Страница:
Он любовно погладил объектив, разложил треногу.
– Убери ты эту штуку, нам нужно готовиться к экзаменам, – посоветовал Энрико. – Иначе мы никогда не закончим этот чертов университет.
Алексей не слышал. Он погрузился в мечты о том, как будет снимать кино. В последнее время он думал только об одном – как снять небольшой документальный фильм, посвященный его друзьям и их политическим взглядам. Пусть они говорят прямо в объектив, критикуют университетские порядки, социальные привилегии. Монологи надо перемежать кадрами трущоб, рабочих кварталов. Он снял такой фильм. Но, к удивлению самого Алексея, он получился холодным и бесстрастным. Не аргумент в споре, а констатация факта.
Алексей решил, что пленку нужно выкинуть.
Но этот эксперимент кое-чему его научил. Реальность мира не может быть просто взята и перенесена на экран. Для того чтобы объектив показывал правду, необходимо прибегнуть к вымыслу. Он стал еще чаще ходить в кино, чтобы увидеть, как делают этот фокус другие режиссеры.
Весной в Чинечитта работы не было. Началась мода на итальянские вестерны, и съемочные группы отправились в Испанию и Югославию. Алексею было неловко перед отцом, и он согласился остаток каникул провести на одной из миланских фабрик семейства Джисмонди.
Джанджакомо хотел, чтобы Алексей поработал месяц помощником начальника производственного отдела на заводе по изготовлению холодильников, а потом еще один месяц в той же должности на заводе по изготовлению газовых плит. Третий месяц стажировки Алексей должен был провести в центральном офисе концерна, знакомясь с бухгалтерией и системой сбыта.
– Думаю, это почти так же интересно, как Чинечитта, – насмешливо заметил Джанджакомо.
Алексей пожал плечами:
– По крайней мере не придется делать четыре тысячи страниц записей.
– Это уж точно. Просто в конце стажировки небольшая устная беседа со мной – только и всего.
Несмотря на напускное безразличие, Алексей был не на шутку взволнован, когда впервые отправился к месту прохождения практики. Заводской комплекс находился в пятнадцати километрах от Милана. Алексей настоял на том, чтобы явиться туда без дяди. По дороге к кабинету своего непосредственного начальника, синьора Бассани, он с любопытством оглядывался по сторонам. Корпуса и офисные здания были совсем новые, в интерьерах преобладали хромированая сталь и кожа, все было подчинено соображениям удобства и функциональности.
Синьор Бассани оказался человеком вежливым и покладистым. На вид ему было лет тридцать пять. Поначалу он относился к своему помощнику с явной почтительностью, но уже к концу первой недели между ними установились нормальные деловые отношения. Бассани водил Алексея по цехам, объяснял устройство сборочного конвейера, знакомил с системой складирования, представлял ему начальников цехов и прочих сотрудников руководящего звена.
Завод был похож на огромный улей, в котором трудились мириады пчел. Алексей завороженно наблюдал за превосходно отлаженным производственным механизмом. Особенно потряс его воображение главный конвейер. Алексей мог часами наблюдать, как ритмично двигаются рабочие, подлаживаясь к темпу продвижения гигантской ленты. Сверху все это напоминало какой-то ритуальный танец.
Неделю спустя Алексей вплотную занялся сборочным цехом, и первое романтическое представление рассеялось. Люди, работавшие на конвейере по восемь часов в день, в течение шести дней в неделю попадали в полную зависимость от машинного ритма. Алексей представил себя на их месте: грохот, ни секунды передышки, едкий запах масла…
В светлой, новой столовой, где персонал обедал, Алексей пытался разговаривать с рабочими.
Многие приехали с Юга. Они были немногословны, в разговоры вступали неохотно. Но Алексей проявил настойчивость. Один из сицилийцев был родом из Чефалу. Когда Алексей попытался поделиться с ним своими восторгами по поводу сицилийских пейзажей, рабочий, которого звали Августо, кинул на хозяйского сынка неприязненный взгляд.
– Там красиво, – буркнул он, – только вот работы нет.
Глаза у Августо были такие же, как у Франчески – темные, искоса поглядывавшие из-под густых ресниц. Алексей хотел спросить, знает ли он Франческу, но Августо уклонился от разговора.
Как-то вечером Алексей подошел к нему и предложил подвезти домой. Августо пожал плечами:
– Как хотите.
По дороге сицилиец все время молчал. Лишь один раз вдруг ни с того ни с сего сказал, что скучает по морю. Алексей высадил его возле многоквартирного дома на окраине Милана. В гости Августо его не пригласил.
Зато молодому человеку удалось подружиться с одним из начальников цехов, плотным мужчиной средних лет по имени Эмилио. Августо работал в цехе у Эмилио, и как-то за пивом Алексей спросил своего нового знакомого про сицилийца.
Начальник цеха пожал плечами:
– Южанам здесь приходится несладко. Они выросли в деревне, чувствуют себя здесь чужими. Живут по четверо в одной комнате, чтобы экономить деньги. Иногда спят по очереди в одной и той же постели: один в ночной смене, другой отдыхает.
– Понятно, – вздохнул Алексей.
Когда подходил к концу второй месяц его стажировки, Алексей почувствовал, что больше не выдержит. Он яростно накинулся на Джанджакомо:
– Это бесчеловечно! Возмутительно!
– Что возмутительно?
– То, как ты обращаешься с рабочими.
– А как я обращаюсь с рабочими? – удивился Джанджакомо. – Что-нибудь не в порядке?
– Один из них сегодня заснул у конвейера, и ему срезали зарплату.
– Правильно, пускай спит дома, – сдержанно прокомментировал Джисмонди-старший.
– Дома? А ты знаешь, в каких условиях живут эти люди? Вчетвером в одной комнате. Это, по-твоему, человеческая жизнь? Работа у них адская – одно и то же телодвижение с утра до вечера. Никакого разнообразия, никаких разговоров, ни малейшего удовлетворения от труда. Лишь эксплуатация да жалкая зарплата.
– Обычная студенческая трескотня, – отмахнулся Джанджакомо. – Мои рабочие получают вполне приличную зарплату. Все правила техники безопасности соблюдаются. Я построил им новую столовую. Люди в очередь встают, когда на каком-нибудь предприятии концерна «Джисмонди» появляются вакансии! – Джанджакомо немного помолчал. – Алексей, как ты не понимаешь. Если человек уснул возле конвейера, он ставит под угрозу жизнь тех, кто работает рядом с ним. Урезание зарплаты – предостережение и ему, и остальным.
