Арсеньева Елена. Одна любовь на двоих

   Осторожно коснулся ее губ губами, нащупал кончиками пальцев ее соски под рубашкою, и они расцвели, как нежные цветы.
   Он был совершенно поглощен той, что лежала рядом, и не заметил, как тихонько приотворилась дверь и в комнату вступила еще одна женская фигура.

* * *

   Собаки взбрехнули тут и там, но лай не подняли, а настороженно примолкли: чужой, которого они почуяли, дальше по деревенскому порядку не прошел, остановился у крайней избы. Стукнул по ставне.
   Тихо.
   Пришедший стукнул снова.
   – Чего надо? – отозвался сонный мужской голос. – Кто тут шляется?
   – Где Ганька? – спросил ночной гость. – Ганьку покличь мне.
   – Ишь, какой барин! – проворчал хозяин. – Ганьку ему! Не знаю я никакого Ганьку.
   – Знаешь, дядя Пантелей, – ухмыльнулся пришедший. – Кому знать, если не тебе? Скажи, где Ганька?
   – На кой он тебе сдался? – зевнул хозяин. – Или пожар?
   – Пожар не пожар, а дымок уже виден, – загадочно отозвался гость.
   – Ну, коли так… – зевнул хозяин. – Дыма без огня не бывает, известное дело! Только вот что – Ганька не у нас ночует нынче. Ищи его у Дашки-солдатки. Знаешь, где она живет?
   – Знать-то знаю, да идти мне по деревне не с руки, собаки избрешутся, а мне совсем не надобно, чтоб меня кто-то здесь ночью увидал. Поэтому тебе придется его искать. Сыщи и скажи: Ерофея убили.
   – Ерофея?! – громко ахнул хозяин. – Царство Небесное… Да кто ж его?!
   – Кто-кто… – проворчал гость. – Неужто не знаешь? Баре наши, господа разлюбезные, кому ж еще? Нынче к нашему в Перепечино еще один душегубец прибыл – молодой Славин. Вот они на пару и уходили бедолагу. Поймали его невесть где, привязали к лошади и пустили ту вскачь. А сами, значит, скакали рядом, лошадь нахлестывали да забавлялись! Ну и убился Ерофей о землю до смерти… Видел я его – живого места на нем нету.
   – Да как же?! Да ведь Ерофей не наш теперь, не перепечинский. Он ведь щегловский! Небось господин Чудинов с них взыщет за свое добро!
   – От Чудинова наши откупятся, баре промеж себя завсегда в ладу жить будут. А кто Ганьке братку вернет? Сперва разлучили их, семью разорили, а теперь загубили Ерошку… А нам, мученикам, как всегда – терпи. А мы отмстить не моги!
   – Ганька отмстит! – уверенно сказал хозяин. – Ганька терпеть не станет! Он и так бешеный ходит, того и гляди кусаться начнет. А про Ерофея весть его и вовсе с цепи спустит!
   – Того и надобно, – пробормотал гость себе под нос и ухмыльнулся.
   – Чего ты там? – насторожился хозяин. – Что говоришь, я не расслышал?
   – Говорю, спешить надобно! Народ собрать и идти на барскую усадьбу не поздней полудня! А то припрячут они концы в воду – не сыщешь потом. Зароют Ерофея где-нибудь в лесу – ищи-свищи!
   – Сейчас же сбегаю за Ганькою, – засуетился хозяин. – Живой ногой!
   – Не мешкай, – посоветовал на прощание ночной гость и канул в темноту.

