Но если я не убивала голого мужика, значит, это сделал кто-то другой. А меня просто подставил… Очень ловко, умело и продуманно.
Но кто в это поверит?
Кто поверит в безумную инсценировку, созданную только ради того, чтобы подвести меня под статью? Для чего? Кому и когда я перешла дорогу? Я далеко не Моцарт, а еще пара-тройка детективщиц, живущих в Нижнем Новгороде, даже оптом не тянут на Сальери. Творческая зависть как мотив жуткого спектакля отпадает в полуфинале. Наследства от меня никто не ждет, да и не накопила я за жизнь никаких богатств, кроме весьма простенькой квартиры. При том, что «сталинки» теперь практически не котируются (слишком много «элиток» понастроили!), больших денег за нее не возьмешь. Да и кто будет брать? Михаил? Но мы с ним так и не были зарегистрированы. Когда меня посадят (с конфискацией имущества), квартира, скорей всего, отойдет в так называемый «выморочный фонд» – в распоряжение домоуправления. Но чтобы вообразить, что кто-то из работников нашего ЖЭКа способен убить и подставить меня ради квартиры, надо обладать слишком изощренным воображением. У детективщицы Дмитриевой такого нету.
Может быть, мне мстит Михаил? Мужики злопамятны, это правда. Но Михаил?.. Нет, не стану отрицать, что он способен на месть или на подлость. После того, как он меня бросил год назад, я открыла, что он способен на многое. Честно говоря, тогда я чуть не умерла с горя не столько потому, что он так поступил, а потому, что так поступил именно он. Думаю, он даже мог бы убить, к примеру, меня или своего смертельного врага. Конечно, можно допустить, что этот несчастный, которого я прикрыла простынкой, – смертельный враг Михаила. Вот мой бывший муж и прикончил его – буквально, а заодно меня – фигурально.
Чушь полная. Версий, подобных по глупости этой, я могу накидать сколько угодно – все же какая-никакая, а детективщица.
А ведь знаешь что, дорогая? Сейчас речь идет не столько о том, чтобы объяснить ситуацию, сколько о том, как из нее выпутаться.
Если ты твердо уверена, что не делала этого (уверена, уверена!), значит, остается – что? Уповать на бога и справедливость правосудия? Поднять вот прямо сейчас крик: «Не виноватая я, он сам пришел!» – и потребовать, чтобы вызвали бригаду ментов? Отдаться в руки правосудия?
Говорят, надо доверять первым побуждениям – они-де наиболее разумные. Но едва ли разумно вот это первое побуждение!
Прикинь – если ты попадешь в лапы милиции (прости меня, господи, за этот штамп, однако, подозреваю, он окажется очень точен – таково уж свойство штампов!), то вряд ли кто-то примет всерьез твои сбивчивые оправдания. Дверь-то заперта изнутри! Для милиции это значит, что никто другой не мог бы убить моего попутчика. А я считаю, что против меня играет кто-то из поездной бригады. Либо проводница, либо кто-то из ее коллег, без разницы – кто-то, у кого есть универсальный ключ от всех купе, открывающий даже закрытые на фиксатор двери. И – запирающий их вновь…
Может быть, этого человека убила проводница, а меня просто подставила?
Круто. Как сюжетный ход одного из дамских детективов – вполне допустимо, однако в это плохо верится. Слишком уж многое предусмотрено. Исчезла бутылка, из которой я пила воду. В нее – ясно как день! – заранее было впрыснуто снотворное, или эта штука, которой пользуются проститутки, чтобы усыпить клиентов, а потом ограбить… лекарство от давления, в каком-то моем романе оно тоже использовано… не могу вспомнить название – верный показатель того, в каком смятении я нахожусь. А может быть, свидетельство того, что у меня бывают стойкие провалы в памяти? Если я забыла, как называется это лекарство, то могла забыть и что этого человека я…
Не могла, не могла, не могла! И оставим эту тему.
Короче, в воду эта усыпляющая гадость определенно была добавлена заранее: бутылка уже стояла на столике, когда я вошла в купе!
Боже мой… Одно из двух: или у поездной бригады есть привычка травить всех пассажиров подряд, или… или все это было замыслено конкретно против меня… Хотя до вчерашнего утра я вообще не знала, что выберусь в Москву, а до двух часов дня у меня даже билета не было. И я никому не говорила, ни единой душе, что сегодня уезжаю, ну а на номер места посмотрела, лишь когда подошла к вагону!
