красиво говоришь, исправляемый Лисенок. Не зря тебя так любят слушать на фрик-тьюбе.
Лисенок: Да, я… Спасибо. Это из нашего «Прощального слова термитам». Мы очень по ним скучаем.
Зеро
Нашу группу привели на эксперимент через несколько дней после посещения Фермы. Нас было пятеро: я, Крэкер, двое незнакомых исправляемых (один предпаузник и один из средней группы) и Сын Мясника. Его доставили в буквальном смысле прикованным к инвалидному креслу: на руках и ногах металлические браслеты, от которых к поручням кресла тянулись блестящие цепи. Там, в выложенном белым кафелем коридоре лаборатории, мы впервые увидели Сына так близко и не через стекло. От него пахло, как от младенца из группы недавно воспроизведенных исправляемых: молоком, влажными очищающими салфетками и мочой. Он играл со своими цепями. Они явно ему очень нравились, их блеск и в особенности их звук, поэтому он шевелил то рукой, то ногой и восхищенно замирал, вслушиваясь в металлический звон. На нем был трехцветный костюм «социомана», и, когда он дергал ногой, широкие штанины слегка задирались, обнажая щиколотки – тонкие-тонкие, как у человека, который никогда не ходил. Мы с Крэкером тогда пришли к выводу, что цепи – скорее всего, просто маскарад для сотрудников лаборатории. Чтобы они видели: страшное чудовище укрощено и не представляет угрозы. Чтобы они не боялись, что все вдруг повернется, как в сериале «Вечный убийца», что Сын Мясника воспользуется ситуацией и сбежит. Крэкер даже спросил про цепи у сопровождавших нас планетарников (среди них был Эф), но они не ответили: сделали вид, что заняты в глубоких слоях и не слышат. Впрочем, и без планетарников было понятно: Сын не смог бы никуда убежать на таких беспомощных тонких ногах.
О сути и цели эксперимента нам тогда мало что было известно: на этот счет ходили самые разные слухи. Например, предпаузник, ждавший с нами в коридоре своей очереди, уверял, что нас будут облучать специальными «корректирующими ионами» с исправительной целью. Он был немного заторможенный, этот предпаузник, и все повторял, что после облучения уже в следующем воспроизведении наш КПУ уменьшится вдвое, потом – еще вдвое, и еще вдвое, и так после каждой паузы – коэффициент потенциальной угрозы становится вдвое меньше…
– Например, если мой КПУ – двенадцать, то в следующем воспроизведении это будет шесть, потом три, потом… – Он вдруг умолк, наморщил лоб, и на лице его отобразились сначала напряженная мыслительная работа, потом удивление и, наконец, чистая мука.
– Всегда будет оставаться половина от половины, – с отчаянием сообщил он.
Тот, который из средней группы, недобро хихикнул:
– Не может такого быть. Пересчитай еще раз.
Сам он твердо придерживался той точки зрения, что на нас собираются «обкатывать» новые экспериментальные установки социо. Такие «обкатки» действительно регулярно производились, однако же нам с Крэкером было совершенно очевидно, что к участию в такого рода эксперименте не привлекли бы ни Сына Мясника, ни меня.
Крэкер утверждал, что эксперимент, с какой бы целью он ни проводился, поставит нас всех на паузу.
Я спросил его, с чего он взял, и он ответил в своей обычной манере:
– Заглянул ненадолго в ячейку того бородатого, ну, профессора, пока он водил нас по Ферме. Он исследует Пять Секунд Тьмы… Так что сам делай выводы.
Крэкер часто упоминал как-нибудь так, мимоходом, что «заглянул» в чью-то ячейку. И по его тусклому лицу совершенно невозможно было понять, серьезно он говорит или просто разыгрывает.
– Врешь, – сказал я. – Ты не мог никуда заглянуть. Вам всем обрубили социо, пока мы были на Ферме.
