Страница:
считать.
Таким образом, удовольствия и страдания, связанные с деятельностями,
оказывают на них противоположное воздействие, а "связанными" я называю те
удовольствия и страдания, которые возникают от самой по себе деятельности.
Об удовольствиях, чуждых деятельности, уже было сказано, что они делают
почти то же, что страдания; в самом деле, они уничтожают деятельность, разве
только иначе, нежели страдание.
Коль скоро деятельности могут отличаться в добрую и дурную сторону и
одни избирают, других избегают, а третьи - ни то ни другое, то так же
обстоит дело и с удовольствиями, ибо каждой деятельности соответствует
связанное с ней удовольствие.
Так что с добропорядочной деятельностью связано доброе удовольствие, а
с дурной - порочное, ведь даже влечения, если они к прекрасным вещам,
заслуживают похвалы, а если к постыдны - то осуждения. Наконец,
удовольствия, заключенные в деятельностях, связаны с ними в большей мере,
нежели стремления, ибо стремления и деятельности и во времени, и по природе
раздельны, а удовольствия слиты (syneggys) с деятельностями, и их настолько
трудно отграничить, что возникает спор: не одно ли и то же деятельность и
удовольствие? Тем не менее удовольствие - это все-таки не мысль и не чувство
(это [было бы] нелепо), но из-за того, что удовольствие не отделяется от
мысли и чувства, некоторым кажется, что они тождественны.
Так что, как различны деятельности, так различаются и связанные с ними
удовольствия. Зрение чистотой отличается от осязания, а слух и обоняние - от
вкуса; соответственно различаются и удовольствий от этих чувств, и от них
отличаются удовольствия, относящиеся к мысли, а те и другие, [мыслительные и
чувственные удовольствия], в свою очередь, имеют различия внутри себя.
Обычно считается, что каждому живому существу присуще (oikeia) свое
удовольствие, точно так же как свое дело, ибо удовольствие соответствует
деятельности. И если посмотреть на каждое [существо] в отдельности, это,
вероятно, станет ясно. В самом деле, различны удовольствия коня, собаки и
человека, и, согласно словам Гераклита, "осел охотно предпочел бы золоту
солому", поскольку для ослов в пище заключено больше удовольствия, чем в
золоте. Значит, удовольствия у существ разных видов тоже различаются видом,
а удовольствия одинаковых существ соответственно не имеют видовых различий.
Но применительно по крайней мере к одному виду - людям - удовольствия
все-таки разнятся немало, ибо одни и те же вещи одних услаждают, других
заставляют страдать, а что вызывает страдания и ненависть одних, другим
доставляет удовольствие и вызывает приязнь. Это бывает даже со сладостями:
не одно и то же кажется сладким человеку в горячке и здоровому, а теплым не
одно и то же кажется слабому и закаленному. Соответственно и в других
случаях.
Пожалуй, во всех подобных случаях имеет место то, что видится
добропорядочному. Если же такое определение, как кажется, удачно и в каждом
отдельном случае мерой является добродетель и добродетельный человек как
таковой, то и "удовольствиями" будут, пожалуй, те вещи, что кажутся ему
удовольствиями, а "доставлять удовольствие" будет то, чем он наслаждается.
Ничего удивительного, если отвратительное для этого человека
кому-нибудь покажется доставляющим удовольствие, ведь много есть [видов]
человеческого растления и уродства. Но это не то, что [в действительности]
доставляет удовольствие, а то, что доставляет его соответствующим людям с
соответствующими наклонностями.
Поэтому ясно, что удовольствия, которые согласно считаются позорными,
не следует признавать удовольствиями, кроме как для растленных людей. Но
среди тех удовольствий, что считаются добрыми, какой род удовольствий или
какое именно удовольствие следует признать свойственным человеку? Может
быть, это явствует из [рассмотрения] деятельностей? Удовольствия ведь
сопутствуют деятельностям.
Итак, одна ли деятельность или несколько свойственны совершенному и
блаженному мужу, все равно удовольствия, которые придают совершенство [и
полноту] этим деятельностям, должны определяться как в собственном смысле
удовольствия человека; остальные удовольствия, так же как [соответствующие]
деятельности, будут занимать вторую или еще более низкую ступень.
6 (VI). После того как было сказано о добродетелях, дружбах и
удовольствиях, осталось в общих чертах описать счастье, раз уж мы полагаем
его целью всего человеческого. Наше рассуждение будет, вероятно, лишь более
отчетливым, если повторить сказанное ранее.
Итак, мы сказали, что счастье - это не склад, [или состояние, души],
ибо тогда оно было бы и у того, кто проспал всю жизнь, кто живет, как
растение, или у того, кто претерпел величайшие несчастья. Если же и такое не
годится, то, скорее, счастье следует относить к деятельности, как и было
Сказано в предыдущих [рассуждениях], причем из деятельностей одни необходимы
и заслуживают избрания ради других, а вторые заслуживают его сами по себе,
то ясно, что счастье следует полагать одной из деятельностей, заслуживающих
избрания сами по себе, и не одной из тех, что существуют ради чего-то
другого; счастье ведь нужды ни в чем не имеет, но довлеет себе.
Сами же по себе заслуживают избрания те деятельности, в которых ничего
помимо [самой] деятельности не ищут. Именно такими считаются поступки
сообразно добродетели, ибо совершение прекрасных и добропорядочных
[поступков] относится к заслуживающему избрания ради себя самого.
Такими являются и развлечения, доставляющие удовольствия, потому что их
избирают не ради других [благ]: от них ведь, скорее, бывает вред, а не
польза, [ибо из-за них] не уделяют внимания своему телу и имуществу. К
такого рода времяпрепровождению прибегают большинство тех, кого почитают
счастливыми, и тираны потому высоко ставят остроумных при подобном
провождении времени; дело в том, что во всем, к чему бывает тяга у тиранов,
такие люди умеют сделать себя источником удовольствий, а в таких людях
тираны нуждаются.
Потому эти развлечения и считаются признаками счастья, что в них
проводят свой досуг государи; но подобные [счастливцы] не доказывают,
наверное, [что счастье - это развлечение], ведь от обладания властью
государя не зависят ни добродетель, ни ум, а именно они - источники
добропорядочных деятельностей; и если, не имея вкуса к удовольствию чистому
и достойному свободнорожденного, прибегают к удовольствиям телесным, то
из-за этого не следует думать, будто эти удовольствия предпочтительны; дети
ведь тоже уверены, что самое лучшее это то, что ценится между ними.
