Страница:
– И вот, разделение совершилось, Врагу на радость, – продолжает Игумен. – Одни решили стоять за истину, а иные – за исконные корни, потому что начали полагать, что будто бы то и другое вещи различные.
– Но как они позабыли, – спрашивает Кудесник, – что прежде ведь жили мирно священники богов малых и служители Господа Иисуса Христа? На христианские праздники Верховный Волхв посылал Патриарху в подарок лики малых богов и камни со священными ведическими письменами. И камни эти устанавливались во храмах, во христианских, в особенные приделы. И также лики. И верующие, крещеные во Христа, почитали их. [11]
– Да, это были добрые времена согласия, – отвечает Игумен. – Исконный благой обычай, о котором ты говоришь, помнили, покуда не прокатилась по всей Руси реформа никонианская. То есть, пока не переписали церковнослужебные книги по греческим образцам. Не пойму, как только не различили лукавства, прокравшегося с этой реформой? Ведь есть же на Руси поговорка: в чужой монастырь со своим уставом… Ты вот подумай: по византийскому храмовому канону – можно ли с благодарностью принимать камни рунические, лики малых богов? Да какое там! Они ведь даже иконописный лик Самого Христа, и Матери Его, и ангелов Его и святых почитать едва научились! Ведь Византия лишь с великим трудом очистилась от ужасной ереси – от иконоборчества . [12] Да сколько еще мучеников у них при том было.
Потрескивает костер… Перегорели, наконец, ветви – и развалились на головни. Усталые языки пламени невысоки, но угли обещают еще немалое время продержать жар.
– Ты так все хорошо понимаешь, отец, – говорит Кудесник, следя за игрой огня. – Зачем же ты тогда сомневался все поначалу, подозревая в нас язычников, нехристей?
– Так этого ж и надлежит опасаться в первую голову! – вскидывает глаза Игумен в упор из-под кустистых бровей. – Язычество – это новодел. Его на нашей земле ведь не было никогда, как ты это и сказал. Которое теперь называет себя язычеством – это, часто, посписано все с черных масонских книг да подмалевано «а ля рус»! [13] Враги исконной веры во Триединого жаждут представить наших предков духовно убогими. Как разобщенные племена, поклонявшиеся только малым богам. А то так и вообще лишь какому-нибудь одному своему местечковому племенному богу. Как будто праотцы наши подобны были дикой орде, кочующей по пустыне! Или какому-то племени африканских людоедов… Знаешь, для чего это приспешникам Врага нужно? Да чтоб необратимым сделать раскол! Послушные Врагу хотят уничтожить память, что веровали на Руси в Триглава Великого, что русский ведизм сутью своей имел ведение о Боге Триедином Всевышнем. Покуда память эта еще хранится, можно легко увидеть, что мы теперь, поклоняясь Троице Пресвятой, совершаем не иное по сути, нежели праотцы. А значит остается у нас возможность еще понять, что основания для раскола нет, а надо нам лишь окончательно преодолеть на Руси ересь евионитов. Но если вдруг существенная часть народа и впрямь поверит в это закамуфлированное растафари как в наше прошлое…
Игумен тяжело вздыхает и только взмахивает безнадежно рукой.
– Да, это сделало бы положение безвыходным, – соглашается Кудесник. – Разделение бы стало непреодолимым тогда, а «царство, разделившееся в себе, погибнет». И Враг дождался бы крушения Православия. Но… не хватило терпения у него ждать, как видно. Теперь для укрепления и дальше этого духа раздора просто нет уже больше времени. А значит не особенно и важна дальнейшая судьба этой лжи сейчас, в последние времена.
– Вот именно! – вдруг произносит громко Майор, зевнув. Она задремала, было, но пылкое окончание речи Игумена потревожило ее и вернуло к бодрствованию. – Чего я никогда не понимала в мужчинах, так это почему они так любят поговорить, поспорить об отвлеченном? О всяких не имеющих практического значения высоких материях? Вы оба в этом настоящие чемпионы, как я смотрю! И что вас только сюда-то понесло – по горам скакать? Заумные беседы было бы сподручнее вести с какой-нибудь кафедры.