Джисмонди-старший говорил с непривычной для него терпеливостью.
Зато Алексей пылал гневом.
– Ты посмотри, как мы с тобой живем. В этом доме двадцать комнат. Половиной из них мы никогда не пользуемся. И сравни этот дворец с их халупами. Это неправильно, несправедливо!
– Ну вот мы уже и до революции дошли. Разделим прибыль пополам, так? Поделим все поровну, как в Советском Союзе, да? Каждому по своему куску нищеты. Ты этого хочешь? Я тебе вот что скажу. – Джанджакомо опять разгорячился. – Русские отдали бы все на свете, чтобы их заводы работали так же хорошо, как мои.
– Русские тут ни при чем! – огрызнулся Алексей. Всякое упоминание о Советском Союзе он воспринимал болезненно. – Мы говорим об Италии и об эксплуатации итальянских рабочих.
– Снова здоро?во, – обреченно вздохнул Джанджакомо.
Осенью, когда возобновились занятия в университете, Алексей с удвоенной энергией занялся политикой. Ему казалось, что теперь он обладает достаточным запасом опыта и знаний, может участвовать в дискуссиях и спорах на равных. Многим из его друзей казалось, что у студентов и рабочих общие интересы. И те, и другие были жертвой режима, навязывавшего им свои условия. Ни у рабочих, ни у студентов не было права на самоуправление, на протест. Роднило две эти социальные группы и то, что студенты в не меньшей степени, чем рабочие, были преемниками великой революционной традиции. Стоит им соединить усилия, и они перевернут весь мир! Они сбросят прогнивший режим, построят новое общество, где будет царствовать справедливость. И начинать нужно прямо сегодня, здесь, с университетских аудиторий. Было особое наслаждение в том, чтобы устроить обструкцию преподавателю за смертельно скучную лекцию, сорвать идиотские экзамены, опротестовать полученные оценки, устроить сидячую забастовку в аудитории или на университетском стадионе. В этих действиях был смысл, была цель – как и в том, чтобы исследовать условия труда рабочих, устраивать демонстрации и стычки с фашистами и полицией.
В воздухе веяло надеждой и возбуждением. Это настроение волной перекатывалось с континента на континент. В Америке, Германии, Франции, Англии разворачивался гигантский фестиваль общей надежды. Студенты протестовали против войны во Вьетнаме, боролись за гражданские права. Осенью 1967 года миланские студенты захватили здание университета. В Турине студенты основали свободный университет, где учились тому, чему хотели. Все это сопровождалось маршами протеста, уличными представлениями, песнями, танцами.
Но в марте следующего года положение обострилось. Римская полиция вытеснила студентов из здания филологического факультета, преградила доступ к аудиториям. Студенты решили взять реванш. Две тысячи молодых людей – среди них был и Алексей Джисмонди – бросились на штурм. Алексей был вооружен не только тухлыми яйцами и помидорами, но и фотоаппаратом «лейка», с помощью которого он надеялся запечатлеть исторический момент.
И тут произошло неожиданное. Полиция, не дожидаясь подхода демонстрантов, первая нанесла удар: полицейские джипы врезались в толпу, полетели гранаты со слезоточивым газом.
Завыли сирены, начался всеобщий бедлам. Алексей метался среди толпы, бросал в полицейских свои жалкие метательные снаряды – эх, надо было захватить что-нибудь поосновательней. Сквозь клубы удушливого дыма он увидел, как упала раненая девушка, обливаясь кровью. Ее лицо было как две капли воды похоже на лицо Франчески – тот же высокий, чистый лоб, алые губы, волосы цвета воронова крыла. Нежное, прекрасное лицо. Алексей бросился ей на помощь, но его отшвырнули в сторону. Тогда он схватил камень и бросил в ближайшего полицейского. Камни полетели со всех сторон. Студенты давали отпор – дрались скамейками, досками. Это был единый порыв гнева и протеста.
Несколько часов спустя Алексей, избитый и окровавленный, сидел в переполненной камере. Среди арестованных преобладало боевое, вызывающее настроение. Студенты были горды собой – они не убежали от полиции, а затеяли с ней бой. Но бой оказался неравным, и вот они за решеткой. И от этого некоторые скисли.
Сам Алексей был настроен мрачно и задумчиво. Вспышка насилия и кровь потрясли его. Он все не мог забыть ту девушку, похожую на Франческу. Она лежала на земле, под ногами бегущих. Нет, это не могла быть Франческа – та в монастыре, в Агридженто. Тоже темница, но не такая, как здесь. Алексей поежился, отошел к стене. С товарищами по камере он не разговаривал.
На следующий день Джанджакомо внес за него залог, и Алексея выпустили. У выхода из полицейского участка собрались журналисты. Щелкали затворы, вспыхивали блицы, бесцеремонные руки совали микрофоны прямо в лицо обоим Джисмонди.
Джанджакомо растолкал репортеров и усадил Алексея в автомобиль. Он не ответил ни на один вопрос. Алексей видел, что дядя с трудом сдерживает ярость.
Не заезжая на римскую квартиру, Джанджакомо проехал по улицам, запруженным автомобилями, и свернул на автостраду. Алексей понял, что они едут прямиком в Милан.
По дороге они не разговаривали. У Алексея раскалывалась голова – оказывается, на лбу у него была огромная шишка, которую он сначала не заметил. Все тело ныло и саднило. Алексей и сам не заметил, как уснул.
Когда он проснулся, они уже подъезжали к дому. Он не был здесь с прошлого лета и с наслаждением повалился в свою кровать. Пришел доктор. Пока он проверял, целы ли ребра, нет ли внутренних кровоизлияний, пока возился с ссадинами и ушибами, Джанджакомо молча стоял возле кровати.
На следующее утро Алексей принял душ и попытался сбрить щетину – это не очень ему удалось из-за царапин и синяков. Видок был неважнецкий, но зато проснулся зверский аппетит.
Дядя уже сидел за столом.
– На, полюбуйся, – ткнул он пальцем стопку газет. – Можешь собой гордиться.
Он обжег Алексея сердитым взглядом и вышел из столовой.
Алексей стал листать газеты. Во многих из них на первой полосе, сразу после репортажа о римском побоище, красовалась его распухшая физиономия – иногда в одиночестве, иногда рядом с Джисмонди-старшим. Крупные заголовки кричали: «Студенческое восстание в Риме», «Арестован сын промышленника», «Революционный наследник Джисмонди», «Джисмонди-младший дерется с полицией», «Миллионер на баррикадах».
У Алексея испортилось настроение.