Так что вполне разумно, чтобы разные вещи казались ценными детям и
мужам, дурным и добрым. Вместе с тем, как говорилось уже неоднократно, и
ценным является и доставляет удовольствие [в собственном смысле слова] то,
что таково для добропорядочного, ибо для каждого наиболее предпочтительна
деятельность в соответствии с его собственным складом и для добропорядочного
тем самым такова деятельность, сообразная добродетели.
Следовательно, не в развлечениях заключается счастье, ведь это даже
нелепо, чтобы целью было развлечение и чтобы человек всю жизнь работал и
терпел беды ради развлечений (toy paidzein). Ведь, так сказать, ради другого
мы избираем все, за исключением счастья, ибо счастье и есть цель. А
добропорядочное усердие (spoydadzein) и труд ради развлечений кажутся
глупыми и уж слишком ребячливыми (paidikon); зато развлекаться для того,
чтобы усердствовать в добропорядочных [делах] (spoydadzei), - по Анахарсису,
это считается правильным, потому что развлечение напоминает отдых, а, не
будучи в состоянии трудиться непрерывно, люди нуждаются в отдыхе.
Отдых, таким образом, - не цель, потому что он существует ради
деятельности.
Далее, считается, что счастливая жизнь - это жизнь по добродетели, а
такая жизнь сопряжена с добропорядочным усердием (spoyde) и состоит не в
развлечениях. И мы утверждаем, что усердие и добропорядочность (ta spoydaia)
лучше потех с развлечениями и что деятельность лучшей части души или лучшего
человека всегда более добропорядочная и усердная. А деятельность наилучшего
выше и тем самым более способна приносить счастье.
Первый попавшийся, в том числе раб, будет вкушать телесные
удовольствия, наверное, ничуть не хуже самого добродетельного. Но долю в
счастье никто не припишет рабу, если не припишет и участие в жизни. Ведь
счастье состоит не в таком времяпрепровождении, но в деятель-ностях
сообразно добродетели, как то и было сказано прежде.
7 (VII). Если же счастье - это деятельность, сообразная добродетели,
то, конечно, - наивысшей, а такова, видимо, добродетель наивысшей части
души. Будь то ум или что-то еще, что от природы, как считается, начальствует
и ведет и имеет понятие (ennoian ekhei) о прекрасных и божественных
[предметах], будучи то ли само божественным, то ли сймой божественной частью
в нас, - во всяком случае, деятельность этого по внутренне присущей ему
добродетели и будет совершенным, [полным и завершенным], счастьем.
Уже было сказано, что это - созерцательная (theoretike) деятельность,
что, вероятно, представляется согласованным с предыдущими рассуждениями и с
истиной. Действительно, эта деятельность является высшей, так как и ум -
высшее в нас, а из предметов познания высшие те, с которыми имеет дело ум.
Кроме того, она наиболее непрерывная, потому что непрерывно созерцать мы
скорее способны, чем непрерывно делать любое другое дело.
Мы думаем также, что к счастью должно быть примешано удовольствие, а
между тем из деятельностей, сообразных добродетели, та, что сообразна
мудрости, согласно признана доставляющей наибольшее удовольствие. Во всяком
случае, принято считать, что философия, [или любомудрие], заключает в себе
удовольствия, удивительные по чистоте и неколебимости, и, разумеется,
обладающим знанием проводить время в [созерцании] доставляет больше
удовольствия, нежели тем, кто знания ищет. Да и так называемая
самодостаточность прежде всего связана с созерцательной деятельностью, ибо в
вещах, необходимых для существования, нуждается и мудрый, и правосудный, и
остальные, но если этим достаточно обеспечены, то правосудному нужны еще и
те, на кого обратятся и вместе с кем будут совершаться его правосудные дела
(подобным образом обстоит дело и с благоразумным, и с мужественным, и с
любым другим добродетельным человеком); мудрый же и сам по себе способен
заниматься созерцанием, причем тем более, чем он мудрее. Наверное, лучше
[ему] иметь сподвижников, но он все равно более всех самодостаточен.
Далее, одну эту деятельность, пожалуй, любят во имя нее самой, ибо от
нее ничего не бывает, кроме осуществления созерцания (para to theoresai), в
то время как от деятельностей, состоящих в поступках, мы в той или иной
степени оставляем за собой что-то помимо самого поступка.
Далее, считается, что счастье заключено в досуге, ведь мы лишаемся
досуга, чтобы иметь досуг, и войну ведем, чтобы жить в мире. Поэтому для
добродетелей, обращенных на поступки, область деятельности - государственные
или военные дела, а поступки, связанные с этими делами, как считается,
лишают досуга, причем связанные с войной - особенно (никто ведь не
собирается (haireitai) ни воевать ради того, чтобы воевать, ни готовить
войну ради нее самой, ибо невероятно кровожадным покажется тот, кто станет
даже друзей делать врагами, лишь бы сражаться и убивать). И деятельность
государственного мужа тоже лишает досуга, потому что помимо самих
государственных дел он берет на себя господство (dynasteia) и почет, может
быть, даже счастье для самого себя или граждан, при том, что оно отлично от
[собственно] государственной деятельности; его-то мы и исследуем,
разумеется, как отличное [от политической деятельности].
Итак, поскольку из поступков сообразно добродетели государственные и
военные выдаются красотой и величием, но сами лишают досуга и ставят перед
собою определенные цели, а не избираются во имя них самих; и поскольку, с
другой стороны, считается, что деятельность ума как созерцательная
отличается средоточенностью (spoydei) и помимо себя самой не ставит никаких
целей, да к тому же дает присущее ей удовольствие (которое, в свою очередь,
способствует деятельности); поскольку, наконец, самодостаточность, наличие
досуга (to skholastikon) и неутомимость (насколько это возможно для
человека) и все остальное, что признают за блаженным, - все это явно имеет
место при данной деятельности, постольку она и будет полным [и совершенным]
счастьем человека, если охватывает полную продолжительность жизни, ибо при
счастье не бывает ничего неполного.