– А ты сама-то почему здесь, – поворачивается к ней Кудесник. – Проснулась, так уж расскажешь, может быть?
– Я…
Видно, что Майор не ожидала вопроса.
Да и не задавала его себе. И в этот миг ей самой вдруг делается интересно понять на него ответ. Наверное, она избрала свой путь не столько по рассуждении, сколь под влиянием неоформленного, но непреложного и решительного импульса к действию. Под знаком некоего «так правильно!», которое проступило, вдруг, в ее сердце.
Ее лицо изменяется. И нет уже более того, что Кудесник зовет про себя «боевая маска». Костер дает еще достаточно света, но поначалу Кудесник даже не в состоянии прочитать, что это за новое выражение у нее теперь. Потому что Кудесник даже и не предполагал когда-нибудь прочитать на этом дерзком лице – смущение.
– То единственное, что я научилась делать более-менее хорошо, – говорит, наконец, Майор, – это защищать людей ото всяких гадов. Не спрашивайте, почему вдруг такая неподобающая профессия для женщины. Все это весьма печально и это… никого не касается… Так вот. Если уж оно все равно идет все к концу – чего же сидеть и ждать? Мне бы хотелось умереть также, как я жила. Делая то единственное, что я умею.
Кудесник и Игумен молчат.
Если у кого и была сонливость, ее как рукою сняло.
– Я тоже более-менее научился защищать людей от врагов, – говорит, наконец, Кудесник. – Мне тоже бы хотелось умереть также, как я и жил.
– Всю жизнь я просил у Бога дать силу мне для защиты душ человеческих от Врага, – говорит Игумен. – Теперь от христианина нужна жертва. Я верю, что, если моя жертва угодна Богу, Он даст мне силы и честь принести ее.
Игумен взглядывает во тьму каньона поверх костра. Затем он придвигает к себе котомку – и он извлекает из нее напрестольный крест. Игумен поднимает крест над собою и над огнем, и над склонившимися к нему друзьями, и произносит:
– Боже! Благослови…
4. ПОДСТУПЫ
5. БЕЗУМЕЦ
– Но как они позабыли, – спрашивает Кудесник, – что прежде ведь жили мирно священники богов малых и служители Господа Иисуса Христа? На христианские праздники Верховный Волхв посылал Патриарху в подарок лики малых богов и камни со священными ведическими письменами. И камни эти устанавливались во храмах, во христианских, в особенные приделы. И также лики. И верующие, крещеные во Христа, почитали их. [11]
– Да, это были добрые времена согласия, – отвечает Игумен. – Исконный благой обычай, о котором ты говоришь, помнили, покуда не прокатилась по всей Руси реформа никонианская. То есть, пока не переписали церковнослужебные книги по греческим образцам. Не пойму, как только не различили лукавства, прокравшегося с этой реформой? Ведь есть же на Руси поговорка: в чужой монастырь со своим уставом… Ты вот подумай: по византийскому храмовому канону – можно ли с благодарностью принимать камни рунические, лики малых богов? Да какое там! Они ведь даже иконописный лик Самого Христа, и Матери Его, и ангелов Его и святых почитать едва научились! Ведь Византия лишь с великим трудом очистилась от ужасной ереси – от иконоборчества . [12] Да сколько еще мучеников у них при том было.
Потрескивает костер… Перегорели, наконец, ветви – и развалились на головни. Усталые языки пламени невысоки, но угли обещают еще немалое время продержать жар.
– Ты так все хорошо понимаешь, отец, – говорит Кудесник, следя за игрой огня. – Зачем же ты тогда сомневался все поначалу, подозревая в нас язычников, нехристей?
