Когда превращенец окончательно распался на кусочки и был поглощен тьмой, человек отправился дальше.
   5. Ночью кроваво-красные стены города казались черными. Дверь… дверь вообще не казалась — ее просто не было. Нигде. Он дважды обошел стену изнутри. Он не мог пропустить дверь, не заметить ее — вот же свеча, которая не оставляет ни единого шанса спрятаться в тенях. И все-таки — двери не было.
   «Как же так? Или — это твой ход? Твоя попытка избежать уничтожения? Не надейся, я все равно найду ее, даже если мне придется искать наощупь».
   Так он и сделал. Положил ладонь на камни (черные? кроваво-красные? какие-то еще?) и пошел вдоль стены, словно слепой, потерявший палочку-стучалочку. Даже закрыл глаза, чтобы не мешали.
   6. Все оказалось сложнее, чем он ожидал. Подушечки пальцев скоро заныли от постоянного трения о непонятно-какого-цвета камни. Затем онемели. Несколько раз человек спотыкался, падал — но глаз не открывал. Условия игры есть условия игры. Почему-то казалось, что очень важно не открывать глаз.
   Но самым страшным было не это. Забвение, о котором говорил Дер-Рокта — оно накатывало, волна за волной, и человек чувствовал, как слова вымываются из памяти — высохшие рассыпчатые цветки в гербарии нерадивого школьника. И с каждым шагом даже их оставалось все меньше.
   Потом рука наткнулась-таки на дверную ручку. От неожиданности человек выпустил свечу и поднял веки.
   Да. Дверь. Она самая.
   «/Ну же! Не медли!/» Человек сглотнул и потянул ручку на себя.

ГОРОД. БИБЛИОТЕКА.

   7. И целый мир…

ЧЕЛОВЕК. СЕЙЧАС.

   8. Библиотека сейчас напоминала морг. Если честно, человеку ни разу — как-то уж так получилось — не доводилось бывать в морге. Но представлять — представлял. В особенности — настроение. И пустоту.
   То настроение и ту пустоту, которые царили здесь.
   9. Не было опрокинутых стеллажей и сгоревших столов, не было разбитых яичных скорлупок, на которых уже не прочесть ни единого иероглифа. Стеллажи стояли, как и прежде, каждый на своем месте, и столы — тоже, а яичные скорлупки… их на самом деле не было. Пропали. Как пропали и все книги, свертки, трубочки, веревки с узелками, террариумы с бульдышами… Только стеллажи и столы, стеллажи и столы — тысяча тысяч никчемной мебели.
   «Вот так. Вот так…» Ненужную свечу поставил на стол. Он собирался поджечь ее огнем библиотеку, самое ранимое место города, — теперь, похоже, поджигать нечего. Библиотеки не стало.
   Человек пошел вдоль рядов стеллажей, чтобы…
   «/Подсказку? Ты все еще надеешься на подсказку? Но ты же…/ Не предавал! Потому что никогда не клялся в верности. Меня использовали. Теперь я намерен…
   /Ну-ну, что же именно?/ Уйти. Из города. Дер-Рокта предложил выход — я принял условия. Теперь…
   /А тебе не кажется, что ты ошибся? Что библиотека не является и никогда не являлась тем местом, которое ты ищешь?/ Глупости! Я уверен…
   В конце концов, стеллажи и столы изготовлены из дерева. Значит, загорятся.
   /Но…/ Загорятся. Я заставлю их гореть.
   /Стоит ли?../ А…
   Выхода-то все равно нет. Назад пути — тоже нету.
   /И впереди — ничего…/ Тем более!
   Тем более…» Он развернулся и пошел к свече и двери. Забираться дальше не имело смысла
   — там такая же пустота, как и везде.
   Вдруг — увидел.
   На столе лежала книга. «Такие часто используют бухгалтера, для учета доходов-расходов и прочих подобных вещей». Даже отсюда была видна четкая надпись на белом прямоугольничке.
   «Книга итогов».
   Приблизился. Осторожно, не торопясь, намеренно замедляя движения.
   Напряженно коснулся обложки («а вдруг исчезнет») — не исчезла, осталась лежать.
   Пододвинул стул, сел. Рядом неодобрительно качала головой свеча.