Подобная жизнь будет, пожалуй, выше той, что соответствует человеку,
ибо так он будет жить не в силу того, что он человек, а потому, что в нем
присутствует нечто божественное, и, насколько отличается эта божественная
часть от человека как составленного из разных частей, настолько отличается и
деятельность, с ней связанная, от деятельности, связанной с [любой] другой
добродетелью. И если ум в сравнении с человеком божествен, то и жизнь,
подчиненная уму, божественна в сравнении с человеческой жизнью.
Нет, не нужно [следовать] увещеваниям "человеку разуметь (phronein)
человеческое" и "смертному - смертное"; напротив, насколько возможно, надо
возвышаться до бессмертия (athanatidzein) и делать все ради жизни (pros to
dzen), соответствующей наивысшему в самом себе, право, если по объему это
малая часть, то по силе и ценности она все далеко превосходит.
Видимо, сам [человек] и будет этой частью его, коль скоро она является
главной и лучшей [его частью]. А потому было бы нелепо отдавать предпочтение
не жизни самого себя, а [чего-то] другого [в себе].
Сказанное нами ранее подойдет и к настоящему случаю: что по природе
присуще каждому, то для каждого наивысшее и доставляет наивысшее
удовольствие; а значит, человеку присуща жизнь, подчиненная уму, коль скоро
человек и есть в первую очередь ум. Следовательно, эта жизнь самая
счастливая.
8 (VIII). На втором месте - жизнь ло [любой] другой добродетели, ибо
деятельности, сообразные любой другой добродетели, тоже человеческие.
Действительно, правосудные и мужественные поступки и все прочее, что от
добродетели мы совершаем в отношении друг друга при сделках, при нужде, при
всевозможных действиях (praxesi) и претерпеваниях (pathesi), соблюдая
приличное каждому; все это явно человеческие дела. Считается, однако, что
некоторые страсти бывают у нас от тела и добродетель нрава во многих
отношениях тесно связана со страстями (pathesin).
Далее, рассудительность сопряжена с добродетелью нрава, а последняя, в
свою очередь, с рассудительностью, коль скоро принципы рассудительности
согласуются с нравственными добродетелями, а правильность в нравственных
добродетелях согласуется с рассудительностью. Поскольку же нравственная
добродетель и рассудительность имеют дело со страстями, они принадлежат,
видимо, составленному из разных частей; но добродетели того, что составлено
из разных частей, - это человеческие добродетели, а отсюда следует, что и
жизнь по этим добродетелям, и счастье - человеческие. Напротив, добродетель
ума отделена от тела и страстей. Сказанного достаточно, ибо более подробный
разбор выходит за пределы поставленной перед нами [задачи].
Пожалуй, и во внешнем оснащении [счастье от добродетели ума] будет
нуждаться мало или, [во всяком случае], меньше, чем [счастье от нравственной
добродетели]. И пусть потребность в вещах необходимых в том и другом случае
будет [считаться] равной, хотя государственный муж и больше заботится о теле
и тому подобном, ведь разница тут будет невелика, значительна она будет с
точки зрения деятельностей.
В самом деле, у щедрого будет нужда в деньгах на щедрые поступки, и у
правосудного - для воздаяния (ибо желания не явны, и люди неправосудные
прикидываются, будто тоже желают делать правосудные дела), а у мужественного
будет нужда в силе (dynamis), если он действительно исполняет что-то
относящееся к его добродетели, и [даже] у благоразумного - в возможности
[вести себя так или иначе]; как еще выяснится, таков ли данный человек, или
он один из прочих?
Спорят и о том, что главнее в добродетели: сознательный выбор или
[сами] поступки, раз уж она зависит от того и другого. Ясно, что [понятие]
совершенства (to teleion) требовало бы того и другого вместе; при этом для
поступков нужно многое, и, чем они величественней и прекрасней, тем больше.
Тому же, кто созерцает, ни в чем подобном нет нужды, во всяком случае для
данной деятельности; напротив, это даже, так сказать, препятствия, для
созерцания, по крайней мере, это так; но в той мере, в какой созерцающий
является человеком и живет сообща с кем-то, он предпочитает совершать
поступки, сообразные также и [нравственной] добродетели, а значит, у него
будет потребность в подобных, [названных выше вещах], чтобы существовать как
человек.
Что совершенное счастье - это некая созерцательная деятельность,
станет, наверное, очевидно также из нижеследующего. В самом деле, блаженными
и счастливыми мы представляем себе в первую очередь богов. Какие же поступки
нужно им приписать? Может быть, правосудные? Но разве боги не покажутся
смешными при заключении сделок, возвращении вкладов и при всех подобных
делах? Тогда, может быть, представить их мужественными, стойкими в
опасностях и идущими на риск, потому что это прекрасно? А может быть,
щедрыми? Однако кому станут они давать? Да и нелепо, если у них будет монета
или что-то в этом роде. А благоразумные поступки, в чем бы они могли
состоять? Разве не унизительна для богов похвала за то, что у них нет дурных
влечений? Если перебрать все, то обнаружится, что все ничтожно и недостойно
богов. И тем не менее все представляют себе богов живыми, а значит, и
деятельными. Не спят же они, в самом деле, словно Эндимион?
Но если у живого отнять поступки и, более того, если отнять творчество,
что тогда остается, кроме созерцания? Следовательно, деятельность бога,
отличающаяся исключительным блаженством, будет созерцательной, и таким
образом, из человеческих деятельностей та, что более всего родственна этой,
приносит самое большое счастье.
Доказательство сему и в том, что остальные [живые существа], будучи
полностью лишены такой деятельности, не имеют доли в счастье.
Итак, для богов вся вообще жизнь блаженна, а для людей - лишь
настолько, насколько присутствует в ней некое подобие такой деятельности. Из
других же живых существ ни одно не бывает счастливо, поскольку они никак не
причастны созерцанию.
Таким образом, насколько распространяется созерцание, настолько и
счастье, и в ком в большей степени присутствует [способность] созерцать, в
том - и [способность] быть счастливым, причем не от привходящих
обстоятельств, но от [самого] созерцания, ибо оно ценно само по себе. Так
что счастье будет видом созерцания.
