Страница:
Роман Константинов хорошо относился к мачехе, отца уходом из семьи не попрекал и, по всему, уважал его право на личную жизнь и даже на любовь. В конце-то концов, ведь сошелся Валерий Сергеевич с Эммой по внезапно вспыхнувшей обоюдной любви! Правда, любовь со временем подостыла, брак их, пусть и гражданский, оказался не слишком крепок: пожив сначала вместе, на квартире у Эммы, Константинов и Шестакова за полгода до его смерти решили разъехаться и жить врозь, хоть и продолжали видеться. Однако и в первую семью Валерий Сергеевич не вернулся. Он купил себе жилье в том же доме, где была квартира Шестаковой (это как раз на углу Республиканской и Ижорской, совсем рядом с военным госпиталем и областной военной прокуратурой, напротив популярного магазинчика «Перекресток» с одной стороны и парикмахерской «Чародейка» с другой), и поселился там. Причем расстались Константинов и Шестакова не потому, что крепко поссорились: просто, по словам Эммы Петровны, они сошлись уже слишком взрослыми, пожившими людьми, каждый «с набором своих причуд» (ее собственные слова, зафиксированные в протоколе следствия), а потому поняли, что мирно сосуществовать эти самые причуды вряд ли смогут. И чтобы не доводить дело до войны, жили теперь врозь, встречаясь лишь для приятностей взаимной любви.
Константинов был человек зажиточный, хотя и не бог весть какой богатый: он имел небольшую книготорговую фирму, которая пробавлялась также продажей компакт-дисков – преимущественно левака, само собой, но это к нашей истории отношения не имеет. А впрочем, у Константинова вполне могли бы возникнуть трения с налоговиками, если бы у кого-то из них возникло элементарное желание сопоставить доходы от официально декларируемой деятельности фирмы с расходами ее владельца. Все-таки трехкомнатную квартиру в центре Нижнего за гроши не купишь. Да и обставить ее антикварной мебелью не слишком дешево стоит. Константинов же был любителем антиквариата и завсегдатаем немногочисленных салонов Нижнего Новгорода, но чаще езживал в Москву, откуда привозил разные предметы старины. В очередной такой вояж он и собрался в роковой для него вечер 31 января.
Эмма Петровна бывшего мужа (или сожителя, выражаясь языком милицейского протокола) не провожала: подхватила грипп и лежала в постели. Она и с дознавателем-то разговаривала, еле живая от температуры и нервного потрясения. Вообще на людей, окружавших Константинова, ныне покойного, случившееся с ним несчастье набросило странную, трагическую тень… Про Эмму Петровну уже сказано. Однако грипп – дело вполне житейское. С сыном же Константинова, Романом, приключилась история покруче.
Оказывается, Роман собирался проводить отца в поездку: тот просил дать ему почитать модную книжку «Код да Винчи», которую Роман недавно купил. В фирме Константинова этой книги не имелось – для его постоянных клиентов она оказалась бы дороговатой. Все-таки мировой бестселлер, если верить прессе. Книжка модная, прочитать ее непременно следовало всякому, кто хочет считать себя поистине интеллигентным и т. д. и т. п. человеком, вот Валерий Сергеевич и попросил сына принести ему роман, чтобы взять в дорогу. Однако заехать к отцу домой Роман не успел – у него поздно заканчивались тренировки в клубе, да и еще какие-то дела его задержали. Но не исполнить просьбу отца он не мог, а потому глубоким уже вечером сунул книжку в рюкзачок, сел на маршрутку номер 5 (первая семья Константинова обитала на проспекте Гагарина, неподалеку от университета) и поехал на вокзал, норовя успеть к отправлению поезда «Нижегородец».
На площади Горького в маршрутку ввалилась компания каких-то отморозков. Неподалеку от Романа сидела тихая, скромная девушка с нотной папкой, которая привела компанию в дикий, невероятный, безудержный восторг. Ну еще бы, кто нынче с нотными папками ходит?! Парни начали цепляться к папке и ее владелице, а поскольку манера выражаться у них была самая что ни на есть прикольная (кастрировать бы того, кто внедрил в нашу речь это словечко из лексикона одноклеточных!), девушка общаться с ними не пожелала. Тогда пацаны обиделись и стали у нее папку выдирать, девчонку лапать и вообще потребовали, чтобы она перед ними извинилась за то, что не уважает их, или они ее прямо в маршрутке отымеют (на самом деле слово было употреблено другое, но его никакая бумага не выдержит – со стыда сгорит).
Водитель гнал себе и гнал, не обращая ни на что внимания. Кондукторша попыталась урезонить компанию, но ее послали так далеко и в таких выражениях, что она отвернулась от салона и молилась только, чтобы скорей уж был вокзал. Двое-трое пассажиров в происходящее никак не вмешивались: жизнь, знаете ли, учит… Девочка отталкивала пьяные рожи и жалким голосом приговаривала:
– Не надо, помогите! Не надо, помогите!
Наконец Роман, который все это время тоже упорно таращился в темное стекло, делая вид, что скандал его никак не касается, не выдержал.
– Ну ладно, кончайте, ребята, – сказал миролюбиво. – Вон, до слез перепугали девчонку. Да отстаньте вы от нее, сейчас на Московский вокзал приедете – там сколько угодно найдете хороших, сговорчивых…
– А мы хочем эту! – гнусаво завопили пацаны, не желавшие общаться с синявками, обитательницами подворотен близ Московского вокзала, и принадлежавшие, судя по изысканности вкусов, к потомках тех гегемонов, которые в постреволюционные годы считали особенной доблестью изнасиловать как можно больше девушек из благородных семей. Буревестник революции Максим Горький даже рассказ на эту тему написал, который так и называется – «Графиня». – Мы хочем эту, и если ты, пидор, будешь нам мешать, то мы тебе сделаем то-то и то-то, поял?
– Поял, – ответил Роман. Вынув из кармана мобильник, он набрал номер 02 и, пока пацаны онемело на него таращились, попросил ответившего дежурного, чтобы постовые на Стрелке задержали такую-то маршрутку, в которой распоясались хулиганы.
Он даже не успел отключить телефон, как мобильник был из его рук вырван и выброшен в окно, а потом пацаны схватили Романа за руки и за ноги и потащили к двери.
– Останови! Открывай! – заорали они водителю, пытаясь вышибить двери Романом.