– Ну я же Крэкер. А Крэкер взломает любой пароль. Крэкер пройдет через любую защиту…
Мне кажется, прежде чем продолжать, я все же должен объяснить тебе, кто такой Крэкер. Скорее всего, ты прекрасно знаешь и без меня, ну а если вдруг нет, с моими объяснениями тебе будет понятнее. Мне будет понятнее. Я должен все понимать. Крэкер – это ведь не просто какой-нибудь исправляемый. Крэкер – гений.
Крэкер придумал социо.
Ну, не совсем в том виде, в котором социо существует сейчас, первый вариант был куда примитивнее, но именно Крэкер разработал программу, позволившую отказаться от бипэдов и церебронов и осуществлять подключение В2В[5] без помощи внешних носителей. Церебральная инсталляция.
Подключили всех. Поголовная церебральная инсталляция произошла за девять месяцев до Рождества Живущего.
Он мог бы быть достойной и счастливой частицей Живущего, мой бедный друг Крэкер. После Рождества ему предложили войти в Совет Восьми под вечным никнеймом Основатель. После Рождества он должен был стать гордостью и опорой Живущего, его апостолом, его наместником, его мудрым защитником… Но он отказался. Церебральная инсталляция совпала с началом Великого Сокращения – и это совпадение повредило рассудок Крэкера, разрушило его жизнь, изменило его инвектор. Дело в том, что Крэкер почему-то винил себя. Да, именно себя он считал причиной всех тех войн, эпидемий, убийств, терактов… Крэкер вбил себе в голову, что разработанная им – и повсеместно внедренная – церебральная инсталляция положила начало Великому Сокращению. И привела к рождению Живущего.
Как связаны Великое Сокращение и рождение Живущего? Если ты есть, значит, тебе уже восемь и ты, безусловно, знаешь: Живущий – Спаситель наш. Он пришел в мир, чтобы победить смерть. Своим рождением Он положил конец Великому Сокращению. Своим рождением Он подарил нам вечную жизнь… Ты также знаешь, что тайна рождения Живущего есть одна из величайших тайн мироздания. Ты знаешь, что нам не нужны разгадки и объяснения, нам нужно лишь верить, что Его рождение есть животворное чудо…
Ты знаешь все это. Это знает каждый живущий… Но Крэкер – гений, создатель социо, еретик и безумец – этот Крэкер, он вывернул все наизнанку. Связь между Сокращением и Рождеством была для него очевидной – но очевидной иначе, не так, как для всех остальных. Он не считал Живущего спасителем нашим. Он считал его монстром. Великое Сокращение он полагал своего рода эмбриональным периодом. Периодом формирования зародыша… Зародыш же, по его мнению, возник в результате слияния, ну а слияние – ты уже догадался! – произошло в результате всеобщей церебральной инсталляции. То есть Крэкер считал, что своей работой он, лично он, вызвал к жизни Живущего.
И еще он всем говорил, что Сын Мясника не виновен в своих преступлениях, что Сын Мясника подчинялся воле зародыша, и все его убийства были лишь частью Великого Сокращения.
Абсурд, правда? Нелепость. Не бери это в голову. Я просто хочу, чтобы ты понял, насколько Крэкер упрям. Свое нелепое чувство вины, свою нелепую трактовку Великого Сокращения, свое неуважение к Живущему, уверенность в своей правоте Крэкер пронес через века, через множество пауз и воспроизведений, через множество тел… И донес до меня.
Он поделился со мной своей теорией во время терапии на Доступной Террасе.
Я не говорил тебе о Доступной Террасе? Это было наше второе – кроме холла с камерой Сына – секретное место. Официально терраса именовалась Зеленой, на старинный манер, но среди исправляемых это пышное название не прижилось, так что мы называли ее по-простому. Как ни забавно, Зеленая Терраса вовсе не была доступного цвета (на полу розовая плитка с черным узором, стены из розоватого стекла) – название, как нам объяснили кураторы, сохранилось с тех далеких времен, когда цвета «доступен» и «занят» имели дополнительные символические значения. Занятой цвет ассоциировался почему-то с физическим влечением («страстью»), а доступный – с природой. Одним словом, Доступная Терраса называлась доступной, потому что там стояли террариумы с питомцами. У каждого из исправляемых было по два-три любимца, над которыми он нес шефство: кураторы полагали, что инсектотерапия способствует исправлению. Мы должны были кормить питомцев, чистить их террариумы, менять им воду, песок или землю (в зависимости от среды обитания любимца), кроме того, по некоему негласному правилу с ними полагалось беседовать.