С другой стороны, все мои данные попали в компьютер билетного кассира. И он, точнее, она, могла сообщить о них неизвестному злоумышленнику…
Могла, нет вопросов. Однако из этого следует, что против меня играет организация таких масштабов, представить которые, а также цели и задачи самой игры, у меня опять-таки просто не хватает фантазии.
Кстати, эта отрава называется клофелин. Наконец-то вспомнила! Значит, память у меня еще не совсем пропала!
Господи! Что это?
В двери раздается чуть слышный скрежет. Я вижу, как медленно, едва заметно начинает поворачиваться фиксатор…
D-x-NV
ИЗ ПРОТОКОЛА ДОПРОСА КУЛИКОВА НИКИТЫ СЕРГЕЕВИЧА
Расшифровка видеозаписи.
– Взгляните на эти фотографии. Вам знаком кто-нибудь из изображенных на них людей?
– Да. Я знаю одного человека.
– Покажите фотографию. Назовите этого человека.
– Вот этот снимок. Парня зовут Роман Карташов. Отчества его я не знаю.
– Посмотрите как можно внимательней. Вы абсолютно убеждены, что никогда не видели никого из других людей?
– Никого не видел и не знаю.
– Где вы познакомились с Карташовым?
– В тренажерном зале на стадионе «Динамо». Мы занимаемся у одного тренера, у Кости Меркулова, иногда вместе с Романом уходили домой. Иногда заходили в бар. Разговаривали.
– О чем?
– Роман расспрашивал, как я живу, как идут мои дела. Я немного говорил о своей жизни. Так, трепались.
– Когда состоялся разговор об агентстве?
– Это было примерно в мае прошлого года. Мы, как всегда, шли с тренажеров, Роман спросил, как жизнь. Я ответил, что хорошо, но скучно. Сказал, что мне все надоело, что я устал и хочу отдохнуть. Он стал рассказывать, как в прошлом году ездил в Марокко, классно отдохнул. Спросил, не хочу ли я туда поехать. Я говорю, что был в Марокко, был на Кипре, на Филиппинах, ездил по Европе. Но меня это уже не интересует. Потом он спросил, было ли хоть какое-то приятное ощущение, которое хочется вспомнить из этих поездок. Я подумал и ответил, что самое лучшее, это когда на базарной площади в Марракеше я подошел к укротителю змей. Он сказал мне на ломаном английском языке, что у его кобры вырваны ядовитые зубы и я могу ее потрогать. Мне обычно все по фигу, но змею я еще никогда не трогал, было противно. Но он меня подначил, типа слабо, я решил, ну, возьму и поглажу. Только протянул руку, как сзади налетел полицейский и оттолкнул меня так, что я упал с ящика, на котором сидел, прямо на землю. Я вскочил и начал орать на этого полицейского. А он ни бельмеса не понимал ни по-английски, ни по-русски. Пока мы с ним общались, дядька со змеей скрылся, будто его и не было. Тут прибежал наш гид, глаза на лбу, и полицейский ему рассказал, что исламисты нарочно провоцируют белых туристов трогать змей, говорят, будто у них зубы ядовитые вырваны, а это совсем не так, и такие случаи уже были в Марракеше, когда людей кусали гады, а арабы со своими змеями исчезали бесследно после этого. Ну, я такой кайф словил от этой истории! И рассказал о ней Роману. Сказал, что люблю риск, люблю острые ощущения. Он засмеялся и говорит: не только на площади в Марракеше, но и здесь тоже есть возможность испытать острые ощущения, да еще какие! Я спросил: на площади Горького, что ли, под маршрутку броситься? Или с Окского моста прыгнуть, не привязавшись за ногу? Он заявил, что есть другие способы, что знает ребят, которые умеют такие ощущения себе устраивать с помощью белого порошочка. Я сказал, что я не совсем дурак, чтобы подсесть на иглу и загубить свое здоровье. Он говорит: ну и правильно, я тоже держусь от этой дури подальше. На этом разговор закончился, и мы расстались.
– Заходила ли речь об агентстве?
– В тот раз мы о нем не говорили, но я потом понял, что Роман к такой беседе приготовился. Видимо, я ему показался подходящим человеком.
– Когда же состоялся разговор об агентстве?