Однако водитель нажал на клаксон и сигналил непрерывно. С той стороны моста, где был пост ГАИ, уже помчалась патрульная машина, а еще одна ринулась вслед маршрутке от Нижегородского отделения милиции, куда был сразу передан вызов…
Когда две милицейские машины блокировали маршрутку на въезде на мост, пацаны спохватились, конечно, и даже оказались готовы к мирным переговорам, однако Роман валялся на полу маршрутки почти без сознания, основательно избитый, с сотрясением мозга и двумя сломанными ребрами, что и выяснилось, когда его отправили в больницу на спешно вызванной «Скорой помощи». В суматохе куда-то исчез его рюкзачок с «Кодом да Винчи» и портмоне, в котором лежали деньги и паспорт. Об этом Роман узнал на больничной койке… с которой ему пришлось подняться, потому что он должен был заняться похоронами отца и матери. Да-да! Галина Ивановна умерла от разрыва сердца, когда была вызвана вместе с Эммой Шестаковой на опознание трупа Константинова В. С.
Вообще нервы человеческие, тем паче женские, – штука довольно-таки странная. Галина Ивановна хоть и со слезами, но стойко подтвердила, что этот голый мертвец, лежащий на столе прозектора, – ее бывший муж, а потом, когда вышла в коридор, где ожидал следователь, предъявивший ей протокол с места действия и список найденных у Константинова вещей, вдруг лишилась сознания, упала, а спустя несколько минут и скончалась. Эмма Петровна была при этом, и какое-то время следователь за ее состояние тоже побаивался: так она побледнела. И, что характерно, тоже вполне мужественно держалась в мертвецкой, а выйдя оттуда…
Все-таки как еще часто попадают в органы дознания и правосудия люди случайные, не умеющие проникнуть в суть поступков человеческих! Этот следователь явно принадлежал к их числу. Потому что любой другой на его месте мигом смекнул бы, что и Галина Ивановна, и Эмма Петровна были потрясены тем, что обнаружили в списке вещей их общего мужа.
А вернее – не обнаружили…
Тот, впрочем, ее даже не заметил, а продолжал трудиться над автоматом с напитками, печеньем и орешками, снова и снова опуская в прорезь монетку в один евро и нажимая на кнопку. Монетка со звоном выскакивала в лоточек, куда, по идее, должна была свалиться упаковка с печеньем, или баночка с пепси-колой, или пакетик орехов. Роман вытаскивал ее, опять опускал в прорезь, опять нажимал на кнопку… Результат продолжал оставаться прежним. То есть никаким.
Фанни несколько мгновений постояла за его спиной – совсем как днем стояла там, у себя в бистро, – понаблюдала, тая улыбку, потом проговорила:
– Привет, что ты здесь делаешь?
Роман обернулся, смерил ее взглядом – тоже, полное впечатление, не удивившись этой новой встрече – и ответил рассеянно:
– Как что делаю? Пытаюсь выманить у этой жадины какой-нибудь чебурек, а то есть очень захотелось.
Вот оно! Вот о чем она хотела у него спросить, вот почему целый день о нем думала, с облегчением сообразила Фанни.
– А что такое чебурек?
– Чебурек… ну, это такой плоский пирог с мясом, какое-то восточное блюдо. Очень вкусно бывает приготовлен. А бывает – гадость ужасная.
– Не хуже, чем эти печенья, – Фанни с отвращением посмотрела на «меню» автомата.
– Да ладно! – снисходительно махнул рукой Роман. – Вот эти шоколадненькие очень даже ничего. Только с автоматом какие-то проблемы.
– Это не с автоматом проблемы, а с твоей монеткой, – усмехнулась Фанни. – Скажи на милость, почему ты опускаешь один евро, если вот тут ясно написано, что нужно опускать два?
– Да разве не понятно? – пожал плечами Роман. – У меня нет двух евро. Вот думаю: может, эта железяка сжалится? Я ведь на ковбоя в вашем бистро всю свою милостыню спустил, да так ничего и не добился.
– Как – не добился? Когда ты ушел, я посмотрела – перо сбито! Я еще удивилась, что ты не взял выигранное пиво.
– А, ну это, видимо, последний выстрел сбил перо. Я нажал на рычаг и даже не посмотрел, как там и что, повернулся и ушел, – пояснил Роман. – А пиво я не пью. Я его терпеть не могу. У нас в России все, как ошалелые, сосут это пиво днем и ночью из огромных таких двухлитровых пластиковых бутылок. Осоловелые, глазки в кучку… Нация упившихся обормотов… Ну их вместе с пивом!
В эту минуту подошел поезд. Фанни глянула на него и не тронулась с места.
– Вы что, не едете? – удивился Роман.
«Что я, с ума сошла?!» – мелькнуло у Фанни.
– Еду, конечно! До свиданья!
– Почему? Я тоже еду!
Роман схватил ее за руку, подтащил к ближнему вагону и замешкался перед дверью.
«Он что, раздумал?» – подумала Фанни и нажала на зеленую круглую кнопку. Дверь распахнулась, она вскочила в вагон, Роман следом.
– Черт! – фыркнул он. – Вечно я забываю, что надо на эти кнопки нажимать. У нас в России двери в метро открываются автоматически.
– Да ну? Хорошо!
– Кажется, только это у нас и хорошо, все остальное плохо. Прошу вас. – Он придержал откидное сиденье, подождал, пока Фанни сядет, потом плюхнулся сам. Вытянул длинные ноги, обтянутые джинсами, и уставился на список станций, которые предстояло проезжать.
Фанни покосилась на его профиль и быстро, незаметно вытерла о юбку руки (у нее вдруг вспотели ладони). И пришлось откашляться, прежде чем удалось выговорить:
– Значит, в России все плохо. Но здесь, как я поняла, у вас тоже не ладится… Вы с матерью где живете? В общежитии для иммигрантов?
– Жили сначала, но матери там не понравилось, – покачал головой Роман. – Черные кругом. Это же ужас, сколько в Париже черных и арабов! Вы не боитесь, что ваша нация вообще скоро выродится?
– Бояться этого считается во Франции дурным тоном, – сухо ответила Фанни, которая, честно сказать, была расисткой, хотя ни за что на свете не призналась бы в этом никому, кроме самой себя. – А что, в России нет засилья черных и арабов?
– Там и без арабов туго. Кавказцы на каждом шагу. Мы их называем черными. Их море, плюнуть некуда, но российская нация выродится не из-за них.
– А из-за чего?