Не то чтобы мы по уставу обязаны были с ними разговаривать, нет, просто некоторые исправляемые, искренне привязанные к своим любимцам, всегда были не прочь с ними поворковать – остальные же полагали, что молчание будет расценено как равнодушие или даже жестокосердие, ну а ласковое слово, сказанное стрекозе или гусенице, пойдет только в плюс… На Доступной Террасе не велась звукозапись, а кураторы лишь изредка поглядывали на нас через стеклянные стены, но мы знали, что если не будем общаться с питомцами, кураторам это станет известно. «Исправься: расскажи все куратору», «исправься: помоги товарищу в его исправлении», «исправься: ничего не скрывай» – Крэкер говорил, у них у всех то и дело выскакивают такие баннеры. Информировать куратора о подозрительном поведении товарищей – это естественно. Каждое слово, сказанное куратору, пойдет только в плюс. А молчание будет расценено как соучастие.
Одним словом, на Доступной Террасе всегда толклись исправляемые, и их голоса – монотонно-увещевательные, срывающиеся на фальцет от притворной или искренней нежности – сливались с жужжанием, писком и стрекотом подшефных питомцев. На Доступной Террасе решительно невозможно было уединиться или побыть в тишине, и именно поэтому терраса была нашим секретным местом. В толпе, где каждый что-то говорит своему любимцу, мы с Крэкером могли вполголоса обсуждать почти что угодно, не привлекая к себе внимания и не вызывая каких-либо подозрений.
…Именно там, на Доступной Террасе, где-то за неделю до эксперимента Крэкер развернул одну из мягких бумажных трубочек, положил ее на свою паучью ладонь и шепнул словно бы не мне, а питомцу:
– Смотри, я тут набросал кое-что…
У Крэкера был большой, пузатый, тонколапый паук, полностью подтверждавший правильность поговорки: «Питомец – второй хозяин». Они с Крэкером были похожи, они любили друг друга, у них был хороший контакт, на терапии Крэкер всегда брал питомца в руки и поглаживал его матовое круглое тельце, а паук блаженно подрагивал. Вторым крэкеровским питомцем была улитка, симпатичное беззлобное существо с трогательными подвижными рожками, но Крэкер ее презирал и плохо о ней заботился, она часто болела, и на стекле после нее оставался мутный слизистый след.
– …Это история нашего мира, – сказал Крэкер будто бы пауку; тот без любопытства потоптался на полуистертом бумажном квадратике и ушагал выше по Крэкеровой руке, в сторону локтя.
На бумажке была серия схематичных рисунков, соединенных между собой кривыми короткими стрелками. Я хорошо все запомнил. Несколько отдельных человечков (корявая подпись: «древние люди») – стрелка – голова человека с неприятной темной точкой в области лба (подписано: «цер. инсталляция») – стрелка – маленькая невнятная закорючка («начало формирования зародыша») – стрелка – что-то вроде яйца с недоступного цвета разводами внутри («развитие зародыша = великое сокращение») – стрелка – смешной многоголовый и многорукий монстр с погремушкой в одной из рук («рождение чудовища = число живущих становится неизменным»).