   Развернул. Бережно («а вдруг рассыпется») — не рассыпалась.
   Посмотрел.
   Буквы, нормальные буквы.
   Стал чи…

ГОРОД. БИБЛИОТЕКА. КНИГА ИТОГОВ.

   10. …стал тем, кем ты стал. С чего началось? — с того ли, что в детстве обожал «Трех мушкетеров» с Боярским? Да нет, наверное, дело не в них. Все их обожали, все мальчишки выламывали деревянные шпаги и фехтовали, удивляясь: да чего ж тут такого сложного? Смешно: никто не хотел быть «за кардинала», и сшибались во дворе пятеро Д`Артаньянов с шестью Атосами и тремя Арамисами. А Портос заболел ангиной, и мать его не выпустила — поэтому прижимался к окну носом, расплющиваясь в смешную и чуть-чуть грустную карикатуру, а ты задиристо махал со двора шпагой, кричал «се ля ви» и немножко злорадствовал, а немножко — жалел. Но ни за что не согласен был променять свою роль на роль Ришелье или Рошфора — кто ж играет за плохих?! Потом — пришлось. Потому что, как объяснил тебе, молодому и потенциально талантливому, (но — заметьте, молодой человек, главное слово здесь «потенциально», а не «талантливый), так вот, как объяснил тебе Учитель, театр — жизнь лишь отчасти. Но и здесь, между прочим, почетнее играть „плохих“, а оставаться „хорошим“, нежели наоборот. А еще почетнее — играть людей, которые никогда (вы слышите, молодой человек, никогда!) не бывают сугубо хорошими либо плохими. Сыграть сказочного принца — проще, нежели принца Датского (ну, вы понимаете, о чем я говорю). Поэтому… Да нет, пошел ты в театр не потому, что хотел играть „хороших“. „А почему?“ А кто ж его знает! Так легли кости, выпали карты, повернулось колесо Судьбы. Так уж получилось, что ты нашел свой Дар, сумел отыскать, выкопать, очистить и принять, смог сдержаться, не выбросить на помойку, не продать за пятак, чтобы было чем поужинать, не закопал обратно, туда, где нашел. Дурак потому что! Дар даром не дается, дурень. Вернее, не так: Дар в доме
   — даже в воздухе; подавишься, подашься искать двери — да дело плохо, Дар — в скважине замочной, вдавлен жевательной резинкой. Одно хорошо — продать Дар никогда не поздно. Одно плохо — не продашь. Скорее — удавишься… Удивляться тут нечему, что поступил в театральный. Во-первых, от судьбы (как бы пафосно не звучали эти слова) не сбежишь. А во-вторых, Дар-то потихоньку рос, вместе с тобой, как растение-паразит, уже не просто питаясь, но и направляя тебя в нужную сторону. Кстати, и поступил-то ты в театральный не сразу. Вначале хотел на экономический (а что, хороший выбор нужных, пользующихся спросом профессий). Какая разница, что в школе играл во всех постановках? Мало ли, чего мы в школе вытворяем… Не достаточно все-таки, наверное, одного желания «выйти в люди» — а может, и не было у тебя такого желания. Вернее, желание было, но осуществлять его через экономический… Не поступил, одним словом. В семье — трагедия, мать переживает, отцу тоже несладко (и от ее переживаний, и от самого факта проваленных экзаменов). Словом, на год выпадаешь из жизни. Ладно, не сидеть же целыми днями дома. По знакомству устроился в мастерскую при театре, где всякие-разные декорации к постановкам изготавливают (ну, и еще халтура на сторону). Нет, об актерском ремесле ты тогда и думать не думал. То есть, по приколу, там-сям, роли в школьных постановках… — но на жизнь этим? Да кто сейчас в театр-то ходит, кроме уборщиц? Правда, были еще «заказчики» со стороны, которые частенько наведывались в мастерскую, чтобы прикупить к «прикиду» какую-нибудь прибамбасину: то фигурную застежку для плаща, то «филигранный» браслет на руку, а то и меч (деревянный, понятное дело). «Заказчики» называли себя «ролевиками», бегали по лесам с этими самыми приобретенными в мастерской мечами и думали, что они («ролевики», натурально) — эльфы, гномы и прочие сказочные персонажи. Короче говоря, «Зарница» переделанная под феодальные взаимоотношения, с рыцарями, менестрелями и прекрасными дамами. Тебе стало интересно. Все это притягивало, будоражило сознание, которому в детстве недоставало волшебных сказок и продолжения приключений Боярского-Д`Артаньяна со товарищи. Напросился (приняли охотно, хотя и относились как к новичку — что нормально, ибо таковым ты и являлся), поехал на «игрушку». То есть в леса и с мечом. (Конечно, не в густые и непроходимые, дремучие муромские леса, а так, за город — но костры жгли и ставили палатки, и вообще…). Вообще-то, там неплохо было. Но подобные поездки не на шутку растревожили дремавший в тенечке обстоятельств Дар. Дар выполз наружу, возмущенно поглядел на то, что творилось, и взял все в свои цепкие и когтистые лапы.