– Да ну, мало ли? – махнул он рукой. – Сопьется, скурвится, вымрет из-за дурной еды или от ненависти к собственной стране. У нас круто. Везде круто, везде воруют, сверху донизу, президенту уже давно никто не верит, выжить можно только богатым людям, а народ весь скоро уйдет на удобрение. Так моя мать говорит. Она не хотела, чтобы мы с ней пошли на удобрение, ну вот и надумала сюда приехать.
– И где же вы живете, если не в общежитии для иммигрантов?
– Мы жилье снимаем. Кстати, недалеко от вашего бистро, знаете, дом напротив агентства «Кураж», на рю де Прованс, там еще три антикварные лавки внизу и буланжерия.[3]
– Большая у вас квартира?
– Какая квартира?! – хмыкнул Роман. – Мы комнатку для прислуги снимаем!
– Что?!
Фанни так и ахнула, представив себе эти комнатушки под крышей – максимум двенадцать метров, тут же раковина и газовая плита, туалет, как правило, в коридоре, окно выходит прямо на черепичную крышу, летом раскаленную от жары, а зимой в этих комнатушках холодно, как в рефрижераторе, потому что в них нет отопления. Приходящая прислуга Фанни, филиппинка, жила в такой комнатке и прошлой зимой купила себе большой обогреватель, но жаловалась, что в основном обогревает улицу, потому что комнатка продувается насквозь. Этой зимой бедняжка просто не вылезала из простуд, Фанни даже пришлось нанять другую прислугу. Но филиппинцы и черные где только не ютятся, им как бы сам бог велел. А уж если белые снимают комнаты для прислуги, то это уж какие-нибудь клошары, вроде Армана, всякое отребье. Но Роман отнюдь не похож на отребье, в том-то и дело.
– Комнатку для прислуги?! Но ведь там невозможно жить!
– Невозможно, – покладисто кивнул Роман. – Поэтому я и шатаюсь целыми днями где попало, только бы дома не сидеть. Брожу по городу… Красивый город, что и говорить, приятно в нем жить, особенно если есть к кому прижаться ночью и с кем потрепаться днем.
Фанни снова покосилась на его профиль и снова вынуждена была откашляться, чтобы изгнать из голоса внезапную хрипотцу:
– Да неужели…
И осеклась. Чуть не спросила: «Да неужели такому ослепительному красавцу не к кому прижаться ночью?!»
Нет, не надо задавать такого вопроса. А почему? Что в этом особенного? Но вдруг он скажет: конечно, есть. Скажет: да, у меня есть девушка, она живет в соседней комнатке для прислуги, и когда мы с ней прижимаемся друг у другу, нам никакого отопления не нужно.
Ну и ради бога, ну и пусть скажет. Фанни-то что?
А черт его знает…
Но спросила она все же о другом:
– Да неужели ты не работаешь, если целыми днями по городу бродишь?
Не совсем ловко построенной получилась фраза, ну и ладно, какая уж получилась.
– Нет, я не работаю, – сухо ответил Роман. – Мать работает. А я – маменькин сынок, я на ее шее сижу. Она меня сюда притащила, теперь пусть и ищет выход. Я не больно-то хотел ехать. Наш город помойка, конечно, но я все-таки на этой помойке родился, я там себя чувствовал как дома. Как-нибудь приноровился бы жить в куче мусора и питаться отбросами. А мать как с ума сошла, когда письмо от одной своей подружки получила. Она с мужем и детьми приехала в Париж как бы в турпоездку, а потом они взяли да и попросили политического убежища. Что характерно, им как-то удалось доказать, что в России их угнетали из-за того, что муж наполовину еврей, хотя это полная чухня. Никто его не угнетал, больно надо! Словом, им удалось получить вид на жительство на десять лет, потом гражданство дадут. Оба на работу устроились, дети учатся, какое-то пособие они получают… Повезло, в общем. Ну, мать и ринулась сюда сломя голову, а я, дурак, потащился за ней… Единственное, что меня извиняет, – это то, что я был тогда в шоке после смерти отца, плохо соображал.
– Отец умер? – Фанни покачала головой. – Печально.
– Он не просто умер, – хмуро сказал Роман. – Его убили. Убили и ограбили. Между прочим, именно после этого мы с матерью остались практически нищими. Ужас! Денег нет, жить не на что…
– Боже ты мой!
Фанни только успевала руками всплескивать. Конечно, она и раньше слышала, что Россия по-прежнему та же страна медведей и произвола власти, какой ее описывал любимый Дюма-пэр в романе «Учитель фехтования», однако надеялась, что перестройка… и все такое… и нынешний президент производит впечатление порядочного человека… Видимо, только производит впечатление. Жаль, что он так мал ростом, Фанни не доверяла маленьким мужчинам.
– Боже ты мой! Почему же вам не помогло государство?!
– Какое государство, вы что? – снисходительно посмотрел на нее Роман. – У нас в России испокон веков каждый за себя, один бог за всех. Но, кажется, и он на нас плюнул с высокой башни. Причем уже давным-давно плюнул! Ладно, ничего, как-нибудь выживем. А может быть, и нет. Я тут от нечего делать в русскую библиотеку начал похаживать, на рю де Валанс, дом одиннадцать…
Так вот почему он здесь оказался, в этом районе, на этой станции метро! Хотя нет, глупости. Сейчас уже почти одиннадцать вечера, никакая библиотека, пусть даже и русская, не может работать до таких пор. Может быть, задержался у какой-нибудь хорошенькой библиотекарши? Тоже глупости: Фанни как-то имела случай наблюдать двух, безусловно, привлекательных, но весьма почтенных и избыточно серьезных дам, работающих в русской библиотеке на рю де Валанс.
Как бы это повести разговор, чтобы Роман проговорился, что делал здесь, на станции «Центр Добентон»?
– Я отлично знаю этот дом одиннадцать, – перебила Фанни. – Там же и моя тетушка живет. Только библиотека на первом этаже, а тетушкина квартира – на третьем.
– А, так вон вы откуда едете! – кивнул Роман. – Понятно, тетушку навещали. Несли, так сказать, бремя родственного долга. Я не люблю стариков, с ними ужасно тяжело. Они нас считают идиотами и молокососами, а сами считают свой маразм проявлением высшей мудрости. У нас в подъезде живет одна така-ая гранд-дама… Говорят, обедневшая графиня. Она на нас смотрит, будто на каких-то насекомых.
– Ну, мое бремя не столь уж тяжелое, – засмеялась Фанни. – С теткой мне повезло. Ей, правда, недавно исполнилось восемьдесят пять, однако до маразма ей так же далеко, как отсюда до Луны. Она просто чудо!
И тут же Фанни прикусила язычок. Нет, она не пожалела, что отдала должное тетушке Изабо, которая, несмотря на свое исторически скомпрометированное имя, была вовсе не старой злыдней и занудой, а бодрой и веселой дамой, умной, с отличной и цепкой памятью, однако зачем было называть Роману ее возраст? Ведь он легко может сделать простейший логический вывод: если тетке восемьдесят пять, то племяннице никак не может быть меньше сорока пяти – пятидесяти. А то и больше!
«Ну и что? – хмуро спросила сама себя Фанни. – А тебе не все ли равно, сколько лет он тебе даст? Все равно же явно не восемнадцать и даже не тридцать… Ты для него – бабуля. Ну, ладно, мамаша, его мать наверняка мне ровесница. Пожилая тетка – вот кто ты для него, именно поэтому он так и откровенен. Вообще опомнись, смотри и ты на него, как на сына. Ну ладно, не на сына, но просто как на мальчишку. Ну, да, красавец, ну, секс-эпил какой-то невероятный, просто-таки озноб берет, когда встречаешься с ним взглядом, ну да, глазищи у него обалденные… Ну и что?!»
Воззвав к своему рассудку, Фанни тем не менее решила не продолжать разговор о тетушке Изабо и не сказала Роману, что, хотя сама она отнюдь не хотела дожить до такого жуткого возраста и втихомолку надеялась, что Иисус призовет ее, скажем, не позднее шестидесяти (правда, раньше она рассчитывала, что это произойдет в пятьдесят, еще раньше – в сорок, а еще раньше ей казалось, что после тридцати вообще жить не стоит, и в день, когда ей исполнится это огромное, постыдное число лет – тридцать! – она непременно покончит с собой, чтобы остаться красивой и молодой навсегда), однако если уж там, на небесах, по какой-то причине замешкаются и придется-таки состариться, то пусть у нее будет такая же веселая, необременительная, благостная старость, как у тетушки Изабо. Конечно, подобные разговоры покажутся двадцатипятилетнему юноше первым признаком наступающего маразма. Поэтому Фанни не обмолвилась Роману и о том, что преданно заботилась о тетушке не только потому, что у той имелся солидный счет в банке, дом в прелестном местечке неподалеку от Тура (впрочем, Изабо терпеть не могла «сельской глуши», а потому безвылазно сидела в Париже) и шестикомнатная квартира в очень приличном пятом аррондисмане, а Фанни – ее единственная наследница. Вся штука в том, что рядом с тетушкой она чувствовала себя девочкой… ну ладно, девушкой, о которой кто-то думает, беспокоится, заботится, которой кто-то, просто говоря, интересуется, а не тем, кем была в действительности: одинокой дамой не первой молодости (может быть, даже уже и последней, если быть до конца откровенной перед собой и зеркалом!), не нажившей за жизнь ни семьи, ни детей, ни особых богатств, и даже последнюю свою радость – «Le Volontaire» – вырвавшей у жизни за слишком дорогую плату: ценой потери двух любимых мужчин. Одним был Поль-Валери – ну да, тот самый, старый и толстый, но он ведь не всегда был таким. А был некогда умопомрачительным красавцем, и в ту пору он стал первым любовником Фанни, первым ее мужчиной, потом – вообще «мужчиной ее жизни», лучшим другом, какого могла бы пожелать себе женщина, сначала подарившим ей половину «Le Volontaire», потом завещавшим вторую. Ну а другим утраченным навеки был Лоран, который выкупил (ну да, он был сказочно богат, этот русский парвеню!) для Фанни «Le Volontaire» у наследников, оспоривших волю Поля-Валери и почти выигравших процесс. Если бы не Лоран, у Фанни не было бы «Le Volontaire».
А теперь вопрос такой: если бы она заранее знала, что получит «Le Volontaire», но потеряет Лорана, и если бы ей предложили выбирать между бистро и любовником, что она выбрала бы? Еще неделю назад она, пожалуй, сказала бы, что Лорана – и пусть валится в тартарары «Le Volontaire» вместе со всем тем дорогим ее сердцу старьем, которым его некогда набил Поль-Валери… Кстати, находились идиоты, которые советовали Фанни все в бистро переиначить, сделать его новым и современным, освободить от «этой рухляди», однако она не собиралась расставаться ни с одной из вещей, которые появились здесь на ее памяти и которые она любила не меньше, чем их любил Поль-Валери. Да и вообще, в квартале Друо совет «освободиться от рухляди» звучал просто неприлично, ибо это – квартал антикваров! Ну вот, еще неделю назад она сказала бы, что выбирает Лорана. Однако сейчас, сидя рядом с Романом и украдкой вдыхая запах его волос, его молодой кожи, ловя расширенными ноздрями легонькое дуновение его парфюма, пытаясь угадать название (что-то знакомое… «Лалик»? «Фаренгейт»? Нет, кажется, все-таки «Барбери брют». Точно, это «Барбери». Ну надо же, и Лоран любил этот запах, любил этот магазин, какое совпадение!), – словом, сейчас она вряд ли дала бы столь категоричный ответ.
«Le Volontaire» запросто можно отнести к категории вечных ценностей. А мужчины – это что-то преходящее. Если отвлечься от конкретного мужчины по имени (то есть по прозвищу, а какое там у него имя, сам черт не разберет!) Лоран и окинуть взором собственную многотрудную любовную биографию, следует признать: каждая разлука с любовником казалась Фанни горем, которое пережить просто невозможно. Она думала, что умрет, когда Поль-Валери променял ее на ту блондиночку из Нанта, как ее там… Клоди, ну да, Клоди, которая вскоре ушла от него к какому-то шведу из Иностранного легиона, и тогда Поль-Валери вернулся было к Фанни, но у нее уже был Виктор… И ей, между прочим, чудилось то же самое, когда он бросил ее ради этой… как ее звали… Нет, не вспомнить! Потом были Роже, Кристоф, Алексис, Жорж… Имя им легион, пусть и не Иностранный. Кто-то бросал ее, кого-то бросала она… Страдание сменяется счастьем, счастье – страданием, в этой смене и есть смысл жизни, от однообразного счастья небось с ума сойдешь со скуки! Мужчины приходят и уходят, а «Le Volontaire» остается навсегда, как бриллианты в том фильме про Джеймса Бонда. И, положа руку на сердце, появись сейчас рядом с Фанни кто-то красивый и страстный… молодой… с такими же немыслимыми глазами, как у этого русского мальчишки… с такой же горестной складочкой у губ, и кольцами темно-русых кудрей, падающих на белый лоб, и тонко вырезанными губами, и бесподобным ароматом… нет, никакой новомодный «Барбери брют» не может соперничать с ароматом молодости и свежести, ведь это самый лучший, самый душистый, самый дурманящий цветок на свете… Как жаль, что Фанни не вдохнуть его аромата, не сорвать его, не стиснуть в ладонях тугого стебля, не зарыться лицом в его горячие, живые лепестки!