– Немедленно выброси эту гадость, – сказал я тихо и сладко, так, словно бы обращался к питомцу. – Избавься от этой бумажки, идиот ты несчастный. Сунь моему термиту, он ее быстро сожрет…
…Сначала, когда меня только поместили в исправительный Дом, в моем ведении были комар и муха. Я их не любил. Муха меня раздражала беспорядочностью перемещений, неспособностью сосредоточиться на какой-то конкретной цели и сделать выбор. После того как я сыпал ей сухой корм – пахнущие пряной гнилью бежевые шарики, – она долго кружила по террариуму, не в состоянии решить, с какого из одинаковых шариков начать свой обед… Я не знал, о чем с ней беседовать, так что обычно просто желал ей приятного аппетита, а на прощание говорил «смерти нет». Она тоже не испытывала ко мне никаких чувств и, в отличие от мух других исправляемых, никогда не садилась на разделявшее нас стекло, если я подходил. Самка комара вела себя иначе: при виде меня она всегда заметно оживлялась, она любила мою кровь и, наверное, любила меня. Я не получал особого удовольствия от контакта с ней, но никогда не отказывал ей в радости и делал для нее то, чего она так хотела: прислонял тыльную сторону ладони или щеку к боковой сетке ее террариума. Она вела себя тактично и аккуратно и не брала больше двух порций крови за раз. После ее терапии на поверхности кожи оставались нежно-розовые припухшие бугорки; я их мазал специальным кремом, который давал энтомолог, и они почти не чесались и полностью исчезали часа за три.
Спустя год Эф сказал, что доволен тем, как хорошо я заботился о своих двух питомцах. Я проявил себя с лучшей стороны и теперь заслуживал поощрения: он позволит мне выбрать третьего питомца самостоятельно. Любой из видов, представленных на Доступной Террасе, на мой собственный вкус.
Из всех питомцев террасы мне по-настоящему нравился только жук-олень, он был любимцем одного из предпаузников, и я хотел было попросить Эфа, чтобы мне привезли такого же или, например, отдали этого, когда его хозяин временно перестанет существовать… Вместо этого я заявил, что хочу термита. «Одного»? – неприятно уточнил Эф, и я сказал ему: «Да». До сих пор не вполне понимаю, почему попросил термита. Наверное, просто из любопытства. Или, может быть, чтобы восстановить справедливость.
Колония термитов считалась украшением и гордостью нашего исправительного Дома (в неволе эти насекомые приживались далеко не всегда); под их нужды у нас было отведено отдельное помещение, смежное с Доступной Террасой, скудно освещенное и пропитанное запахом пластика и гнилой древесины. Там, в полумраке, в гигантском террариуме из затемненного полистирола, до половины заполненном землей, возвышался термитник. Он напоминал выщербленный ветрами и временем покосившийся замок, построенный до Рождества Живущего и населенный невидимыми древними духами. К моей немалой досаде, через мутный пластик невозможно было разглядеть подробности архитектуры этого замка. Что же до обитавших в нем «духов», термиты никогда не высовывались наружу, они всегда укрывались за стенами замка, и из всех исправляемых – в этом я и видел несправедливость – я единственный лишен был возможности следить за их жизнью. Термиты никогда не были под чьим-либо шефством, за ними ухаживал исключительно штатный энтомолог – он же и установил внутри термитника, на всех его уровнях и в каждом отсеке, множество микрокамер с прямым подключением к социо исправляемых. Так, чтобы всегда можно было посмотреть во втором слое прямую трансляцию. У меня не было социо. Возможно, поэтому мне и хотелось, чтобы у меня был свой термит.
О сути и цели эксперимента нам тогда мало что было известно: на этот счет ходили самые разные слухи. Например, предпаузник, ждавший с нами в коридоре своей очереди, уверял, что нас будут облучать специальными «корректирующими ионами» с исправительной целью. Он был немного заторможенный, этот предпаузник, и все повторял, что после облучения уже в следующем воспроизведении наш КПУ уменьшится вдвое, потом – еще вдвое, и еще вдвое, и так после каждой паузы – коэффициент потенциальной угрозы становится вдвое меньше…
– Например, если мой КПУ – двенадцать, то в следующем воспроизведении это будет шесть, потом три, потом… – Он вдруг умолк, наморщил лоб, и на лице его отобразились сначала напряженная мыслительная работа, потом удивление и, наконец, чистая мука.
– Всегда будет оставаться половина от половины, – с отчаянием сообщил он.
Тот, который из средней группы, недобро хихикнул:
– Не может такого быть. Пересчитай еще раз.