   11. …не так. Что-то не так», — подумалось в очередной раз. Тягостное ощущение, оно приходит, когда живешь (по воле волн, да, молодой человек, по воле волн. А так жить нельзя, потому что в этом случае вы ничем — абсолютно ничем — не отличаетесь от сносимого течением листа кувшинки. Не позволяйте) обстоятельствам брать над собой верх, не собирался, но как-то само собой получилось — они пересилили. Наверное, все-таки провал на экзаменах сильнее, чем ты хотел думать, повлиял — шокировал даже. Немного, но шокировал. В школе ты был правильным мальчиком; в пример, правда, не ставили, но и проблем с тобой не возникало. «Жил, как жил, и голове своей руками помогал». А тут — здрасьте, получите по морде кирпичом. Кого хочешь шокирует, -немного. Вот ты и отдался «воле волн». Ничего так этому не способствует, как постоянная более-менее однообразная работа. И большая шумная компания полузнакомых полудрузей, ребят, в общем-то, интересных, веселых, неплохих. Разных. Объединенных общими идеями, общими представлениями о жизни (представления эти, если честно, немного расходились в деталях, что приводило к массе споров типа «какого цвета были глаза у эльфов чистокровных и эльфов-полукровок»), общими мечтами, наконец. Они готовы были принять и тебя, ты уже почти стал своим, еще одним пришельцем из прошлого, случайно попавшим в сии неблагословенные времена и в сию неухоженную страну. Почти стал. Почти. «Что-то не так», — ты крутил этот вопрос, разглядывал его с разных сторон, пытался надрезать по краю, надломать, посмотреть, что внутри. «Что-то не так». Дар недовольно ворочался и кивал: «Ага, ага. Не так». Что же тебя не устраивало? Ведь они играли, все эти ребята, играли — а ты хотел играть. Потом понял: нет, неправильно. Они жили, по крайней мере, пытались жить. У них, конечно, не получалось (да и у кого получится? — быть гномом среди людей не просто, в особенности же если не знаешь точно, как это — «быть гномом»; мало прочесть пару-тройку книг, чтобы научиться жить, как в нашей, так и в их) Иллюзии. Вот именно, одни лишь иллюзии. Ничего больше. Они старались силой своей веры сделать иллюзию реальностью. Ты… Ты к этому не стремился, нет. Как говорится, другие жизненные ценности. Вернее, одна большая ценность (впрочем, «ценность» в данном случае — слово не совсем верное, не объективное, черт побери) Дар. Он требовал игры на сцене, игры разной, игры, переходящей в жизнь, но остающейся тем не менее игрой; требовал постоянного роста, самосовершенствования. А твои друзья продолжали оставаться — вчера, сегодня, в будущем году — теми самыми гномами, эльфами, гоблинами, их интересовали те же самые вопросы о цвете глаз и форме ушей у представителей сказочных рас, они походили на запечатанных в янтаре насекомых, красивых пестрокрылых бабочек в блестящем на солнце кусочке застывшей смолы — привлекательных, но статичных. Поэтому ты решил уйти. Непросто сбежать из янтаря, но твой еще не успел окончательно затвердеть — ты вырвался. Значительно сложнее порвать со старыми знакомствами, на которые просто начинает не хватать времени. Ты… Ты колебался. Перезванивался, приходил на «игрушки», хотя все реже и реже
   — неожиданно в это время появилась идея поступить на театральный — готовился. Дар посмеивался в усы и не вмешивался. Пока. Потом, когда пришлось-таки окончательно выбирать (обстоятельства, молодой человек, порой предлагают нам такие задачки, которые ох как не хочется решать! — а нужно) было, наверное, попытаться совместить одно с другим… а может, и не нужно. В конце концов, та жертва — она ведь была уже не первой на алтаре твоего Дара. Существовало лишь одно отличие — тогда ты впервые понял, что сей суровый и безжалостный Бог требует в качестве подношений не цветочки-лютики, а единственный подходящий для него продукт: одиночество. Во всех проявлениях. Но не мнимое — настоящее. То самое, которое можно скрывать за улыбками, приятелями, делами. То самое, которого, возможно, не заметит никто, кроме тебя; скорее всего — не заметит. В этом-то и суть.
