- Не противоречит ли это тенденции к лаконичному стилю?
- Некоторые теоретики считают, что надо писать как Хемингуэй короткими репликами, короткими фразами. В свое время была даже дискуссия о телеграфном стиле. Я не хочу опровергать ни теории этой, ни тем более практики. Каждый пишет сообразно своим внутренним возможностям и, стало быть, законам. Что же касается философской мысли в прозе, то умение размышлять считалось и считается непременным признаком таланта. Толстой, кажется, говорил, что писатель должен ориентироваться только на самого умного читателя. По письмам, которые я получаю от читателей, можно судить, насколько он поумнел и помудрел. Пишут, например, о "Пастухе и пастушке" и такие тонкости подмечают и понимают, что не только диву даешься, но и бояться начинаешь за свою работу, думаешь о том, чтобы не отстать от читателя, чтобы оказаться достойным его.
- Что означает нынешняя тяга к гуманитарным наукам, которую в последние годы отмечают социологи?
- Нежелание ломить физическую работу, трудиться на производстве. Многие юноши возмечтали быть артистами, поэтами, циркачами да музыкантами, соблазняясь "сладкой жизнью" актеров, писателей, кинорежиссеров и т. д. Не верите мне? Сравните тогда конкурсы ВГИКа, театральных студий, хорошо вам известного Литинститута с любым промышленным вузом. А опросы школьников старших классов трудового города, давшие такой безрадостный результат? Пять процентов желающих трудиться на производстве, остальные устремлены к "роскошной жизни" творческой и технической интеллигенции! Думаю, такой наплыв в литературу и искусство происходит не только "от ума" и дезинформации о нашей жизни, но от того, что упростилось многое в музыке, в литературе, в живописи, общедоступной сделалась "массовая культура", можно петь уже без голоса, писать без таланта, рисовать "условно", чаще всего под детей, снимать фильмы без профессиональной одаренности и подготовки. Такое невинное вроде бы приобщение к искусству развращает людей, делает их жалкими побирушками около театра, кино, литературы, а чаще напористыми, "все знающими и все умеющими" шарлатанами. Думаю, что большое количество плохих и посредственных фильмов и книг, где вроде бы "все путем", все как надо, но не волнует, вызвано как раз тем, что много балласта, мешающего двигаться вперед, нагрузилось на корабль с названием "художник".
- Не поубавилось ли романтизма, мечты в нашей прозе?
- Ну как не поубавилось? Слава Богу, меньше стало "туманов и шорохов тайги", за которыми едут то на целину, а то и того дальше. Как я говорил уже, проза сделалась серьезной, толкует она о вещах серьезных: о сути человеческой жизни, о нравственном ее начале. Тут уж никакие "туманы" не помогут, тут талант и серьезная работа нужны. Я, разумеется, о ложном романтизме толкую, о том самом, где стилизация "под народность", слащаво-песенная настроенность на "дальние дороги", на "огни маяков", на "белых лебедей" и на "березки" и "дальние миры", а также на "суровую любовь" и прочая выдают себя за "романтизм и мечту". Но вспомните сейчас, что осталось от косяков "романтических" повестей, рассказов и романов о целине? Рассказ "В бессонную ночь" Сергея Никитина, "Аленка" Сергея Антонова. Перечисляйте дальше сами, если сможете, а у меня ничего больше в памяти не задержалось.
Время - суровейший судья! Для меня, может быть, самая "романтическая" из книг последнего времени - "Горячий снег" Юрия Бондарева, хотя нет там ни "маяков", ни "лебедей" и ни "дальних путей". Но бьется там, трепещет среди смертей и горя жажда мира, мечта о любви, о Родине и обо всем, что есть прекрасное в жизни. Кстати, отголоски ложного романтизма то и дело дают о себе знать. Так, сюсюкающе-"романтическую" повесть Сергея Пистунова "Белая птица-лебедь" недавно напечатал журнал "Молодая гвардия", а мы в "Нашем современнике" выдали на-гора еще более "романтическую" повесть Владимира Солоухина "Прекрасная Адыгене". Вслушайтесь только в названия! Уже в них что-то фальшивое есть, приторно-паточное.
- Что вы можете сказать о сегодняшней прозе о войне и каковы ваши планы на этот счет?