Сам он твердо придерживался той точки зрения, что на нас собираются «обкатывать» новые экспериментальные установки социо. Такие «обкатки» действительно регулярно производились, однако же нам с Крэкером было совершенно очевидно, что к участию в такого рода эксперименте не привлекли бы ни Сына Мясника, ни меня.
Крэкер утверждал, что эксперимент, с какой бы целью он ни проводился, поставит нас всех на паузу.
Я спросил его, с чего он взял, и он ответил в своей обычной манере:
– Заглянул ненадолго в ячейку того бородатого, ну, профессора, пока он водил нас по Ферме. Он исследует Пять Секунд Тьмы… Так что сам делай выводы.
Крэкер часто упоминал как-нибудь так, мимоходом, что «заглянул» в чью-то ячейку. И по его тусклому лицу совершенно невозможно было понять, серьезно он говорит или просто разыгрывает.
– Врешь, – сказал я. – Ты не мог никуда заглянуть. Вам всем обрубили социо, пока мы были на Ферме.
– Ну я же Крэкер. А Крэкер взломает любой пароль. Крэкер пройдет через любую защиту…
Мне кажется, прежде чем продолжать, я все же должен объяснить тебе, кто такой Крэкер. Скорее всего, ты прекрасно знаешь и без меня, ну а если вдруг нет, с моими объяснениями тебе будет понятнее. Мне будет понятнее. Я должен все понимать. Крэкер – это ведь не просто какой-нибудь исправляемый. Крэкер – гений.
Крэкер придумал социо.
Ну, не совсем в том виде, в котором социо существует сейчас, первый вариант был куда примитивнее, но именно Крэкер разработал программу, позволившую отказаться от бипэдов и церебронов и осуществлять подключение В2В[5] без помощи внешних носителей. Церебральная инсталляция.
Подключили всех. Поголовная церебральная инсталляция произошла за девять месяцев до Рождества Живущего.
Он мог бы быть достойной и счастливой частицей Живущего, мой бедный друг Крэкер. После Рождества ему предложили войти в Совет Восьми под вечным никнеймом Основатель. После Рождества он должен был стать гордостью и опорой Живущего, его апостолом, его наместником, его мудрым защитником… Но он отказался. Церебральная инсталляция совпала с началом Великого Сокращения – и это совпадение повредило рассудок Крэкера, разрушило его жизнь, изменило его инвектор. Дело в том, что Крэкер почему-то винил себя. Да, именно себя он считал причиной всех тех войн, эпидемий, убийств, терактов… Крэкер вбил себе в голову, что разработанная им – и повсеместно внедренная – церебральная инсталляция положила начало Великому Сокращению. И привела к рождению Живущего.
Как связаны Великое Сокращение и рождение Живущего? Если ты есть, значит, тебе уже восемь и ты, безусловно, знаешь: Живущий – Спаситель наш. Он пришел в мир, чтобы победить смерть. Своим рождением Он положил конец Великому Сокращению. Своим рождением Он подарил нам вечную жизнь… Ты также знаешь, что тайна рождения Живущего есть одна из величайших тайн мироздания. Ты знаешь, что нам не нужны разгадки и объяснения, нам нужно лишь верить, что Его рождение есть животворное чудо…
Ты знаешь все это. Это знает каждый живущий… Но Крэкер – гений, создатель социо, еретик и безумец – этот Крэкер, он вывернул все наизнанку. Связь между Сокращением и Рождеством была для него очевидной – но очевидной иначе, не так, как для всех остальных. Он не считал Живущего спасителем нашим. Он считал его монстром. Великое Сокращение он полагал своего рода эмбриональным периодом. Периодом формирования зародыша… Зародыш же, по его мнению, возник в результате слияния, ну а слияние – ты уже догадался! – произошло в результате всеобщей церебральной инсталляции. То есть Крэкер считал, что своей работой он, лично он, вызвал к жизни Живущего.
И еще он всем говорил, что Сын Мясника не виновен в своих преступлениях, что Сын Мясника подчинялся воле зародыша, и все его убийства были лишь частью Великого Сокращения.