– Так этого ж и надлежит опасаться в первую голову! – вскидывает глаза Игумен в упор из-под кустистых бровей. – Язычество – это новодел. Его на нашей земле ведь не было никогда, как ты это и сказал. Которое теперь называет себя язычеством – это, часто, посписано все с черных масонских книг да подмалевано «а ля рус»! [13] Враги исконной веры во Триединого жаждут представить наших предков духовно убогими. Как разобщенные племена, поклонявшиеся только малым богам. А то так и вообще лишь какому-нибудь одному своему местечковому племенному богу. Как будто праотцы наши подобны были дикой орде, кочующей по пустыне! Или какому-то племени африканских людоедов… Знаешь, для чего это приспешникам Врага нужно? Да чтоб необратимым сделать раскол! Послушные Врагу хотят уничтожить память, что веровали на Руси в Триглава Великого, что русский ведизм сутью своей имел ведение о Боге Триедином Всевышнем. Покуда память эта еще хранится, можно легко увидеть, что мы теперь, поклоняясь Троице Пресвятой, совершаем не иное по сути, нежели праотцы. А значит остается у нас возможность еще понять, что основания для раскола нет, а надо нам лишь окончательно преодолеть на Руси ересь евионитов. Но если вдруг существенная часть народа и впрямь поверит в это закамуфлированное растафари как в наше прошлое…
Игумен тяжело вздыхает и только взмахивает безнадежно рукой.
– Да, это сделало бы положение безвыходным, – соглашается Кудесник. – Разделение бы стало непреодолимым тогда, а «царство, разделившееся в себе, погибнет». И Враг дождался бы крушения Православия. Но… не хватило терпения у него ждать, как видно. Теперь для укрепления и дальше этого духа раздора просто нет уже больше времени. А значит не особенно и важна дальнейшая судьба этой лжи сейчас, в последние времена.
– Вот именно! – вдруг произносит громко Майор, зевнув. Она задремала, было, но пылкое окончание речи Игумена потревожило ее и вернуло к бодрствованию. – Чего я никогда не понимала в мужчинах, так это почему они так любят поговорить, поспорить об отвлеченном? О всяких не имеющих практического значения высоких материях? Вы оба в этом настоящие чемпионы, как я смотрю! И что вас только сюда-то понесло – по горам скакать? Заумные беседы было бы сподручнее вести с какой-нибудь кафедры.
– А ты сама-то почему здесь, – поворачивается к ней Кудесник. – Проснулась, так уж расскажешь, может быть?
– Я…
Видно, что Майор не ожидала вопроса.
Да и не задавала его себе. И в этот миг ей самой вдруг делается интересно понять на него ответ. Наверное, она избрала свой путь не столько по рассуждении, сколь под влиянием неоформленного, но непреложного и решительного импульса к действию. Под знаком некоего «так правильно!», которое проступило, вдруг, в ее сердце.
Ее лицо изменяется. И нет уже более того, что Кудесник зовет про себя «боевая маска». Костер дает еще достаточно света, но поначалу Кудесник даже не в состоянии прочитать, что это за новое выражение у нее теперь. Потому что Кудесник даже и не предполагал когда-нибудь прочитать на этом дерзком лице – смущение.
– То единственное, что я научилась делать более-менее хорошо, – говорит, наконец, Майор, – это защищать людей ото всяких гадов. Не спрашивайте, почему вдруг такая неподобающая профессия для женщины. Все это весьма печально и это… никого не касается… Так вот. Если уж оно все равно идет все к концу – чего же сидеть и ждать? Мне бы хотелось умереть также, как я жила. Делая то единственное, что я умею.
Кудесник и Игумен молчат.
Если у кого и была сонливость, ее как рукою сняло.
– Я тоже более-менее научился защищать людей от врагов, – говорит, наконец, Кудесник. – Мне тоже бы хотелось умереть также, как я и жил.
– Всю жизнь я просил у Бога дать силу мне для защиты душ человеческих от Врага, – говорит Игумен. – Теперь от христианина нужна жертва. Я верю, что, если моя жертва угодна Богу, Он даст мне силы и честь принести ее.