– Уже после следующей тренировки. Мы опять пошли вместе по Покровке, и он сказал, что не понимает меня. Дескать, у меня отец богатый, да я и сам не без денег, так что мог бы найти себе сколько угодно интересных занятий. А если надоело быть приличным челом, так можно стать и неприличным. Главное, чтоб все было шито-крыто, чтоб никто ничего не узнал. Рассказал, что знает одного парня, который сделался наркокурьером – сам не кололся, а работал просто из любви к искусству. Знает, что это дикий риск: если попадется с грузом, то сядет, и сядет накрепко, но он уже без этого адреналина жить не может. Я сказал, что уж лучше и правда прыгать с Окского моста без страховки: и адреналин получаешь, и закон не нарушается. Он спросил: а если бы можно было и рисковые ощущения переживать, и знать, что не нарушаешь закон, как бы ты к этому отнесся? Я ответил, что не представляю себе такой ситуации. Он сказал, что может это устроить. Только надо будет заплатить. Я опять не понял, спросил: это адвоката хорошего надо оплатить, что ли? Чтобы отмазал, в случае чего? Тут Роман и начал рассказывать про агентство. Про то, какие услуги оно оказывает. Я сначала подумал, что это дурь, какая-то самодеятельность, но он предложил мне поговорить с директором агентства. Тогда, мол, мне сразу станет понятно, что это серьезная организация.
– И что вы ответили?
– Ну, мне все равно было не фига терять, к тому же я малость заинтересовался этим. Сказал, чтоб только никаких наркотиков там и близко не стояло. Роман поклялся, что это железно. И тогда я согласился с ним встретиться.
– С кем – с ним?
– С директором.
– Когда произошла ваша встреча?
– Да на другой же день.
– По чьей инициативе?
– Не по моей. Мне позвонил Роман и сообщил, что обовсем договорился и мне надо быть около кинотеатра «Спутник» в такое-то время, встреча состоится там.
– А вас не удивило, что Роман не привел вас в само агентство?
– Удивило. Но он сказал, что надо привыкать: там обстановка строгой секретности, и когда я узнаю подробности об услугах, которые они предоставляют, сам все пойму. Мне, честно, уже неохота было никуда тащиться, тем более ехать к «Спутнику», однако Роман меня просто достал своими уговорами. Я так понимаю, он с каждого клиента имел какой-то комиссионный процент, ну и старался. Короче, я пошел.
* * *
Валентину забрал из милиции муж. Все время, пока с нее снимали показания, он сидел в кабинете, боясь, что жене вдруг снова станет плохо. У Валентина Дмитриевича (Валентина и ее муж были тезки) всегда был при себе набор сердечных средств.
Когда оперативник, ведущий допрос (фамилия его была Комзаев, имя-отчество Леонид Леонидович), увидел, что Залесский достал из кармана какие-то таблетки и дает жене, он потребовал показать, что это за лекарство.
– Боитесь, чтобы я не угробил единственного свидетеля? – желчно спросил Валентин Дмитриевич. – Не бойтесь, я этого не сделаю. Мы пятнадцать лет женаты, но она мне еще не настолько надоела. Единственное, что я бы проделал с удовольствием, – это отшлепал бы ее как следует. Чтобы не совершала больше такой дури, не лезла бы в свидетели… Надо было бегом бежать с места преступления!
– Почему вы так говорите? – неприязненно спросил Комзаев.
– Да потому, что вы с ней так говорите! – окрысился Валентин Дмитриевич. – Думаете, почему у нее припадки начинаются? Мне за дверью все ваши дурацкие вопросы слышны. Интересная у вас версия вырисовывается! Как будто моя жена нарочно привела девчонку туда, где ее так ловко подстрелили! А ведь, между прочим, именно убитая сидела до конца приема, ждала мою жену, а не наоборот!
– С чего вы это взяли? – холодно спросил Комзаев.
– То есть? – с такой же интонацией произнес Залесский. – Вы разве не слышали, что рассказывала моя жена?
– Я слышал, что показывала Валентина Николаевна, – уточнил Комзаев, даже не соображая, какой лингвистический кошмар он только что породил. – Но это только ее показания. Ни опровергнуть, ни подтвердить эти слова, как вы понимаете, никто не может.
– Почему никто? Уборщица видела, как Люда там сидела, в вестибюле, меня ждала, – слабым голосом проронила Валентина.