- Вы заметили, что реже стали появляться произведения о войне? Особенно объемистые? Трудней стало писать о войне, потому что появились настоящие о ней книги. Думаю, дальше будет еще труднее и сложнее писать о войне. Время, расстояние, память человеческая, истинная память, не подмена ее сочинительством, ответственность перед будущим - вот что, на мой взгляд, заставляет относиться к этой теме с повышенной строгостью. Писатели военного поколения стали старее и мудрее - они есть пока главный и основной критерий в работе следующих за ними писателей, разумеется, опять же талантливых писателей.
По этой же причине роман о войне, написанный мною начерно, лежит в столе, ждет своего времени, то есть когда я наберусь сил, мужества и умения, чтобы одолеть его. А пока я пишу заметки, кусочки, какие-то соображения, чтобы засесть за небольшую, давно выношенную повесть о войне. Есть в замысле и рассказы. Что бы мне хотелось видеть в прозе о войне? Правду! Всю жестокую, но необходимую правду, для того чтобы человечество, узнав ее, было благоразумней.
- Немного найдется писателей, которые бы остались довольны критикой, не высказывали бы в ее адрес критических, иногда язвительных реплик. Как вы относитесь к критике и какую роль она сыграла в вашей литературной судьбе?
- Мне на критиков грех обижаться. Критика всегда была внимательна ко мне, хвалила, даже перехваливала мою работу. Но хвалы, хоть они и ласкали мою душу, я до конца всерьез не принимал, к критикам же относился как к младшим братьям и никогда их "не бил по голове". От этого, наверное, и был у меня другом покойный Александр Николаевич Макаров. С вами вот давно дружеские отношения, и другие критики со мной здороваются, жалеют меня, а я их пуще того. Жизнь у вашего брата трудная, и хлеб ваш часто горек из-за непонимания труда вашего.
После читинского семинара шли мы целой бригадой по далекому-далекому городку Красный Чикой, что находится почти на границе Монголии. Повстречался нам шишкарь - ну, это человек, который кедровые орехи добывает - остановился и спрашивает: "Это правда, что вы - писатели?" Правда, говорим, и стали представляться шишкарю. Когда дело дошло до Николая Николаевича Яновского, шишкарь, будто тигру узрев, воскликнул: "Критик?!" и, сурово оглядев с ног до головы милейшего, застенчиво улыбающегося Николая Николаевича, спросил у нас строго-деловито: "Так что же вы его не бьете?!"
Шутки шутками, а что-то ведь есть в отношении к критикам от того простодушного чикойского шишкаря и среди нашей писательской братии, и в общественности тоже. Пока "служит" критик, раздает в качестве официанта "сладкое" - ничего, терпимо. Но стоит ему "покритиковать", да еще писателя маститого, - тут и кончилась его нормальная жизнь, свои же братья критики навалятся на него, изволтузят, да еще неучем, полудикарем выставят. Благородства бы, благородства побольше в отношении критиков друг к другу в частности и всей нашей литературе вообще.
- И самостоятельности!
- Да! И самостоятельности. Сколько ни толкуем о том, что критика не есть "слуга литературы", она все же тащится следом за нею с подносом, а ей ведь надлежит, как это уже было в прошлом столетии, "во времена Белинского, Добролюбова, Писарева и Чернышевского", даже опережать мыслию время свое. Никак это у нас не получается, все еще оценочно- рецензентская в своей массе наша критика, не хватает ей, как мне кажется, зрелости, нет в ней большого авторитета, то есть все того же Белинского. Но есть предчувствие, что критика наша если не стоит на пороге, то приближается к серьезному осмыслению художественных процессов, а следовательно, и жизни. Свидетельство тому - ряд серьезных теоретических работ и статей, появление критических журналов, книг и даже серий, подобных тем, что издает "Современник" и "Советская Россия", количественное внимание к критике не может не перейти в качественное, во всяком случае, желательно это, и поскорее бы, - уж слишком огромно наше "литературное хозяйство", и ему "без присмотра" никак не возможно существовать и двигаться дальше.
- Приходилось слышать, что в новых главах "Последнего поклона" вы слишком жестоки и откровенны. Как вы относитесь к этим суждениям?