Абсурд, правда? Нелепость. Не бери это в голову. Я просто хочу, чтобы ты понял, насколько Крэкер упрям. Свое нелепое чувство вины, свою нелепую трактовку Великого Сокращения, свое неуважение к Живущему, уверенность в своей правоте Крэкер пронес через века, через множество пауз и воспроизведений, через множество тел… И донес до меня.
Он поделился со мной своей теорией во время терапии на Доступной Террасе.
Я не говорил тебе о Доступной Террасе? Это было наше второе – кроме холла с камерой Сына – секретное место. Официально терраса именовалась Зеленой, на старинный манер, но среди исправляемых это пышное название не прижилось, так что мы называли ее по-простому. Как ни забавно, Зеленая Терраса вовсе не была доступного цвета (на полу розовая плитка с черным узором, стены из розоватого стекла) – название, как нам объяснили кураторы, сохранилось с тех далеких времен, когда цвета «доступен» и «занят» имели дополнительные символические значения. Занятой цвет ассоциировался почему-то с физическим влечением («страстью»), а доступный – с природой. Одним словом, Доступная Терраса называлась доступной, потому что там стояли террариумы с питомцами. У каждого из исправляемых было по два-три любимца, над которыми он нес шефство: кураторы полагали, что инсектотерапия способствует исправлению. Мы должны были кормить питомцев, чистить их террариумы, менять им воду, песок или землю (в зависимости от среды обитания любимца), кроме того, по некоему негласному правилу с ними полагалось беседовать.
Не то чтобы мы по уставу обязаны были с ними разговаривать, нет, просто некоторые исправляемые, искренне привязанные к своим любимцам, всегда были не прочь с ними поворковать – остальные же полагали, что молчание будет расценено как равнодушие или даже жестокосердие, ну а ласковое слово, сказанное стрекозе или гусенице, пойдет только в плюс… На Доступной Террасе не велась звукозапись, а кураторы лишь изредка поглядывали на нас через стеклянные стены, но мы знали, что если не будем общаться с питомцами, кураторам это станет известно. «Исправься: расскажи все куратору», «исправься: помоги товарищу в его исправлении», «исправься: ничего не скрывай» – Крэкер говорил, у них у всех то и дело выскакивают такие баннеры. Информировать куратора о подозрительном поведении товарищей – это естественно. Каждое слово, сказанное куратору, пойдет только в плюс. А молчание будет расценено как соучастие.
Одним словом, на Доступной Террасе всегда толклись исправляемые, и их голоса – монотонно-увещевательные, срывающиеся на фальцет от притворной или искренней нежности – сливались с жужжанием, писком и стрекотом подшефных питомцев. На Доступной Террасе решительно невозможно было уединиться или побыть в тишине, и именно поэтому терраса была нашим секретным местом. В толпе, где каждый что-то говорит своему любимцу, мы с Крэкером могли вполголоса обсуждать почти что угодно, не привлекая к себе внимания и не вызывая каких-либо подозрений.
…Именно там, на Доступной Террасе, где-то за неделю до эксперимента Крэкер развернул одну из мягких бумажных трубочек, положил ее на свою паучью ладонь и шепнул словно бы не мне, а питомцу:
– Смотри, я тут набросал кое-что…
У Крэкера был большой, пузатый, тонколапый паук, полностью подтверждавший правильность поговорки: «Питомец – второй хозяин». Они с Крэкером были похожи, они любили друг друга, у них был хороший контакт, на терапии Крэкер всегда брал питомца в руки и поглаживал его матовое круглое тельце, а паук блаженно подрагивал. Вторым крэкеровским питомцем была улитка, симпатичное беззлобное существо с трогательными подвижными рожками, но Крэкер ее презирал и плохо о ней заботился, она часто болела, и на стекле после нее оставался мутный слизистый след.
– …Это история нашего мира, – сказал Крэкер будто бы пауку; тот без любопытства потоптался на полуистертом бумажном квадратике и ушагал выше по Крэкеровой руке, в сторону локтя.