   12. …еще было подношений, сколько оборванных знакомств, незаконченных разговоров, непрожитых дней; сколько раз пришлось работать в праздники, чтобы окончательно понять: отныне слово «праздник» для тебя теряет всякий смысл. Дар не принимает полупожертвований, он берет все, постепенно, но все. Даже то, о существовании чего ты и не подозревал (да, молодой человек, ваш талант требует постоянной работы — слышите? постоянной). Но ты не жаловался, нет. Потому что (в этом необходимо признаться, хотя бы самому себе) потому что тебе нравилось. Потому что акт Творения, будь то игра на скрипке или же на сцене, игра словами или цветом, — является самым сильным наркотиком. Правда, нужно иметь определенную восприимчивость, чтобы быть способным «ловить кайф». Но подобная восприимчивость относительно легко развивается (тебе ли не знать?), а уж потом… Потом ты «садишься на иглу», и слезть с нее… Ну да, чего там — слезть с нее невозможно. Это все равно, что спуститься с высокой волшебной башни на грязные мостовые, к помойным ямам и дешевым гостиницам. В принципе, можно спрыгнуть (ибо лестницы, чтобы просто сойти, не существует), можно даже — в принципе — выжить после такого прыжка. Но почему-то спрыгивающие предпочитают не выживать. Странные люди. Не потому, что выбирают смерть — потому что спрыгивают. (Так думал вначале. Со временем же понял причину тех немногочисленных прыжков. Понял, но лишь пожал плечами: подобное не для тебя) рано или поздно тоже стали посещать подобные мысли. Позже, стоя на улице города, глядя в свое собственное лицо, скажешь об одиночестве: «Этот зверь растерзает любого, выжрет изнутри — так, что снаружи будет абсолютно незаметно. Но изнутри…» Вот-вот, изнутри. Поэтому и прыгают. Не выдерживают; человеку нужна опора, металлический стержень, невидимая кость, которая не позволяет сгибаться шее. В этой роли может выступать честь, гордость, упрямство — у каждого по-разному. Но, вне зависимости от того, что именно является внутренним стержнем, он помещен не в пустоту, его окружают эмоции, чувства, мысли — все те объекты, которые и становятся жертвой одиночества, его кормом. У тех, кто живет в волшебной башне, внутри, кроме металлического стержня, ничего нету. И со временем стержень начинает прогибаться, не выдерживая нагрузок. Поначалу сие мало волнует, но потом все больше и больше придаешь этому значение — потом, когда становится слишком поздно. Впрочем, не будем лукавить: менять что-либо поздно становится сразу же после того, как ты поднялся на башню и лестница, по которой совершал восхождение, рассыпалась разноцветной пылью. Вс„. Назад дороги нету, а та, которая начинается у балкона и заканчивается внизу, на грязной потной мостовой, для тебя лично никогда не была приемлемой. Поэтому ты продолжал кормить свое одиночество: родителями, друзьями, любимыми (полно, были ли они любимыми или ты только считал так до тех пор, пока не встретил ее? А с другой стороны, не все ли равно — ведь и ее ты тоже) хотел, как все, — жить, как все. А жил, как мог. Репетиции, спектакли, гастроли. Два звонка домой: весной, в день рождения матери, и осенью, в день рождения отца. Любовные истории, которые завершал и начинал с одинаковой легкостью (кое-кто считал: с одинаковым безразличием. Ложь! Просто… просто ты не разменивался по мелочам, всегда считал Дар — более важным, нежели… Ну да, потом захотел что-то изменить, потом, когда уже отвык от того, что может быть и по-другому, что Дар можно рассматривать как вещь второстепенную, важную, но второстепенную. И чья вина в том, что не смог, не успел перестроиться? — пускай даже и хотел, но не сумел… — нет, ничья больше, исключительно твоя: «берите и владейте». А Дар, как мудрая деспотичная мать, только и ждал, сидя в старинном кресле-качалке, глядя поверх очков. И