Константинов был человек зажиточный, хотя и не бог весть какой богатый: он имел небольшую книготорговую фирму, которая пробавлялась также продажей компакт-дисков – преимущественно левака, само собой, но это к нашей истории отношения не имеет. А впрочем, у Константинова вполне могли бы возникнуть трения с налоговиками, если бы у кого-то из них возникло элементарное желание сопоставить доходы от официально декларируемой деятельности фирмы с расходами ее владельца. Все-таки трехкомнатную квартиру в центре Нижнего за гроши не купишь. Да и обставить ее антикварной мебелью не слишком дешево стоит. Константинов же был любителем антиквариата и завсегдатаем немногочисленных салонов Нижнего Новгорода, но чаще езживал в Москву, откуда привозил разные предметы старины. В очередной такой вояж он и собрался в роковой для него вечер 31 января.
Эмма Петровна бывшего мужа (или сожителя, выражаясь языком милицейского протокола) не провожала: подхватила грипп и лежала в постели. Она и с дознавателем-то разговаривала, еле живая от температуры и нервного потрясения. Вообще на людей, окружавших Константинова, ныне покойного, случившееся с ним несчастье набросило странную, трагическую тень… Про Эмму Петровну уже сказано. Однако грипп – дело вполне житейское. С сыном же Константинова, Романом, приключилась история покруче.
Оказывается, Роман собирался проводить отца в поездку: тот просил дать ему почитать модную книжку «Код да Винчи», которую Роман недавно купил. В фирме Константинова этой книги не имелось – для его постоянных клиентов она оказалась бы дороговатой. Все-таки мировой бестселлер, если верить прессе. Книжка модная, прочитать ее непременно следовало всякому, кто хочет считать себя поистине интеллигентным и т. д. и т. п. человеком, вот Валерий Сергеевич и попросил сына принести ему роман, чтобы взять в дорогу. Однако заехать к отцу домой Роман не успел – у него поздно заканчивались тренировки в клубе, да и еще какие-то дела его задержали. Но не исполнить просьбу отца он не мог, а потому глубоким уже вечером сунул книжку в рюкзачок, сел на маршрутку номер 5 (первая семья Константинова обитала на проспекте Гагарина, неподалеку от университета) и поехал на вокзал, норовя успеть к отправлению поезда «Нижегородец».
На площади Горького в маршрутку ввалилась компания каких-то отморозков. Неподалеку от Романа сидела тихая, скромная девушка с нотной папкой, которая привела компанию в дикий, невероятный, безудержный восторг. Ну еще бы, кто нынче с нотными папками ходит?! Парни начали цепляться к папке и ее владелице, а поскольку манера выражаться у них была самая что ни на есть прикольная (кастрировать бы того, кто внедрил в нашу речь это словечко из лексикона одноклеточных!), девушка общаться с ними не пожелала. Тогда пацаны обиделись и стали у нее папку выдирать, девчонку лапать и вообще потребовали, чтобы она перед ними извинилась за то, что не уважает их, или они ее прямо в маршрутке отымеют (на самом деле слово было употреблено другое, но его никакая бумага не выдержит – со стыда сгорит).
Водитель гнал себе и гнал, не обращая ни на что внимания. Кондукторша попыталась урезонить компанию, но ее послали так далеко и в таких выражениях, что она отвернулась от салона и молилась только, чтобы скорей уж был вокзал. Двое-трое пассажиров в происходящее никак не вмешивались: жизнь, знаете ли, учит… Девочка отталкивала пьяные рожи и жалким голосом приговаривала:
– Не надо, помогите! Не надо, помогите!
Наконец Роман, который все это время тоже упорно таращился в темное стекло, делая вид, что скандал его никак не касается, не выдержал.
– Ну ладно, кончайте, ребята, – сказал миролюбиво. – Вон, до слез перепугали девчонку. Да отстаньте вы от нее, сейчас на Московский вокзал приедете – там сколько угодно найдете хороших, сговорчивых…
– А мы хочем эту! – гнусаво завопили пацаны, не желавшие общаться с синявками, обитательницами подворотен близ Московского вокзала, и принадлежавшие, судя по изысканности вкусов, к потомках тех гегемонов, которые в постреволюционные годы считали особенной доблестью изнасиловать как можно больше девушек из благородных семей. Буревестник революции Максим Горький даже рассказ на эту тему написал, который так и называется – «Графиня». – Мы хочем эту, и если ты, пидор, будешь нам мешать, то мы тебе сделаем то-то и то-то, поял?
– Поял, – ответил Роман. Вынув из кармана мобильник, он набрал номер 02 и, пока пацаны онемело на него таращились, попросил ответившего дежурного, чтобы постовые на Стрелке задержали такую-то маршрутку, в которой распоясались хулиганы.
Он даже не успел отключить телефон, как мобильник был из его рук вырван и выброшен в окно, а потом пацаны схватили Романа за руки и за ноги и потащили к двери.
– Останови! Открывай! – заорали они водителю, пытаясь вышибить двери Романом.
Однако водитель нажал на клаксон и сигналил непрерывно. С той стороны моста, где был пост ГАИ, уже помчалась патрульная машина, а еще одна ринулась вслед маршрутке от Нижегородского отделения милиции, куда был сразу передан вызов…
Когда две милицейские машины блокировали маршрутку на въезде на мост, пацаны спохватились, конечно, и даже оказались готовы к мирным переговорам, однако Роман валялся на полу маршрутки почти без сознания, основательно избитый, с сотрясением мозга и двумя сломанными ребрами, что и выяснилось, когда его отправили в больницу на спешно вызванной «Скорой помощи». В суматохе куда-то исчез его рюкзачок с «Кодом да Винчи» и портмоне, в котором лежали деньги и паспорт. Об этом Роман узнал на больничной койке… с которой ему пришлось подняться, потому что он должен был заняться похоронами отца и матери. Да-да! Галина Ивановна умерла от разрыва сердца, когда была вызвана вместе с Эммой Шестаковой на опознание трупа Константинова В. С.