Игумен взглядывает во тьму каньона поверх костра. Затем он придвигает к себе котомку – и он извлекает из нее напрестольный крест. Игумен поднимает крест над собою и над огнем, и над склонившимися к нему друзьями, и произносит:
– Боже! Благослови…
4. ПОДСТУПЫ
Пунктирная тропинка едва заметна. По левую руку от идущих простирается равнина шепчущихся высоких, состарившихся под солнцем и ветром трав.
По правую лежит бездна.
Это каньон – глубокий и на редкость широкий. И видно постоянно верхнюю часть дальней стены его: безжизненные светло-серые склоны, изламывающиеся складками и почти отвесные. Их кое-где пересекают более темные размытые вертикальные полосы, расширивающиеся к низу: в этих местах сошли оползни.
– Не надо подходить слишком близко к самому краю, – нарушает молчание Кудесник. – Насколько я понял карту, что была в Книге, именно вот этот каньон и представляет собой дорогу, ведущую ко Вратам. И этот путь охраняется, надо думать… Я чувствую присутствие врагов… Не нужно, чтобы они узнали о том, что мы здесь, раньше, чем придет время.
– Однако хорошо бы увидеть, какими силами охраняется, – говорит Майор.
С этими словами она решительно останавливается и вдруг становится на колени. И сразу же затем она быстрым, но вместе с тем и каким-то плавным движением ныряет в заросли трав. Сухие стебли шелестят едва ли много сильнее, чем до того под ветром.
По колыханию вялых седых верхушек можно следить, как приближается Майор к бездне… Слегка помедлив, Кудесник тоже опускается на колени и отправляется ей вослед. При этом он производит несколько более, нежели Майор, шума, хотя и очень старается.
И вот они возлежат у кромки.
Каньон пред ними как на ладони, ничто не осложняет им видимость. Ни заплутавшее в каменных лабиринтах облако, медленно выползающее из какой-нибудь боковой расселины, ни туманная дымка… Широкое и мрачное грозное пространство великолепно просматривается в обе стороны.
Дно пропасти напоминает укатанную дорогу. Как если б то была автострада, проторенная гигантами. Господствующий повсеместно цвет – безотрадный серый. Лишь кое-где виднеются озерца зеленой, цвета бутылочного стекла, воды – стоячей и совершенно мертвой…
– Что это? – спрашивает Майор тихим голосом.
– Так выглядит текущий ледник, – таким же приглушенным голосом отвечает Кудесник, не оборачиваясь. – Тяжелая кристаллическая река проложила русло сквозь толщу гор. Лед может медленно течь, он тоже перемещается сверху вниз, как вода, но только вода замерзшая совершает путь свой гораздо медленнее. Лед исподволь прогрызает себе каньон, а между тем текущий тихо массив покрывается сверху пылью и мерзлой грязью, камнями оползней. Лед притаился под спудом – потому кажется, что будто б это перед нами грунтовая трасса титанов. На самом деле…
– Смотри! Какие-то изваяния! – вдруг прерывает его Майор.
– Вон, – продолжает она, – левее того широкого и темного оползня.
Ты видишь?.. Эти ужасные и скорбные лики… они глядят со стены в упор! Ты понимаешь, у меня реальное ощущение взгляда – такое чувство, что они действительно смотрят своими впадинами!.. Такое не смогла бы сделать никакая вода и никакой лед…
– Но это ведь не просто ледниковый каньон, – говорит в ответ, всмотревшись и помолчав, и мысленно совершив знамение креста, Кудесник. – В истоке этой дороги, не забывай, – Черные Врата. Здесь вотчина Старого Обманщика. Зло – имеет обыкновение ставить памятники своим рабам. Злорадствует и гордится результатами своего лукавства. По крайней мере…
– Уж эта темная лирика!.. – прерывает его Майор, стараясь, чтобы получилось пренебрежительно. Однако получается у нее печально. Майор досадует на себя, что подобные вещи могут, оказывается, волновать ее. – Все это очень интересно, Кудесник, но я вижу тут и объекты куда более насущные. Вон, скажи, какое впечатление производит на тебя… эта стража?