- Сами читатели, отклики их и довольно дружная хвалебная критика насторожили меня: что-то уж больно благодушно там у меня в "Последнем поклоне" все получается, пропущена очень сложная частица жизни. Не нарочно пропущена, конечно, так получилось. Душа просила выплеснуть, поделиться поскорее всем светлым, радостным, всем тем, что так приятно рассказывать. Ан в книге, собранной вместе, получился прогиб. Фраза: "Началась такая жизнь, что и рассказывать о ней не хочется" - ни от чего не избавила. Душевный груз, память тревожили, беспокоили, требовали высвобождения. Поездки на родину, обновление воспоминаний, взгляд на нынешнюю действительность не способствовали ни телячьей радости, ни прекраснодушию трудная и тревожная все же жизнь идет, и она напомнила о временах еще более трудных и тревожных. Я не считаю новые главы жестокими. Если на то пошло, я даже сознательно поубавил жестокости из той жизни, которую изведал, дабы не было "перекоса" в тональности всей книги. Думаю, что, когда новые главы встанут в ряд с другими рассказами, все будет в порядке. Мне видится книга не только более грузной по содержанию и объему, но и более убедительной, приближенной к той действительности, которая была и которую никто, а тем более художник, подслащать, подлаживать и нарумянивать не должен - нет у него на это права.
1974
Помолимся!
Ответы на анкету ко Дню Победы
Лишь первый День Победы, будучи после госпиталя в городе Ровно, в какой-то убогой нестроевой части, я встретил с восторгом и радостью. Вся последующая жизнь не располагала к радостям. Год от года День Победы для меня становился все горше и печальней - постепенно открывалась страшная правда войны, все ясней, наглядней проявлялись ее последствия. Руководство нашего государства и армии не зря ведь не объявило наши потери во время войны. Они столь огромны и удручающи, что даже при наличии такого огромного, находчивого, бюрократического аппарата счесть их невозможно, исказить - это пожалуйста. Объявлять народу о потерях страшно - сразу сделается совестно себя хвалить и прыгать в праздничном хороводе, бряцая разноцветными медальками. Думаю, это - единственная война в истории человечества из пятнадцати тысяч войн, в которой потери в тылу намного превышают потери на фронте. Так сорить своим народом могли только преступники. Английский писатель Честертон в одной из своих статей заметил, что все победители в больших войнах в конце концов становились побежденными. Отечество наше дало наглядный пример этому умозаключению: десятки тысяч пустых сел (основных поставщиков рядового состава), надлом общества, несколько больных поколений подряд, больных не только физически, но и нравственно, расправа над народом, начавшим прозревать и грозно ворчать, прежде всего над теми, кто побывал "за бугром", увидел воочию, что живем мы и работаем хуже "их", хотя от работы у нас хребет трещит. Я не имею в виду только тех, кого из плена в плен препроводили, уморили в сталинско-бериевских концлагерях, то есть военный люд. Бедных вдов можно было добить непосильными налогами, уморить голодом, доконать бесправием, сделать крепостными в самом "свободном" государстве.
Двадцать лет никто не вспоминал о нас - фронтовиках, никто не помогал нам, всюду нагло заявляли: "Все воевали - и ничего!" А через двадцать лет вдруг с умилением запели: "Славься!", медальки отлили, брежневскую "паечку" вырешили, позволили без очереди в больницу ложиться и билет покупать. "Спасибо партии родной - дала по баночке одной!" - самолично слышал я песенку инвалида войны в инвалидном закутке магазина. Он пел про "баночку" вполне серьезно, ибо и она для него сделалась благом, и любое внимание вбивало инвалидов войны в умиленную слезу: как же, вот вспомнили, вознаградили по заслугам.
Нашим великим партдеятелям и в голову не приходило, что они остатки победителей (страшно подумать, сколько их поумирало сразу после войны, с улиц же через десять лет исчезли инвалиды) превратили в кусочников и крохоборов, на которых рычал, а то и замахивался остервеневший в очередях, все еще тупо дожидающийся благ и улучшения жизни народ.
Недавно мелькнула цифра: в нашем огромном крае на январь 1980 года осталось чуть больше десяти тысяч инвалидов войны. За полгода она, естественно, убыла, и я призываю своих собратьев по окопам, невзирая на ранги, не кривляться в горький День Победы на площадях и в питейных шинках, не плясать, не петь "бравых" песен - все это давно уже выглядит кощунственно, а пойти и помолиться за души убиенных на поле брани братьев своих.
Кому от погостов близко, у кого еще есть ноги, шевелятся руки прибрать заброшенные могилы участников войны да и одиноких несчастных вдов наших. Ведь до сих пор еще во многих местах не убраны косточки наших собратьев (в Германии, и в Западной Германии - тоже, все могилы и своих, и наших солдат ухожены).
Во время празднования 1000-летия Крещения Руси в Новгороде я разговаривал с командиром молодежного отряда и с новгородскими парнями, занимавшимися собранием и захоронением убитых в Мясном бору воинов (а там погибло две наших армии). Захоронили за лето пять тысяч трупов, укладывая по четыре скелета в одну домовину (сюжет с захоронением этих костей показывали по Центральному телевидению). Так вот, командир отряда сказал, что ежели убирать трупы такими темпами - только в Мясном бору хватит работы еще на двадцать лет!