Вечерние газеты были еще хуже. Там подробно описывалась деятельность Джисмонди-младшего: его работа на заводах отца, где он якобы баламутил рабочих, пытался вбить клин между ними и администрацией. Попутно перечислялись компании, принадлежавшие концерну. Немало внимания было уделено и Джисмонди-старшему. Одна из газет раскопала русское происхождение Алексея и намекала на роль КГБ во всей этой истории.
Алексей был потрясен.
– Ну как? – поинтересовался Джанджакомо за ужином. – Что ты можешь сказать в свое оправдание?
Алексей потыкал вилкой мясо.
– Извини. Мне жаль, что я втянул тебя во все это. Что же до остального… – Он расправил плечи.
– Значит, ты по-прежнему собираешься драться с полицией и свергать существующй строй? Ты это хочешь сказать?
– Драться с полицией? – возмутился Алексей. – Это они напали на нас – давили нас джипами, забрасывали гранатами, избивали дубинками. Фашистские свиньи! – крикнул Алексей. – Я был там и видел все собственными глазами. А ты только и знаешь, что читать правую прессу. Веришь всякому вранью, которое они печатают. – Он вскочил и оттолкнул стул. – С тобой бессмысленно разговаривать.
Начиная со следующего дня стали приходить письма, и их становилось все больше и больше. Одни были адресованы Алексею, другие Джанджакомо. Алексею угрожали – кто высылкой из страны, кто отлучением от церкви, кто виселицей. Приходили бандероли с дохлыми мышами и какими-то зловещими амулетами. Были и письма, в которых Алексея поздравляли с мужественным поступком и называли «товарищем». Девушки предлагали любовь и дружбу, сопровождая письма фотографиями и локонами. Джисмонди-старшему делали предложения иного рода – не хочет ли он усыновить более достойного молодого человека, чем этот непутевый Алексей? Ну и, разумеется, потоком шли письма, в которых содержались просьбы о денежном вспомоществовании – ради какого-нибудь благороднейшего дела или просто так, во имя Христа.
Эта почта вызывала у Алексея отвращение и в то же время казалась ему каким-то чудом. В одночасье он превратился в объект общественного внимания.
Он уже не принадлежал себе, он принадлежал публике, толпе. Толпа думала о нем, грезила им, подталкивала к тем или иным поступкам. Удивительные все-таки существа люди!
Больше дядя и племянник не ссорились. Они были вежливы друг с другом, встречались только за завтраком. Непрекращающийся поток писем вытеснил все другие темы. Джанджакомо и Алексей показывали друг другу самые любопытные, молча качали головой или усмехались, обменивались комментариями.
На четвертый день пришло письмо иного рода. Когда Джанджакомо прочитал его, лицо промышленника посерьезнело.
– Вот этого я больше всего и боялся, – сказал он, протягивая листок Алексею.
Буквы были вырезаны из газет. В анонимном письме говорилось, что Джанджакомо должен оставить в тайнике (место указывалось) миллион лир. Иначе его сын будет похищен.
– Какая ерунда, – рассмеялся Алексей. – Кто-то валяет дурака.
Джанджакомо взглянул на него чуть ли не с презрением.
– Может быть, тебе и наплевать на собственную жизнь, но зато мне не наплевать. Я немедленно сообщу в полицию. В Италии подобные преступления не новость.
– Ну не собираешься же ты им платить!
Джисмонди-старший покачал головой:
– Нет, платить я не буду, но отныне к тебе будет приставлен телохранитель. Кроме того, в течение следующих нескольких недель ты носу не высунешь за порог.
Алексей протестовал, возмущался, но дядя и слушать его не стал.
На следующий день вновь пришло письмо того же содержания. Только на сей раз вымогатели намекали, что Джисмонди-младший с ними заодно, что он добровольно даст себя похитить, поскольку деньги нужны на «революционное движение».
– Это твои дружки? – сурово спросил Джанджакомо.
– Не смеши меня, – отмахнулся Алексей, но ему тоже передалось дядино беспокойство.
Дни напролет он сидел в четырех стенах – валялся на кровати, бродил по дому, загорал во внутреннем дворике. Там росли в кадках два апельсиновых деревца. Глядя на них, Алексей вспоминал девушку, упавшую на мостовую, вспоминал Франческу – ее запах, жар ее украденных у судьбы поцелуев. Франческа навек заперта в каменный мешок, сидит в монашеской келье. Собственная семья сковала ее цепями религии и традиций.
И вот он сам тоже оказался в капкане. Его темница – дядины миллионы. Они мешают ему жить и свободно дышать.
Алексей был вполне способен оценить иронию ситуации, но от этого чувство безысходности не ослабевало.
Он стал устраивать пробежки по дворику, превратившемуся для него в тюремную прогулочную площадку. Он бегал до изнеможения, затем валился на кровать и думал про Франческу. Именно тогда у него и родилась идея фильма, фильма, который перенесет на экран самую суть Сицилии. Это будет картина о женщине, которая прекрасна телом и живет среди прекрасной природы, но скована по рукам и ногам общественными и семейными путами. Алексей мысленно представлял эпизод за эпизодом, сцену за сценой. Потом он стал делать записи, заносить мысли и образы на бумагу.
Поток писем наконец начал иссякать. Остались лишь обычные просьбы о пожертвованиях. Пришло третье письмо, в котором угрожали похищением. Джанджакомо только скрипнул зубами. А немного спустя пришло письмо, не похожее на остальные. Оно было в аккуратном конверте, адрес напечатан на машинке. Внутри оказался листок бумаги, исписанный крупным, размашистым почерком, выцветшая фотография и бархатный мешочек. Алексей не без труда разобрал английские фразы:
«Дорогой мой Алексей!
Когда ты получишь это письмо, тебе уже исполнится двадцать один год. Я посылаю тебе свои самые добрые пожелания и маленький знак любви, которой ты был обделен.
Хочу, чтобы ты узнал, что настоящая твоя мать – я. Сообщая тебе об этом, я делаю себе последний и единственный подарок в этой жизни.
Не пытайся выяснить, как все произошло – никто тебе этого не расскажет, ибо меня уже не будет на свете, и прошлое затеряется в сумерках истории.
Знай лишь, что я очень любила тебя, пусть недолго. Как мне хотелось бы, чтобы я могла дать тебе нечто большее.
Но я поняла, что у тебя все есть, и это меня успокаивает, мой милый сын.
Навек твоя,
Сильви Ковальская».