Кудесник слишком ушел в созерцание выражающих безысходное отчаяние гигантских ликов. Поэтому он лишь теперь замечает: ущелие не мертво. По дну его передвигаются странные вытянутые в длину создания. Как правило – группами по шесть или по два. Они перемещаются вдруг длинным и бесшумным рывком – и после этого замирают, неподвижно, надолго… Застывшими – эти фигуры напоминают узкие, отбрасываемые чем-то тени. Такие, что ненаметанному глазу практически невозможно вычленить их из неподвижного серого унылого хаоса.
А рост у этих созданий, прикидывает Кудесник, пожалуй, не иначе метра четыре! И, несмотря на то, что дно пустого каньона не предъявляет ему предметов, с какими можно было бы сопоставить, Кудесник чувствует, что глазомер его не подводит.
– Не надо, чтобы они заметили нас до времени, – говорит он Майору, трогая ее локоть.
– И вот я еще что чувствую, – со страстью вдруг прибавляет Кудесник через некоторое время, подавшись к ней и сжав ее руку. – Не надо больше нам оставаться здесь! Я кожей ощущаю какой-то… сигнал опасности, острый и неотвратимо усиливающийся! Покинем это место немедленно!
С этими словами Кудесник отползает от края. Он ожидает, что и Майор последует примеру его, не раздумывая. Кудесник почему-то воображает, что всякое живое существо не может не чувствовать сейчас, как и он, тревожную стрелку, переползающую за красную пульсирующую черту! (Мы быстро привыкаем к обретенным умениям, как бы ни был нелегок путь, – и начинаем безотчетно предполагать такие же и в других.)
Но рыжая строптивица обращает к нему насмешливое лицо:
– Мой мальчик! Вот это уж и вправду прикольно. Ты хочешь поучить меня, как следует вести наблюдение за врагом? Похоже, это ты у нас окончил спецакадемию, а я только…
Стремительная белая костлявая рука в черном выскакивает из стены трав.
Игумен схватывает изумленную женщину за поясной ремень, а другой рукою за воротник синей формы – и резко дергает на себя, опрокидываясь при этом навзничь.
И в следующее же мгновение пятачок у кромки, на котором только что возлежала, раскинувшаяся небрежно, Майор – отламывается. И начинает скольжение по почти отвесному склону каньона вниз, неуклонно ускоривающееся…
Все трое путников слушают, замерев, как тяжело и грозно рокочет внутри каньона все ширящийся вскипающий камнепад…
– Слава Богу! – беззвучно, лишь одними губами, произносит Кудесник.
По правую лежит бездна.
Это каньон – глубокий и на редкость широкий. И видно постоянно верхнюю часть дальней стены его: безжизненные светло-серые склоны, изламывающиеся складками и почти отвесные. Их кое-где пересекают более темные размытые вертикальные полосы, расширивающиеся к низу: в этих местах сошли оползни.
– Не надо подходить слишком близко к самому краю, – нарушает молчание Кудесник. – Насколько я понял карту, что была в Книге, именно вот этот каньон и представляет собой дорогу, ведущую ко Вратам. И этот путь охраняется, надо думать… Я чувствую присутствие врагов… Не нужно, чтобы они узнали о том, что мы здесь, раньше, чем придет время.
– Однако хорошо бы увидеть, какими силами охраняется, – говорит Майор.
С этими словами она решительно останавливается и вдруг становится на колени. И сразу же затем она быстрым, но вместе с тем и каким-то плавным движением ныряет в заросли трав. Сухие стебли шелестят едва ли много сильнее, чем до того под ветром.
По колыханию вялых седых верхушек можно следить, как приближается Майор к бездне… Слегка помедлив, Кудесник тоже опускается на колени и отправляется ей вослед. При этом он производит несколько более, нежели Майор, шума, хотя и очень старается.
И вот они возлежат у кромки.
Каньон пред ними как на ладони, ничто не осложняет им видимость. Ни заплутавшее в каменных лабиринтах облако, медленно выползающее из какой-нибудь боковой расселины, ни туманная дымка… Широкое и мрачное грозное пространство великолепно просматривается в обе стороны.