когда ты, отчаявшийся, растерянный, с уходящей из-под ног почвой побежал прочь, кто тебя утешил, дал душе покой? Вот именно, Дар) оставался с тобой всегда, то ли ангелом-хранителем, то ли демоном-искусителем, а скорее всего — в обеих ипостасях, Отцом и Святым Духом. А Сыном ворочалось внутри одиночество. Ты был у них в плену, ты был заключенным в башне, где при желании мог найти все (почти все), кроме нормального выхода. И любил своих тюремщиков, и ненавидел. «Одиночество Божьего дара, как прекрасно и горестно ты!» Поэтому стоял на балконе, с каждым годом все дольше и дольше, задумчиво глядя на разлившуюся внизу гнилым потоком площадь. Отсюда она казалась грязной и неухоженной, но иногда приходили воспоминания, из тех дней, когда ты еще был внизу. Тогда все представлялось другим. Почему же теперь, стоя в башне, на дверях которой, входя сотни вечностей назад, ты прочел слово «гордыня», — почему же теперь, стоя здесь, на балконе, ты видел площадь уродливой и неуклюжей? Почему, почему, почему?! «Ну-ну, сынок», — вкрадчиво обнимал за плечи Дар. — «Пойдем-ка, тут дует, можешь простыть. Пойдем в комнату» (а за кулисами взрывались атомными бомбами аплодисменты, и кто-то, просунув нос в дверную щель, взволнованно сообщал: «Ваш выход!»
   — нужно было идти) снова и снова, к подмосткам, с каждым шагом сбрасывая с себя лица, надевая то единственное, с которым ты сможешь сейчас жить — сейчас и в продолжение следующих двух часов — «и плевать, что актеров не вызовут на люди, — эта сцена всегда исполняется начерно!..» Выходил. И взрывался сам — Даром, даром. Ради этого, наверное, и жил.
   13. …башни есть несколько этажей, у каждой. Кажется, они даже прирастают время от времени. И ты поднимаешься вверх, все выше и выше, надеясь забраться наконец на самую колокольню, схватиться за поросшие мхом веревки, подвязанные к пестикам — и рвануть!.. рвануть так, чтобы мох осыпался мертвыми словами, а из перевернутых колокольных чаш вылился и потек по городу, по всей земле, чистый прозрачный звук, будоража, вырывая из сонного рутинного плена дней… Ты поднимаешься все выше и выше, но колокольня поднимается вместе с тобой, отгораживаясь новыми этажами. Твоим следующим этажом стали роли в кино. Сразу же — первого плана, положительные до отвращения. Но ты не отказался, нет, ни в коем случае! Дар стремился самовыразиться и здесь, к тому же — главные роли это главные роли. Они должны были принести известность, славу — то, что могло способствовать твоему дальнейшему восхождению к колокольне. Правда, поначалу признание хотело сожрать тебя… почти сожрало. Сперва это было на руку Дару — еще одна ступень одиночества, на которую тебе пришлось встать. Шушукающие и недобро зыркающие сотоварищи по ремеслу; скандалы подружки, раздраженной постоянными восторженными букетодарительницами; узнавание на улицах, которое в результате превратило тебя в мрачного угрюмого типа — еще более мрачного и угрюмого. Съемки, работа в театре — на друзей и родителей времени не хватало и раньше, а теперь вообще… «Привет-привет, я как раз собирался позвонить. Да-да, конечно, помню. Да, договаривались, но знаешь… Ну… Ага. Да. Точно. Извини. Непременно. Обязательно. Не знаю, но как только… Разумеется. Ага. Ну, счастливо, передавай привет…» «Мам, с днем рождения! „Где“? Я со съемочной площадки, у нас перерыв пять минут. Да здоров, здоров — что со мной станется? Нормально. Все в порядке. Ну ты же знаешь… Обязательно. …Ч-черт, зовут! Я перезвоню, хорошо? Ну, пока». (Спохватываясь: «Самое главное, пожелать-то ничего не пожелал, дубина! Ладно, завтра позвоню еще раз»… — завтра, разумеется, не звонишь). А лучший друг, неожиданно начинает раздражать. Потому что играет не так, и в резонанс никак не может попасть, и реплику бросает слишком поздно, и лицо поворачивает не так, и… и — между прочим — до сих пор не вернул занятых месяца два назад денег. Не то, чтобы тебе были нужны деньги, но сам факт ужасно действует на нервы. Вот ты, например, никогда не… (вспоминаешь, что бывало, бывало