Алексей перечитал письмо трижды. Ни числа, ни обратного адреса. Все очень таинственно. Он отдал письмо дяде, мельком взглянул на старую фотографию и открыл мешочек. Внутри оказалось красивое кольцо с инициалами С.К.
Алексей недоуменно пожал плечами, глядя на Джанджакомо.
Тот лишь покачал головой:
– Еще одна полоумная. Я могу тебе показать примерно такое же письмецо.
Алексей прочитал:
«Дорогой синьор Джисмонди, вам пишет вдова, находящаяся в самом расцвете лет. У меня есть сын, о котором любая мать может только мечтать. Уверена, что могла бы наставить на путь истинный и вашего отпрыска. Ему явно не хватает материнской ласки и внимания. Почту за честь лично встретиться с вами и обсудить нашу общую проблему…»
Алексей засмеялся.
– Я смотрю, выстраивается целая очередь из мамаш. Но Сильви Ковальская все-таки написала в ином стиле. Интересно… – Он вновь взглянул на старую фотографию. – И потом, у нее польское имя, как у моей матери.
– Твою мать звали Ганка Бурова, и тебе это известно. Она умерла в госпитале под Люблином. Твой отец сам похоронил ее.
Джанджакомо, не отрываясь, смотрел на фотографию. Алексею показалось, что дядя чем-то озадачен.
– Ты что, знал эту женщину?
Джисмонди-старший отрицательно покачал головой.
– Люди бывают так эксцентричны.
– И еще она прислала мне кольцо, очень красивое. Странно. Кто эта женщина?
– Я попытаюсь это выяснить.
Вечером Джанджакомо вернулся домой очень поздно.
– Я говорил с полицией, – сообщил дядя, энергично расхаживая взад-вперед по комнате. – Нет, не перебивай меня. – Он велел Алексею садиться и засмеялся. – Эти самые «фашистские свиньи», которых ты крыл последними словами, заботятся о твоей безопасности. Они считают, что тебе лучше на время уехать из Милана.
– Вот и отлично, я немедленно вернусь в Рим, – обрадовался Алексей.
– Только не в Рим, – нахмурился Джанджакомо. – Твой римский адрес хорошо известен. И потом, я не хочу, чтобы ты снова влезал в эти свои дела.
– Я буду делать то, что считаю нужным, – вспыхнул Алексей.
– Ты будешь делать то, что я тебе говорю. Ведь ты мой сын, – закричал Джанджакомо, жестом велев Алексею замолчать. – Все, ты отправляешься на каникулы, в путешествие. Оно будет продолжаться до тех пор, пока вся эта история не закончится. А когда ты вернешься, мы объявим прессе, что ты поступаешь на работу в концерн.
– Это возмутительно! – разъярился Алексей. – Я должен закончить учебу, я…
– То ты говоришь, что итальянские университеты гроша ломаного не стоят, то вдруг выясняется, что без диплома невозможно жить, – перебил его дядя.
– Дело не в учебе. Я должен жить своей жизнью, должен вернуться в Рим. – Алексей вскочил на ноги и угрожающе сдвинул брови. – Я не собираюсь работать в твоем концерне, не буду капиталистом, не стану якшаться с фашистами!
– Ты мой сын, и ты сделаешь все, как я сказал, – отрезал Джанджакомо.
– Отдай свои миллионы кому-нибудь другому! Женись, роди себе собственного сына.
В комнате наступило молчание. Алексей понял, что зашел слишком далеко. Когда Джанджакомо заговорил, голос его звучал едва слышно.
– Ты слишком много болтаешь о фашистах, Алексей, – медленно начал он. – Разве ты знаешь, что вытворяли настоящие фашисты, чернорубашечники Муссолини? Да будет тебе известно, что при всем желании я не мог бы иметь детей. – Он тяжело опустился в кресло. – Ты мой единственный сын, и другого у меня никогда не будет.
Алексей пробормотал едва слышно.
– Прости, я не знал. – После долгой паузы он добавил: – Я сделаю так, как ты хочешь.
И Алексей отправился в продолжительное путешествие по Сицилии. Там мучившие его образы легли на бумагу, и постепенно из всех этих теней, мыслей и слов стал возникать сценарий.
19
– Убери ты эту штуку, нам нужно готовиться к экзаменам, – посоветовал Энрико. – Иначе мы никогда не закончим этот чертов университет.
Алексей не слышал. Он погрузился в мечты о том, как будет снимать кино. В последнее время он думал только об одном – как снять небольшой документальный фильм, посвященный его друзьям и их политическим взглядам. Пусть они говорят прямо в объектив, критикуют университетские порядки, социальные привилегии. Монологи надо перемежать кадрами трущоб, рабочих кварталов. Он снял такой фильм. Но, к удивлению самого Алексея, он получился холодным и бесстрастным. Не аргумент в споре, а констатация факта.
Алексей решил, что пленку нужно выкинуть.
Но этот эксперимент кое-чему его научил. Реальность мира не может быть просто взята и перенесена на экран. Для того чтобы объектив показывал правду, необходимо прибегнуть к вымыслу. Он стал еще чаще ходить в кино, чтобы увидеть, как делают этот фокус другие режиссеры.
Весной в Чинечитта работы не было. Началась мода на итальянские вестерны, и съемочные группы отправились в Испанию и Югославию. Алексею было неловко перед отцом, и он согласился остаток каникул провести на одной из миланских фабрик семейства Джисмонди.
Джанджакомо хотел, чтобы Алексей поработал месяц помощником начальника производственного отдела на заводе по изготовлению холодильников, а потом еще один месяц в той же должности на заводе по изготовлению газовых плит. Третий месяц стажировки Алексей должен был провести в центральном офисе концерна, знакомясь с бухгалтерией и системой сбыта.
– Думаю, это почти так же интересно, как Чинечитта, – насмешливо заметил Джанджакомо.
Алексей пожал плечами:
– По крайней мере не придется делать четыре тысячи страниц записей.
– Это уж точно. Просто в конце стажировки небольшая устная беседа со мной – только и всего.
Несмотря на напускное безразличие, Алексей был не на шутку взволнован, когда впервые отправился к месту прохождения практики. Заводской комплекс находился в пятнадцати километрах от Милана. Алексей настоял на том, чтобы явиться туда без дяди. По дороге к кабинету своего непосредственного начальника, синьора Бассани, он с любопытством оглядывался по сторонам. Корпуса и офисные здания были совсем новые, в интерьерах преобладали хромированая сталь и кожа, все было подчинено соображениям удобства и функциональности.