9. Будет, однако, нужда и во внешних благоприятных обстоятельствах,
коль скоро речь идет о человеке. Ведь природа человека не самодостаточна,
чтобы [можно было] заниматься [только] созерцанием, но нужно еще, чтобы тело
было здорово, чтобы была пища и прочий уход. Тем не менее не следует
все-таки думать, что, кто будет счастлив, будет нуждаться во многом и
большом, хотя и невозможно быть блаженным без внешних благ. Действительно,
[наша] самодостаточность и то, как мы поступаем, не зависит от избытка, и,
не будучи владыкой (arkhon) земли и моря, можно совершать прекрасные
поступки. Даже между людьми средними найдется кто-то, кто способен поступать
сообразно добродетели. Это можно видеть со всей ясностью: по общему мнению,
частные лица (idiotai) совершают добрые поступки не хуже, но даже лучше
государей. И довольно, чтобы имелось столько благ, [сколько у обычного,
среднего человека], ибо счастлива будет жизнь у занятого деятельностью
сообразной добродетели.
И Солон, наверное, удачно изображал счастливых, говоря, что это люди
средне обеспеченные внешними благами, совершившие, по его мнению,
наипрекраснейшие поступки и прожившие жизнь благоразумно: в самом деле, у
владеющих средним достатком есть возможность совершать поступки, какие
должно.
Похоже, и Анаксагор представлял себе счастливого не богачом и не
государем, когда сказал, что не удивился бы, если бы большинству
какой-нибудь [счастливец] показался странным. [Большинство] ведь судит по
внешним благам, такие только и чувствуя.
Итак, мнения мудрецов, как кажется, согласуются с нашими рассуждениями.
Такое согласие внушает, конечно, известное доверие, но об истине в связи с
поступками судят по делам и из [самого] образа жизни, ибо главное
заключается здесь. Итак, нам следует посмотреть на высказанные ранее
[суждения] применительно к делам и образу жизни, и, если они согласуются с
делами, следует их принять, а если противоречат, следует представить их
[диалектическими] рассуждениями.
Кто проявляет себя в деятельности ума (ho kata noyn energon) и почитает
ум, видимо, устроен наилучшим образом и более всех любезен богам. Ибо если
боги, как принято считать, уделяют какое-то внимание человеческим делам, то
было бы вполне понятно, если бы боги наслаждались самым лучшим и самым для
них родственным (а это, видимо, ум) и если бы воздавали добром тем людям,
кто больше всего его любит и ценит, за то, что они внимательны к любезному
(ta phila) богам и поступают правильно и прекрасно. Нет сомнения, что все
это в первую очередь имеется у мудреца. А значит, он всех любезней богам. Он
же, видимо, и самый счастливый, так что и в этом смысле мудрец выходит
счастливцем по преимуще-ству.
10 (IX). Итак, если об этих вещах и о добродетелях, а также о дружеских
отношениях и удовольствиях в общих чертах сказано достаточно, то надо ли
думать, что цель, избранная нами прежде, достигнута? Или же, как говорят,
цель всего, что имеет отношение к поступкам, не в том, чтобы охватить
созерцанием и знать каждый предмет, но, скорее, в том, чтобы осуществлять
сами поступки. И в случае с добродетелями недостаточно знать, [что это
такое], но нужно стараться обладать ими и их применять или еще как-то
становиться добродетельными.
Так что если бы самих по себе рассуждений было достаточно (hoi logoi
aytarkeis), чтобы сделать людей добрыми, эти [рассуждения] по праву получили
бы, сказал Феогнид, множество великих наград, и нужно было бы ими
обзавестись.
Но в действительности оказывается, что силой [рассуждения] можно
подстегнуть и подвигнуть возвышенных (eleytherioys) между юношами, а нрав
благородный и воистину любящий прекрасное заставить вдохновляться [одной]
добродетелью; однако обратить к нравственному совершенству большинство
[рассуждения] не способны, потому что большинству людей по природе
свойственно подчиняться не чувству стыда, а страху и воздерживаться от
дурного не потому, что это позорно, но опасаясь мести. Живя страстью, они,
конечно, ищут присущих им удовольствий и того, что их сулит, а избегают
страданий, противоположных [присущим им удовольствиям]; но о прекрасном и
поистине доставляющем удовольствие они не имеют понятия, поскольку не знают
его вкуса.
Какое же рассуждение могло бы переменить таких-то людей? Ведь
невозможно и, во всяком случае, непросто с помощью рассуждения совершить
перемену в том, что издавна воспринято нравами. Так что, наверное, нужно
быть довольными, если, располагая всем, благодаря чему, по нашему мнению,
становятся добрыми, мы смогли получить толику добродетели.
Одни думают, что добродетельными бывают от природы, другие - что от
привычки, третьи - что от обучения. Ясно, разумеется, что присутствие в нас
природного от нас не зависит, но в силу неких божественных причин дастся
поистине удачливым.
Рассуждение же и обучение, пожалуй, не для всех имеют силу, а нужно,
чтобы душа слушателя благодаря привычкам заранее была подготовлена для
правильного наслаждения и ненависти, подобно [вспаханной] земле, [готовой]
взрастить семя. Ведь кто живет по страсти, пожалуй, и слушать не станет
рассуждения, которые отвращают [его от страсти], а если и станет, не
сообразит, [что к чему]. Как же при таком складе можно переубедить? И
вообще, страсть, по-видимому, уступает не рассуждениям, а насилию.
Итак, надо, чтобы уже заранее был в наличии нрав, как бы подходящий для
добродетели, любящий прекрасное и отвергающий постыдное.
Получить смолоду правильное руководство [на пути] к добродетели трудно,
если не быть воспитанным соответствующими законами; ведь жить благоразумно и
выдержанно большинству не доставляет удовольствия, и особенно молодым.
Именно поэтому воспитание и занятия должны быть установлены по закону, так
как близко знакомое (synethe) не будет причинять страданий.
Однако, вероятно, недостаточно в молодости получить правильное
воспитание и встретить внимание; напротив, поскольку, уже будучи мужем, надо
заниматься подобными вещами и приучаться к ним, постольку мы будем нуждаться
в законах, касающихся этих вещей и вообще охватывающих всю жизнь. Ведь
большинство, скорее, послушны принуждению, нежели рассуждению, а взысканию -
скорее, нежели прекрасному.