Вообще нервы человеческие, тем паче женские, – штука довольно-таки странная. Галина Ивановна хоть и со слезами, но стойко подтвердила, что этот голый мертвец, лежащий на столе прозектора, – ее бывший муж, а потом, когда вышла в коридор, где ожидал следователь, предъявивший ей протокол с места действия и список найденных у Константинова вещей, вдруг лишилась сознания, упала, а спустя несколько минут и скончалась. Эмма Петровна была при этом, и какое-то время следователь за ее состояние тоже побаивался: так она побледнела. И, что характерно, тоже вполне мужественно держалась в мертвецкой, а выйдя оттуда…
Все-таки как еще часто попадают в органы дознания и правосудия люди случайные, не умеющие проникнуть в суть поступков человеческих! Этот следователь явно принадлежал к их числу. Потому что любой другой на его месте мигом смекнул бы, что и Галина Ивановна, и Эмма Петровна были потрясены тем, что обнаружили в списке вещей их общего мужа.
А вернее – не обнаружили…
* * *
Самое удивительное, что Фанни совсем не удивилась, когда, возвращаясь от тетушки, спустилась в метро на станции «Центр Добентон» и на пустой платформе обнаружила знакомую фигуру в рыжей куртке и сизых джинсах. Она только обреченно вздохнула и медленно подошла к Роману.Тот, впрочем, ее даже не заметил, а продолжал трудиться над автоматом с напитками, печеньем и орешками, снова и снова опуская в прорезь монетку в один евро и нажимая на кнопку. Монетка со звоном выскакивала в лоточек, куда, по идее, должна была свалиться упаковка с печеньем, или баночка с пепси-колой, или пакетик орехов. Роман вытаскивал ее, опять опускал в прорезь, опять нажимал на кнопку… Результат продолжал оставаться прежним. То есть никаким.
Фанни несколько мгновений постояла за его спиной – совсем как днем стояла там, у себя в бистро, – понаблюдала, тая улыбку, потом проговорила:
– Привет, что ты здесь делаешь?
Роман обернулся, смерил ее взглядом – тоже, полное впечатление, не удивившись этой новой встрече – и ответил рассеянно:
– Как что делаю? Пытаюсь выманить у этой жадины какой-нибудь чебурек, а то есть очень захотелось.
Вот оно! Вот о чем она хотела у него спросить, вот почему целый день о нем думала, с облегчением сообразила Фанни.
– А что такое чебурек?
– Чебурек… ну, это такой плоский пирог с мясом, какое-то восточное блюдо. Очень вкусно бывает приготовлен. А бывает – гадость ужасная.
– Не хуже, чем эти печенья, – Фанни с отвращением посмотрела на «меню» автомата.
– Да ладно! – снисходительно махнул рукой Роман. – Вот эти шоколадненькие очень даже ничего. Только с автоматом какие-то проблемы.
– Это не с автоматом проблемы, а с твоей монеткой, – усмехнулась Фанни. – Скажи на милость, почему ты опускаешь один евро, если вот тут ясно написано, что нужно опускать два?
– Да разве не понятно? – пожал плечами Роман. – У меня нет двух евро. Вот думаю: может, эта железяка сжалится? Я ведь на ковбоя в вашем бистро всю свою милостыню спустил, да так ничего и не добился.
– Как – не добился? Когда ты ушел, я посмотрела – перо сбито! Я еще удивилась, что ты не взял выигранное пиво.
– А, ну это, видимо, последний выстрел сбил перо. Я нажал на рычаг и даже не посмотрел, как там и что, повернулся и ушел, – пояснил Роман. – А пиво я не пью. Я его терпеть не могу. У нас в России все, как ошалелые, сосут это пиво днем и ночью из огромных таких двухлитровых пластиковых бутылок. Осоловелые, глазки в кучку… Нация упившихся обормотов… Ну их вместе с пивом!
В эту минуту подошел поезд. Фанни глянула на него и не тронулась с места.
– Вы что, не едете? – удивился Роман.
«Что я, с ума сошла?!» – мелькнуло у Фанни.
– Еду, конечно! До свиданья!
– Почему? Я тоже еду!
Роман схватил ее за руку, подтащил к ближнему вагону и замешкался перед дверью.
«Он что, раздумал?» – подумала Фанни и нажала на зеленую круглую кнопку. Дверь распахнулась, она вскочила в вагон, Роман следом.
– Черт! – фыркнул он. – Вечно я забываю, что надо на эти кнопки нажимать. У нас в России двери в метро открываются автоматически.
– Да ну? Хорошо!
– Кажется, только это у нас и хорошо, все остальное плохо. Прошу вас. – Он придержал откидное сиденье, подождал, пока Фанни сядет, потом плюхнулся сам. Вытянул длинные ноги, обтянутые джинсами, и уставился на список станций, которые предстояло проезжать.
Фанни покосилась на его профиль и быстро, незаметно вытерла о юбку руки (у нее вдруг вспотели ладони). И пришлось откашляться, прежде чем удалось выговорить:
– Значит, в России все плохо. Но здесь, как я поняла, у вас тоже не ладится… Вы с матерью где живете? В общежитии для иммигрантов?
– Жили сначала, но матери там не понравилось, – покачал головой Роман. – Черные кругом. Это же ужас, сколько в Париже черных и арабов! Вы не боитесь, что ваша нация вообще скоро выродится?
– Бояться этого считается во Франции дурным тоном, – сухо ответила Фанни, которая, честно сказать, была расисткой, хотя ни за что на свете не призналась бы в этом никому, кроме самой себя. – А что, в России нет засилья черных и арабов?
– Там и без арабов туго. Кавказцы на каждом шагу. Мы их называем черными. Их море, плюнуть некуда, но российская нация выродится не из-за них.
– А из-за чего?
– Да ну, мало ли? – махнул он рукой. – Сопьется, скурвится, вымрет из-за дурной еды или от ненависти к собственной стране. У нас круто. Везде круто, везде воруют, сверху донизу, президенту уже давно никто не верит, выжить можно только богатым людям, а народ весь скоро уйдет на удобрение. Так моя мать говорит. Она не хотела, чтобы мы с ней пошли на удобрение, ну вот и надумала сюда приехать.
– И где же вы живете, если не в общежитии для иммигрантов?
– Мы жилье снимаем. Кстати, недалеко от вашего бистро, знаете, дом напротив агентства «Кураж», на рю де Прованс, там еще три антикварные лавки внизу и буланжерия.[3]
– Большая у вас квартира?
