Арсеньева Елена. Гори, венчальная свеча

 
   Если бы она подождала немного, совсем чуть-чуть!.. Если бы подождала немного, увидела бы, как из леса выскочил Вайда, перебежал поляну, в немыслимом прыжке взлетел на оледенелые колья ограды и приземлился рядом с лежащей замертво Лизою. Он выдернул из-за пояса нож и полоснул по черной петле, стянувшей девичье горло. И, стремительно распрямившись, принял на тот же нож первого волка, который проник в садок и прыгнул, чая легкой добычи.
   Если бы Лиза могла сейчас очнуться, она услышала бы, что в жуткое смешенье волчьего воя, тяжелого дыхания Вайды, предсмертного хрипа зверя, повизгиванья поросенка вдруг ворвался гром выстрела, и огненная вспышка вмиг развеяла алчную стаю. Серые тени таяли во тьме леса, на прогалину выбежал высокий человек, держащий наперевес ружье. За ним поспешала Татьяна с пылающим факелом в руке.
   Лиза их видеть не могла, но цыган увидел. Запаленно дыша, он вскочил на деревянную крышу притравы, оттолкнулся и перелетел через высокий частокол. Вслед ему ударил новый выстрел, да напрасно: только снег осыпался с тяжелых ветвей, отмечая путь Вайды, который растворился меж елей, оставив цыганке и незнакомцу высвобождать из волчьего садка Лизу.
   Недвижную, беспамятную. Но… живую.
 