На бумажке была серия схематичных рисунков, соединенных между собой кривыми короткими стрелками. Я хорошо все запомнил. Несколько отдельных человечков (корявая подпись: «древние люди») – стрелка – голова человека с неприятной темной точкой в области лба (подписано: «цер. инсталляция») – стрелка – маленькая невнятная закорючка («начало формирования зародыша») – стрелка – что-то вроде яйца с недоступного цвета разводами внутри («развитие зародыша = великое сокращение») – стрелка – смешной многоголовый и многорукий монстр с погремушкой в одной из рук («рождение чудовища = число живущих становится неизменным»).
– Немедленно выброси эту гадость, – сказал я тихо и сладко, так, словно бы обращался к питомцу. – Избавься от этой бумажки, идиот ты несчастный. Сунь моему термиту, он ее быстро сожрет…
…Сначала, когда меня только поместили в исправительный Дом, в моем ведении были комар и муха. Я их не любил. Муха меня раздражала беспорядочностью перемещений, неспособностью сосредоточиться на какой-то конкретной цели и сделать выбор. После того как я сыпал ей сухой корм – пахнущие пряной гнилью бежевые шарики, – она долго кружила по террариуму, не в состоянии решить, с какого из одинаковых шариков начать свой обед… Я не знал, о чем с ней беседовать, так что обычно просто желал ей приятного аппетита, а на прощание говорил «смерти нет». Она тоже не испытывала ко мне никаких чувств и, в отличие от мух других исправляемых, никогда не садилась на разделявшее нас стекло, если я подходил. Самка комара вела себя иначе: при виде меня она всегда заметно оживлялась, она любила мою кровь и, наверное, любила меня. Я не получал особого удовольствия от контакта с ней, но никогда не отказывал ей в радости и делал для нее то, чего она так хотела: прислонял тыльную сторону ладони или щеку к боковой сетке ее террариума. Она вела себя тактично и аккуратно и не брала больше двух порций крови за раз. После ее терапии на поверхности кожи оставались нежно-розовые припухшие бугорки; я их мазал специальным кремом, который давал энтомолог, и они почти не чесались и полностью исчезали часа за три.
Спустя год Эф сказал, что доволен тем, как хорошо я заботился о своих двух питомцах. Я проявил себя с лучшей стороны и теперь заслуживал поощрения: он позволит мне выбрать третьего питомца самостоятельно. Любой из видов, представленных на Доступной Террасе, на мой собственный вкус.
Из всех питомцев террасы мне по-настоящему нравился только жук-олень, он был любимцем одного из предпаузников, и я хотел было попросить Эфа, чтобы мне привезли такого же или, например, отдали этого, когда его хозяин временно перестанет существовать… Вместо этого я заявил, что хочу термита. «Одного»? – неприятно уточнил Эф, и я сказал ему: «Да». До сих пор не вполне понимаю, почему попросил термита. Наверное, просто из любопытства. Или, может быть, чтобы восстановить справедливость.
Колония термитов считалась украшением и гордостью нашего исправительного Дома (в неволе эти насекомые приживались далеко не всегда); под их нужды у нас было отведено отдельное помещение, смежное с Доступной Террасой, скудно освещенное и пропитанное запахом пластика и гнилой древесины. Там, в полумраке, в гигантском террариуме из затемненного полистирола, до половины заполненном землей, возвышался термитник. Он напоминал выщербленный ветрами и временем покосившийся замок, построенный до Рождества Живущего и населенный невидимыми древними духами. К моей немалой досаде, через мутный пластик невозможно было разглядеть подробности архитектуры этого замка. Что же до обитавших в нем «духов», термиты никогда не высовывались наружу, они всегда укрывались за стенами замка, и из всех исправляемых – в этом я и видел несправедливость – я единственный лишен был возможности следить за их жизнью. Термиты никогда не были под чьим-либо шефством, за ними ухаживал исключительно штатный энтомолог – он же и установил внутри термитника, на всех его уровнях и в каждом отсеке, множество микрокамер с прямым подключением к социо исправляемых. Так, чтобы всегда можно было посмотреть во втором слое прямую трансляцию. У меня не было социо. Возможно, поэтому мне и хотелось, чтобы у меня был свой термит.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента