Страница:
— Знаете что, — сказал он не задумываясь, — становится холодно, не поехать ли нам куда-нибудь?
— Куда? — машинально спросила Нина.
— Ну, куда-нибудь… в ресторан, например… Можно спросить отдельный кабинет…
Катя испуганно взглянула на Нину, но та сделала такое движение, что актер сразу осекся.
— Ну, если не хотите, можно просто зайти в кондитерскую. Выпьем кофе и поболтаем… И этого нельзя?..
Нине показалось, что смешно от всего отказываться, раз они же сами написали это глупое письмо, но ей все-таки пришлось сделать над собой огромное усилие, чтобы кивнуть головой.
В тесном, ярко освещенном и душном зале кондитерской было жарко и пахло кухней. Сладкий пар и табачный дым висели в воздухе. Было много студентов и подозрительного вида нарядных дам.
Актер угощал девушек, острил, хохотал и вообще самым добросовестным образом старался рассеять общую неловкость. Но чем развязнее становился он, тем молчаливее и отчужденнее держали себя Катя и Нина. Им обеим уже казалось, что вышло что-то некрасивое и совсем не забавное. Нина сидела против Арсеньева и исподтишка разглядывала его. В этой пошлой обстановке, в присутствии наглого, шумного актера, она не могла тот образ, который создали в ней его книги, соединить с этим интеллигентного вида господином, у которого была наружность провинциального врача, морщинки в уголках рта и слегка смущенное выражение. То, что он говорил, было очень обыкновенно и даже банально. Нина думала уже только о том, как бы скорее прикончить эту глупую историю и уйти, чтобы никогда не вспоминать об этой неудачной, ненужной встрече. Временами она взглядывала на Арсеньева даже враждебно, точно он чем-то обманул ее.
Арсеньев видел произведенное им впечатление, и его мужское избалованное самолюбие испытывало неприятные уколы.
Один актер чувствовал себя превосходно. Он был совершенно уверен, что все кончится прекрасно, именно так, как, с его точки зрения, и должно кончиться: Нина отдается Арсеньеву, а Катя — ему. Иного конца он даже не представлял себе и был убежден, что девушки и сами хотят этого. Надо было только найти кратчайший путь к цели, а поэтому актер быстро перевел разговор на любовь, которую понимал крайне просто и определенно. Когда же, по его мнению, почва была подготовлена, он предложил проводить барышень. При этом устроил так, что Нина с Арсеньевым пошли в одну сторону, а сам он с Катей — в другую. На прощанье он успел шепнуть Арсеньеву:
— Да вы, батенька, не церемоньтесь: ведите ее прямо к себе, да и вся недолга!..
А потом игриво приподнял шляпу и, под руку увлекая совсем растерявшуюся Катю, крикнул многозначительно и нагло:
— Всяких благ!.. Желаю успеха!..
Нине показалось, что ее хлестнули по лицу, и ей стало так гадко и стыдно, что девушка чуть не заплакала. Стыдно за самое себя, что она могла поставить себя в такое положение. Но оборвать не хватило духу, и против воли Нина пошла с Арсеньевым, думая только о том, чтобы скорее дойти до дома и навсегда покончить с этой неудачной, глупой шалостью.
Они шли молча. Арсеньев уже успел разглядеть всю ее высокую и стройную фигуру в длинном пальто с пушистым воротником и в меховой шапочке. Под мягкими изгибами пальто угадывались линии молодого тела, и легкое волнение приятно щемило сердце Арсеньева. Девушка шла рядом, такая тихая, загадочная и пленительно хорошенькая при бледном свете электричества, что Арсеньеву хотелось поцеловать ее. Он давно привык к скорым и легким связям, и теперь ему было даже странно, что нельзя просто взять и увезти ее к себе.
— Мне сюда, — тихо сказала Нина на повороте в переулок.
Они перешли улицу, и, когда мимо с шумом пронесся сверкающий автомобиль, Арсеньев взял девушку под руку. От этой неожиданной и, как ей показалось, оскорбительной фамильярности, вся кровь прилила к лицу Нины, но она не посмела протестовать и притворилась, что не придает этому значения.
Ярко освещенная улица осталась позади. Кругом сразу стало тихо и пустынно. Синий месяц, которого совсем не было заметно в центре города, среди наглых фонарей, теперь встал над темными крышами, и от него заблестели голубые искорки на неровных камнях черной мостовой.
— Давайте погуляем немного. Куда же вы так спешите! — сказал Арсеньев и чуть-чуть прижал ее руку, тепло которой чувствовалось даже сквозь рукав пальто.
— Как хотите, — нерешительно ответила Нина.
— Мне бы хотелось поговорить с вами, — продолжал он мягко и осторожно, — в нашей встрече вышло что-то нехорошее, и мне не хотелось бы, чтобы мы расстались под таким впечатлением…
Нина промолчала.
— Скажите, — снова начал Арсеньев, — вы очень разочаровались, когда увидели меня?..
Девушка смутилась, но почему-то не могла солгать.
— Да… по вашим книгам я представляла вас совсем не таким…
Арсеньева покоробило.
— А каким же?
Нина ничего не могла ответить и сказала, как давеча:
— Так, не таким…
Арсеньев пристально взглянул на нее.
— Ну да… Все так говорят. Вы ожидали встретить какое-то необыкновенное существо, а встретили самого обыкновенного человека.
— Обыкновенного? — невольно переспросила Нина.
Именно это и было больно и оскорбительно ей.
Арсеньев понял, но вместо того, чтобы отрицать это, смело повторил:
— Конечно, обыкновенного! Нина чуть-чуть пожала плечом.
— Ведь под словом «необыкновенный» вы подразумеваете и в самом деле нечто такое, чего и на свете не бывает. А писатель прежде всего человек. Он так же живет, так же скучает, любит, страдает, так же ищет радости и развлечения, как и все… Быть может, он тоньше чувствует, чем другие, но это только дает ему больше желаний и большую неудовлетворенность!..
Арсеньев долго говорил о том, что такое писатель. Близость красивой девушки и с каждой минутой нетерпеливо возрастающее желание ее близости делали голос его горячим и проникновенным, слова красивыми и значительными. Арсеньев сам увлекся, и ему казалось, что никогда не говорил он так хорошо, хотя то же самое и не раз ему уже приходилось испытывать и с другими женщинами.
В словах его не было никакой сознательной лжи, да Арсеньев и не любил лгать. Он всегда гордился тем, что может быть искренним до полной беспощадности к самому себе. Но теперь им владело одно желание, и потому все, что он говорил, имело цель только показать ей, какой он и на самом деле необыкновенный человек и какое счастье для каждой женщины принадлежать именно ему.
Никто не попадался им навстречу. Месяц светил таинственно и точно украдкой. Позади глухо гудела большая улица, а здесь, в пустынном переулке, звонко раздавались только их медленные шаги.
Нина слушала молча. Без этого наглого актера, без глупой Кати, среди тонкой тишины весеннего вечера, Арсеньев казался ей совсем другим. В его словах она узнавала знакомые по его книгам мысли, образы и выражения, и в этом было что-то неожиданно волнующее. Она всегда любила читать и о многих писателях говорила, как о любимых, но ей никогда в голову не приходило представить их себе живыми, близкими людьми. То, что говорил ей Арсеньев, было ново и ярко. Целый мир, необыкновенно красочный и полный такими переживаниями, о которых даже и не подозревали в том кругу, где жила она, открывался Нине, и ей было завидно и казалось, что величайшее счастье — жить в этом мире, среди этих необыкновенных, замечательных людей!
Арсеньев говорил, и Нина слушала, стараясь не проронить слова. Так они дошли до конца переулка, давно пройдя ее дом, и повернули обратно.
— Вас оскорбило то, — говорил Арсеньев, — что я пришел по вашему зову, как на какое-нибудь пошлое приключение, но ведь я же не знал вас! На вашем месте могла быть женщина, не стоящая большего!..
— Зачем же вы тогда пришли?.. Неужели вам все равно?..
Нина не кончила, смутившись своей мысли. Арсеньев пристально посмотрел на нее и сказал:
— Да, все равно!..
Нина чуть-чуть отодвинулась, но Арсеньев силой придержал ее руку.
— Видите ли, Нина Сергеевна… — И вдруг перебил самого себя:
— Позвольте мне называть вас просто Нина. Вы еще так молоды, что тяжеловесное отчество как-то не идет с языка…
— Как хотите… — пробормотала ошеломленная Нина.
— Видите ли, Нина… Мы только что говорили о том, что у писателя должна быть большая душа… Но ведь под этим словом нельзя понимать, что эта душа преисполнена всяческой добродетели. Большая душа- это душа огромного диапазона, совмещающая все. От крайней мерзости до высшей красоты. Только человек с такой душой может охватить жизнь во всем ее многообразии… В этом сила и искренность писателя, но в этом и несчастье его личной жизни… Душа его всегда расколота, раздвоена… Никто лучше меня не знает, как пошло и грязно то любовное приключение, которое я ожидал встретить сегодня, но и ни у кого не может быть такого острого любопытства и жажды испытать все… Да, я думал, что это будет встреча с какой-нибудь похотливой барынькой, чувственность которой щекочет возможность принадлежать человеку с громким именем… Но если бы это было и еще! гаже, я все равно пошел бы. Человеку заурядному, с одной маленькой, ограниченной душой, хочется вознестись на высоту, такому же, как я, хочется иногда упасть в такую бездну, из которой неба не видать… Бывают моменты, когда мне хочется быть таким, чтобы самому преклоняться перед красотой своего подвига, но бывает время, когда хочется и презирать себя… В этом есть свое острое, болезненное наслаждение.
— Но ведь это же ужасно!.. — наивно и искренно возмутилась Нина.
— Может быть, — согласился Арсеньев, красиво наклоняя голову, — я всегда гордился тем, что могу быть искренним до конца… Правда, я могу и лгать, но бывают моменты, когда лгать нельзя… Я скажу вам, что, когда я увидел вас, я понял, что вы не та, которую я думал встретить, меня охватила самая искренняя глубокая нежность к вам за вашу молодость и чистоту… И в то же время чем больше растет эта нежность, тем больше хочется мне отнять эту чистоту у вас…
Нина низко опустила голову, растерянная, не находящая слов для ответа.
— Я исковерканный, злой человек… — продолжал Арсеньев вздрагивающим голосом, — быть может, я готов плакать от нежности и жалости к вам, но я готов и на последнюю подлость, чтобы вы полюбили меня и принадлежали мне…
Голос у него вздрагивал, когда он спросил:
— А возможно это?.. Нина?.. Нет?..
— Я не знаю… Зачем вы говорите так?.. — прошептала Нина в смутном страхе.
— Затем, что я не хочу вас обманывать!.. Или вы хотите, чтобы я лгал?..
— Нет…
— Я говорю то, что есть!.. Я прекрасно знаю, что это невозможно, что вы не только не любите меня, но даже и не знаете, а между тем я все бы отдал сейчас только за то, чтобы поцеловать вас…
Нина была как пьяная. Все это налетело так неожиданно. Ей было странно и дико, хотелось вырвать свою руку, оскорбиться и уйти. Но она не могла этого сделать.
Время шло, и месяц уже до половины скрылся за черной крышей большого темного дома, а они все ходили взад и вперед, и Нина не замечала этого. Они уже не говорили о литературе, о том, что такое писатель, что такое жизнь и душа. Неуклонно и жестоко Арсеньев вел к цели, представление о которой жгло его. Девушка пыталась уклониться, пыталась говорить о другом, но Арсеньев настойчиво возвращался к тому же. Голос у него был уже другой, такой же жадный, срывающийся и жестокий, какой Нина уже слышала раньше. Голова у нее горела, девушка была беспомощна и безвольна.
Временами маленькая гордость овладевала ею. Она вспоминала, что так настойчиво домогается ее ласки не кто другой, как знаменитый писатель, человек необыкновенный и талантливый. Тогда становилось легче и хотелось продолжения. Робкая, наивная мысль о настоящей любви с его стороны, о постоянной жизни вместе смутно мелькала в душе. И тогда Нина вспоминала о Высоцком, о Лугановиче, и ей становилось горько и досадно, что свои первые чувства, свой первый стыд она отдала таким ничтожествам.
— Милая Ниночка, — с невыразимой нежностью и лаской говорил Арсеньев, — какая у вас нежная и милая душа, как преданно и нежно вы можете полюбить, должно быть!..
Нина взглянула на него со слабой, беспомощной улыбкой и опустила голову.
В это время они уже стояли у подъезда дома, где жила Нина, но девушка медлила позвонить. Арсеньев наклонился к ней и спросил:
— Ну, теперь вы видите, что я именно тот, которого вы знали по моим книгам?..
Неожиданная мысль, что, быть может, он преувеличил произведенное впечатление и Нина в душе смеется над ним, обожгла его. Но девушка была еще слишком молода. Она посмотрела на Арсеньева большими правдивыми глазами, улыбнулась нежно, застенчиво и сказала:
— Да… теперь вижу…
— Ну и что же?.. Таким, как я есть, я нравлюсь вам?..
— Да… — так же просто и открыто ответила Нина, глядя ему прямо в глаза немигающим детским взглядом.
И вы могли бы меня поцеловать?.. Голос Арсеньева дрогнул, и Нина почувствовала, что в эту минуту он боится ее. Эта робость в таком сильном человеке, перед которым она казалась маленькой и ничтожной, тронула девушку. Горячая волна нежности и потребности ласки прошла по всему телу ее. Нина ответила едва слышно:
— Могла бы.
— А вы хотите этого?..
Как будто закружилась голова, но девушка так же тихо сказала:
— Хочу.
Они стояли у темной стеклянной двери, за которой не чувствовалось жизни, и месяц прямо светил в лицо Нины, белое, странно красивое лицо, с блестящими глазами, на которых чудились слезы. Она чуть-чуть приподняла голову и застенчиво улыбнулась. Арсеньев прижал ее к двери, подложил руку под голову, на теплую мягкую шею, и поцеловал.
Странно, что Нина не ощутила ни страха, ни стыда. Она обвила его шею свободной рукой и закрыла глаза, отдаваясь поцелую спокойно и полно, всем существом своим.
«Боже мой, как хорошо!..» — смутно мелькнуло у нее в голове.
Арсеньев, не выпуская, долго смотрел в освещенное месяцем белое счастливое личико, улыбающееся нежно и радостно.
— Милая, бедная девочка!.. — сказал он тихо и грустно.
Нине было приятно это, и она не обратила внимания на то, что он назвал ее бедной. Девушка улыбнулась ему и опять потянулась с наивным требованием ласки.
Наконец он отпустил ее.
— Как жаль, что завтра надо ехать!..
Нина вздрогнула, побледнела и по-детски ухватилась за него обеими руками.
— Нет!.. — жалобно прошептала она.
— Надо, — ласково возразил он. — Но я вернусь через неделю, и если вы захотите, мы снова увидимся. Вместо ответа она прижалась к нему. Ей казалось, что она нашла что-то драгоценное, без чего жить нельзя, и было страшно потерять это.
— Бедная девушка!.. — с острой грустью повторил Арсеньев. — Но ведь если я вернусь, разве вы не знаете, чего я потребую от вас…
Но Нина не испугалась. Она просто не думала об этом и знала только одно, что ей хорошо.
— Я не буду вас обманывать, — сказал Арсеньев, — в сущности говоря, я такой же негодяй, как и все… Я хочу, чтобы вы принадлежали мне…
Нина задрожала всем телом, но только еще крепче прижалась к нему.
Арсеньев приподнял ее лицо, посмотрел прямо в глаза, полные радости и опьянения.
— Значит, вы все-таки хотите, чтобы я вернулся? Нина кивнула головой.
— Несмотря ни на что?..
— Да.
Арсеньев подождал, пока не открыли дверь. Потом пошел назад.
Синий месяц спрятался. Было пусто и темно кругом. Арсеньев шел по звонкому тротуару и думал о Нине, о ее судьбе, которая рисовалась ему невыразимо печальной, о своей подлости по отношению к ней, о ее поцелуях и тех наслаждениях, которые она может дать. Когда он представлял себе девушку, отдающуюся ему, все тело Арсеньева содрогалось в сладкой истоме.
На большой улице он попал в мертвые потоки холодного электрического света, казавшегося еще мертвее от пустоты тротуаров, по которым только кое-где одиноко бродили странные женские фигурки.
Одна из них встретилась с Арсеньевым. При свете фонаря в лицо ему сверкнуло ее матово-бледное лицо, со странными подведенными глазами и резко темными губами. Женщина улыбнулась ему нахально и жалко. Судорога отвращения прошла по телу Арсеньева, и он гадливо отшатнулся.
— Куда? — машинально спросила Нина.
— Ну, куда-нибудь… в ресторан, например… Можно спросить отдельный кабинет…
Катя испуганно взглянула на Нину, но та сделала такое движение, что актер сразу осекся.
— Ну, если не хотите, можно просто зайти в кондитерскую. Выпьем кофе и поболтаем… И этого нельзя?..
Нине показалось, что смешно от всего отказываться, раз они же сами написали это глупое письмо, но ей все-таки пришлось сделать над собой огромное усилие, чтобы кивнуть головой.
В тесном, ярко освещенном и душном зале кондитерской было жарко и пахло кухней. Сладкий пар и табачный дым висели в воздухе. Было много студентов и подозрительного вида нарядных дам.
Актер угощал девушек, острил, хохотал и вообще самым добросовестным образом старался рассеять общую неловкость. Но чем развязнее становился он, тем молчаливее и отчужденнее держали себя Катя и Нина. Им обеим уже казалось, что вышло что-то некрасивое и совсем не забавное. Нина сидела против Арсеньева и исподтишка разглядывала его. В этой пошлой обстановке, в присутствии наглого, шумного актера, она не могла тот образ, который создали в ней его книги, соединить с этим интеллигентного вида господином, у которого была наружность провинциального врача, морщинки в уголках рта и слегка смущенное выражение. То, что он говорил, было очень обыкновенно и даже банально. Нина думала уже только о том, как бы скорее прикончить эту глупую историю и уйти, чтобы никогда не вспоминать об этой неудачной, ненужной встрече. Временами она взглядывала на Арсеньева даже враждебно, точно он чем-то обманул ее.
Арсеньев видел произведенное им впечатление, и его мужское избалованное самолюбие испытывало неприятные уколы.
Один актер чувствовал себя превосходно. Он был совершенно уверен, что все кончится прекрасно, именно так, как, с его точки зрения, и должно кончиться: Нина отдается Арсеньеву, а Катя — ему. Иного конца он даже не представлял себе и был убежден, что девушки и сами хотят этого. Надо было только найти кратчайший путь к цели, а поэтому актер быстро перевел разговор на любовь, которую понимал крайне просто и определенно. Когда же, по его мнению, почва была подготовлена, он предложил проводить барышень. При этом устроил так, что Нина с Арсеньевым пошли в одну сторону, а сам он с Катей — в другую. На прощанье он успел шепнуть Арсеньеву:
— Да вы, батенька, не церемоньтесь: ведите ее прямо к себе, да и вся недолга!..
А потом игриво приподнял шляпу и, под руку увлекая совсем растерявшуюся Катю, крикнул многозначительно и нагло:
— Всяких благ!.. Желаю успеха!..
Нине показалось, что ее хлестнули по лицу, и ей стало так гадко и стыдно, что девушка чуть не заплакала. Стыдно за самое себя, что она могла поставить себя в такое положение. Но оборвать не хватило духу, и против воли Нина пошла с Арсеньевым, думая только о том, чтобы скорее дойти до дома и навсегда покончить с этой неудачной, глупой шалостью.
Они шли молча. Арсеньев уже успел разглядеть всю ее высокую и стройную фигуру в длинном пальто с пушистым воротником и в меховой шапочке. Под мягкими изгибами пальто угадывались линии молодого тела, и легкое волнение приятно щемило сердце Арсеньева. Девушка шла рядом, такая тихая, загадочная и пленительно хорошенькая при бледном свете электричества, что Арсеньеву хотелось поцеловать ее. Он давно привык к скорым и легким связям, и теперь ему было даже странно, что нельзя просто взять и увезти ее к себе.
— Мне сюда, — тихо сказала Нина на повороте в переулок.
Они перешли улицу, и, когда мимо с шумом пронесся сверкающий автомобиль, Арсеньев взял девушку под руку. От этой неожиданной и, как ей показалось, оскорбительной фамильярности, вся кровь прилила к лицу Нины, но она не посмела протестовать и притворилась, что не придает этому значения.
Ярко освещенная улица осталась позади. Кругом сразу стало тихо и пустынно. Синий месяц, которого совсем не было заметно в центре города, среди наглых фонарей, теперь встал над темными крышами, и от него заблестели голубые искорки на неровных камнях черной мостовой.
— Давайте погуляем немного. Куда же вы так спешите! — сказал Арсеньев и чуть-чуть прижал ее руку, тепло которой чувствовалось даже сквозь рукав пальто.
— Как хотите, — нерешительно ответила Нина.
— Мне бы хотелось поговорить с вами, — продолжал он мягко и осторожно, — в нашей встрече вышло что-то нехорошее, и мне не хотелось бы, чтобы мы расстались под таким впечатлением…
Нина промолчала.
— Скажите, — снова начал Арсеньев, — вы очень разочаровались, когда увидели меня?..
Девушка смутилась, но почему-то не могла солгать.
— Да… по вашим книгам я представляла вас совсем не таким…
Арсеньева покоробило.
— А каким же?
Нина ничего не могла ответить и сказала, как давеча:
— Так, не таким…
Арсеньев пристально взглянул на нее.
— Ну да… Все так говорят. Вы ожидали встретить какое-то необыкновенное существо, а встретили самого обыкновенного человека.
— Обыкновенного? — невольно переспросила Нина.
Именно это и было больно и оскорбительно ей.
Арсеньев понял, но вместо того, чтобы отрицать это, смело повторил:
— Конечно, обыкновенного! Нина чуть-чуть пожала плечом.
— Ведь под словом «необыкновенный» вы подразумеваете и в самом деле нечто такое, чего и на свете не бывает. А писатель прежде всего человек. Он так же живет, так же скучает, любит, страдает, так же ищет радости и развлечения, как и все… Быть может, он тоньше чувствует, чем другие, но это только дает ему больше желаний и большую неудовлетворенность!..
Арсеньев долго говорил о том, что такое писатель. Близость красивой девушки и с каждой минутой нетерпеливо возрастающее желание ее близости делали голос его горячим и проникновенным, слова красивыми и значительными. Арсеньев сам увлекся, и ему казалось, что никогда не говорил он так хорошо, хотя то же самое и не раз ему уже приходилось испытывать и с другими женщинами.
В словах его не было никакой сознательной лжи, да Арсеньев и не любил лгать. Он всегда гордился тем, что может быть искренним до полной беспощадности к самому себе. Но теперь им владело одно желание, и потому все, что он говорил, имело цель только показать ей, какой он и на самом деле необыкновенный человек и какое счастье для каждой женщины принадлежать именно ему.
Никто не попадался им навстречу. Месяц светил таинственно и точно украдкой. Позади глухо гудела большая улица, а здесь, в пустынном переулке, звонко раздавались только их медленные шаги.
Нина слушала молча. Без этого наглого актера, без глупой Кати, среди тонкой тишины весеннего вечера, Арсеньев казался ей совсем другим. В его словах она узнавала знакомые по его книгам мысли, образы и выражения, и в этом было что-то неожиданно волнующее. Она всегда любила читать и о многих писателях говорила, как о любимых, но ей никогда в голову не приходило представить их себе живыми, близкими людьми. То, что говорил ей Арсеньев, было ново и ярко. Целый мир, необыкновенно красочный и полный такими переживаниями, о которых даже и не подозревали в том кругу, где жила она, открывался Нине, и ей было завидно и казалось, что величайшее счастье — жить в этом мире, среди этих необыкновенных, замечательных людей!
Арсеньев говорил, и Нина слушала, стараясь не проронить слова. Так они дошли до конца переулка, давно пройдя ее дом, и повернули обратно.
— Вас оскорбило то, — говорил Арсеньев, — что я пришел по вашему зову, как на какое-нибудь пошлое приключение, но ведь я же не знал вас! На вашем месте могла быть женщина, не стоящая большего!..
— Зачем же вы тогда пришли?.. Неужели вам все равно?..
Нина не кончила, смутившись своей мысли. Арсеньев пристально посмотрел на нее и сказал:
— Да, все равно!..
Нина чуть-чуть отодвинулась, но Арсеньев силой придержал ее руку.
— Видите ли, Нина Сергеевна… — И вдруг перебил самого себя:
— Позвольте мне называть вас просто Нина. Вы еще так молоды, что тяжеловесное отчество как-то не идет с языка…
— Как хотите… — пробормотала ошеломленная Нина.
— Видите ли, Нина… Мы только что говорили о том, что у писателя должна быть большая душа… Но ведь под этим словом нельзя понимать, что эта душа преисполнена всяческой добродетели. Большая душа- это душа огромного диапазона, совмещающая все. От крайней мерзости до высшей красоты. Только человек с такой душой может охватить жизнь во всем ее многообразии… В этом сила и искренность писателя, но в этом и несчастье его личной жизни… Душа его всегда расколота, раздвоена… Никто лучше меня не знает, как пошло и грязно то любовное приключение, которое я ожидал встретить сегодня, но и ни у кого не может быть такого острого любопытства и жажды испытать все… Да, я думал, что это будет встреча с какой-нибудь похотливой барынькой, чувственность которой щекочет возможность принадлежать человеку с громким именем… Но если бы это было и еще! гаже, я все равно пошел бы. Человеку заурядному, с одной маленькой, ограниченной душой, хочется вознестись на высоту, такому же, как я, хочется иногда упасть в такую бездну, из которой неба не видать… Бывают моменты, когда мне хочется быть таким, чтобы самому преклоняться перед красотой своего подвига, но бывает время, когда хочется и презирать себя… В этом есть свое острое, болезненное наслаждение.
— Но ведь это же ужасно!.. — наивно и искренно возмутилась Нина.
— Может быть, — согласился Арсеньев, красиво наклоняя голову, — я всегда гордился тем, что могу быть искренним до конца… Правда, я могу и лгать, но бывают моменты, когда лгать нельзя… Я скажу вам, что, когда я увидел вас, я понял, что вы не та, которую я думал встретить, меня охватила самая искренняя глубокая нежность к вам за вашу молодость и чистоту… И в то же время чем больше растет эта нежность, тем больше хочется мне отнять эту чистоту у вас…
Нина низко опустила голову, растерянная, не находящая слов для ответа.
— Я исковерканный, злой человек… — продолжал Арсеньев вздрагивающим голосом, — быть может, я готов плакать от нежности и жалости к вам, но я готов и на последнюю подлость, чтобы вы полюбили меня и принадлежали мне…
Голос у него вздрагивал, когда он спросил:
— А возможно это?.. Нина?.. Нет?..
— Я не знаю… Зачем вы говорите так?.. — прошептала Нина в смутном страхе.
— Затем, что я не хочу вас обманывать!.. Или вы хотите, чтобы я лгал?..
— Нет…
— Я говорю то, что есть!.. Я прекрасно знаю, что это невозможно, что вы не только не любите меня, но даже и не знаете, а между тем я все бы отдал сейчас только за то, чтобы поцеловать вас…
Нина была как пьяная. Все это налетело так неожиданно. Ей было странно и дико, хотелось вырвать свою руку, оскорбиться и уйти. Но она не могла этого сделать.
Время шло, и месяц уже до половины скрылся за черной крышей большого темного дома, а они все ходили взад и вперед, и Нина не замечала этого. Они уже не говорили о литературе, о том, что такое писатель, что такое жизнь и душа. Неуклонно и жестоко Арсеньев вел к цели, представление о которой жгло его. Девушка пыталась уклониться, пыталась говорить о другом, но Арсеньев настойчиво возвращался к тому же. Голос у него был уже другой, такой же жадный, срывающийся и жестокий, какой Нина уже слышала раньше. Голова у нее горела, девушка была беспомощна и безвольна.
Временами маленькая гордость овладевала ею. Она вспоминала, что так настойчиво домогается ее ласки не кто другой, как знаменитый писатель, человек необыкновенный и талантливый. Тогда становилось легче и хотелось продолжения. Робкая, наивная мысль о настоящей любви с его стороны, о постоянной жизни вместе смутно мелькала в душе. И тогда Нина вспоминала о Высоцком, о Лугановиче, и ей становилось горько и досадно, что свои первые чувства, свой первый стыд она отдала таким ничтожествам.
— Милая Ниночка, — с невыразимой нежностью и лаской говорил Арсеньев, — какая у вас нежная и милая душа, как преданно и нежно вы можете полюбить, должно быть!..
Нина взглянула на него со слабой, беспомощной улыбкой и опустила голову.
В это время они уже стояли у подъезда дома, где жила Нина, но девушка медлила позвонить. Арсеньев наклонился к ней и спросил:
— Ну, теперь вы видите, что я именно тот, которого вы знали по моим книгам?..
Неожиданная мысль, что, быть может, он преувеличил произведенное впечатление и Нина в душе смеется над ним, обожгла его. Но девушка была еще слишком молода. Она посмотрела на Арсеньева большими правдивыми глазами, улыбнулась нежно, застенчиво и сказала:
— Да… теперь вижу…
— Ну и что же?.. Таким, как я есть, я нравлюсь вам?..
— Да… — так же просто и открыто ответила Нина, глядя ему прямо в глаза немигающим детским взглядом.
И вы могли бы меня поцеловать?.. Голос Арсеньева дрогнул, и Нина почувствовала, что в эту минуту он боится ее. Эта робость в таком сильном человеке, перед которым она казалась маленькой и ничтожной, тронула девушку. Горячая волна нежности и потребности ласки прошла по всему телу ее. Нина ответила едва слышно:
— Могла бы.
— А вы хотите этого?..
Как будто закружилась голова, но девушка так же тихо сказала:
— Хочу.
Они стояли у темной стеклянной двери, за которой не чувствовалось жизни, и месяц прямо светил в лицо Нины, белое, странно красивое лицо, с блестящими глазами, на которых чудились слезы. Она чуть-чуть приподняла голову и застенчиво улыбнулась. Арсеньев прижал ее к двери, подложил руку под голову, на теплую мягкую шею, и поцеловал.
Странно, что Нина не ощутила ни страха, ни стыда. Она обвила его шею свободной рукой и закрыла глаза, отдаваясь поцелую спокойно и полно, всем существом своим.
«Боже мой, как хорошо!..» — смутно мелькнуло у нее в голове.
Арсеньев, не выпуская, долго смотрел в освещенное месяцем белое счастливое личико, улыбающееся нежно и радостно.
— Милая, бедная девочка!.. — сказал он тихо и грустно.
Нине было приятно это, и она не обратила внимания на то, что он назвал ее бедной. Девушка улыбнулась ему и опять потянулась с наивным требованием ласки.
Наконец он отпустил ее.
— Как жаль, что завтра надо ехать!..
Нина вздрогнула, побледнела и по-детски ухватилась за него обеими руками.
— Нет!.. — жалобно прошептала она.
— Надо, — ласково возразил он. — Но я вернусь через неделю, и если вы захотите, мы снова увидимся. Вместо ответа она прижалась к нему. Ей казалось, что она нашла что-то драгоценное, без чего жить нельзя, и было страшно потерять это.
— Бедная девушка!.. — с острой грустью повторил Арсеньев. — Но ведь если я вернусь, разве вы не знаете, чего я потребую от вас…
Но Нина не испугалась. Она просто не думала об этом и знала только одно, что ей хорошо.
— Я не буду вас обманывать, — сказал Арсеньев, — в сущности говоря, я такой же негодяй, как и все… Я хочу, чтобы вы принадлежали мне…
Нина задрожала всем телом, но только еще крепче прижалась к нему.
Арсеньев приподнял ее лицо, посмотрел прямо в глаза, полные радости и опьянения.
— Значит, вы все-таки хотите, чтобы я вернулся? Нина кивнула головой.
— Несмотря ни на что?..
— Да.
Арсеньев подождал, пока не открыли дверь. Потом пошел назад.
Синий месяц спрятался. Было пусто и темно кругом. Арсеньев шел по звонкому тротуару и думал о Нине, о ее судьбе, которая рисовалась ему невыразимо печальной, о своей подлости по отношению к ней, о ее поцелуях и тех наслаждениях, которые она может дать. Когда он представлял себе девушку, отдающуюся ему, все тело Арсеньева содрогалось в сладкой истоме.
На большой улице он попал в мертвые потоки холодного электрического света, казавшегося еще мертвее от пустоты тротуаров, по которым только кое-где одиноко бродили странные женские фигурки.
Одна из них встретилась с Арсеньевым. При свете фонаря в лицо ему сверкнуло ее матово-бледное лицо, со странными подведенными глазами и резко темными губами. Женщина улыбнулась ему нахально и жалко. Судорога отвращения прошла по телу Арсеньева, и он гадливо отшатнулся.
XIX
Когда Нина вернулась домой, она была так захвачена неожиданностью происшедшего, что даже не могла разобраться ни в чем. Но все тело ее было подхвачено какой-то звонкой и чистой волной, хотелось громко запеть, засмеяться, скорее уснуть крепким радостным сном.
Только утром вспомнилось все и как-то всем существом бессознательно понялось, что это уже конец. Почему это так, Нина не знала, но когда Высоцкий ласкал ее, девушка не могла даже и представить себе, что отдастся ему, а теперь не разумом, не мыслью, а каким-то внутренним властным чувством она уже знала, что так будет. И это не испугало ее. Было только такое чувство, какое испытывала она, бывало, навсегда покидая место, где прожила много лет, где ко всему привыкла и все полюбила. Было немного грустно, чего-то жаль, но новая жизнь манила и звала, радостно и властно.
Минутами мелькала мысль, что невозможно, чтобы Арсеньев полюбил ее и остался с нею навсегда. При этой мысли тайный ужас шевелился в душе, но зов жизни был сильнее и не хотелось думать об этом. Будет то, что должно быть, а пока так хорошо!
Ужасно было только то, что она не увидит Арсеньева целую неделю. Девушке казалось, что неделя это — целая вечность. Она старалась представить себе, как они встретятся, но не могла.
Вероятно, бессознательное чувство что-то подсказывало ей, потому что Нина вдруг особенно ярко вспомнила инженера, и при воспоминании о том, что это ничтожество видело ее тело, досада и злость вызывали слезы у нее на глазах. Она готова была отдать все что угодно, лишь бы этого не было, и тут же решила, что ничего не скроет от Арсеньева. Этим решением, этим желанием, чтобы он знал о ней все, девушка отдавалась ему вся целиком, душою и телом.
Всю неделю она ходила как шальная, не могла найти себе места, а Катю, на другой день забежавшую, чтобы узнать, чем кончилось, просто прогнала. Ей казалось кощунством пустить в свою новую жизнь кого бы то ни было. Бедная Катя, едва вырвавшаяся от актера и оскорбленная его наглостью, была страшно обижена.
А Нина все думала и думала об Арсеньеве, перечитала все его книги, которые показались ей теперь совсем другими, точно живыми, и к концу недели уже любила его всем телом и душою.
Когда наконец ее позвали к телефону и она услышала его голос, Нина чуть не зарыдала от счастья.
— Вы еще не забыли меня? — спрашивал Арсеньев.
— А вы?.. — только и могла ответить девушка, и в голосе ее звучала такая безмерная любовь, что Арсеньеву даже немного стыдно стало.
Нина едва дождалась вечера, и, когда бежала на условное место в маленький скверик на площади, была как пьяная. Ей пришлось ждать довольно долго, но девушка даже и не заметила этого, а когда увидела Арсеньева, забыла обо всем на свете и бросилась к нему.
Кругом были люди, и ее порыв сконфузил Арсеньева. Нина же ни на что не обращала внимания. Она хотела кинуться ему на шею и, как девочка, цеплялась за руки.
— Как я рада!.. Если бы вы знали!.. — несвязно бормотала она, глядя влюбленными влажными глазами.
На них стали обращать внимание. Кое-кто улыбался, проходя мимо. Арсеньев чувствовал себя положительно неловко.
— Поедем куда-нибудь… — предложил он.
Нина даже как будто и не поняла, что он говорит, но когда они дошли до лихача, она сама вскочила в пролетку. Пока Арсеньев усаживался, девушка смотрела на него как зачарованная, а когда лошадь рванула с места, Нина обеими руками схватила руку Арсеньева и не выпускала ее, сжимая все сильнее и сильнее.
Они подъехали к ресторану, но там не оказалось свободного кабинета. Пролетка помчалась дальше. Нина была вне себя. Почти невыносимое нетерпение заставляло ее дрожать как в лихорадке.
В другом ресторане было то же, в третьем также не нашлось кабинета. Нина чуть не плакала. Наконец, в четвертом, почти за городом, толстый швейцар в поддевке и с павлиньими перьями на шляпе ответил:
— Пожалуйте-с!..
Нина так стремительно выскочила из пролетки, что запуталась в юбке и едва не упала на руки. Швейцар подхватил ее и осклабился, но девушка даже не заметила этого, зато заметил Арсеньев, и его покоробило. Нина показалась ему уж чересчур наивной и простенькой.
В кабинете было страшно светло и неуютно. Диван, на котором сидела Нина, был узенький, неудобный. На столе стояли запыленные цветы, в углу черное пыльное пианино. За стеной играла музыка, а в коридоре гремели посудой и шаркали подошвами.
Арсеньев заказал вино и фрукты, и пока лакей все это устанавливал на столе, Нина сидела в уголке дивана и дико смотрела кругом. Она инстинктивно чувствовала что-то нехорошее в этой нарядной, но грязноватой обстановке и в бесстрастии старого жирного лакея.
Когда лакей вышел, плотно закрыв дверь, Арсеньев сел рядом и как-то особенно улыбнулся.
— Моя бедная девочка испугалась?.. — спросил он и взял ее за руку.
Нина взглянула на него как будто с удивлением, немного отшатнулась и вдруг стремительно бросилась на шею.
По этому детскому порыву Арсеньев наконец понял, что она и в самом деле влюбилась в него, и ему стало нехорошо, точно раскрылась какая-то страшная подлость с его стороны. Мелькнула даже мысль не трогать ее, пожалеть, но она была такая молодая и хорошенькая, поцелуи ее были так свежи и беззаветны, что для нее все-таки лучше принадлежать ему, чем кому-нибудь другому. Он только тут же принял решение сразу поставить ее в известность, что она ничего ждать и требовать от него не должна.
«Какие мы все подлецы!..» — смутно подумал он и больше уже не думал ни о чем.
Нина сидела рядом с ним, плечи ее были обнажены его жадной рукой. Арсеньев целовал их, а она боролась со стыдом, боялась, что кто-нибудь войдет, и бессознательно наслаждалась сознанием, что нравится ему. Наготы своей она старалась не замечать и неестественно торопливо болтала все, что приходило в голову.
Когда Арсеньев устал от этих раздражающих бесплодных ласк, ему захотелось помучить ее.
— Значит, вы меня любите? — спросил он. Нина кивнула головой.
— Но ведь вы же меня совсем не знаете?.. Ведь вы видели меня всего один раз… а уже позволяете… так целовать вас…
Он смотрел ей прямо в глаза жестокими глазами, но Нина только краснела и улыбалась. Она сама не знала, как это могло случиться.
— Разве вы так легко… позволяете мужчинам целовать вас?..
Нина вспыхнула, почуя оскорбление, но в голове у нее промелькнул образ Высоцкого, и она, побледнев только, медленно покачала головой и закрыла глаза.
— Ведь вы знаете, чем это кончится? — продолжал Арсеньев.
Он и сам не знал, зачем мучил ее, но это доставляло ему огромное болезненное наслаждение.
Нина не ответила ничего и только спрятала лицо у него на плече.
— А потом?.. — настаивал Арсеньев с горящими глазами.
Нина молча пожала плечом. Она не могла сказать, но подумала:
«Зачем он спрашивает?.. Не все ли мне равно теперь!..»
И всей силой обняла его шею своими обнаженными руками, от нежности и аромата которых у Арсеньева кружилась голова. Но он все-таки разнял ее руки и слегка отвел ее от себя, чтобы взглянуть в лицо.
— Но разве вы не знаете, что я женат… — с легким усилием проговорил он. — Ведь я не могу жениться на вас…
Нина побледнела, опять закрыла глаза и снова как-то особенно странно пожала голым плечом. Она старалась не слышать.
— Ведь все равно я скоро уеду и мы должны будем расстаться… Это вас не пугает?.. Значит, вы хотите быть моей любовницей?.. — нарочито грубо говорил Арсеньев, наслаждаясь этой пыткой и в то же время уверяя себя, что делает это сознательно, для того, чтобы отнять у нее все иллюзии, честно сказать всю правду и дать полную свободу поступить как хочет. Ему хотелось взять ее без обязательств и последствий, но не быть подлецом.
Из-под опущенных ресниц показались слезы, но девушка ответила только:
— Я знаю…
— И все-таки хотите быть моею?..
Нина молчала. Разве она знала?
— Вы придете ко мне?
Девушка кивнула головой.
— Когда? Завтра?
И как будто желая, чтобы он замолчал и не говорил таких ненужных холодных слов, Нина охватила его руками и губами закрыла рот.
Только утром вспомнилось все и как-то всем существом бессознательно понялось, что это уже конец. Почему это так, Нина не знала, но когда Высоцкий ласкал ее, девушка не могла даже и представить себе, что отдастся ему, а теперь не разумом, не мыслью, а каким-то внутренним властным чувством она уже знала, что так будет. И это не испугало ее. Было только такое чувство, какое испытывала она, бывало, навсегда покидая место, где прожила много лет, где ко всему привыкла и все полюбила. Было немного грустно, чего-то жаль, но новая жизнь манила и звала, радостно и властно.
Минутами мелькала мысль, что невозможно, чтобы Арсеньев полюбил ее и остался с нею навсегда. При этой мысли тайный ужас шевелился в душе, но зов жизни был сильнее и не хотелось думать об этом. Будет то, что должно быть, а пока так хорошо!
Ужасно было только то, что она не увидит Арсеньева целую неделю. Девушке казалось, что неделя это — целая вечность. Она старалась представить себе, как они встретятся, но не могла.
Вероятно, бессознательное чувство что-то подсказывало ей, потому что Нина вдруг особенно ярко вспомнила инженера, и при воспоминании о том, что это ничтожество видело ее тело, досада и злость вызывали слезы у нее на глазах. Она готова была отдать все что угодно, лишь бы этого не было, и тут же решила, что ничего не скроет от Арсеньева. Этим решением, этим желанием, чтобы он знал о ней все, девушка отдавалась ему вся целиком, душою и телом.
Всю неделю она ходила как шальная, не могла найти себе места, а Катю, на другой день забежавшую, чтобы узнать, чем кончилось, просто прогнала. Ей казалось кощунством пустить в свою новую жизнь кого бы то ни было. Бедная Катя, едва вырвавшаяся от актера и оскорбленная его наглостью, была страшно обижена.
А Нина все думала и думала об Арсеньеве, перечитала все его книги, которые показались ей теперь совсем другими, точно живыми, и к концу недели уже любила его всем телом и душою.
Когда наконец ее позвали к телефону и она услышала его голос, Нина чуть не зарыдала от счастья.
— Вы еще не забыли меня? — спрашивал Арсеньев.
— А вы?.. — только и могла ответить девушка, и в голосе ее звучала такая безмерная любовь, что Арсеньеву даже немного стыдно стало.
Нина едва дождалась вечера, и, когда бежала на условное место в маленький скверик на площади, была как пьяная. Ей пришлось ждать довольно долго, но девушка даже и не заметила этого, а когда увидела Арсеньева, забыла обо всем на свете и бросилась к нему.
Кругом были люди, и ее порыв сконфузил Арсеньева. Нина же ни на что не обращала внимания. Она хотела кинуться ему на шею и, как девочка, цеплялась за руки.
— Как я рада!.. Если бы вы знали!.. — несвязно бормотала она, глядя влюбленными влажными глазами.
На них стали обращать внимание. Кое-кто улыбался, проходя мимо. Арсеньев чувствовал себя положительно неловко.
— Поедем куда-нибудь… — предложил он.
Нина даже как будто и не поняла, что он говорит, но когда они дошли до лихача, она сама вскочила в пролетку. Пока Арсеньев усаживался, девушка смотрела на него как зачарованная, а когда лошадь рванула с места, Нина обеими руками схватила руку Арсеньева и не выпускала ее, сжимая все сильнее и сильнее.
Они подъехали к ресторану, но там не оказалось свободного кабинета. Пролетка помчалась дальше. Нина была вне себя. Почти невыносимое нетерпение заставляло ее дрожать как в лихорадке.
В другом ресторане было то же, в третьем также не нашлось кабинета. Нина чуть не плакала. Наконец, в четвертом, почти за городом, толстый швейцар в поддевке и с павлиньими перьями на шляпе ответил:
— Пожалуйте-с!..
Нина так стремительно выскочила из пролетки, что запуталась в юбке и едва не упала на руки. Швейцар подхватил ее и осклабился, но девушка даже не заметила этого, зато заметил Арсеньев, и его покоробило. Нина показалась ему уж чересчур наивной и простенькой.
В кабинете было страшно светло и неуютно. Диван, на котором сидела Нина, был узенький, неудобный. На столе стояли запыленные цветы, в углу черное пыльное пианино. За стеной играла музыка, а в коридоре гремели посудой и шаркали подошвами.
Арсеньев заказал вино и фрукты, и пока лакей все это устанавливал на столе, Нина сидела в уголке дивана и дико смотрела кругом. Она инстинктивно чувствовала что-то нехорошее в этой нарядной, но грязноватой обстановке и в бесстрастии старого жирного лакея.
Когда лакей вышел, плотно закрыв дверь, Арсеньев сел рядом и как-то особенно улыбнулся.
— Моя бедная девочка испугалась?.. — спросил он и взял ее за руку.
Нина взглянула на него как будто с удивлением, немного отшатнулась и вдруг стремительно бросилась на шею.
По этому детскому порыву Арсеньев наконец понял, что она и в самом деле влюбилась в него, и ему стало нехорошо, точно раскрылась какая-то страшная подлость с его стороны. Мелькнула даже мысль не трогать ее, пожалеть, но она была такая молодая и хорошенькая, поцелуи ее были так свежи и беззаветны, что для нее все-таки лучше принадлежать ему, чем кому-нибудь другому. Он только тут же принял решение сразу поставить ее в известность, что она ничего ждать и требовать от него не должна.
«Какие мы все подлецы!..» — смутно подумал он и больше уже не думал ни о чем.
Нина сидела рядом с ним, плечи ее были обнажены его жадной рукой. Арсеньев целовал их, а она боролась со стыдом, боялась, что кто-нибудь войдет, и бессознательно наслаждалась сознанием, что нравится ему. Наготы своей она старалась не замечать и неестественно торопливо болтала все, что приходило в голову.
Когда Арсеньев устал от этих раздражающих бесплодных ласк, ему захотелось помучить ее.
— Значит, вы меня любите? — спросил он. Нина кивнула головой.
— Но ведь вы же меня совсем не знаете?.. Ведь вы видели меня всего один раз… а уже позволяете… так целовать вас…
Он смотрел ей прямо в глаза жестокими глазами, но Нина только краснела и улыбалась. Она сама не знала, как это могло случиться.
— Разве вы так легко… позволяете мужчинам целовать вас?..
Нина вспыхнула, почуя оскорбление, но в голове у нее промелькнул образ Высоцкого, и она, побледнев только, медленно покачала головой и закрыла глаза.
— Ведь вы знаете, чем это кончится? — продолжал Арсеньев.
Он и сам не знал, зачем мучил ее, но это доставляло ему огромное болезненное наслаждение.
Нина не ответила ничего и только спрятала лицо у него на плече.
— А потом?.. — настаивал Арсеньев с горящими глазами.
Нина молча пожала плечом. Она не могла сказать, но подумала:
«Зачем он спрашивает?.. Не все ли мне равно теперь!..»
И всей силой обняла его шею своими обнаженными руками, от нежности и аромата которых у Арсеньева кружилась голова. Но он все-таки разнял ее руки и слегка отвел ее от себя, чтобы взглянуть в лицо.
— Но разве вы не знаете, что я женат… — с легким усилием проговорил он. — Ведь я не могу жениться на вас…
Нина побледнела, опять закрыла глаза и снова как-то особенно странно пожала голым плечом. Она старалась не слышать.
— Ведь все равно я скоро уеду и мы должны будем расстаться… Это вас не пугает?.. Значит, вы хотите быть моей любовницей?.. — нарочито грубо говорил Арсеньев, наслаждаясь этой пыткой и в то же время уверяя себя, что делает это сознательно, для того, чтобы отнять у нее все иллюзии, честно сказать всю правду и дать полную свободу поступить как хочет. Ему хотелось взять ее без обязательств и последствий, но не быть подлецом.
Из-под опущенных ресниц показались слезы, но девушка ответила только:
— Я знаю…
— И все-таки хотите быть моею?..
Нина молчала. Разве она знала?
— Вы придете ко мне?
Девушка кивнула головой.
— Когда? Завтра?
И как будто желая, чтобы он замолчал и не говорил таких ненужных холодных слов, Нина охватила его руками и губами закрыла рот.
XX
Какая это была большая и роскошная гостиница. Когда Нина торопливо шла по бесконечному красному ковру коридора, она сама себе казалась маленькой и жалкой в своем черном пальто, с маленькими ботинками, путающимися в длинном подоле юбки.
Почему она надела самое лучшее свое платье и самую красивую шляпу, Нина не могла бы сказать, но когда одевалась, знала, что так надо. И еще она надела гонкое свежее кружевное белье, и у нее было такое чувство, будто она делала что-то стыдное, но радостное. У большой белой двери, с бронзовой цифрой номера, который она помнила потом всю жизнь, Нина остановилась в минутном раздумье. Но по коридору послышались шаги и показался какой-то толстый господин, с удивлением посмотревший на женскую фигурку, прижавшуюся к запертой двери. В первый момент Нина не поняла, почему он так смотрит.
Арсеньев выглянул в коридор. Увидев Нину, он как будто растерялся и, прежде чем она успела заговорить, поспешно вышел в коридор и затворил за собою дверь. В первый момент Нина не поняла, почему он так смутился, но она вообще плохо соображала в это время.
Почему она надела самое лучшее свое платье и самую красивую шляпу, Нина не могла бы сказать, но когда одевалась, знала, что так надо. И еще она надела гонкое свежее кружевное белье, и у нее было такое чувство, будто она делала что-то стыдное, но радостное. У большой белой двери, с бронзовой цифрой номера, который она помнила потом всю жизнь, Нина остановилась в минутном раздумье. Но по коридору послышались шаги и показался какой-то толстый господин, с удивлением посмотревший на женскую фигурку, прижавшуюся к запертой двери. В первый момент Нина не поняла, почему он так смотрит.
Арсеньев выглянул в коридор. Увидев Нину, он как будто растерялся и, прежде чем она успела заговорить, поспешно вышел в коридор и затворил за собою дверь. В первый момент Нина не поняла, почему он так смутился, но она вообще плохо соображала в это время.