Глава 7
Нижегородский семинарист

   – Ну, полно, полно, девонька! Будет спать-то! Полжизни проспишь!
   Этот ласковый голос Лиза, кажется, уже слышала. Теплый и мягкий, как летний ночной воздух. Лиза доверчиво открыла глаза.
   О господи! Опять это смуглое до черноты лицо с ужасными розовыми шрамами! Цыганка, Татьяна. А значит, где-то близко Вайда!
   Подавляя ужас, Лиза осмелилась снова взглянуть в темное лицо и встретилась глазами с Татьяной. Та улыбнулась:
   – Хватит тебе бояться. Никого больше здесь нет. Сгинул Вайда, будто сроду не бывал. – Почудилось или в самом деле легкая печаль окрасила ее голос? Когда слушаешь ее, забываешь об уродстве лица… – А ты гляди более в обморок не ударяйся. Я извелась за тобой ходить-то! С самого октября без памяти лежишь.
   – А сейчас что на дворе? – спросила Лиза, пытаясь приподняться и глянуть в отворенное окошко.
   – Май пришел, – развела руками Татьяна. – Черемуха начала напукопываться. А ты все спишь. Так ведь и до смерти проспать можно!
   Лиза слабо улыбнулась шутливой укоризне в ее голосе.
   – Ничего не помню, – тихо сказала она. – И вспомнить не могу, сил нет.
   – Ясное дело! – кивнула Татьяна. – Откуда им быть? Ты полгода одними отварами травяными жива. Ни хлебца, ни мяса, ни рыбки…
   – Ой, – с трудом выдохнула Лиза, едва справившись с судорогой, вдруг опоясавшей живот. – Христа ради, дай мне поесть! С голоду умираю!
   Татьяна строго подняла палец.
   – Не больно-то, девонька, разохоться! Нутро от тяжелого отвыкло, в одночасье помереть можно. Вот в молочко хлебца накрошим, это как раз по тебе. Но хорошо, что есть хочешь. Значит, жить хочешь! А то просто беда с тобою. Лежишь, словно бы смертным зельем опоена. Хворь домертва коробит, а что за хворь, поди знай. Жаба? Гнетеница?..
   Лиза слушала будто сквозь сон. Всем существом своим она наслаждалась, хлебая горячее молоко с размоченными кусочками хлеба. Жизнь вливалась в нее с каждым глотком, тепло расходилось по телу блаженными волнами, и слезы наворачивались на глаза.
   Наконец она отставила миску и откинулась на подушку, слишком измученная даже этими несколькими движениями. Лежала, бездумно уставясь в темный бревенчатый потолок, а в это время Татьяна неслышно вышла, так же тихо вернулась и, подойдя к Лизиной постели, внезапно бросила на нее охапку свежесорванной зелени.
   С расширенными, изумленными глазами, словно впервые видит, она подносила к лицу гибкие березовые веточки, усеянные мохнатыми сережками и необычайно яркими, сладко пахнущими маленькими листочками. Это было как чудо. Как удар грома. Как внезапно обретенное счастье! Она пила этот запах, как воду, она жила им…
   Все позади, все позади! Леденящий, подобно страху, восторг заметался в душе, играя сердцем. Она теперь совсем другой человек, с незнакомым лицом и новыми надеждами. Избыла во время своего полусмертного сна всю горечь и весь страх, все свои былые чаяния, робкие мечты. Заспала их! Как бы там ни было, ничего не вернуть, а значит, ничего нет прекраснее нынешнего дня!
   – Эй, эй! – Татьяна, неслышно приблизившись, потрясла ее за плечо. – Опять спать?
   Лиза покачала головой, не открывая глаз.
   – Нет, все уж, на всю жизнь выспалась. Ты сядь вот сюда, слышишь? Тебя ведь Татьяною зовут? – И, открыв глаза, улыбнулась, уже не страшась диковинного лика.
   Татьяна вскинула брови.
   – Почем знаешь?
   – Слышала. Тебя Вайда называл так.
   – Вайда! – Татьяна смотрела на нее испытующе. – Вот как… А что еще слышала?
   – Про кольцо.
   – Ну, еще бы про кольцо не слышать! Он, черт, едва жизни тебя не решил за то кольцо. А оно под тюфяк закатилось, оказывается. И он же, Вайда, от смерти тебя спас. Мы подбежали, а Вайды уж и след простыл, только убитый волк валяется да веревка, коей ты удавиться вознамерилась, перерезана…
   Лиза смотрела непонимающе. Татьяна вдруг насторожилась. За окном раздался топот копыт, потом шаги. Цыганка резко вскочила, задергивая занавеску, отделявшую уголок, в котором была устроена Лизина постель.
   – Погоди, – шепнула она. – Лежи тихо! Идет кто-то!
   И в ту же минуту Лиза услышала, как отворилась дверь, а затем незнакомый мужской голос произнес приветливо:
   – Здравствуй, Татьяна! Вот и я.
   – Здравствуйте, барин! Наконец-то пожаловали!
   Лиза поняла, что она рада появлению этого человека с твердой поступью и мягким, приятным голосом. Мгновенный порыв страха миновал: это не Вайда, слава богу. Но кто?
   Между тем слышно было, что гость вносит в избу какие-то вещи, а Татьяна приговаривает:
   – Я уж затревожилась, не случилось ли с вами чего? Больно долго отсутствовали. Присядьте, сударь. Молочка теплого испить не изволите с дороги?
   – Охотно, – ответил гость, и сквозь тонкую завесь Лиза увидела темную фигуру, продвинувшуюся к столу и опустившуюся на лавку. – Эх, чудесно! Выздоровела, значит, твоя Буренушка? Не напрасно мы над ней мудрили? А теперь, голубушка, сделай милость, истопи баньку, устал я с дороги отчаянно.
   – Извольте, барин. Живой рукою все сделаю! – отозвалась Татьяна и вышла из избы.
   А Лиза так и лежала затаившись, слушая, как гость прошелся по избе, потом налил себе еще молока, со стуком поставил кувшин, сел и долго, с удовольствием пил.
   Любопытство донимало ее донельзя, и наконец она осмелилась спустить ноги с лавки, встать и с величайшими предосторожностями, чуть касаясь пола, сделать два шажка до занавески. Чуть сдвинув ее, чтобы открылась малюсенькая щелочка, Лиза выглянула, а потом, стараясь расширить щелку для обзора, потянула занавеску… и та вдруг с треском оборвалась.
   Незнакомец вскочил и в два прыжка стал лицом к лицу с Лизой. Она метнулась на свою лавку и забилась под одеяло. Укутавшись, взглянула на гостя, застывшего на месте.
 