Недаром некоторые уверены, что законодателям следует призывать и
понуждать к добродетели во ими прекрасного, [понимая при этом], что
Таким образом, удовольствия и страдания, связанные с деятельностями,
оказывают на них противоположное воздействие, а "связанными" я называю те
удовольствия и страдания, которые возникают от самой по себе деятельности.
Об удовольствиях, чуждых деятельности, уже было сказано, что они делают
почти то же, что страдания; в самом деле, они уничтожают деятельность, разве
только иначе, нежели страдание.
Коль скоро деятельности могут отличаться в добрую и дурную сторону и
одни избирают, других избегают, а третьи - ни то ни другое, то так же
обстоит дело и с удовольствиями, ибо каждой деятельности соответствует
связанное с ней удовольствие.
Так что с добропорядочной деятельностью связано доброе удовольствие, а
с дурной - порочное, ведь даже влечения, если они к прекрасным вещам,
заслуживают похвалы, а если к постыдны - то осуждения. Наконец,
удовольствия, заключенные в деятельностях, связаны с ними в большей мере,
нежели стремления, ибо стремления и деятельности и во времени, и по природе
раздельны, а удовольствия слиты (syneggys) с деятельностями, и их настолько
трудно отграничить, что возникает спор: не одно ли и то же деятельность и
удовольствие? Тем не менее удовольствие - это все-таки не мысль и не чувство
(это [было бы] нелепо), но из-за того, что удовольствие не отделяется от
мысли и чувства, некоторым кажется, что они тождественны.
Так что, как различны деятельности, так различаются и связанные с ними
удовольствия. Зрение чистотой отличается от осязания, а слух и обоняние - от
вкуса; соответственно различаются и удовольствий от этих чувств, и от них
отличаются удовольствия, относящиеся к мысли, а те и другие, [мыслительные и
чувственные удовольствия], в свою очередь, имеют различия внутри себя.
Обычно считается, что каждому живому существу присуще (oikeia) свое
удовольствие, точно так же как свое дело, ибо удовольствие соответствует
деятельности. И если посмотреть на каждое [существо] в отдельности, это,
вероятно, станет ясно. В самом деле, различны удовольствия коня, собаки и
человека, и, согласно словам Гераклита, "осел охотно предпочел бы золоту
солому", поскольку для ослов в пище заключено больше удовольствия, чем в
золоте. Значит, удовольствия у существ разных видов тоже различаются видом,
а удовольствия одинаковых существ соответственно не имеют видовых различий.
Но применительно по крайней мере к одному виду - людям - удовольствия
все-таки разнятся немало, ибо одни и те же вещи одних услаждают, других
заставляют страдать, а что вызывает страдания и ненависть одних, другим
доставляет удовольствие и вызывает приязнь. Это бывает даже со сладостями:
не одно и то же кажется сладким человеку в горячке и здоровому, а теплым не
одно и то же кажется слабому и закаленному. Соответственно и в других
случаях.
Пожалуй, во всех подобных случаях имеет место то, что видится
добропорядочному. Если же такое определение, как кажется, удачно и в каждом
отдельном случае мерой является добродетель и добродетельный человек как
таковой, то и "удовольствиями" будут, пожалуй, те вещи, что кажутся ему
удовольствиями, а "доставлять удовольствие" будет то, чем он наслаждается.
Ничего удивительного, если отвратительное для этого человека
кому-нибудь покажется доставляющим удовольствие, ведь много есть [видов]
человеческого растления и уродства. Но это не то, что [в действительности]
доставляет удовольствие, а то, что доставляет его соответствующим людям с
соответствующими наклонностями.
Поэтому ясно, что удовольствия, которые согласно считаются позорными,
не следует признавать удовольствиями, кроме как для растленных людей. Но
среди тех удовольствий, что считаются добрыми, какой род удовольствий или
какое именно удовольствие следует признать свойственным человеку? Может
быть, это явствует из [рассмотрения] деятельностей? Удовольствия ведь
сопутствуют деятельностям.
Итак, одна ли деятельность или несколько свойственны совершенному и
блаженному мужу, все равно удовольствия, которые придают совершенство [и
полноту] этим деятельностям, должны определяться как в собственном смысле
удовольствия человека; остальные удовольствия, так же как [соответствующие]
деятельности, будут занимать вторую или еще более низкую ступень.
6 (VI). После того как было сказано о добродетелях, дружбах и
удовольствиях, осталось в общих чертах описать счастье, раз уж мы полагаем
его целью всего человеческого. Наше рассуждение будет, вероятно, лишь более
отчетливым, если повторить сказанное ранее.
Итак, мы сказали, что счастье - это не склад, [или состояние, души],
ибо тогда оно было бы и у того, кто проспал всю жизнь, кто живет, как
растение, или у того, кто претерпел величайшие несчастья. Если же и такое не
годится, то, скорее, счастье следует относить к деятельности, как и было
Сказано в предыдущих [рассуждениях], причем из деятельностей одни необходимы
и заслуживают избрания ради других, а вторые заслуживают его сами по себе,
то ясно, что счастье следует полагать одной из деятельностей, заслуживающих
избрания сами по себе, и не одной из тех, что существуют ради чего-то
другого; счастье ведь нужды ни в чем не имеет, но довлеет себе.
Сами же по себе заслуживают избрания те деятельности, в которых ничего
помимо [самой] деятельности не ищут. Именно такими считаются поступки
сообразно добродетели, ибо совершение прекрасных и добропорядочных
[поступков] относится к заслуживающему избрания ради себя самого.
Такими являются и развлечения, доставляющие удовольствия, потому что их
избирают не ради других [благ]: от них ведь, скорее, бывает вред, а не
польза, [ибо из-за них] не уделяют внимания своему телу и имуществу. К
такого рода времяпрепровождению прибегают большинство тех, кого почитают
счастливыми, и тираны потому высоко ставят остроумных при подобном
провождении времени; дело в том, что во всем, к чему бывает тяга у тиранов,
такие люди умеют сделать себя источником удовольствий, а в таких людях
тираны нуждаются.
Потому эти развлечения и считаются признаками счастья, что в них
проводят свой досуг государи; но подобные [счастливцы] не доказывают,
наверное, [что счастье - это развлечение], ведь от обладания властью
государя не зависят ни добродетель, ни ум, а именно они - источники
добропорядочных деятельностей; и если, не имея вкуса к удовольствию чистому
и достойному свободнорожденного, прибегают к удовольствиям телесным, то
из-за этого не следует думать, будто эти удовольствия предпочтительны; дети
ведь тоже уверены, что самое лучшее это то, что ценится между ними.