– Какая квартира?! – хмыкнул Роман. – Мы комнатку для прислуги снимаем!
– Что?!
Фанни так и ахнула, представив себе эти комнатушки под крышей – максимум двенадцать метров, тут же раковина и газовая плита, туалет, как правило, в коридоре, окно выходит прямо на черепичную крышу, летом раскаленную от жары, а зимой в этих комнатушках холодно, как в рефрижераторе, потому что в них нет отопления. Приходящая прислуга Фанни, филиппинка, жила в такой комнатке и прошлой зимой купила себе большой обогреватель, но жаловалась, что в основном обогревает улицу, потому что комнатка продувается насквозь. Этой зимой бедняжка просто не вылезала из простуд, Фанни даже пришлось нанять другую прислугу. Но филиппинцы и черные где только не ютятся, им как бы сам бог велел. А уж если белые снимают комнаты для прислуги, то это уж какие-нибудь клошары, вроде Армана, всякое отребье. Но Роман отнюдь не похож на отребье, в том-то и дело.
– Комнатку для прислуги?! Но ведь там невозможно жить!
– Невозможно, – покладисто кивнул Роман. – Поэтому я и шатаюсь целыми днями где попало, только бы дома не сидеть. Брожу по городу… Красивый город, что и говорить, приятно в нем жить, особенно если есть к кому прижаться ночью и с кем потрепаться днем.
Фанни снова покосилась на его профиль и снова вынуждена была откашляться, чтобы изгнать из голоса внезапную хрипотцу:
– Да неужели…
И осеклась. Чуть не спросила: «Да неужели такому ослепительному красавцу не к кому прижаться ночью?!»
Нет, не надо задавать такого вопроса. А почему? Что в этом особенного? Но вдруг он скажет: конечно, есть. Скажет: да, у меня есть девушка, она живет в соседней комнатке для прислуги, и когда мы с ней прижимаемся друг у другу, нам никакого отопления не нужно.
Ну и ради бога, ну и пусть скажет. Фанни-то что?
А черт его знает…
Но спросила она все же о другом:
– Да неужели ты не работаешь, если целыми днями по городу бродишь?
Не совсем ловко построенной получилась фраза, ну и ладно, какая уж получилась.
– Нет, я не работаю, – сухо ответил Роман. – Мать работает. А я – маменькин сынок, я на ее шее сижу. Она меня сюда притащила, теперь пусть и ищет выход. Я не больно-то хотел ехать. Наш город помойка, конечно, но я все-таки на этой помойке родился, я там себя чувствовал как дома. Как-нибудь приноровился бы жить в куче мусора и питаться отбросами. А мать как с ума сошла, когда письмо от одной своей подружки получила. Она с мужем и детьми приехала в Париж как бы в турпоездку, а потом они взяли да и попросили политического убежища. Что характерно, им как-то удалось доказать, что в России их угнетали из-за того, что муж наполовину еврей, хотя это полная чухня. Никто его не угнетал, больно надо! Словом, им удалось получить вид на жительство на десять лет, потом гражданство дадут. Оба на работу устроились, дети учатся, какое-то пособие они получают… Повезло, в общем. Ну, мать и ринулась сюда сломя голову, а я, дурак, потащился за ней… Единственное, что меня извиняет, – это то, что я был тогда в шоке после смерти отца, плохо соображал.
– Отец умер? – Фанни покачала головой. – Печально.
– Он не просто умер, – хмуро сказал Роман. – Его убили. Убили и ограбили. Между прочим, именно после этого мы с матерью остались практически нищими. Ужас! Денег нет, жить не на что…
– Боже ты мой!
Фанни только успевала руками всплескивать. Конечно, она и раньше слышала, что Россия по-прежнему та же страна медведей и произвола власти, какой ее описывал любимый Дюма-пэр в романе «Учитель фехтования», однако надеялась, что перестройка… и все такое… и нынешний президент производит впечатление порядочного человека… Видимо, только производит впечатление. Жаль, что он так мал ростом, Фанни не доверяла маленьким мужчинам.
– Боже ты мой! Почему же вам не помогло государство?!
– Какое государство, вы что? – снисходительно посмотрел на нее Роман. – У нас в России испокон веков каждый за себя, один бог за всех. Но, кажется, и он на нас плюнул с высокой башни. Причем уже давным-давно плюнул! Ладно, ничего, как-нибудь выживем. А может быть, и нет. Я тут от нечего делать в русскую библиотеку начал похаживать, на рю де Валанс, дом одиннадцать…
Так вот почему он здесь оказался, в этом районе, на этой станции метро! Хотя нет, глупости. Сейчас уже почти одиннадцать вечера, никакая библиотека, пусть даже и русская, не может работать до таких пор. Может быть, задержался у какой-нибудь хорошенькой библиотекарши? Тоже глупости: Фанни как-то имела случай наблюдать двух, безусловно, привлекательных, но весьма почтенных и избыточно серьезных дам, работающих в русской библиотеке на рю де Валанс.
Как бы это повести разговор, чтобы Роман проговорился, что делал здесь, на станции «Центр Добентон»?
– Я отлично знаю этот дом одиннадцать, – перебила Фанни. – Там же и моя тетушка живет. Только библиотека на первом этаже, а тетушкина квартира – на третьем.
– А, так вон вы откуда едете! – кивнул Роман. – Понятно, тетушку навещали. Несли, так сказать, бремя родственного долга. Я не люблю стариков, с ними ужасно тяжело. Они нас считают идиотами и молокососами, а сами считают свой маразм проявлением высшей мудрости. У нас в подъезде живет одна така-ая гранд-дама… Говорят, обедневшая графиня. Она на нас смотрит, будто на каких-то насекомых.
– Ну, мое бремя не столь уж тяжелое, – засмеялась Фанни. – С теткой мне повезло. Ей, правда, недавно исполнилось восемьдесят пять, однако до маразма ей так же далеко, как отсюда до Луны. Она просто чудо!
И тут же Фанни прикусила язычок. Нет, она не пожалела, что отдала должное тетушке Изабо, которая, несмотря на свое исторически скомпрометированное имя, была вовсе не старой злыдней и занудой, а бодрой и веселой дамой, умной, с отличной и цепкой памятью, однако зачем было называть Роману ее возраст? Ведь он легко может сделать простейший логический вывод: если тетке восемьдесят пять, то племяннице никак не может быть меньше сорока пяти – пятидесяти. А то и больше!