Нет, не только порохом пропах этот день...
Братья мои! Бойцы самой Великой и самой страшной войны! Наденьте чистые рубахи, не пейте горькую до потери человеческого облика в этот и без того скорбный день, повспоминайте, помолитесь, кто еще не разучился молиться, не разучился уважать себя и тех, кто спит вечным сном в земле или неприютно, сиротски валяется по лесам и болотам нашей необъятной родины, с большим опозданием, с позором, со стоном вспомнившей о таких утраченных, святых словах, как милосердие и любовь к ближнему своему.
О молодежи я имею очень отдаленное представление, но вижу, что она бродит, ищет свою долю и не хочет повторять нашей рабской судьбы. Исполать ей!
Никогда не думал ни о каком читателе, как вероятно, мои земляки, возившие швырковые дрова на красноярский базар, мало думали о том, кто ими обогреется и в какой печи сожжет. Я тоже выпускаю свою "продукцию", не прицеливаясь и не прицениваясь к "покупателю". Судя по письмам, читатели у меня есть и в городе, и в деревне, читатели стоящие, что меня, конечно, радует и помогает, пышно говоря, в труде.
"Книга памяти" и вообще всякого рода юбилейные издания, статьи - у нас носят казенный характер. Издатели из кожи лезли и лезут, чтоб было в этих книгах все "идейно", а уж насчет правды и занимательности думать времени не оставалось. Такие вот жестокие стихи окопного землеройки, написанные зимою 42-го года тех "памятных", ни за что бы не печатали и не напечатают.
Мы на шарике пустом,
Мы на шарике земном.
Под мороженым листом
В землю брошены зерном.
Ах, какой холодный шарик!
Под рубахой ветер шарит,
Снег не греет, смех не греет
Греет зуд, собачий зуд:
Вши от холода звереют
Кости мерзлые грызут...
Ну вот и добились неизбежного результата: благостно- умильные, юбилейные издания почти никто не читает. И правильно делают люди, добавлю я от себя, очень правильно.
Зачем дорогое время понапрасну терять и запудренные мозги еще больше пудрить, лучше снять с полки книгу классика и сотворить праздник для души.
Моя книга о войне находится в стадии черновика.
Я заметил: утомленные и раздраженные наши читатели, живущие трудной жизнью, в бесконечной и жуткой борьбе с нуждою, быстро утомились и "лагерной" литературой. Навидавшиеся страшного в повседневной жизни, они еще больше начали тупеть и глохнуть от этой "лавины", и как это случалось уже не раз с усталыми, растерзанными нуждой людьми, читатели наши непременно потянутся к мелодраме, к сусальненько-сексуальному, бездумному.
Читателям непременно захочется сладенького, красивой сказочки, чтобы забыться, уйти от жуткой, давящей действительности.
И они получат то, чего жаждут. В искусстве всегда было достаточно угодливо расшаркивающихся "творцов-официантов" - "что изволите?".
И наши музыка, кино и театр в готовности своей потрафить публике опередили даже такую, наторевшую в угодничестве, литературу, как современная советская.
Роман В. Гроссмана "Жизнь и судьба" - книга сырая, незавершенная, рассудочная. Судя по блистательно написанным кускам в гетто, она действительно обещала сделаться той книгой, за которую поспешила ее выдать определенная часть нашей критики и писателей, убеждая доверчивого читателя в том, что это "выше Льва Толстого".
Но словоблудием нас не удивишь и не очаруешь, раз прочитанного Толстого можно помнить и пересказывать всю жизнь.
Из романа Гроссмана, прочитанного год назад, не помню ничего, хотя на память до сих нор не жалуюсь, а замечательный рассказ "Тиргартен" того же автора, прочитанный в шестидесятых годах, помню и по сей день.
Закончить беседу мне бы хотелось стихотворением Николая Панченко, того самого, что я уже вспомнил в начале беседы. Это стихотворение написано в 1944 году.
Душа завязана узлом,
И не прямьм, а бабьим,
Торчат неведомо куда короткие концы
Давно мы не работаем и вроде как не грабим
Но день и ночь жуем и пьем
Бездомные юнцы.
За что же кормишь ты меня и балуешь любовью
Ободранная, нищая, голодная страна?
Я начинаю понимать, что кровью, только кровью!
за этот пир, за этот спирт
Заплачено сполна.