Синьор Бассани оказался человеком вежливым и покладистым. На вид ему было лет тридцать пять. Поначалу он относился к своему помощнику с явной почтительностью, но уже к концу первой недели между ними установились нормальные деловые отношения. Бассани водил Алексея по цехам, объяснял устройство сборочного конвейера, знакомил с системой складирования, представлял ему начальников цехов и прочих сотрудников руководящего звена.
Завод был похож на огромный улей, в котором трудились мириады пчел. Алексей завороженно наблюдал за превосходно отлаженным производственным механизмом. Особенно потряс его воображение главный конвейер. Алексей мог часами наблюдать, как ритмично двигаются рабочие, подлаживаясь к темпу продвижения гигантской ленты. Сверху все это напоминало какой-то ритуальный танец.
Неделю спустя Алексей вплотную занялся сборочным цехом, и первое романтическое представление рассеялось. Люди, работавшие на конвейере по восемь часов в день, в течение шести дней в неделю попадали в полную зависимость от машинного ритма. Алексей представил себя на их месте: грохот, ни секунды передышки, едкий запах масла…
В светлой, новой столовой, где персонал обедал, Алексей пытался разговаривать с рабочими.
Многие приехали с Юга. Они были немногословны, в разговоры вступали неохотно. Но Алексей проявил настойчивость. Один из сицилийцев был родом из Чефалу. Когда Алексей попытался поделиться с ним своими восторгами по поводу сицилийских пейзажей, рабочий, которого звали Августо, кинул на хозяйского сынка неприязненный взгляд.
– Там красиво, – буркнул он, – только вот работы нет.
Глаза у Августо были такие же, как у Франчески – темные, искоса поглядывавшие из-под густых ресниц. Алексей хотел спросить, знает ли он Франческу, но Августо уклонился от разговора.
Как-то вечером Алексей подошел к нему и предложил подвезти домой. Августо пожал плечами:
– Как хотите.
По дороге сицилиец все время молчал. Лишь один раз вдруг ни с того ни с сего сказал, что скучает по морю. Алексей высадил его возле многоквартирного дома на окраине Милана. В гости Августо его не пригласил.
Зато молодому человеку удалось подружиться с одним из начальников цехов, плотным мужчиной средних лет по имени Эмилио. Августо работал в цехе у Эмилио, и как-то за пивом Алексей спросил своего нового знакомого про сицилийца.
Начальник цеха пожал плечами:
– Южанам здесь приходится несладко. Они выросли в деревне, чувствуют себя здесь чужими. Живут по четверо в одной комнате, чтобы экономить деньги. Иногда спят по очереди в одной и той же постели: один в ночной смене, другой отдыхает.
– Понятно, – вздохнул Алексей.
Когда подходил к концу второй месяц его стажировки, Алексей почувствовал, что больше не выдержит. Он яростно накинулся на Джанджакомо:
– Это бесчеловечно! Возмутительно!
– Что возмутительно?
– То, как ты обращаешься с рабочими.
– А как я обращаюсь с рабочими? – удивился Джанджакомо. – Что-нибудь не в порядке?
– Один из них сегодня заснул у конвейера, и ему срезали зарплату.
– Правильно, пускай спит дома, – сдержанно прокомментировал Джисмонди-старший.
– Дома? А ты знаешь, в каких условиях живут эти люди? Вчетвером в одной комнате. Это, по-твоему, человеческая жизнь? Работа у них адская – одно и то же телодвижение с утра до вечера. Никакого разнообразия, никаких разговоров, ни малейшего удовлетворения от труда. Лишь эксплуатация да жалкая зарплата.
– Обычная студенческая трескотня, – отмахнулся Джанджакомо. – Мои рабочие получают вполне приличную зарплату. Все правила техники безопасности соблюдаются. Я построил им новую столовую. Люди в очередь встают, когда на каком-нибудь предприятии концерна «Джисмонди» появляются вакансии! – Джанджакомо немного помолчал. – Алексей, как ты не понимаешь. Если человек уснул возле конвейера, он ставит под угрозу жизнь тех, кто работает рядом с ним. Урезание зарплаты – предостережение и ему, и остальным.
Джисмонди-старший говорил с непривычной для него терпеливостью.
Зато Алексей пылал гневом.
– Ты посмотри, как мы с тобой живем. В этом доме двадцать комнат. Половиной из них мы никогда не пользуемся. И сравни этот дворец с их халупами. Это неправильно, несправедливо!
– Ну вот мы уже и до революции дошли. Разделим прибыль пополам, так? Поделим все поровну, как в Советском Союзе, да? Каждому по своему куску нищеты. Ты этого хочешь? Я тебе вот что скажу. – Джанджакомо опять разгорячился. – Русские отдали бы все на свете, чтобы их заводы работали так же хорошо, как мои.
– Русские тут ни при чем! – огрызнулся Алексей. Всякое упоминание о Советском Союзе он воспринимал болезненно. – Мы говорим об Италии и об эксплуатации итальянских рабочих.
– Снова здоро?во, – обреченно вздохнул Джанджакомо.
Осенью, когда возобновились занятия в университете, Алексей с удвоенной энергией занялся политикой. Ему казалось, что теперь он обладает достаточным запасом опыта и знаний, может участвовать в дискуссиях и спорах на равных. Многим из его друзей казалось, что у студентов и рабочих общие интересы. И те, и другие были жертвой режима, навязывавшего им свои условия. Ни у рабочих, ни у студентов не было права на самоуправление, на протест. Роднило две эти социальные группы и то, что студенты в не меньшей степени, чем рабочие, были преемниками великой революционной традиции. Стоит им соединить усилия, и они перевернут весь мир! Они сбросят прогнивший режим, построят новое общество, где будет царствовать справедливость. И начинать нужно прямо сегодня, здесь, с университетских аудиторий. Было особое наслаждение в том, чтобы устроить обструкцию преподавателю за смертельно скучную лекцию, сорвать идиотские экзамены, опротестовать полученные оценки, устроить сидячую забастовку в аудитории или на университетском стадионе. В этих действиях был смысл, была цель – как и в том, чтобы исследовать условия труда рабочих, устраивать демонстрации и стычки с фашистами и полицией.
В воздухе веяло надеждой и возбуждением. Это настроение волной перекатывалось с континента на континент. В Америке, Германии, Франции, Англии разворачивался гигантский фестиваль общей надежды. Студенты протестовали против войны во Вьетнаме, боролись за гражданские права. Осенью 1967 года миланские студенты захватили здание университета. В Турине студенты основали свободный университет, где учились тому, чему хотели. Все это сопровождалось маршами протеста, уличными представлениями, песнями, танцами.