– А почему ждала? Может быть, именно вы попросили ее подождать! – с видом прокурора Вышинского изрек Комзаев. – Чтобы потом…
Валентина откинулась на спинку стула. Она устала так, что готова была прямо сейчас лечь и заснуть. А впрочем, можно и не ложиться – поспать сидя. Только бы хоть на минуточку избавиться от товарища Комзаева. Нет, прав Валька – надо было бежать бегом с того кошмарного места. Ведь с первого взгляда было понятно, что Люде Головиной ничем не помочь, что она убита наповал. Ну да, именно это и лишило Валентину всякого соображения. Начала орать что есть мочи, звать на помощь. Вдобавок от потрясения у нее сердце схватило так, что не могла встать, пока ее не подняли добрые люди. Та молодая пара, парень с девчонкой, сначала даже подумали, что Валентина тоже ранена, так она кричала и задыхалась.
Натуральная истерика, конечно, а ведь она всегда считала, что у нее довольно крепкие нервы. Может, они и крепкие – для нормальной жизни. А для такой вот внезапной экстремалки?..
– Версии, видите ли! – вдруг проворчал Комзаев. – Откуда вам знать, какие у меня могут быть версии? Поневоле начнешь метаться туда-сюда, если вы одно говорите, а оперативные данные у меня совершенно другие!
– В каком смысле? – тупо спросила Валентина.
– А в таком, – Комзаев похлопал ладонью по двум-трем бумажкам, сцепленным скрепочкой. Их минут пятнадцать назад принесла ему какая-то суровая барышня в форме и с погонами прапорщика. Видимо, в них и были те самые оперативные данные. – В самом прямом! Вы уверяете, будто девушку, которая пришла к вам на прием и ожидала вас до закрытия консультации, звали Людмила Головина.
– Людмила Михайловна Головина, – уточнила Валентина.
– Совершенно верно, – нетерпеливо кивнул Комзаев. – А год рождения вы какой называете?
– Год рождения – 1980-й, – вспомнила Валентина запись в карточке. – Только это не я называю, а сама Людмила в регистратуре назвала.
– А по паспорту вы эти данные проверяли? – чуть подавшись вперед и глядя на Валентину исподлобья, спросил Комзаев. Вид при этом у него был настолько бдительно-недоверчивый, что Валентина невольно вспомнила кадр из какого-то старого-престарого фильма. Что-то такое про допрос англо-франко-германской, а заодно американо-японской шпионки. Следователь там сидел вот точно с таким же видом. Ну а шпионка была как две капли воды – доктор Залесская, обессиленно обвисшая на стуле.
– Ох… – тяжело вздохнула Валентина. – Конечно, нет.
– Конечно, нет?! – возмущенно повторил Комзаев. – А почему?
– Да потому, что нету у меня времени – паспорта у моих пациентов проверять. Это делают в регистратуре, когда заполняют карту платного пациента.
Она опустила глаза. Строго говоря, у платников паспорта проверяли далеко не всегда. Главное – деньги за визит, своего рода гарантия конфиденциальности. В самом деле – может, у человека такие проблемы, которыми он ни с кем не хочет делиться. Нынче у нас как бы уважаются права личности.
Вот именно – как бы.
– А что такое с ними, с паспортными данными этой Люды? – устало спросила Валентина. – Что она не так называла? Годы себе прибавила? Ей еще нет восемнадцати? Но какое это теперь имеет значение?
– В сумочке убитой девушки обнаружены два паспорта. Один – нового образца – на имя Людмилы Константиновны Рукавишниковой, 1980 года рождения, а никакой не Головиной. Фотография Рукавишниковой соответствует внешности убитой, насколько можно судить при беглом осмотре. Прописана Рукавишникова в городе Слободянске, в Чувашии, на улице Энгельса, в доме шестьдесят четыре, в квартире шестьдесят. Мы запросили Слободянск, однако ответа еще не получили. Что же касается Головиной Людмилы Михайловны, 1980 года рождения, то она блондинка с большими глазами и коротко стриженными волосами – судя по фотографии в паспорте старого образца, который мы также обнаружили в сумке убитой. Паспорт этот, по нашим данным, значится как украденный. О его пропаже Головина заявила еще в августе прошлого года и с тех пор успела получить документ нового образца. Так что вы дали нам заведомо неверные данные относительно вашей пациентки, – констатировал Комзаев не без угрюмого торжества в голосе.