1985
- Некоторые теоретики считают, что надо писать как Хемингуэй короткими репликами, короткими фразами. В свое время была даже дискуссия о телеграфном стиле. Я не хочу опровергать ни теории этой, ни тем более практики. Каждый пишет сообразно своим внутренним возможностям и, стало быть, законам. Что же касается философской мысли в прозе, то умение размышлять считалось и считается непременным признаком таланта. Толстой, кажется, говорил, что писатель должен ориентироваться только на самого умного читателя. По письмам, которые я получаю от читателей, можно судить, насколько он поумнел и помудрел. Пишут, например, о "Пастухе и пастушке" и такие тонкости подмечают и понимают, что не только диву даешься, но и бояться начинаешь за свою работу, думаешь о том, чтобы не отстать от читателя, чтобы оказаться достойным его.
- Что означает нынешняя тяга к гуманитарным наукам, которую в последние годы отмечают социологи?
- Нежелание ломить физическую работу, трудиться на производстве. Многие юноши возмечтали быть артистами, поэтами, циркачами да музыкантами, соблазняясь "сладкой жизнью" актеров, писателей, кинорежиссеров и т. д. Не верите мне? Сравните тогда конкурсы ВГИКа, театральных студий, хорошо вам известного Литинститута с любым промышленным вузом. А опросы школьников старших классов трудового города, давшие такой безрадостный результат? Пять процентов желающих трудиться на производстве, остальные устремлены к "роскошной жизни" творческой и технической интеллигенции! Думаю, такой наплыв в литературу и искусство происходит не только "от ума" и дезинформации о нашей жизни, но от того, что упростилось многое в музыке, в литературе, в живописи, общедоступной сделалась "массовая культура", можно петь уже без голоса, писать без таланта, рисовать "условно", чаще всего под детей, снимать фильмы без профессиональной одаренности и подготовки. Такое невинное вроде бы приобщение к искусству развращает людей, делает их жалкими побирушками около театра, кино, литературы, а чаще напористыми, "все знающими и все умеющими" шарлатанами. Думаю, что большое количество плохих и посредственных фильмов и книг, где вроде бы "все путем", все как надо, но не волнует, вызвано как раз тем, что много балласта, мешающего двигаться вперед, нагрузилось на корабль с названием "художник".
- Не поубавилось ли романтизма, мечты в нашей прозе?
- Ну как не поубавилось? Слава Богу, меньше стало "туманов и шорохов тайги", за которыми едут то на целину, а то и того дальше. Как я говорил уже, проза сделалась серьезной, толкует она о вещах серьезных: о сути человеческой жизни, о нравственном ее начале. Тут уж никакие "туманы" не помогут, тут талант и серьезная работа нужны. Я, разумеется, о ложном романтизме толкую, о том самом, где стилизация "под народность", слащаво-песенная настроенность на "дальние дороги", на "огни маяков", на "белых лебедей" и на "березки" и "дальние миры", а также на "суровую любовь" и прочая выдают себя за "романтизм и мечту". Но вспомните сейчас, что осталось от косяков "романтических" повестей, рассказов и романов о целине? Рассказ "В бессонную ночь" Сергея Никитина, "Аленка" Сергея Антонова. Перечисляйте дальше сами, если сможете, а у меня ничего больше в памяти не задержалось.
Время - суровейший судья! Для меня, может быть, самая "романтическая" из книг последнего времени - "Горячий снег" Юрия Бондарева, хотя нет там ни "маяков", ни "лебедей" и ни "дальних путей". Но бьется там, трепещет среди смертей и горя жажда мира, мечта о любви, о Родине и обо всем, что есть прекрасное в жизни. Кстати, отголоски ложного романтизма то и дело дают о себе знать. Так, сюсюкающе-"романтическую" повесть Сергея Пистунова "Белая птица-лебедь" недавно напечатал журнал "Молодая гвардия", а мы в "Нашем современнике" выдали на-гора еще более "романтическую" повесть Владимира Солоухина "Прекрасная Адыгене". Вслушайтесь только в названия! Уже в них что-то фальшивое есть, приторно-паточное.
- Что вы можете сказать о сегодняшней прозе о войне и каковы ваши планы на этот счет?
- Вы заметили, что реже стали появляться произведения о войне? Особенно объемистые? Трудней стало писать о войне, потому что появились настоящие о ней книги. Думаю, дальше будет еще труднее и сложнее писать о войне. Время, расстояние, память человеческая, истинная память, не подмена ее сочинительством, ответственность перед будущим - вот что, на мой взгляд, заставляет относиться к этой теме с повышенной строгостью. Писатели военного поколения стали старее и мудрее - они есть пока главный и основной критерий в работе следующих за ними писателей, разумеется, опять же талантливых писателей.