Дно пропасти напоминает укатанную дорогу. Как если б то была автострада, проторенная гигантами. Господствующий повсеместно цвет – безотрадный серый. Лишь кое-где виднеются озерца зеленой, цвета бутылочного стекла, воды – стоячей и совершенно мертвой…
– Что это? – спрашивает Майор тихим голосом.
– Так выглядит текущий ледник, – таким же приглушенным голосом отвечает Кудесник, не оборачиваясь. – Тяжелая кристаллическая река проложила русло сквозь толщу гор. Лед может медленно течь, он тоже перемещается сверху вниз, как вода, но только вода замерзшая совершает путь свой гораздо медленнее. Лед исподволь прогрызает себе каньон, а между тем текущий тихо массив покрывается сверху пылью и мерзлой грязью, камнями оползней. Лед притаился под спудом – потому кажется, что будто б это перед нами грунтовая трасса титанов. На самом деле…
– Смотри! Какие-то изваяния! – вдруг прерывает его Майор.
– Вон, – продолжает она, – левее того широкого и темного оползня.
Ты видишь?.. Эти ужасные и скорбные лики… они глядят со стены в упор! Ты понимаешь, у меня реальное ощущение взгляда – такое чувство, что они действительно смотрят своими впадинами!.. Такое не смогла бы сделать никакая вода и никакой лед…
– Но это ведь не просто ледниковый каньон, – говорит в ответ, всмотревшись и помолчав, и мысленно совершив знамение креста, Кудесник. – В истоке этой дороги, не забывай, – Черные Врата. Здесь вотчина Старого Обманщика. Зло – имеет обыкновение ставить памятники своим рабам. Злорадствует и гордится результатами своего лукавства. По крайней мере…
– Уж эта темная лирика!.. – прерывает его Майор, стараясь, чтобы получилось пренебрежительно. Однако получается у нее печально. Майор досадует на себя, что подобные вещи могут, оказывается, волновать ее. – Все это очень интересно, Кудесник, но я вижу тут и объекты куда более насущные. Вон, скажи, какое впечатление производит на тебя… эта стража?
Кудесник слишком ушел в созерцание выражающих безысходное отчаяние гигантских ликов. Поэтому он лишь теперь замечает: ущелие не мертво. По дну его передвигаются странные вытянутые в длину создания. Как правило – группами по шесть или по два. Они перемещаются вдруг длинным и бесшумным рывком – и после этого замирают, неподвижно, надолго… Застывшими – эти фигуры напоминают узкие, отбрасываемые чем-то тени. Такие, что ненаметанному глазу практически невозможно вычленить их из неподвижного серого унылого хаоса.
А рост у этих созданий, прикидывает Кудесник, пожалуй, не иначе метра четыре! И, несмотря на то, что дно пустого каньона не предъявляет ему предметов, с какими можно было бы сопоставить, Кудесник чувствует, что глазомер его не подводит.
– Не надо, чтобы они заметили нас до времени, – говорит он Майору, трогая ее локоть.
– И вот я еще что чувствую, – со страстью вдруг прибавляет Кудесник через некоторое время, подавшись к ней и сжав ее руку. – Не надо больше нам оставаться здесь! Я кожей ощущаю какой-то… сигнал опасности, острый и неотвратимо усиливающийся! Покинем это место немедленно!
С этими словами Кудесник отползает от края. Он ожидает, что и Майор последует примеру его, не раздумывая. Кудесник почему-то воображает, что всякое живое существо не может не чувствовать сейчас, как и он, тревожную стрелку, переползающую за красную пульсирующую черту! (Мы быстро привыкаем к обретенным умениям, как бы ни был нелегок путь, – и начинаем безотчетно предполагать такие же и в других.)
Но рыжая строптивица обращает к нему насмешливое лицо:
– Мой мальчик! Вот это уж и вправду прикольно. Ты хочешь поучить меня, как следует вести наблюдение за врагом? Похоже, это ты у нас окончил спецакадемию, а я только…
Стремительная белая костлявая рука в черном выскакивает из стены трав.