   Несмотря на сурово сросшиеся брови, смуглоту и резкие черты, лицо этого человека имело выражение настолько добродушное и даже застенчивое, что Лиза сразу почувствовала, как исчез не только страх, но и неловкость, которая прежде всегда сковывала ее при встрече с незнакомыми людьми. Она доверчиво смотрела в его глаза и вдруг заметила, что гость покраснел темным внезапным румянцем.
   Приход Татьяны прервал затянувшееся взаимное созерцание и неловкость.
   – Вот видите, Леонтий Петрович, сударь, мы с вами уж и веру потеряли, что Лизонька придет в себя, ан нет! Ожила! Я, вас увидевши, засуетилась да и забыла рассказать.
   – А я сробел спросить. Думал, ежели бы она очнулась, так ты мне с порога выложила бы. А ты молчишь… Ну, наконец-то! С выздоровлением вас, Елизавета, а как по батюшке?
   Лиза опустила глаза. По батюшке? По батюшке она, очевидно, Михайловна? Господи, о господи… Но не надо им об том знать. Никому об том знать не надобно!
   – Елизавета Васильевна.
   И точно холодом Лизу обвеяло, она поняла, что еще не сейчас, не сразу захлопнется та заветная дверь, куда так не хочется заглядывать.
 
   Пока гость парился в Татьяниной баньке, хозяйка принесла две бадейки с горячей водой и, поставив у постели лохань, проворно выкупала Лизу, отчего ей сделалось куда легче. Потом опять напоила ее горячим молоком, а гость тем временем ужинал. И только в сумерки, когда небо в окошках налилось густой синевой, а над закатным солнцем пролегла зыбкая розоватая полоска тумана, гость и хозяйка сели напротив лавки, где лежала насторожившаяся Лиза, и начался разговор, затянувшийся далеко за полночь.

* * *

   Леонтий Брагин был сыном звонаря из Балахны и отроду доли лучшей для себя измыслить не мог, чем достижение высокого духовного звания. Пройдя букварное и грамматическое учение в духовной гимназии в родном городке, он за успехи в учении был взят в Нижегородскую семинарию, имевшую цель, по мысли правительства, готовить миссионеров для еще полуязыческого Поволжья. Но суждено ему было иное: за успехи его отправили на медицинский факультет университета в Москву.
   Практическая медицина, однако, нимало не влекла Леонтия. Он упивался научной латынью, будто музыкою; для него чудом, благословением Божьим стало приглашение от Ивана Николаевича Лопухина, профессора Петербургской академии наук, отправиться после окончания университета в составе его экспедиции для изучения географического, геологического, этнографического и биологического состояния российских провинциальных краев – от Санкт-Петербурга до Урала.
   Однако накануне отъезда Леонтий Брагин простудился и слег, а когда поднялся на ноги, экспедиция была уже в пути.
   Наведя справки в Нижнем, он понадеялся, что сможет перехватить Лопухина в городке Василе, где Волга встречается с Сурой и где профессор планировал недолгую остановку. Сговорившись с хозяином торговой расшивы, Леонтий в полдень холодного августовского дня прибыл на борт. Однако погода на глазах испортилась, и хозяин остерегся сниматься с якоря. Он оказался прав, ибо к вечеру разыгрался настоящий шторм.
   Леонтий спустился в трюм, вынул из дорожной котомки походный подсвечник, чернильницу с крышечкой, очинил поострее перышко, разложил тетрадки и бойко застрочил, занося на бумагу все, что узнал от хозяина постоялого двора, когда из-за распутицы застрял на два дня близ Владимира. Работал за полночь. Как вдруг Леонтий поднял голову. В плеске воды и шуме ветра ему вдруг явственно почудился крик.
   Прислушался. Встал, отодвинув сундучок, служивший ему столом.
   В тесном трюме полутемно, ничего не различить, кроме звуков шторма. Должно, показалось.
   Леонтий отложил вконец затупившееся перо и с удовольствием распрямил замлевшие, перепачканные в чернилах пальцы. Спаси Христос, все хорошо. И на душе полегчало. Правда, в ушах так и звенит крик… тот жалобный зов! Он наскоро помолился, потом скинул камзол, рубаху и штаны и, завернувшись в легонький тулупчик, оставшийся от отца, улегся на тюках с кожей, шерстью и льном, которыми была нагружена расшива.
 
   Едва рассвело, как его разбудили беготня и суета на палубе. Торопливо одевшись, Леонтий поднялся наверх.
   Шторм утих, будто его и не было. Расшива медленно двигалась по течению, распуская паруса. Занимался ясный рассвет. Печорский монастырь на траверзе правого борта сверкал куполами на зеленом берегу, в скрещении белых, серебряных, ослепительных солнечных лучей. С восторгом перекрестившись и сотворив поклон чудному видению, Леонтий пошел по палубе туда, где толпились люди. И блаженная улыбка сошла с его лица.
 