По этой же причине роман о войне, написанный мною начерно, лежит в столе, ждет своего времени, то есть когда я наберусь сил, мужества и умения, чтобы одолеть его. А пока я пишу заметки, кусочки, какие-то соображения, чтобы засесть за небольшую, давно выношенную повесть о войне. Есть в замысле и рассказы. Что бы мне хотелось видеть в прозе о войне? Правду! Всю жестокую, но необходимую правду, для того чтобы человечество, узнав ее, было благоразумней.
- Немного найдется писателей, которые бы остались довольны критикой, не высказывали бы в ее адрес критических, иногда язвительных реплик. Как вы относитесь к критике и какую роль она сыграла в вашей литературной судьбе?
- Мне на критиков грех обижаться. Критика всегда была внимательна ко мне, хвалила, даже перехваливала мою работу. Но хвалы, хоть они и ласкали мою душу, я до конца всерьез не принимал, к критикам же относился как к младшим братьям и никогда их "не бил по голове". От этого, наверное, и был у меня другом покойный Александр Николаевич Макаров. С вами вот давно дружеские отношения, и другие критики со мной здороваются, жалеют меня, а я их пуще того. Жизнь у вашего брата трудная, и хлеб ваш часто горек из-за непонимания труда вашего.
После читинского семинара шли мы целой бригадой по далекому-далекому городку Красный Чикой, что находится почти на границе Монголии. Повстречался нам шишкарь - ну, это человек, который кедровые орехи добывает - остановился и спрашивает: "Это правда, что вы - писатели?" Правда, говорим, и стали представляться шишкарю. Когда дело дошло до Николая Николаевича Яновского, шишкарь, будто тигру узрев, воскликнул: "Критик?!" и, сурово оглядев с ног до головы милейшего, застенчиво улыбающегося Николая Николаевича, спросил у нас строго-деловито: "Так что же вы его не бьете?!"
Шутки шутками, а что-то ведь есть в отношении к критикам от того простодушного чикойского шишкаря и среди нашей писательской братии, и в общественности тоже. Пока "служит" критик, раздает в качестве официанта "сладкое" - ничего, терпимо. Но стоит ему "покритиковать", да еще писателя маститого, - тут и кончилась его нормальная жизнь, свои же братья критики навалятся на него, изволтузят, да еще неучем, полудикарем выставят. Благородства бы, благородства побольше в отношении критиков друг к другу в частности и всей нашей литературе вообще.
- И самостоятельности!
- Да! И самостоятельности. Сколько ни толкуем о том, что критика не есть "слуга литературы", она все же тащится следом за нею с подносом, а ей ведь надлежит, как это уже было в прошлом столетии, "во времена Белинского, Добролюбова, Писарева и Чернышевского", даже опережать мыслию время свое. Никак это у нас не получается, все еще оценочно- рецензентская в своей массе наша критика, не хватает ей, как мне кажется, зрелости, нет в ней большого авторитета, то есть все того же Белинского. Но есть предчувствие, что критика наша если не стоит на пороге, то приближается к серьезному осмыслению художественных процессов, а следовательно, и жизни. Свидетельство тому - ряд серьезных теоретических работ и статей, появление критических журналов, книг и даже серий, подобных тем, что издает "Современник" и "Советская Россия", количественное внимание к критике не может не перейти в качественное, во всяком случае, желательно это, и поскорее бы, - уж слишком огромно наше "литературное хозяйство", и ему "без присмотра" никак не возможно существовать и двигаться дальше.
- Приходилось слышать, что в новых главах "Последнего поклона" вы слишком жестоки и откровенны. Как вы относитесь к этим суждениям?