Игумен схватывает изумленную женщину за поясной ремень, а другой рукою за воротник синей формы – и резко дергает на себя, опрокидываясь при этом навзничь.
И в следующее же мгновение пятачок у кромки, на котором только что возлежала, раскинувшаяся небрежно, Майор – отламывается. И начинает скольжение по почти отвесному склону каньона вниз, неуклонно ускоривающееся…
Все трое путников слушают, замерев, как тяжело и грозно рокочет внутри каньона все ширящийся вскипающий камнепад…
– Слава Богу! – беззвучно, лишь одними губами, произносит Кудесник.
5. БЕЗУМЕЦ
Майор, идущая впереди, останавливается. Кудесник видит через ее плечо, что путь им преградила черная извилистая расселина. Это уже третья с тех пор, как начали они осторожный рейд по-над ледниковым каньоном, куда сорвался ненадежный козырек почвы, что избран был наблюдательною площадкой. Два первые такие ущелья путникам пришлось обходить, забирая далеко влево.
Кудесник медленно поворачивается лицом к пропасти, то есть к основному стволу каньона, и прикрывает глаза. Он держит пред собой ладони, вскинутые как будто в отвращающем жесте… текут мгновения.
– Не чувствую здесь врагов, – говорит, наконец, Кудесник. – Не ощущаю никакого присутствия их около уже получаса, как мы идем, или немного меньше. Что скажешь об этом ты, батюшка?
– И я не слышу шевеления нечисти, – отвечает старец. – Не сбились ли мы с пути?
– Не думаю, что мы отклонились от курса, – вступает в их беседу Майор, улыбаясь слегка Игумену. – Скорее мы попали в мертвую зону. Что-то подобное мне знакомо по моей секретной науке. (Кудесник замечает: слово «секретной» она произносит с легкой иронией.) Между передовым дозором и КПП промежуточного караула не полагается. По-видимому, в том участке каньона, куда бы я загремела, если бы не ты, батюшка, вел патрулирование передовой дозор. Мы миновали эти посты, не привлекая внимания. И мы теперь на одинаковом расстоянии от них… и от КПП. То есть – от Черных Врат. – Необыкновенно другое, – добавляет она. – Что мы не встретили никаких дозоров или секретов нигде, кроме как на основной трассе. Похоже, здесь патрулирование ведется из рук вон плохо. И это лишь потому, я так полагаю, что он… слишком горд!
– Да, уж чего-чего, а Врагу гордыни не занимать, – говорит Игумен. – И если мы действительно в мертвой зоне и выше по каньону только Врата – не нужно эту расселину обходить. Спустимся по ее уклону, войдем в каньон.
Кудесник между тем уже повернул и следует по направлению к узкой части преградившего путь ущелья, высматривая приемлемый в него спуск.
– Хороший парень, пожалуй, – подмигивает Майор Игумену. – Вот только не особенно терпеливый.
Сошествие в каньон по уклону бокового ответвления от него оказывается делом не особенно трудным. Почти не встречается каменных массивных завалов, перегораживающих путь. Но нарастает по мере спуска пронизывающий холодный ветер. Хорошо хоть, что – в спину.
Трое друзей стоят, наконец, при устье расселины – около высокой и черной неровной скальной стены. Тонкие слюдяные нити проблескивают слегка в массиве обветренного гранита. В нескольких шагах перед путниками расстилается уже дно каньона. Вблизи оно не такое ровное, каким представало сверху. Теперь им стоит обогнуть хмурый выступ – и они окажутся на полотне ледника, вымощенного перемерзшей грязью.
Игумен делает шаг вперед, но Кудесник его придерживает за плечо.
– Возможно, что они там все-таки есть, батюшка. Вдруг ими применена какая-то маскировка, в результате которой я не могу их чувствовать на расстоянии. Тогда, если ты только сделаешь туда шаг, они ведь сразу же ощутят… твой крест.
Кудесник огибает Игумена и подходит ровно к углу, образованному скальными стенами. Он простирает руку вперед, за угол, и медленно поворачивает развернутую ладонь, как локатор.