Но в марте следующего года положение обострилось. Римская полиция вытеснила студентов из здания филологического факультета, преградила доступ к аудиториям. Студенты решили взять реванш. Две тысячи молодых людей – среди них был и Алексей Джисмонди – бросились на штурм. Алексей был вооружен не только тухлыми яйцами и помидорами, но и фотоаппаратом «лейка», с помощью которого он надеялся запечатлеть исторический момент.
И тут произошло неожиданное. Полиция, не дожидаясь подхода демонстрантов, первая нанесла удар: полицейские джипы врезались в толпу, полетели гранаты со слезоточивым газом.
Завыли сирены, начался всеобщий бедлам. Алексей метался среди толпы, бросал в полицейских свои жалкие метательные снаряды – эх, надо было захватить что-нибудь поосновательней. Сквозь клубы удушливого дыма он увидел, как упала раненая девушка, обливаясь кровью. Ее лицо было как две капли воды похоже на лицо Франчески – тот же высокий, чистый лоб, алые губы, волосы цвета воронова крыла. Нежное, прекрасное лицо. Алексей бросился ей на помощь, но его отшвырнули в сторону. Тогда он схватил камень и бросил в ближайшего полицейского. Камни полетели со всех сторон. Студенты давали отпор – дрались скамейками, досками. Это был единый порыв гнева и протеста.
Несколько часов спустя Алексей, избитый и окровавленный, сидел в переполненной камере. Среди арестованных преобладало боевое, вызывающее настроение. Студенты были горды собой – они не убежали от полиции, а затеяли с ней бой. Но бой оказался неравным, и вот они за решеткой. И от этого некоторые скисли.
Сам Алексей был настроен мрачно и задумчиво. Вспышка насилия и кровь потрясли его. Он все не мог забыть ту девушку, похожую на Франческу. Она лежала на земле, под ногами бегущих. Нет, это не могла быть Франческа – та в монастыре, в Агридженто. Тоже темница, но не такая, как здесь. Алексей поежился, отошел к стене. С товарищами по камере он не разговаривал.
На следующий день Джанджакомо внес за него залог, и Алексея выпустили. У выхода из полицейского участка собрались журналисты. Щелкали затворы, вспыхивали блицы, бесцеремонные руки совали микрофоны прямо в лицо обоим Джисмонди.
Джанджакомо растолкал репортеров и усадил Алексея в автомобиль. Он не ответил ни на один вопрос. Алексей видел, что дядя с трудом сдерживает ярость.
Не заезжая на римскую квартиру, Джанджакомо проехал по улицам, запруженным автомобилями, и свернул на автостраду. Алексей понял, что они едут прямиком в Милан.
По дороге они не разговаривали. У Алексея раскалывалась голова – оказывается, на лбу у него была огромная шишка, которую он сначала не заметил. Все тело ныло и саднило. Алексей и сам не заметил, как уснул.
Когда он проснулся, они уже подъезжали к дому. Он не был здесь с прошлого лета и с наслаждением повалился в свою кровать. Пришел доктор. Пока он проверял, целы ли ребра, нет ли внутренних кровоизлияний, пока возился с ссадинами и ушибами, Джанджакомо молча стоял возле кровати.
На следующее утро Алексей принял душ и попытался сбрить щетину – это не очень ему удалось из-за царапин и синяков. Видок был неважнецкий, но зато проснулся зверский аппетит.
Дядя уже сидел за столом.
– На, полюбуйся, – ткнул он пальцем стопку газет. – Можешь собой гордиться.
Он обжег Алексея сердитым взглядом и вышел из столовой.
Алексей стал листать газеты. Во многих из них на первой полосе, сразу после репортажа о римском побоище, красовалась его распухшая физиономия – иногда в одиночестве, иногда рядом с Джисмонди-старшим. Крупные заголовки кричали: «Студенческое восстание в Риме», «Арестован сын промышленника», «Революционный наследник Джисмонди», «Джисмонди-младший дерется с полицией», «Миллионер на баррикадах».
У Алексея испортилось настроение.
Вечерние газеты были еще хуже. Там подробно описывалась деятельность Джисмонди-младшего: его работа на заводах отца, где он якобы баламутил рабочих, пытался вбить клин между ними и администрацией. Попутно перечислялись компании, принадлежавшие концерну. Немало внимания было уделено и Джисмонди-старшему. Одна из газет раскопала русское происхождение Алексея и намекала на роль КГБ во всей этой истории.
Алексей был потрясен.
– Ну как? – поинтересовался Джанджакомо за ужином. – Что ты можешь сказать в свое оправдание?
Алексей потыкал вилкой мясо.
– Извини. Мне жаль, что я втянул тебя во все это. Что же до остального… – Он расправил плечи.
– Значит, ты по-прежнему собираешься драться с полицией и свергать существующй строй? Ты это хочешь сказать?
– Драться с полицией? – возмутился Алексей. – Это они напали на нас – давили нас джипами, забрасывали гранатами, избивали дубинками. Фашистские свиньи! – крикнул Алексей. – Я был там и видел все собственными глазами. А ты только и знаешь, что читать правую прессу. Веришь всякому вранью, которое они печатают. – Он вскочил и оттолкнул стул. – С тобой бессмысленно разговаривать.
Начиная со следующего дня стали приходить письма, и их становилось все больше и больше. Одни были адресованы Алексею, другие Джанджакомо. Алексею угрожали – кто высылкой из страны, кто отлучением от церкви, кто виселицей. Приходили бандероли с дохлыми мышами и какими-то зловещими амулетами. Были и письма, в которых Алексея поздравляли с мужественным поступком и называли «товарищем». Девушки предлагали любовь и дружбу, сопровождая письма фотографиями и локонами. Джисмонди-старшему делали предложения иного рода – не хочет ли он усыновить более достойного молодого человека, чем этот непутевый Алексей? Ну и, разумеется, потоком шли письма, в которых содержались просьбы о денежном вспомоществовании – ради какого-нибудь благороднейшего дела или просто так, во имя Христа.
Эта почта вызывала у Алексея отвращение и в то же время казалась ему каким-то чудом. В одночасье он превратился в объект общественного внимания.
Он уже не принадлежал себе, он принадлежал публике, толпе. Толпа думала о нем, грезила им, подталкивала к тем или иным поступкам. Удивительные все-таки существа люди!
Больше дядя и племянник не ссорились. Они были вежливы друг с другом, встречались только за завтраком. Непрекращающийся поток писем вытеснил все другие темы. Джанджакомо и Алексей показывали друг другу самые любопытные, молча качали головой или усмехались, обменивались комментариями.
На четвертый день пришло письмо иного рода. Когда Джанджакомо прочитал его, лицо промышленника посерьезнело.
– Вот этого я больше всего и боялся, – сказал он, протягивая листок Алексею.
Буквы были вырезаны из газет. В анонимном письме говорилось, что Джанджакомо должен оставить в тайнике (место указывалось) миллион лир. Иначе его сын будет похищен.
– Какая ерунда, – рассмеялся Алексей. – Кто-то валяет дурака.
Джанджакомо взглянул на него чуть ли не с презрением.
– Может быть, тебе и наплевать на собственную жизнь, но зато мне не наплевать. Я немедленно сообщу в полицию. В Италии подобные преступления не новость.
– Ну не собираешься же ты им платить!
Джисмонди-старший покачал головой:
– Нет, платить я не буду, но отныне к тебе будет приставлен телохранитель. Кроме того, в течение следующих нескольких недель ты носу не высунешь за порог.
Алексей протестовал, возмущался, но дядя и слушать его не стал.
На следующий день вновь пришло письмо того же содержания. Только на сей раз вымогатели намекали, что Джисмонди-младший с ними заодно, что он добровольно даст себя похитить, поскольку деньги нужны на «революционное движение».
– Это твои дружки? – сурово спросил Джанджакомо.
– Не смеши меня, – отмахнулся Алексей, но ему тоже передалось дядино беспокойство.
Дни напролет он сидел в четырех стенах – валялся на кровати, бродил по дому, загорал во внутреннем дворике. Там росли в кадках два апельсиновых деревца. Глядя на них, Алексей вспоминал девушку, упавшую на мостовую, вспоминал Франческу – ее запах, жар ее украденных у судьбы поцелуев. Франческа навек заперта в каменный мешок, сидит в монашеской келье. Собственная семья сковала ее цепями религии и традиций.
И вот он сам тоже оказался в капкане. Его темница – дядины миллионы. Они мешают ему жить и свободно дышать.
Алексей был вполне способен оценить иронию ситуации, но от этого чувство безысходности не ослабевало.
Он стал устраивать пробежки по дворику, превратившемуся для него в тюремную прогулочную площадку. Он бегал до изнеможения, затем валился на кровать и думал про Франческу. Именно тогда у него и родилась идея фильма, фильма, который перенесет на экран самую суть Сицилии. Это будет картина о женщине, которая прекрасна телом и живет среди прекрасной природы, но скована по рукам и ногам общественными и семейными путами. Алексей мысленно представлял эпизод за эпизодом, сцену за сценой. Потом он стал делать записи, заносить мысли и образы на бумагу.
Поток писем наконец начал иссякать. Остались лишь обычные просьбы о пожертвованиях. Пришло третье письмо, в котором угрожали похищением. Джанджакомо только скрипнул зубами. А немного спустя пришло письмо, не похожее на остальные. Оно было в аккуратном конверте, адрес напечатан на машинке. Внутри оказался листок бумаги, исписанный крупным, размашистым почерком, выцветшая фотография и бархатный мешочек. Алексей не без труда разобрал английские фразы:
«Дорогой мой Алексей!
Когда ты получишь это письмо, тебе уже исполнится двадцать один год. Я посылаю тебе свои самые добрые пожелания и маленький знак любви, которой ты был обделен.
Хочу, чтобы ты узнал, что настоящая твоя мать – я. Сообщая тебе об этом, я делаю себе последний и единственный подарок в этой жизни.
Не пытайся выяснить, как все произошло – никто тебе этого не расскажет, ибо меня уже не будет на свете, и прошлое затеряется в сумерках истории.
Знай лишь, что я очень любила тебя, пусть недолго. Как мне хотелось бы, чтобы я могла дать тебе нечто большее.
Но я поняла, что у тебя все есть, и это меня успокаивает, мой милый сын.
Навек твоя,
Сильви Ковальская».
Алексей перечитал письмо трижды. Ни числа, ни обратного адреса. Все очень таинственно. Он отдал письмо дяде, мельком взглянул на старую фотографию и открыл мешочек. Внутри оказалось красивое кольцо с инициалами С.К.
Алексей недоуменно пожал плечами, глядя на Джанджакомо.
Тот лишь покачал головой:
– Еще одна полоумная. Я могу тебе показать примерно такое же письмецо.
Алексей прочитал:
«Дорогой синьор Джисмонди, вам пишет вдова, находящаяся в самом расцвете лет. У меня есть сын, о котором любая мать может только мечтать. Уверена, что могла бы наставить на путь истинный и вашего отпрыска. Ему явно не хватает материнской ласки и внимания. Почту за честь лично встретиться с вами и обсудить нашу общую проблему…»
Алексей засмеялся.
– Я смотрю, выстраивается целая очередь из мамаш. Но Сильви Ковальская все-таки написала в ином стиле. Интересно… – Он вновь взглянул на старую фотографию. – И потом, у нее польское имя, как у моей матери.
– Твою мать звали Ганка Бурова, и тебе это известно. Она умерла в госпитале под Люблином. Твой отец сам похоронил ее.
Джанджакомо, не отрываясь, смотрел на фотографию. Алексею показалось, что дядя чем-то озадачен.
– Ты что, знал эту женщину?
Джисмонди-старший отрицательно покачал головой.
– Люди бывают так эксцентричны.
– И еще она прислала мне кольцо, очень красивое. Странно. Кто эта женщина?
– Я попытаюсь это выяснить.
Вечером Джанджакомо вернулся домой очень поздно.
– Я говорил с полицией, – сообщил дядя, энергично расхаживая взад-вперед по комнате. – Нет, не перебивай меня. – Он велел Алексею садиться и засмеялся. – Эти самые «фашистские свиньи», которых ты крыл последними словами, заботятся о твоей безопасности. Они считают, что тебе лучше на время уехать из Милана.
– Вот и отлично, я немедленно вернусь в Рим, – обрадовался Алексей.
– Только не в Рим, – нахмурился Джанджакомо. – Твой римский адрес хорошо известен. И потом, я не хочу, чтобы ты снова влезал в эти свои дела.
– Я буду делать то, что считаю нужным, – вспыхнул Алексей.
– Ты будешь делать то, что я тебе говорю. Ведь ты мой сын, – закричал Джанджакомо, жестом велев Алексею замолчать. – Все, ты отправляешься на каникулы, в путешествие. Оно будет продолжаться до тех пор, пока вся эта история не закончится. А когда ты вернешься, мы объявим прессе, что ты поступаешь на работу в концерн.