- Сами читатели, отклики их и довольно дружная хвалебная критика насторожили меня: что-то уж больно благодушно там у меня в "Последнем поклоне" все получается, пропущена очень сложная частица жизни. Не нарочно пропущена, конечно, так получилось. Душа просила выплеснуть, поделиться поскорее всем светлым, радостным, всем тем, что так приятно рассказывать. Ан в книге, собранной вместе, получился прогиб. Фраза: "Началась такая жизнь, что и рассказывать о ней не хочется" - ни от чего не избавила. Душевный груз, память тревожили, беспокоили, требовали высвобождения. Поездки на родину, обновление воспоминаний, взгляд на нынешнюю действительность не способствовали ни телячьей радости, ни прекраснодушию трудная и тревожная все же жизнь идет, и она напомнила о временах еще более трудных и тревожных. Я не считаю новые главы жестокими. Если на то пошло, я даже сознательно поубавил жестокости из той жизни, которую изведал, дабы не было "перекоса" в тональности всей книги. Думаю, что, когда новые главы встанут в ряд с другими рассказами, все будет в порядке. Мне видится книга не только более грузной по содержанию и объему, но и более убедительной, приближенной к той действительности, которая была и которую никто, а тем более художник, подслащать, подлаживать и нарумянивать не должен - нет у него на это права.
1974
Помолимся!
Ответы на анкету ко Дню Победы
Лишь первый День Победы, будучи после госпиталя в городе Ровно, в какой-то убогой нестроевой части, я встретил с восторгом и радостью. Вся последующая жизнь не располагала к радостям. Год от года День Победы для меня становился все горше и печальней - постепенно открывалась страшная правда войны, все ясней, наглядней проявлялись ее последствия. Руководство нашего государства и армии не зря ведь не объявило наши потери во время войны. Они столь огромны и удручающи, что даже при наличии такого огромного, находчивого, бюрократического аппарата счесть их невозможно, исказить - это пожалуйста. Объявлять народу о потерях страшно - сразу сделается совестно себя хвалить и прыгать в праздничном хороводе, бряцая разноцветными медальками. Думаю, это - единственная война в истории человечества из пятнадцати тысяч войн, в которой потери в тылу намного превышают потери на фронте. Так сорить своим народом могли только преступники. Английский писатель Честертон в одной из своих статей заметил, что все победители в больших войнах в конце концов становились побежденными. Отечество наше дало наглядный пример этому умозаключению: десятки тысяч пустых сел (основных поставщиков рядового состава), надлом общества, несколько больных поколений подряд, больных не только физически, но и нравственно, расправа над народом, начавшим прозревать и грозно ворчать, прежде всего над теми, кто побывал "за бугром", увидел воочию, что живем мы и работаем хуже "их", хотя от работы у нас хребет трещит. Я не имею в виду только тех, кого из плена в плен препроводили, уморили в сталинско-бериевских концлагерях, то есть военный люд. Бедных вдов можно было добить непосильными налогами, уморить голодом, доконать бесправием, сделать крепостными в самом "свободном" государстве.
Двадцать лет никто не вспоминал о нас - фронтовиках, никто не помогал нам, всюду нагло заявляли: "Все воевали - и ничего!" А через двадцать лет вдруг с умилением запели: "Славься!", медальки отлили, брежневскую "паечку" вырешили, позволили без очереди в больницу ложиться и билет покупать. "Спасибо партии родной - дала по баночке одной!" - самолично слышал я песенку инвалида войны в инвалидном закутке магазина. Он пел про "баночку" вполне серьезно, ибо и она для него сделалась благом, и любое внимание вбивало инвалидов войны в умиленную слезу: как же, вот вспомнили, вознаградили по заслугам.
Нашим великим партдеятелям и в голову не приходило, что они остатки победителей (страшно подумать, сколько их поумирало сразу после войны, с улиц же через десять лет исчезли инвалиды) превратили в кусочников и крохоборов, на которых рычал, а то и замахивался остервеневший в очередях, все еще тупо дожидающийся благ и улучшения жизни народ.
Недавно мелькнула цифра: в нашем огромном крае на январь 1980 года осталось чуть больше десяти тысяч инвалидов войны. За полгода она, естественно, убыла, и я призываю своих собратьев по окопам, невзирая на ранги, не кривляться в горький День Победы на площадях и в питейных шинках, не плясать, не петь "бравых" песен - все это давно уже выглядит кощунственно, а пойти и помолиться за души убиенных на поле брани братьев своих.
Кому от погостов близко, у кого еще есть ноги, шевелятся руки прибрать заброшенные могилы участников войны да и одиноких несчастных вдов наших. Ведь до сих пор еще во многих местах не убраны косточки наших собратьев (в Германии, и в Западной Германии - тоже, все могилы и своих, и наших солдат ухожены).
Во время празднования 1000-летия Крещения Руси в Новгороде я разговаривал с командиром молодежного отряда и с новгородскими парнями, занимавшимися собранием и захоронением убитых в Мясном бору воинов (а там погибло две наших армии). Захоронили за лето пять тысяч трупов, укладывая по четыре скелета в одну домовину (сюжет с захоронением этих костей показывали по Центральному телевидению). Так вот, командир отряда сказал, что ежели убирать трупы такими темпами - только в Мясном бору хватит работы еще на двадцать лет!