   …Ее заметили, когда капитан велел сниматься с якоря. Она висела на якорном канате, слегка поднимаясь над водой, намертво вцепившись в него заледенелыми руками, а вокруг пояса была охвачена длинной полосой тонкого, но прочного шелка. Наверное, отчаявшись дождаться спасения, она в последнем проблеске сознания смогла привязать себя к канату. Так ее и вытащили вместе с якорем.
   Люди снимали шапки, крестились. Тяжелое молчание царило на палубе.
   – Может, на лодке переправлялись? – наконец решился кто-то нарушить тишину. – В такой-то шторм – верная погибель! Бедняжка, кричала небось, звала. А мы… Упокой, Господи, ее душу!
   «Это она кричала! – вдруг понял Леонтий. – И я слышал ее. Слышал! Боже мой!»
   Он растолкал судовщиков, упал на колени в порыве раскаяния и отвел с лица утопленницы мокрые темные пряди.
   Белое, строгое лицо открылось ему. В синеву бледные губы. Окоченелая шея…
   Он провел кончиками пальцев по мраморной щеке, ледяной шее. И сильнее молнии вдруг пронзил его легчайший трепет пульса в голубой жилке!
   – Жива! – крикнул Леонтий, рывком подхватывая безжизненное тело и прижимая к себе. Вся одежда его тотчас же сделалась насквозь мокрой, но он не чувствовал. – Жива! Скорее водки и что-нибудь сухое. Воды горячей!
   Голова спасенной запрокинулась; и, когда Леонтий снова взглянул ей в лицо, сердце его на миг замерло.
   Теперь он знал, зачем опоздал в экспедицию. Теперь он знал, что значит судьба!