   — и соглашаешься терпеть и ждать еще два месяца, полгода, год — и будешь чувствовать себя при этом героем-подвижником — провалилось бы оно все к чертям собачьим!). И внезапно оказывается, что вообще весь коллектив, все те ребята, с которыми играл, стали чужими, отдалились — пока ты ездил на съемки да со съемок, у них появились новые темы для обсуждений, тебе непонятные, новые шуточки, которые тебя не смешат, новые идеи, которых ты не улавливаешь. И все они — буквально все! — играют почему-то вполнакала, чего ты вытерпеть ну никак не можешь. Это уже слишком, нельзя же так! Что? кто-то говорит, мол, у тебя тяжелый характер? Правильно, но ты же с Даром, а они… у них… одним словом, «не судите да не судимы». Это твое личное дело, каким характером обладать. Не нравится?.. — так и… Но неожиданно, совсем неожиданно на очередную роль приглашают не тебя (хотя ты по своим каналам знал, что именно тебя рассматривали в качестве основного претендента) — берут не тебя, а твоего друга. И ты поздравляешь, растягивая губы в улыбке-усмешке: «Вот ведь, повезло парню. Удачливый. Конечно, нужно поощрять молодых. Ну да, мы с ним почти ровесники, но… есть ведь еще кое-какие критерии… Ну ничего, повезло так повезло. Я даже рад». Только потом понимаешь: слово «даже» выдает тебя с головой, выдает самому себе. Не просто «рад», а «я даже рад». А надо бы без «даже» — да не получается. И — с ужасом начинаешь подозревать — уже не получится никогда. А потом — внезапный, спонтанный разговорчик в кафешке, ты и он, твой /бывший/ лучший друг. Его всезнающая улыбочка, которая тебя всегда раздражала. Остывший кофе в грязно-белых чашечках. Слова, слова, — лучше бы их никогда не слышать! — «Зря ты так. Ты не Сальери, я не Моцарт. Мы почти равны, и поэтому твоя зависть — зависть равного к равному. И тем более это чувство унижает тебя». Плотно сжатые губы. Кивок. Оставленные на столе деньги, на улице — мелкий, мелочный какой-то дождишко, так и норовит плюнуть в лицо. Все вокруг так и норовят заглянуть в лицо — а потом непременно плюнуть. Гостинничный номер (вы сейчас на съемках, в одном и том же фильме, на главных ролях), тусклый свет ночника. Зеркало. В отражении — чужой человек. Ты пытаешься прогнать его, ты садишься перед зеркалом, как в исповедальне, и всматриваешься в лицо напротив — не твое лицо. Медленными расчетливыми движениями хлещешь себя по щекам. Выбиваешь заносчивость, презрение, влажную накипь высокомерия, — так хозяйка выбивает летом во дворе грязный половик. Конечно, до конца не вычистить. Конечно… Но после той ночи ты станешь вести себя по-другому. Слава утратит над тобой власть (почти, почти). Дар — нет. И, разумеется, это не пройдет бесследно. Потому что назавтра, после обоюдных извинений, будете сниматься в эпизоде, где вы
   — скалолазы — совершаете восхождение и один из вас (твой друг) срывается; чудом цепляется руками за край скалы, а ты должен решить: рискнуть всем и протянуть ему руку или… Ты (по сценарию) рискуешь, а после, на привале, сидя у костра, шепчешь, не раскрывая губ: «…Но не потому что я хотел его спасти — наоборот, я хотел, чтобы он свалился. Просто… Понял вдруг, что совесть замучает. И испугался… тряпка… тряпка!..» «Стоп!» — кричит режиссер. «Снято!» И тебе: «Играли великолепно, достоверность абсолютная, невероятная — чудесно!» Ты слушаешь его, скупого на похвалу, хорошего, в принципе, дядьку, и тихо улыбаешься: он и не подозревает, чудак… Новый этаж, новый виток. До того места, где должно было произойти противостояние оставалось недалеко, совсем недалеко. Шаг.