– Уж извините, чем богаты, тем и рады, – развела руками Валентина, настолько измученная, что даже обиды никакой на странного мента не чувствовала. Наверное, парень и сам до смерти устал за день, вот и ломит невесть что.
Интересно, он сегодня собирается отпустить их с Валентином домой? Или дело кончится тем, что Залесский побредет в любимый садик Пушкина, где стоит их дом, один-одинешенек? А его преступная жена будет препровождена в узилище на те двое или трое суток, на которые органы правопорядка имеют право задерживать подозреваемых?
«Ладно, – со смертной тоской подумала Валентина, – пускай задерживают. Я до такой степени устала, что с удовольствием проспала бы именно трое суток – вообще не вставая. Правда, не уверена, что мне такое право будет предоставлено. Замучают небось допросами! Да и вообще, по-моему, я где-то читала, будто они имеют право даже не на трое, а на десять суток людей задерживать без предъявления обвинения. Нет, десять суток мне не проспать, даже если на допросы тягать не станут…»
Она покосилась на мужа, который сидел набычась, бросая на Комзаева мрачные взгляды, и почувствовала, что на душе стало малость полегче.
Нет, Валька отсюда один не уйдет. Комзаеву придется его тоже поместить в узилище, чтобы унять. Потому что если он почует, что жене грозит серьезная опасность, то всех на свете подымет, до областного прокурора дойдет. Или устроит нападение на отделение милиции, в котором будет содержаться Валентина. Причем это гораздо более вероятно прогнозируемая ситуация. Потому что до областного прокурора еще поди доберись, а сосед у Залесских – необычайно таинственный и загадочный мэн, который работает в каких-то частных сыскных структурах, сотрудничающих как с правоохранительными органами, так и с мафиозниками, благо в наше время четкую грань между теми и другими провести трудно, порой практически невозможно. И он запросто способен на теракт! А что сосед станет Валентине помогать, в этом можно не сомневаться. Не далее как на прошлой неделе, заглянув к Залесским в гости, он так расчувствовался, поедая фирменные Валентинины голубцы, что, не обинуясь, сказал:
– Дорогая Валентина, ты девушка моей мечты. Я бы непременно увел тебя у раба божьего Залесского, однако уж больно он мужик хороший. Надежный супруг и отец. Я-то ведь ветреник и ловелас. Всех достоинств только, что деньги из ушей торчат. Всю жизнь по лезвию бритвы хожу, а тебе стабильность нужна…
В ответ Валентина только чмокнула своего Залесского в начинающую лысеть макушку и подумала, что лет двадцать и даже пятнадцать назад она непременно потеряла бы от соседа голову, ну а сейчас, когда сороковник на подходе, ей уже и впрямь нужна стабильность. Володька (соседа звали Владимиром Долоховым) – он из тех, кто всю жизнь остаются плейбоями или, по крайности, сохраняют такой имидж. Опять же – фамилия… Валентина очень хорошо могла себе представить Владимира сидящим на подоконнике четвертого этажа, ножками наружу, и пьющим шампанское из горлышка. Хотя шампанское он не любил, кстати сказать, предпочитал баккарди с лимоном – этот Долохов, Владимир, а не тот, книжный… а как его звали, кстати сказать? Василий? Нет, Василий был Денисов. Николай? Николай был Ростов, с Андреем и Пьером тоже путаницы не возникает… Как же звали настоящего Долохова?!
– Валентина! Валентина Николаевна! – донесся до нее нестройный хор мужских голосов, потом подуло каким-то ветерком, и она вздрогнула, открыла глаза, принялась суматошно оглядываться.
Залесский поддерживает ее за плечи одной рукой, в другой сжимает какую-то газетку и обмахивает ею жену, Комзаев супится за своим столом, подоконник пуст – никакого Долохова, с именем или без, там и в помине нету.
– Ты как? Тебе плохо? – спрашивал Залесский с таким искренним ужасом, что Валентине захотелось обнять его и успокоить, как маленького. И при этом непременно надо, чтобы и он ее обнимал и успокаивал, как маленькую.
– Ничего. Я вдруг, кажется, заснула… – зевнула она, придерживая его все еще машущую руку, но не собираясь признаваться, что сейчас, после минутной дремы, чувствует себя несравненно лучше.
Залесский посмотрел на жену уже спокойней и легонько коснулся губами ее лба, над которым вздыбилась растрепавшаяся челка.