Глава 8
Черная Татьяна

   Растертая водкой, согретая, переодетая в сухое, спасенная, однако же, не подавала признаков жизни. Очевидно, испытание потрясло самые глубины ее существа. На смену холоду, сковывавшему ее тело, пришел неистовый жар. Лоб ее пылал, лицо побагровело, губы враз обметало досуха. Жизнь ее была в опасности, и ни хозяин расшивы, ни Леонтий не сомневались, что на борту ей оставаться никак нельзя.
   Но как же быть? Вернуться в Нижний? О том хозяин и слышать не хотел, опасаясь упустить выгодного покупателя, к которому уже сильно опаздывал из-за внезапного шторма. Да и, возвратившись, куда больную в большом городе девать? Как найти ее дом, родню? Вдруг она приезжая, тогда как быть? И главное – жизнь ее на волоске висит, ей уход нужен, лекарь нужен, а не путешествие и неудобства!
   – Послушай-ка, молодец, – сказал наконец хозяин расшивы, хмуро поглядывая на осунувшееся лицо своего еще вчера такого веселого и беззаботного пассажира и проницая опытным взором, какая сердечная печаль терзает его и почему забота о незнакомой девушке стала вдруг средоточием его помыслов. – Послушай меня. Ты лишь до Василя с нами идти намеревался? Так вот, в версте до него я тебя высажу. Сейчас вода большая, почти к самому берегу сможем подойти. Там, на взгорье, изба стоит. Живет в ней цыганка, Татьяной ее зовут. Черная Татьяна. Страшна, как нечистый из преисподней, однако душою добра и разумом проворна. Поговаривают людишки: хаживают к ней лесные разбойнички, знается она с купцами беспошлинными^[14]… Всякое может статься, но мне до того дела нет. И тебе быть не должно, коли проку от Татьяны ждешь. Знахарка она отменная. И если кто эту девку на ноги поставит, так лишь Татьяна. Она ко всем добра, тебя с дорогой душою примет!
   Так и вышло. Едва Леонтий, держа на руках завернутую в тулупчик бесчувственную девушку, переступил порог избушки, одиноко стоявшей на высоком берегу Волги, окруженной с трех сторон дремучим лесом, как хозяйка, смуглая, с иссеченным шрамами лицом, проворно раскинула на широкой лавке в углу перинку, сверху бросила чистую ряднину и, ничего не спрашивая, помогла Леонтию уложить больную.
   Не сводя пристальных черных глаз с неожиданного гостя, она выслушала его сбивчивый рассказ и чуть нахмурилась, когда он потянул из-за пазухи кошель. Но когда Леонтий щедро высыпал мрачной знахарке в подол все свое достояние – очень небогатое! – она молодо, заливисто рассмеялась:
   – Сами-то, сударь, побираться пойдете? Да и куда мне столько! Я от своих трудов с хозяйства безбедно живу.
   Она взяла два серебряных полтинника, остальные ссыпала обратно в кошель, затянула его веревочкой и, вернув Леонтию, приказала:
   – А теперь, сударь, подите за дверь, мне больную осмотреть надобно. Кто ходил за ней на расшиве? – спросила хозяйка и, не дождавшись ответа, обернулась.
   Леонтий не слышал, не двинулся с места, медленно приходя в себя. Усмехнувшись, цыганка перестала раздевать больную и обхватила ее левое запястье, с ловкостью опытной лекарки нащупывая биение пульса. Пальцы девушки поникли в ее руке. На безымянном блеснул незатейливый серебряный перстенек с печаткой в виде подковки… И Татьяна, охнув, вдруг выронила ее безвольную руку.
   Леонтий, услышав этот стон, встрепенулся, изумленно уставился на цыганку, которая оперлась на лавку, чуть не падая, и смуглое, темное лицо ее вдруг побледнело впрозелень.
   – Что такое? – подскочил к ней Леонтий: не пугала ли Татьяну какая-то внезапность в состоянии больной. – Что с вами?
   – Ни-че-го… – едва выговорила цыганка серыми губами, не сводя глаз с руки девушки. – Уже прошло. Прошло. – Она выпрямилась, еще бледная, но стараясь овладеть собою. – А теперь подите за дверь, сударь.
   Через некоторое время Татьяна его позвала. Она определила у незнакомки сильнейшую нервную горячку, отягощенную воспалением легких, но бралась излечить, хотя сразу сказала Леонтию, что подобные заболевания длятся долго и чреваты затяжным беспамятством.
   – Так что отправляйтесь с Богом, сударь, вдогон за своими сотоварищами, – велела наконец Татьяна. – Я уж сама тут слажу.
   Леонтий молчал. Он и думать забыл об Иване Николаевиче Лопухине и обо всех своих мечтаниях, связанных с его экспедицией! Сидя у стола, накрытого для него проворной хозяйкою, и безотрывно глядя на занавеску, скрывавшую от него метавшуюся в жару девушку, он мрачно признавался себе, что не в силах никуда уехать от нее. Да и как уехать?! Ее слабость, ее беззащитность взывали к его милосердию и мужественности. Она столько выстрадала… Ей нужен защитник!
   Решено. Леонтий найдет себе жилье в Василе и будет как можно чаще наезжать к Татьяне, а свободное время посвятит походам и поездкам по окрестностям – своей собственной экспедиции! Когда же девушка придет в себя и окрепнет, он почтет за честь доставить ее домой или куда она пожелает.
 
   Однако непроницаемая завеса тайны все еще окутывала незнакомку. Как-то раз, в декабре, Леонтий застал Татьяну запертой в избе: дверь была заложена снаружи. Ворвавшись в дом, откуда неслись истошные крики, Леонтий замер перед разоренным ложем: девушка исчезла! Цыганка билась в рыданиях, и насилу смог Леонтий от нее добиться, что недавно ворвался в избу какой-то обезумевший цыган и утащил беспамятную девушку в лес. От этой вести Леонтий и сам едва не обезумел, а потому не заметил слабо латанных дыр в рассказе плачущей Татьяны. Потом Леонтий лишь смутно мог припомнить свой неистовый бег с ружьем наперевес по заснеженному лесу в сопровождении Татьяны, которая догадалась прихватить смоляной факел. Страшное зрелище открылось им: привада, убитый волк, одноглазый цыган с окровавленным ножом, а самое жуткое – почти раздетая девушка, лежащая на снегу. Цыган тогда исчез, впрочем, Леонтий и не думал его преследовать; все внимание было поглощено другим. Несчастной, которая вновь впала в беспамятство.

* * *

   Шло время. Леонтий забросил все свои дела и всякий день наезжал из Василя в Татьянину избушку, ибо уже не в силах был жить, не видя Лизы каждодневно. Она быстро поправлялась, глаза засияли, мраморную бледность щек сменил румянец. Но, конечно, она была худа и обессилена; от дому далеко не отходила, хотя весенний оживающий лес манил, а все сидела на припеке у воды, уставившись на синюю гладь.
   Думы в усталой Лизиной голове текли так же медленно и мерно, как течение дней, как волны, но постепенно созревало решение: ей нет смысла возвращаться в Нижний. Зачем? Бродить по пепелищу? Лисонька где-то далеко, тетушка умерла, дом почти наверняка разграблен. Полгода ведь минуло, полгода! И постылей смерти возвращаться в тот дом, в те стены…
   Ну хорошо, не возвращаться. А как жить? Она не знала ответа. Тогда судьба распорядилась за нее.
 