«Ну и что? – хмуро спросила сама себя Фанни. – А тебе не все ли равно, сколько лет он тебе даст? Все равно же явно не восемнадцать и даже не тридцать… Ты для него – бабуля. Ну, ладно, мамаша, его мать наверняка мне ровесница. Пожилая тетка – вот кто ты для него, именно поэтому он так и откровенен. Вообще опомнись, смотри и ты на него, как на сына. Ну ладно, не на сына, но просто как на мальчишку. Ну, да, красавец, ну, секс-эпил какой-то невероятный, просто-таки озноб берет, когда встречаешься с ним взглядом, ну да, глазищи у него обалденные… Ну и что?!»
Воззвав к своему рассудку, Фанни тем не менее решила не продолжать разговор о тетушке Изабо и не сказала Роману, что, хотя сама она отнюдь не хотела дожить до такого жуткого возраста и втихомолку надеялась, что Иисус призовет ее, скажем, не позднее шестидесяти (правда, раньше она рассчитывала, что это произойдет в пятьдесят, еще раньше – в сорок, а еще раньше ей казалось, что после тридцати вообще жить не стоит, и в день, когда ей исполнится это огромное, постыдное число лет – тридцать! – она непременно покончит с собой, чтобы остаться красивой и молодой навсегда), однако если уж там, на небесах, по какой-то причине замешкаются и придется-таки состариться, то пусть у нее будет такая же веселая, необременительная, благостная старость, как у тетушки Изабо. Конечно, подобные разговоры покажутся двадцатипятилетнему юноше первым признаком наступающего маразма. Поэтому Фанни не обмолвилась Роману и о том, что преданно заботилась о тетушке не только потому, что у той имелся солидный счет в банке, дом в прелестном местечке неподалеку от Тура (впрочем, Изабо терпеть не могла «сельской глуши», а потому безвылазно сидела в Париже) и шестикомнатная квартира в очень приличном пятом аррондисмане, а Фанни – ее единственная наследница. Вся штука в том, что рядом с тетушкой она чувствовала себя девочкой… ну ладно, девушкой, о которой кто-то думает, беспокоится, заботится, которой кто-то, просто говоря, интересуется, а не тем, кем была в действительности: одинокой дамой не первой молодости (может быть, даже уже и последней, если быть до конца откровенной перед собой и зеркалом!), не нажившей за жизнь ни семьи, ни детей, ни особых богатств, и даже последнюю свою радость – «Le Volontaire» – вырвавшей у жизни за слишком дорогую плату: ценой потери двух любимых мужчин. Одним был Поль-Валери – ну да, тот самый, старый и толстый, но он ведь не всегда был таким. А был некогда умопомрачительным красавцем, и в ту пору он стал первым любовником Фанни, первым ее мужчиной, потом – вообще «мужчиной ее жизни», лучшим другом, какого могла бы пожелать себе женщина, сначала подарившим ей половину «Le Volontaire», потом завещавшим вторую. Ну а другим утраченным навеки был Лоран, который выкупил (ну да, он был сказочно богат, этот русский парвеню!) для Фанни «Le Volontaire» у наследников, оспоривших волю Поля-Валери и почти выигравших процесс. Если бы не Лоран, у Фанни не было бы «Le Volontaire».
А теперь вопрос такой: если бы она заранее знала, что получит «Le Volontaire», но потеряет Лорана, и если бы ей предложили выбирать между бистро и любовником, что она выбрала бы? Еще неделю назад она, пожалуй, сказала бы, что Лорана – и пусть валится в тартарары «Le Volontaire» вместе со всем тем дорогим ее сердцу старьем, которым его некогда набил Поль-Валери… Кстати, находились идиоты, которые советовали Фанни все в бистро переиначить, сделать его новым и современным, освободить от «этой рухляди», однако она не собиралась расставаться ни с одной из вещей, которые появились здесь на ее памяти и которые она любила не меньше, чем их любил Поль-Валери. Да и вообще, в квартале Друо совет «освободиться от рухляди» звучал просто неприлично, ибо это – квартал антикваров! Ну вот, еще неделю назад она сказала бы, что выбирает Лорана. Однако сейчас, сидя рядом с Романом и украдкой вдыхая запах его волос, его молодой кожи, ловя расширенными ноздрями легонькое дуновение его парфюма, пытаясь угадать название (что-то знакомое… «Лалик»? «Фаренгейт»? Нет, кажется, все-таки «Барбери брют». Точно, это «Барбери». Ну надо же, и Лоран любил этот запах, любил этот магазин, какое совпадение!), – словом, сейчас она вряд ли дала бы столь категоричный ответ.
«Le Volontaire» запросто можно отнести к категории вечных ценностей. А мужчины – это что-то преходящее. Если отвлечься от конкретного мужчины по имени (то есть по прозвищу, а какое там у него имя, сам черт не разберет!) Лоран и окинуть взором собственную многотрудную любовную биографию, следует признать: каждая разлука с любовником казалась Фанни горем, которое пережить просто невозможно. Она думала, что умрет, когда Поль-Валери променял ее на ту блондиночку из Нанта, как ее там… Клоди, ну да, Клоди, которая вскоре ушла от него к какому-то шведу из Иностранного легиона, и тогда Поль-Валери вернулся было к Фанни, но у нее уже был Виктор… И ей, между прочим, чудилось то же самое, когда он бросил ее ради этой… как ее звали… Нет, не вспомнить! Потом были Роже, Кристоф, Алексис, Жорж… Имя им легион, пусть и не Иностранный. Кто-то бросал ее, кого-то бросала она… Страдание сменяется счастьем, счастье – страданием, в этой смене и есть смысл жизни, от однообразного счастья небось с ума сойдешь со скуки! Мужчины приходят и уходят, а «Le Volontaire» остается навсегда, как бриллианты в том фильме про Джеймса Бонда. И, положа руку на сердце, появись сейчас рядом с Фанни кто-то красивый и страстный… молодой… с такими же немыслимыми глазами, как у этого русского мальчишки… с такой же горестной складочкой у губ, и кольцами темно-русых кудрей, падающих на белый лоб, и тонко вырезанными губами, и бесподобным ароматом… нет, никакой новомодный «Барбери брют» не может соперничать с ароматом молодости и свежести, ведь это самый лучший, самый душистый, самый дурманящий цветок на свете… Как жаль, что Фанни не вдохнуть его аромата, не сорвать его, не стиснуть в ладонях тугого стебля, не зарыться лицом в его горячие, живые лепестки!