Нет, не только порохом пропах этот день...
Братья мои! Бойцы самой Великой и самой страшной войны! Наденьте чистые рубахи, не пейте горькую до потери человеческого облика в этот и без того скорбный день, повспоминайте, помолитесь, кто еще не разучился молиться, не разучился уважать себя и тех, кто спит вечным сном в земле или неприютно, сиротски валяется по лесам и болотам нашей необъятной родины, с большим опозданием, с позором, со стоном вспомнившей о таких утраченных, святых словах, как милосердие и любовь к ближнему своему.
О молодежи я имею очень отдаленное представление, но вижу, что она бродит, ищет свою долю и не хочет повторять нашей рабской судьбы. Исполать ей!
Никогда не думал ни о каком читателе, как вероятно, мои земляки, возившие швырковые дрова на красноярский базар, мало думали о том, кто ими обогреется и в какой печи сожжет. Я тоже выпускаю свою "продукцию", не прицеливаясь и не прицениваясь к "покупателю". Судя по письмам, читатели у меня есть и в городе, и в деревне, читатели стоящие, что меня, конечно, радует и помогает, пышно говоря, в труде.
"Книга памяти" и вообще всякого рода юбилейные издания, статьи - у нас носят казенный характер. Издатели из кожи лезли и лезут, чтоб было в этих книгах все "идейно", а уж насчет правды и занимательности думать времени не оставалось. Такие вот жестокие стихи окопного землеройки, написанные зимою 42-го года тех "памятных", ни за что бы не печатали и не напечатают.
Мы на шарике пустом,
Мы на шарике земном.
Под мороженым листом
В землю брошены зерном.
Ах, какой холодный шарик!
Под рубахой ветер шарит,
Снег не греет, смех не греет
Греет зуд, собачий зуд:
Вши от холода звереют
Кости мерзлые грызут...
Ну вот и добились неизбежного результата: благостно- умильные, юбилейные издания почти никто не читает. И правильно делают люди, добавлю я от себя, очень правильно.
Зачем дорогое время понапрасну терять и запудренные мозги еще больше пудрить, лучше снять с полки книгу классика и сотворить праздник для души.
Моя книга о войне находится в стадии черновика.
Я заметил: утомленные и раздраженные наши читатели, живущие трудной жизнью, в бесконечной и жуткой борьбе с нуждою, быстро утомились и "лагерной" литературой. Навидавшиеся страшного в повседневной жизни, они еще больше начали тупеть и глохнуть от этой "лавины", и как это случалось уже не раз с усталыми, растерзанными нуждой людьми, читатели наши непременно потянутся к мелодраме, к сусальненько-сексуальному, бездумному.
Читателям непременно захочется сладенького, красивой сказочки, чтобы забыться, уйти от жуткой, давящей действительности.
И они получат то, чего жаждут. В искусстве всегда было достаточно угодливо расшаркивающихся "творцов-официантов" - "что изволите?".
И наши музыка, кино и театр в готовности своей потрафить публике опередили даже такую, наторевшую в угодничестве, литературу, как современная советская.
Роман В. Гроссмана "Жизнь и судьба" - книга сырая, незавершенная, рассудочная. Судя по блистательно написанным кускам в гетто, она действительно обещала сделаться той книгой, за которую поспешила ее выдать определенная часть нашей критики и писателей, убеждая доверчивого читателя в том, что это "выше Льва Толстого".
Но словоблудием нас не удивишь и не очаруешь, раз прочитанного Толстого можно помнить и пересказывать всю жизнь.
Из романа Гроссмана, прочитанного год назад, не помню ничего, хотя на память до сих нор не жалуюсь, а замечательный рассказ "Тиргартен" того же автора, прочитанный в шестидесятых годах, помню и по сей день.
Закончить беседу мне бы хотелось стихотворением Николая Панченко, того самого, что я уже вспомнил в начале беседы. Это стихотворение написано в 1944 году.
Душа завязана узлом,
И не прямьм, а бабьим,
Торчат неведомо куда короткие концы
Давно мы не работаем и вроде как не грабим
Но день и ночь жуем и пьем
Бездомные юнцы.
За что же кормишь ты меня и балуешь любовью
Ободранная, нищая, голодная страна?
Я начинаю понимать, что кровью, только кровью!
за этот пир, за этот спирт
Заплачено сполна.
1985