   В тот день Леонтий приехал уже на закате, а потом, засидевшись с Лизой на бережку до первой звезды, расседлал коня, задал ему корму и с деланым огорчением сообщил Татьяне, что беда, запозднился и должен просить ночлега. Татьяна в ответ лишь усмехнулась с тонкой женской язвительностью и принялась собирать ужин. Завесили окна от комаров и зажгли лучину. Леонтий, щурясь от дыма, что-то по обыкновению строчил в своей тетради.
   Лиза смотрела с любопытством: ее забавляли занятия Брагина. Молодому красивому мужчине шататься по свету, чтобы в тетрадки записывать и без того всем известное?! В представлении Лизы для истинных мужчин существовали только два достойных уважения занятия: военная служба или помещичья жизнь. Ну, может быть, еще купеческие дела. Остальное – удел неудачников, ни хваткой, ни догадкою не отличающихся. И, оставаясь безгранично благодарной Леонтию, не в силах не восхищаться его привлекательностью и добротою, она тем не менее относилась к нему с изрядной толикой снисходительности, словно взрослая женщина к неразумному недорослю.
   Татьяна поставила на стол чугунки с окрошкой и кашей и отошла поправить занавеску на окне, потому что в щелку уже просочился первый шустрый комарик и затянул свою занудливую песнь. Татьяна чуть сдвинула завесь, бросила мимолетный взгляд во двор… да, охнув, так и припала к окну.
   – Что? – вскочил Леонтий, хватаясь за ружье, главную свою драгоценность, кое было всегда при нем.
   Татьяна, не отвечая, выметнулась на крыльцо. Леонтий бросился следом.
   Но возле избы никого не было. Лес стоял темен и недвижим, под берегом тихо дышала река.
   – Знать, помстилось, – медленно вымолвила Татьяна, возвращаясь в горницу. – К столу пожалуйте. Каша стынет.
   Однако по всему видно было, что беспокойство ее не улеглось. Она ела рассеянно, вздыхая, уставившись в угол, словно что-то неведомое там высматривала. Леонтий и Лиза тревожно переглядывались.
   Словно почуяв их тревогу, Татьяна вдруг подняла отягощенную невеселыми думами голову и пристально взглянула в глаза сперва Леонтию, а потом и Лизе.
   – Беда близко, – тихо сказала цыганка, и оба они выпрямились даже с некоторым облегчением, потому что неизвестность и смутные предчувствия гнетут куда более, нежели прямая и открытая угроза. – Чуть рассветет, Леонтий Петрович, уведешь девку отсюда. В Василе вы…
   – Что? – перебила Лиза, дрожа губами. – Ты меня выгоняешь?
   Татьяна вскинула глаза, и Лиза, увидев их странный блеск, поняла, что они полны слез.
   – Деточка… – вымолвила Татьяна с такою нежностью, что Лиза не сдержалась и громко всхлипнула. – Девонька моя, дочечка, я тебя не выгоняю, а спасаю, родненькая ты моя! Но только не проклинай, не проклинай меня!
   Этого Лиза не смогла вынести. Она бросилась к Татьяне и обняла ее что было сил. Цыганка была лишь по плечо девушке, вытянувшейся за время болезни. И со стороны могло показаться, что это Татьяна плачет, а Лиза ее утешает. Впрочем, Леонтию, который остолбенело слушал задыхающуюся Татьянину скороговорку, вскоре стало ясно, что так оно и есть.
   – Прости меня, деточка, прости, голубушка, – невнятно бормотала Татьяна. – Не знала ты, а ведь это с моего пособничества тебя когда-то от родимой маменьки отняли, жестокосердной Неониле вверили, в беду вековечную вовлекли. За то меня отец твой, князь Михайла Иванович, приказал плетьми сечь до смерти…
   Лизе почудилось, будто в самое сердце ее вонзилась раскаленная игла. Нет, да нет же, она ослышалась! Татьяна не в себе, не ведает, что говорит!