Так что вполне разумно, чтобы разные вещи казались ценными детям и
мужам, дурным и добрым. Вместе с тем, как говорилось уже неоднократно, и
ценным является и доставляет удовольствие [в собственном смысле слова] то,
что таково для добропорядочного, ибо для каждого наиболее предпочтительна
деятельность в соответствии с его собственным складом и для добропорядочного
тем самым такова деятельность, сообразная добродетели.
Следовательно, не в развлечениях заключается счастье, ведь это даже
нелепо, чтобы целью было развлечение и чтобы человек всю жизнь работал и
терпел беды ради развлечений (toy paidzein). Ведь, так сказать, ради другого
мы избираем все, за исключением счастья, ибо счастье и есть цель. А
добропорядочное усердие (spoydadzein) и труд ради развлечений кажутся
глупыми и уж слишком ребячливыми (paidikon); зато развлекаться для того,
чтобы усердствовать в добропорядочных [делах] (spoydadzei), - по Анахарсису,
это считается правильным, потому что развлечение напоминает отдых, а, не
будучи в состоянии трудиться непрерывно, люди нуждаются в отдыхе.
Отдых, таким образом, - не цель, потому что он существует ради
деятельности.
Далее, считается, что счастливая жизнь - это жизнь по добродетели, а
такая жизнь сопряжена с добропорядочным усердием (spoyde) и состоит не в
развлечениях. И мы утверждаем, что усердие и добропорядочность (ta spoydaia)
лучше потех с развлечениями и что деятельность лучшей части души или лучшего
человека всегда более добропорядочная и усердная. А деятельность наилучшего
выше и тем самым более способна приносить счастье.
Первый попавшийся, в том числе раб, будет вкушать телесные
удовольствия, наверное, ничуть не хуже самого добродетельного. Но долю в
счастье никто не припишет рабу, если не припишет и участие в жизни. Ведь
счастье состоит не в таком времяпрепровождении, но в деятель-ностях
сообразно добродетели, как то и было сказано прежде.
7 (VII). Если же счастье - это деятельность, сообразная добродетели,
то, конечно, - наивысшей, а такова, видимо, добродетель наивысшей части
души. Будь то ум или что-то еще, что от природы, как считается, начальствует
и ведет и имеет понятие (ennoian ekhei) о прекрасных и божественных
[предметах], будучи то ли само божественным, то ли сймой божественной частью
в нас, - во всяком случае, деятельность этого по внутренне присущей ему
добродетели и будет совершенным, [полным и завершенным], счастьем.
Уже было сказано, что это - созерцательная (theoretike) деятельность,
что, вероятно, представляется согласованным с предыдущими рассуждениями и с
истиной. Действительно, эта деятельность является высшей, так как и ум -
высшее в нас, а из предметов познания высшие те, с которыми имеет дело ум.
Кроме того, она наиболее непрерывная, потому что непрерывно созерцать мы
скорее способны, чем непрерывно делать любое другое дело.
Мы думаем также, что к счастью должно быть примешано удовольствие, а
между тем из деятельностей, сообразных добродетели, та, что сообразна
мудрости, согласно признана доставляющей наибольшее удовольствие. Во всяком
случае, принято считать, что философия, [или любомудрие], заключает в себе
удовольствия, удивительные по чистоте и неколебимости, и, разумеется,
обладающим знанием проводить время в [созерцании] доставляет больше
удовольствия, нежели тем, кто знания ищет. Да и так называемая
самодостаточность прежде всего связана с созерцательной деятельностью, ибо в
вещах, необходимых для существования, нуждается и мудрый, и правосудный, и
остальные, но если этим достаточно обеспечены, то правосудному нужны еще и
те, на кого обратятся и вместе с кем будут совершаться его правосудные дела
(подобным образом обстоит дело и с благоразумным, и с мужественным, и с
любым другим добродетельным человеком); мудрый же и сам по себе способен
заниматься созерцанием, причем тем более, чем он мудрее. Наверное, лучше
[ему] иметь сподвижников, но он все равно более всех самодостаточен.
Далее, одну эту деятельность, пожалуй, любят во имя нее самой, ибо от
нее ничего не бывает, кроме осуществления созерцания (para to theoresai), в
то время как от деятельностей, состоящих в поступках, мы в той или иной
степени оставляем за собой что-то помимо самого поступка.
Далее, считается, что счастье заключено в досуге, ведь мы лишаемся
досуга, чтобы иметь досуг, и войну ведем, чтобы жить в мире. Поэтому для
добродетелей, обращенных на поступки, область деятельности - государственные
или военные дела, а поступки, связанные с этими делами, как считается,
лишают досуга, причем связанные с войной - особенно (никто ведь не
собирается (haireitai) ни воевать ради того, чтобы воевать, ни готовить
войну ради нее самой, ибо невероятно кровожадным покажется тот, кто станет
даже друзей делать врагами, лишь бы сражаться и убивать). И деятельность
государственного мужа тоже лишает досуга, потому что помимо самих
государственных дел он берет на себя господство (dynasteia) и почет, может
быть, даже счастье для самого себя или граждан, при том, что оно отлично от
[собственно] государственной деятельности; его-то мы и исследуем,
разумеется, как отличное [от политической деятельности].
Итак, поскольку из поступков сообразно добродетели государственные и
военные выдаются красотой и величием, но сами лишают досуга и ставят перед
собою определенные цели, а не избираются во имя них самих; и поскольку, с
другой стороны, считается, что деятельность ума как созерцательная
отличается средоточенностью (spoydei) и помимо себя самой не ставит никаких
целей, да к тому же дает присущее ей удовольствие (которое, в свою очередь,
способствует деятельности); поскольку, наконец, самодостаточность, наличие
досуга (to skholastikon) и неутомимость (насколько это возможно для
человека) и все остальное, что признают за блаженным, - все это явно имеет
место при данной деятельности, постольку она и будет полным [и совершенным]
счастьем человека, если охватывает полную продолжительность жизни, ибо при
счастье не бывает ничего неполного.