   14. …уже привык возвращаться в театр и видеть его изменившимся. Новые идеи, словечки, улыбки, новые заботы. Иногда — новые лица. Лицо. Ее лицо. Тебе показалось, что где-то вы уже встречались. Но не начинать же с банального «девушка, вы не подскажете, когда и где мы с вами могли видеться»! Ерунда. И, ко всему ко прочему, вы на самом деле могли встречаться раньше — на театральном, на спектакле, на улице в конце концов! Где угодно. Поэтому ты не стал торопиться, хотел сначала навести справки. Но дела, дела… Опять-таки, завтра с утра нужно было ехать на съемки, а к вечеру — опять сюда, на спектакль. Нету времени. Потом разберемся. Узнал только (выяснилось само собой), что она теперь играет вместо твоей партнерши: несчастный случай, ехала в автобусе со своей дублершей, гололед, теперь вот обе лежат в больнице. А эта, новенькая, где бы ее ни откопал режиссер, играет хорошо. Отлично играет. Надо будет все-таки спросить, откуда взялась. Но потом. Не сейчас. Сейчас — закончить пьесу и в постель. В смысле, не с ней в постель, а спать. Хотя сама идея… Да нет, тебя, в принципе, устраивает твоя нынешняя. Конечно, можно было бы… но слишком много хлопот. Да, слишком много хлопот, у тебя нету времени на все это, нету ни минуты свободного времени. После спектакля ты все-таки не мог не подойти к ней — подошел, «официально» познакомился, отметил, что играла первоклассно. Ничего не значащие фразы, проблеск симпатии — словно блики от солнечных лучей на чешуе замершей у дна серой рыбки. Интересно, какой умник придумал словосочетаньице «родство душ»? Умный был умник, правильно жизнь понимал. Именно так ты мог бы охарактеризовать настроение, возникшее между вами. («И между прочим, — успокаивающе заметил Дар, улыбаясь мудрой отеческо-учительской улыбкой, — между прочим, совсем не обязательно затягивать ее в постель. Нет, разумеется, я утрирую — не затягивать, все было бы намного серьезнее, можно сказать, возвышеннее. Но — не обязательно. Это очень сложно — сохранить родство душ в ежедневном общении, со-жительстве. Понимаешь, если у тебя дома постоянно находится некое сокровище, ты потихоньку привыкаешь к нему, и сокровище перестает быть сокровищем, чудо превращается в обыденность. Зачем? Нет, конечно, можно попытаться сохранить, можно… у некоторых даже получается. Не будем умалчивать — у многих получается. Но у тебя есть я, Дар, тебе не хватит времени сразу на Любовь и на Дар. Уж поверь мне, не хватит. Поэтому давай не будем превращать чудо в обыденность, а сокровище — в безделицу. Давай-ка не будем, хорошо?») бы, конечно, видеться почаще. Но видеться почаще не удавалось, ты скучал по ней (и признавался в этом самому себе с неким тайным удовольствием), даже скуку воспринимая как праздник. Тебе было хорошо с ней, но неплохо и без нее. Ведь ты знал, что рано или поздно вы снова встретитесь — предвкушение приятного не менее приятно. К тому же, твоя жизнь переменилась еще по одной координате: в отношениях с людьми ты стал более терпим, не так задирист и самоуверен. А если накатывало опять, достаточно было вспомнить одинокий гостинничный номер, зеркало и пощечины самому себе. Помогало безотказно, рекомендовано федерацией психологов мира. Слава сделала свое дело и теперь утратила власть над тобой. Еще одна использованная и отстреленная ступень, как в космическом корабле. «Поехали!» Следующей ступенью стала Любовь. Дар и Любовь. «На ринге чемпионы-тяжеловесы! Внимание, господа! Внимание! Делайте свои ставки, господа! Делайте ставки!» Удар гонга.