– Это возмутительно! – разъярился Алексей. – Я должен закончить учебу, я…
– То ты говоришь, что итальянские университеты гроша ломаного не стоят, то вдруг выясняется, что без диплома невозможно жить, – перебил его дядя.
– Дело не в учебе. Я должен жить своей жизнью, должен вернуться в Рим. – Алексей вскочил на ноги и угрожающе сдвинул брови. – Я не собираюсь работать в твоем концерне, не буду капиталистом, не стану якшаться с фашистами!
– Ты мой сын, и ты сделаешь все, как я сказал, – отрезал Джанджакомо.
– Отдай свои миллионы кому-нибудь другому! Женись, роди себе собственного сына.
В комнате наступило молчание. Алексей понял, что зашел слишком далеко. Когда Джанджакомо заговорил, голос его звучал едва слышно.
– Ты слишком много болтаешь о фашистах, Алексей, – медленно начал он. – Разве ты знаешь, что вытворяли настоящие фашисты, чернорубашечники Муссолини? Да будет тебе известно, что при всем желании я не мог бы иметь детей. – Он тяжело опустился в кресло. – Ты мой единственный сын, и другого у меня никогда не будет.
Алексей пробормотал едва слышно.
– Прости, я не знал. – После долгой паузы он добавил: – Я сделаю так, как ты хочешь.
И Алексей отправился в продолжительное путешествие по Сицилии. Там мучившие его образы легли на бумагу, и постепенно из всех этих теней, мыслей и слов стал возникать сценарий.
19
В ночной тишине яхта причалила к берегу. В лунном свете возвышались неровные вершины скал. Благоухали напоенные дневным солнцем растения, их запахи были не в силах заглушить свежий солоноватый запах моря. По каменным ступенькам, ведущим вверх, Катрин и Карло шли, рука об руку, к замку Буонатерра, расположенному на вершине горы Буонатерра на острове Буонатерра. Все так, как надо. Все вокруг только для них одних.
И медовый месяц тоже только для них. Катрин подумала, надо ущипнуть себя за руку. Но ей не хотелось пробуждаться.
Холодные кафельные полы. Бледно-желтые стены. Стол, уставленный майоликой. Устрицы, хрустящий хлеб, шампанское. Глаза Карло. Темные, манящие. Любовно глядящие на ее лицо, плечи, грудь. Молчание. Поцелуй – медленный, предвещающий блаженство.
Спальня – белая, с широкой низкой кроватью посередине. Все в комнате ждало их. Ждала ее шелковая ночная сорочка, желая поскорее принять форму ее тела, ждала кровать с белоснежным благоуханным бельем.
– Mia Katerina. Mia sposa.
Его низкий голос завораживал ее. Его сильные руки сначала нежно, потом все смелее стали ласкать ее тело. Глаза ее заволоклись странной пеленой, она как в тумане видела его голову, плечи, спину, чувствовала запах, исходящий от его волос и лица.
– Я хочу увидеть тебя. Я никогда тебя не видел.
Мягкие пальцы расстегнули пуговицы, освободили ее от кружевного лифчика, провели по всем изгибам ее тела, коснулись сосков, заскользили по шелковистой коже. Слышно было лишь учащенное дыхание обоих. Потом его руки опустились ниже, поцелуи стали смелее. Катрин физически ощущала взгляды Карло на своем напряженно ждущем теле.
Взгляды Карло словно отдаляли ее от него, от самой себя. Но в его глазах Катрин читала желание.
Потом он встал перед ней на колени, обхватил руками ее бедра, его темные волосы слились с ее лоном. Движениями языка он заставил ее вздрогнуть от наслаждения. Катрин вдруг смутилась и оттолкнула от себя его голову.
– Я тоже хочу видеть тебя, – нерешительно произнесла она, коснувшись его рубашки.
Он улыбнулся, быстро и безо всякого стеснения скинул с себя одежду. Катрин сидела на кровати, Карло стоял к ней спиной. У него было мускулистое тело атлета, бронзовая от загара кожа.
– Ну как я тебе? – спросил он и повернулся к ней.
Ее глаза приковались к его поднимающемуся пенису. Карло заметил это и рассмеялся.
– Он напугал тебя? Вообще-то он довольно дружелюбно настроен.
И медовый месяц тоже только для них. Катрин подумала, надо ущипнуть себя за руку. Но ей не хотелось пробуждаться.
Холодные кафельные полы. Бледно-желтые стены. Стол, уставленный майоликой. Устрицы, хрустящий хлеб, шампанское. Глаза Карло. Темные, манящие. Любовно глядящие на ее лицо, плечи, грудь. Молчание. Поцелуй – медленный, предвещающий блаженство.
Спальня – белая, с широкой низкой кроватью посередине. Все в комнате ждало их. Ждала ее шелковая ночная сорочка, желая поскорее принять форму ее тела, ждала кровать с белоснежным благоуханным бельем.
– Mia Katerina. Mia sposa.
Его низкий голос завораживал ее. Его сильные руки сначала нежно, потом все смелее стали ласкать ее тело. Глаза ее заволоклись странной пеленой, она как в тумане видела его голову, плечи, спину, чувствовала запах, исходящий от его волос и лица.
– Я хочу увидеть тебя. Я никогда тебя не видел.
Мягкие пальцы расстегнули пуговицы, освободили ее от кружевного лифчика, провели по всем изгибам ее тела, коснулись сосков, заскользили по шелковистой коже. Слышно было лишь учащенное дыхание обоих. Потом его руки опустились ниже, поцелуи стали смелее. Катрин физически ощущала взгляды Карло на своем напряженно ждущем теле.
Взгляды Карло словно отдаляли ее от него, от самой себя. Но в его глазах Катрин читала желание.
Потом он встал перед ней на колени, обхватил руками ее бедра, его темные волосы слились с ее лоном. Движениями языка он заставил ее вздрогнуть от наслаждения. Катрин вдруг смутилась и оттолкнула от себя его голову.
– Я тоже хочу видеть тебя, – нерешительно произнесла она, коснувшись его рубашки.
Он улыбнулся, быстро и безо всякого стеснения скинул с себя одежду. Катрин сидела на кровати, Карло стоял к ней спиной. У него было мускулистое тело атлета, бронзовая от загара кожа.
– Ну как я тебе? – спросил он и повернулся к ней.
Ее глаза приковались к его поднимающемуся пенису. Карло заметил это и рассмеялся.
– Он напугал тебя? Вообще-то он довольно дружелюбно настроен.