Комзазев наблюдал эту супружескую сцену с тем же выражением, с каким Маленькая Разбойница в сказке Андерсена бурчала: «Телячьи нежности!» Поджал губы и с явным усилием выдавил милосердное:
– Ладно, так и быть, на сегодня закончим. Можете идти, только протокол подпишите. Если понадобитесь, я вас вызову. То есть я вас определенно вызову, так что будьте готовы.
Валентине едва удалось сдержаться и не взвиться радостно со стула, а подняться медленно, с усилием, подчеркнуто опираясь на руку мужа.
– Давайте свой протокол, – простонала она.
– Сейчас, минутку, – Комзаев совершенно по-школьному загородил лежащие перед ним листки, в которые он весь вечер что-то угловато и экономно вписывал.
Валентина вспомнила свой почерк – размашистый, разухабистый, аналогичный почерк Залесского и совершенно такой же – Долохова, – и негромко вздохнула. Все-таки не зря говорят, что по почерку можно многое сказать о человеке. Они все жуткие транжиры, Залесские, и дочка Анечка – вся в родителей, и сосед им совершенно в масть. А у Комзаева небось и впрямь копейка рубль бережет, хотя зарплата у сотрудников милиции не в пример больше, чем, скажем, у врачей районной женской консультации или у инженера проекта. Зато не больше, чем доходы загадочного плейбоя Долохова, ага, со мстительным удовлетворением подумала Валентина – и сама удивилась той неприязни, которую испытывает к Комзаеву. За что? Делает человек свое дело, делает как может…
– Вот, готово, – проговорил между тем вышеназванный человек, с некоторым сомнением озирая свое рукомесло. – Прочтите и распишитесь на каждой странице и в конце протокола: «С моих слов записано верно» – потом число, подпись.
Валентина взяла бумаги.
В самом деле, приходилось признать, что с ее слов и впрямь было записано все правильно, а негативные реплики заботливого супруга остались вне протокола. Она прочла, кивнула, взяла предложенную ручку и попыталась было расписаться, однако «шарик» только скреб бумагу, не оставляя на ней никаких следов.
– Паста кончилась?
– Нет, просто внизу стекло, вот ручка писать и не хочет, – пояснил Комзаев, передавая Валентине газету, которой только что обмахивал ее муж. «Губернские ведомости» и прежде лежали на столе, только другой стороной вверх. А теперь газета была положена иначе, фотографиями наружу…
– Газетку под протокол подложи, Валентина, – послышался голос мужа, и она очнулась.
Умостила протокол поверх фотографий, расписалась, где надо было.
– Можем идти? – встала со стула.
– Спокойной ночи, – пробормотал Комзаев, шныряя взглядом от газеты к лицу Валентины и обратно.
Он что-то заметил. Что именно? На странице три статейки, четыре фотографии, две из них на редкость нечеткие, на третьей полуголая деваха, на четвертой сердитое губернаторское лицо – интересно, на кого он так окрысился? Но Комзаеву интересно другое: почему так изменилась в лице подозрительная свидетельница?
Увы, придется тебе, следователь, пока помучиться любопытством. А долго ли, коротко – зависит от степени твоей наблюдательности.
«Тест на наблюдательность. Найдите десять различий между изображениями А и Б». Или еще вот – совершенно по Шекспиру: «Взгляни сюда. Вот два изображения…»
Нет, лучше не смотри сюда, Комзаев!
Выйдя из кабинета, Валентина не глядя протянула руки назад, в рукава, и, не дожидаясь, когда муж толком наденет на нее шубу, зарысила к выходу.
– Погоди, – остановил ее Залесский. – Наша машина вон там стоит, ты куда разогналась? Домой пора ехать!
– Сейчас, – рассеянно ответила Валентина, – сейчас поедем, только сначала на вокзал забежим.
– Что, в туалет? – догадался заботливый супруг. – А до дому не дотерпишь?
– Нет. В смысле, я не в туалет!
Не пускаясь больше ни в какие объяснения, Валентина ринулась наискосок через дорогу, взбежала по скользким ступенькам на вокзальное крыльцо. Залесский недоумевающе пыхтел в кильватере.
Раздвижные двери когда-то ходили туда-сюда, как положено, но теперь устали и намертво закрепились в положении «открыто». Валентина пронеслась в них вихрем, сметая с пути бомжей, которые пытались найти тихое местечко для отдыха, вбежала в здание вокзала, повернула налево и кинулась в киоск «Союзпечати».