* * *

   – Барин Петр Иваныч, изволь пробудиться, – долетел из-за двери взволнованный голос.
   Петр приоткрыл глаза:
   – Ты, Ефимьевна? Чего ломишься?
   – Дозволь взойти, – настойчиво сказала ключница.
   – Ну входи, – зевнул Петр. – А ты пошла! – И небрежным шлепком, словно пригревшуюся кошку, согнал с постели спавшую у него под боком Лушку.
   Та спросонья соскочила в чем мать родила, сонно потянулась, сонно огляделась…
   – Прикрылась бы, бесстыжая, – ухмыльнулся Петр. – Чай, не одни.
   – Да велика беда, – безразлично сказала, входя, Ефимьевна, – не видала я голых девок, что ли, в твоей почивальне?! По мне, так хоть и по деревне пускай так ходят, не моя забота, не моя печаль. Вели девке вон идти, разговор есть.
   – Брысь, Лушка, – снова велел Петр, и девка, еще не вполне проснувшись, побрела вон, едва дав себе заботу подобрать с полу рубаху и сарафан.
   Петр проводил взглядом ее увесистый зад и довольно улыбнулся ночным воспоминаниям.
   – Ну что? – повернулся он к Ефимьевне. – Сладилось, надо быть? Ох, повертится теперь у меня племянничек Анатолий! Все Славины теперь повертятся! Небось ему столичную невесту уже присмотрели. А делать нечего – придется грех прикрыть, на Феньке жениться. И не видать ему приданого никакого! Ну, может, десяток душ отжалею, а тех, что отцом завещано, земель не дам. Ничего, и без них женится, а нет – ославлю на весь уезд!
   Тут Петр наконец оторвался от мечтаний и удосужился обратить внимание на хмурое лицо Ефимьевны.
   – Ну, чего накуксилась? – спросил настороженно. – Что не так?!
   – Да все не так, батюшка Петр Иваныч, все не сладилось, – уныло пробормотала ключница.
   – Полно врать! – привскочил он. – Я сам видел, как Фенька туда пошла, а воротилась она лишь под утро, еле живая, я даром что Лушку канителил, все же слышал, как ты охала, да ее поддерживала, да твердила, мол, осторожней, барышня, не споткнись! Видать, крепко ее жеребец славинский уходил! На рубахе-то следы остались? Под нос ему сунуть: теперь, мол, не отвертишься от женитьбы!
   – Ох, все не по-нашему вышло, – тяжело вздохнула Ефимьевна. – За полночь решила это я поглядеть, как там у них, а тут, гляжу, барышня на лестнице сидит, да вся в слезах, едва живехонька. И ну, плача, рассказывать, как она по вашему наущению в боковушку пошла, а там… а там…
   – Ну, что там? – нетерпеливо спросил Петр. – Да говори, чего солому жуешь?!
   – Вы ей сказали, мол, на постель ложись…
   – Знаю, что я ей сказал! – гневно воскликнул Петр. – И что?!
   – А то, что постель уж занята была!
   – Кем?! Я же Лушку нарочно к себе загнал, всю ночь продержал, чтобы никакой ошибки не вышло!
   – Да не Лушка с ним была, – вздохнула Ефимьевна, воровато оглядываясь. – Не Лушка, а…
   И что-то шепнула на ухо Петру.
   Он даже головой затряс от изумления:
   – Не может быть! Померещилось Феньке!
   – Да не померещилось, батюшка! Я сама потом туда воротилась и поглядела. Луна вышла, и я увидела… Не померещилось!
   – Ну и племянничек Анатолий! – простонал Петр. – Ловок, черт! На вороных обошел! Наш пострел и тут поспел! А я-то хотел… Ну, попомнит он меня!
   В страшном гневе Петр бросился было к двери, забыв, что раздет, потом, чертыхнувшись, воротился к платью. И тут за окном завопили на разные голоса:
   – Мертвяк! Мертвяк явился! Мертвяка принесло!

* * *

   Ульяша не понимала, снится ли ей, будто кто-то истошно кричит, или в самом деле надрывается-орет женщина:
   – Говорила, говорила! Вот! Сызнова бесы лютуют! Не закрестили ворота, вот беды и повадились.
   – Отвяжите его, пожалейте лошадь, она совсем взбесилась! – послышался властный мужской голос. Он показался Ульяше чем-то знакомым, с ним было связано какие-то воспоминание… воспоминание об острой боли, об унижении… Она поморщилась, просыпаясь.
   – Ружье мне! – послышался властный крик. – Коли она взбесилась, пристрелю!
   Раздались хлесткие удары кнутом, лошадиное ржание, и мужчина снова вскричал:
   – Да помилосердствуй, Петр, лошадь-то чем виновата?
   Ульяша вскочила с постели и бросилась к окну. Высунулась – да и ахнула, увидав перед собой Волжанку, свою любимую соловую кобылку. На ней она приехала в Щеглы из самого Чудинова, проделав полдороги в седле. На Волжанке вчерашним утром отправилась в путь, Ерофей был за кучера. А потом…
   Ульяша уставилась в окно. Теперь Волжанка билась в постромках, на которых висели жалкие остатки той самой двуколки, на которой Ульяша выехала из Щеглов. Какой-то человек крепко вцепился в удила одной рукой, в другой он держал кнут и охаживал им Волжанку.
   Ульяша, не помня себя, выскочила в окошко и бросилась к своей несчастной лошади. Кинулась под кнут, нимало не заботясь, что тот сейчас обовьется вокруг ее тела, оттолкнула палача, обхватила морду лошади. И та вмиг затихла, словно впала в обморок от потрясения и нежданного счастья, увидев хозяйку и почуяв ее защиту.
   – Что это значит? – раздался возмущенный голос, и Ульяша оторвалась от взмыленной морды Волжанки, обернулась. Первым делом она увидела мальчишку, казачка, стоявшего на крыльце и державшего на вытянутых руках двуствольное ружье. Видимо, оно предназначалось черноглазому мужчине, одетому в одну лишь рубаху да штаны, небрежно заправленные в сапоги. Несмотря на всклокоченные черные волосы и неприбранный вид, он был бы красив… но жестокость его взгляда поразила и напугала Ульяшу.
   – Не узнал, Петр Иваныч? – ухмыльнулась невзрачная женщина с неприятным лицом и в затрапезной одежде, стоявшая поодаль, по виду ключница. – Это утопленница наша ожившая.