Подобная жизнь будет, пожалуй, выше той, что соответствует человеку,
ибо так он будет жить не в силу того, что он человек, а потому, что в нем
присутствует нечто божественное, и, насколько отличается эта божественная
часть от человека как составленного из разных частей, настолько отличается и
деятельность, с ней связанная, от деятельности, связанной с [любой] другой
добродетелью. И если ум в сравнении с человеком божествен, то и жизнь,
подчиненная уму, божественна в сравнении с человеческой жизнью.
Нет, не нужно [следовать] увещеваниям "человеку разуметь (phronein)
человеческое" и "смертному - смертное"; напротив, насколько возможно, надо
возвышаться до бессмертия (athanatidzein) и делать все ради жизни (pros to
dzen), соответствующей наивысшему в самом себе, право, если по объему это
малая часть, то по силе и ценности она все далеко превосходит.
Видимо, сам [человек] и будет этой частью его, коль скоро она является
главной и лучшей [его частью]. А потому было бы нелепо отдавать предпочтение
не жизни самого себя, а [чего-то] другого [в себе].
Сказанное нами ранее подойдет и к настоящему случаю: что по природе
присуще каждому, то для каждого наивысшее и доставляет наивысшее
удовольствие; а значит, человеку присуща жизнь, подчиненная уму, коль скоро
человек и есть в первую очередь ум. Следовательно, эта жизнь самая
счастливая.
8 (VIII). На втором месте - жизнь ло [любой] другой добродетели, ибо
деятельности, сообразные любой другой добродетели, тоже человеческие.
Действительно, правосудные и мужественные поступки и все прочее, что от
добродетели мы совершаем в отношении друг друга при сделках, при нужде, при
всевозможных действиях (praxesi) и претерпеваниях (pathesi), соблюдая
приличное каждому; все это явно человеческие дела. Считается, однако, что
некоторые страсти бывают у нас от тела и добродетель нрава во многих
отношениях тесно связана со страстями (pathesin).
Далее, рассудительность сопряжена с добродетелью нрава, а последняя, в
свою очередь, с рассудительностью, коль скоро принципы рассудительности
согласуются с нравственными добродетелями, а правильность в нравственных
добродетелях согласуется с рассудительностью. Поскольку же нравственная
добродетель и рассудительность имеют дело со страстями, они принадлежат,
видимо, составленному из разных частей; но добродетели того, что составлено
из разных частей, - это человеческие добродетели, а отсюда следует, что и
жизнь по этим добродетелям, и счастье - человеческие. Напротив, добродетель
ума отделена от тела и страстей. Сказанного достаточно, ибо более подробный
разбор выходит за пределы поставленной перед нами [задачи].
Пожалуй, и во внешнем оснащении [счастье от добродетели ума] будет
нуждаться мало или, [во всяком случае], меньше, чем [счастье от нравственной
добродетели]. И пусть потребность в вещах необходимых в том и другом случае
будет [считаться] равной, хотя государственный муж и больше заботится о теле
и тому подобном, ведь разница тут будет невелика, значительна она будет с
точки зрения деятельностей.
В самом деле, у щедрого будет нужда в деньгах на щедрые поступки, и у
правосудного - для воздаяния (ибо желания не явны, и люди неправосудные
прикидываются, будто тоже желают делать правосудные дела), а у мужественного
будет нужда в силе (dynamis), если он действительно исполняет что-то
относящееся к его добродетели, и [даже] у благоразумного - в возможности
[вести себя так или иначе]; как еще выяснится, таков ли данный человек, или
он один из прочих?
Спорят и о том, что главнее в добродетели: сознательный выбор или
[сами] поступки, раз уж она зависит от того и другого. Ясно, что [понятие]
совершенства (to teleion) требовало бы того и другого вместе; при этом для
поступков нужно многое, и, чем они величественней и прекрасней, тем больше.
Тому же, кто созерцает, ни в чем подобном нет нужды, во всяком случае для
данной деятельности; напротив, это даже, так сказать, препятствия, для
созерцания, по крайней мере, это так; но в той мере, в какой созерцающий
является человеком и живет сообща с кем-то, он предпочитает совершать
поступки, сообразные также и [нравственной] добродетели, а значит, у него
будет потребность в подобных, [названных выше вещах], чтобы существовать как
человек.
Что совершенное счастье - это некая созерцательная деятельность,
станет, наверное, очевидно также из нижеследующего. В самом деле, блаженными
и счастливыми мы представляем себе в первую очередь богов. Какие же поступки
нужно им приписать? Может быть, правосудные? Но разве боги не покажутся
смешными при заключении сделок, возвращении вкладов и при всех подобных
делах? Тогда, может быть, представить их мужественными, стойкими в
опасностях и идущими на риск, потому что это прекрасно? А может быть,
щедрыми? Однако кому станут они давать? Да и нелепо, если у них будет монета
или что-то в этом роде. А благоразумные поступки, в чем бы они могли
состоять? Разве не унизительна для богов похвала за то, что у них нет дурных
влечений? Если перебрать все, то обнаружится, что все ничтожно и недостойно
богов. И тем не менее все представляют себе богов живыми, а значит, и
деятельными. Не спят же они, в самом деле, словно Эндимион?
Но если у живого отнять поступки и, более того, если отнять творчество,
что тогда остается, кроме созерцания? Следовательно, деятельность бога,
отличающаяся исключительным блаженством, будет созерцательной, и таким
образом, из человеческих деятельностей та, что более всего родственна этой,
приносит самое большое счастье.
Доказательство сему и в том, что остальные [живые существа], будучи
полностью лишены такой деятельности, не имеют доли в счастье.
Итак, для богов вся вообще жизнь блаженна, а для людей - лишь
настолько, насколько присутствует в ней некое подобие такой деятельности. Из
других же живых существ ни одно не бывает счастливо, поскольку они никак не
причастны созерцанию.
Таким образом, насколько распространяется созерцание, настолько и
счастье, и в ком в большей степени присутствует [способность] созерцать, в
том - и [способность] быть счастливым, причем не от привходящих
обстоятельств, но от [самого] созерцания, ибо оно ценно само по себе. Так
что счастье будет видом созерцания.
9. Будет, однако, нужда и во внешних благоприятных обстоятельствах,
коль скоро речь идет о человеке. Ведь природа человека не самодостаточна,
чтобы [можно было] заниматься [только] созерцанием, но нужно еще, чтобы тело
было здорово, чтобы была пища и прочий уход. Тем не менее не следует
все-таки думать, что, кто будет счастлив, будет нуждаться во многом и
большом, хотя и невозможно быть блаженным без внешних благ. Действительно,
[наша] самодостаточность и то, как мы поступаем, не зависит от избытка, и,
не будучи владыкой (arkhon) земли и моря, можно совершать прекрасные
поступки. Даже между людьми средними найдется кто-то, кто способен поступать
сообразно добродетели. Это можно видеть со всей ясностью: по общему мнению,
частные лица (idiotai) совершают добрые поступки не хуже, но даже лучше
государей. И довольно, чтобы имелось столько благ, [сколько у обычного,
среднего человека], ибо счастлива будет жизнь у занятого деятельностью
сообразной добродетели.
И Солон, наверное, удачно изображал счастливых, говоря, что это люди
средне обеспеченные внешними благами, совершившие, по его мнению,
наипрекраснейшие поступки и прожившие жизнь благоразумно: в самом деле, у
владеющих средним достатком есть возможность совершать поступки, какие
должно.
Похоже, и Анаксагор представлял себе счастливого не богачом и не
государем, когда сказал, что не удивился бы, если бы большинству
какой-нибудь [счастливец] показался странным. [Большинство] ведь судит по
внешним благам, такие только и чувствуя.
Итак, мнения мудрецов, как кажется, согласуются с нашими рассуждениями.
Такое согласие внушает, конечно, известное доверие, но об истине в связи с
поступками судят по делам и из [самого] образа жизни, ибо главное
заключается здесь. Итак, нам следует посмотреть на высказанные ранее
[суждения] применительно к делам и образу жизни, и, если они согласуются с
делами, следует их принять, а если противоречат, следует представить их
[диалектическими] рассуждениями.
Кто проявляет себя в деятельности ума (ho kata noyn energon) и почитает
ум, видимо, устроен наилучшим образом и более всех любезен богам. Ибо если
боги, как принято считать, уделяют какое-то внимание человеческим делам, то
было бы вполне понятно, если бы боги наслаждались самым лучшим и самым для
них родственным (а это, видимо, ум) и если бы воздавали добром тем людям,
кто больше всего его любит и ценит, за то, что они внимательны к любезному
(ta phila) богам и поступают правильно и прекрасно. Нет сомнения, что все
это в первую очередь имеется у мудреца. А значит, он всех любезней богам. Он
же, видимо, и самый счастливый, так что и в этом смысле мудрец выходит
счастливцем по преимуще-ству.
10 (IX). Итак, если об этих вещах и о добродетелях, а также о дружеских
отношениях и удовольствиях в общих чертах сказано достаточно, то надо ли
думать, что цель, избранная нами прежде, достигнута? Или же, как говорят,
цель всего, что имеет отношение к поступкам, не в том, чтобы охватить
созерцанием и знать каждый предмет, но, скорее, в том, чтобы осуществлять
сами поступки. И в случае с добродетелями недостаточно знать, [что это
такое], но нужно стараться обладать ими и их применять или еще как-то
становиться добродетельными.
Так что если бы самих по себе рассуждений было достаточно (hoi logoi
aytarkeis), чтобы сделать людей добрыми, эти [рассуждения] по праву получили
бы, сказал Феогнид, множество великих наград, и нужно было бы ими
обзавестись.
Но в действительности оказывается, что силой [рассуждения] можно
подстегнуть и подвигнуть возвышенных (eleytherioys) между юношами, а нрав
благородный и воистину любящий прекрасное заставить вдохновляться [одной]
добродетелью; однако обратить к нравственному совершенству большинство
[рассуждения] не способны, потому что большинству людей по природе
свойственно подчиняться не чувству стыда, а страху и воздерживаться от
дурного не потому, что это позорно, но опасаясь мести. Живя страстью, они,
конечно, ищут присущих им удовольствий и того, что их сулит, а избегают
страданий, противоположных [присущим им удовольствиям]; но о прекрасном и
поистине доставляющем удовольствие они не имеют понятия, поскольку не знают
его вкуса.
Какое же рассуждение могло бы переменить таких-то людей? Ведь
невозможно и, во всяком случае, непросто с помощью рассуждения совершить
перемену в том, что издавна воспринято нравами. Так что, наверное, нужно
быть довольными, если, располагая всем, благодаря чему, по нашему мнению,
становятся добрыми, мы смогли получить толику добродетели.
Одни думают, что добродетельными бывают от природы, другие - что от
привычки, третьи - что от обучения. Ясно, разумеется, что присутствие в нас
природного от нас не зависит, но в силу неких божественных причин дастся
поистине удачливым.
Рассуждение же и обучение, пожалуй, не для всех имеют силу, а нужно,
чтобы душа слушателя благодаря привычкам заранее была подготовлена для
правильного наслаждения и ненависти, подобно [вспаханной] земле, [готовой]
взрастить семя. Ведь кто живет по страсти, пожалуй, и слушать не станет
рассуждения, которые отвращают [его от страсти], а если и станет, не
сообразит, [что к чему]. Как же при таком складе можно переубедить? И
вообще, страсть, по-видимому, уступает не рассуждениям, а насилию.
Итак, надо, чтобы уже заранее был в наличии нрав, как бы подходящий для
добродетели, любящий прекрасное и отвергающий постыдное.
Получить смолоду правильное руководство [на пути] к добродетели трудно,
если не быть воспитанным соответствующими законами; ведь жить благоразумно и
выдержанно большинству не доставляет удовольствия, и особенно молодым.
Именно поэтому воспитание и занятия должны быть установлены по закону, так
как близко знакомое (synethe) не будет причинять страданий.
Однако, вероятно, недостаточно в молодости получить правильное
воспитание и встретить внимание; напротив, поскольку, уже будучи мужем, надо
заниматься подобными вещами и приучаться к ним, постольку мы будем нуждаться
в законах, касающихся этих вещей и вообще охватывающих всю жизнь. Ведь
большинство, скорее, послушны принуждению, нежели рассуждению, а взысканию -
скорее, нежели прекрасному.
Недаром некоторые уверены, что законодателям следует призывать и
понуждать к добродетели во ими прекрасного, [понимая при этом], что