Игумен и Майор ждут.
– Кажется, ничего не считывается, – говорит им Кудесник. – Почти уверен, что это не маскировка. Похоже, что их здесь действительно нет… пока.
– Я думаю, мы могли бы стать лагерем при устье этой расселины, – прибавляет он, отступив назад. – Попробуем оставаться незамеченными и у нас будет возможность немедленно начать действовать, как только наступит время… Смотрите, вон, кажется, подходящая ниша в этой стене!
…Они сидят в этой нише. Они втянули головы в плечи и запахнулись, как можно более плотно, в свои одежды. Все трое напоминают старых, нахохлившихся от холода воробьев.
– И как здесь мерзко знобит! – капризным и раздраженным голосом говорит Майор. – Я продрогла, когда еще мы только спускались в этой дурацкой трещине. Я думала тогда, что пакостнее уже некуда, а теперь…
– Давай-ка разведем костер, дочка, – предлагает Игумен. – Келейник навязал мне с собою несколько коробков спичек. Хоть я и говорил ему, что не нужно. Я буду рад, если от них все же сделается какой-то прок.
– Ну, с днем тебя рожденья, святой отец! – язвительно и с обидой отвечает Майор, не желая сменить пластинку. – А как же яркие отсветы на противоположной стене расселины, что могут быть замечены из каньона? О дыме я уже и не говорю.
– Согреемся и без дыма, – произносит Кудесник, положив на мгновение руки на плечи спутникам. – Давайте сядем вот так… Или, если так не удобно – так. Давайте станем смотреть… вот на эти камни. Они на равном расстоянии от каждого из нас, они близко. У этих камешков соразмерные очертания и, от созерцания их, нам хорошо и спокойно… Теперь закроем глаза. Но так, чтобы на эти камни все равно остался направлен умный, наш сокровенный взгляд. Есть? – А теперь, – с какою-то особенной силой, с энергией отрешенного покоя продолжает Кудесник, – …теперь давайте представим, что на этих камнях горит огонь. Сосредоточимся все на этом. Не в жажде сотворить чудо. Только – призывая быть нашим гостем… силу – властительницу воображения. Не думаем ни о чем. И благословим усталость, что дал нам путь, потому что она поможет не разбежаться мыслью. Не надо верить… не надо и сомневаться… просто – мы хорошо и спокойно знаем про сей огонь.
Все трое в нише молчат. У них закрыты глаза, их руки сложены на коленях.
У всех, за исключеньем Кудесника. Его ладони подняты вверх и простерты чуть-чуть вперед. Как если бы он их возложил на поверхность незримой массивной сферы, которая лежит меж троими в нише.
И через какое-то время на пяточке меж Майором, Игуменом и Кудесником начинает – над запыленными темными камнями – вздрагивать воздух. Как будто над огнем костерка. И это дрожание делается все сильнее, шире… Но пламени никакого нет, или пламени, по крайней мере, не видно глазом. Троих соратников по-прежнему укрывают плотно сгущающаяся все больше тень. Суровый ненарушимый сумрак стоит в расселине.
Но холода уже нет! И трое, не смея раскрывать глаз, остерегаясь испугать ощущение, устраиваются поудобнее, чувствуя близкий трепет и ток тепла.
Майор в приятной истоме, она согрелась. И даже кажется ей, что, будто бы, слух различает уютную и тихую болтовню потрескивающих угольев.
– Вот вы тут собрались такие умные мальчики, – кокетливо слегка и с улыбкой, все также не открывая глаз, говорит Майор. – А можете ли объяснить глупой девочке одну вещь? Вот почему он взбесился, я хотела бы знать? Ну, то есть… с чего же они все-таки наступили-то – последние времена?
– А потому и бесится, что он бес, – бурчит, сквозь подступающую теплой волной дремоту, старик Игумен.
– Но есть ответ и точней, – произносит неспешно и тоже не открывая глаза Кудесник. – Написано в нашей Книге: битва… Последняя… получится оттого, что злой Чернобог соделаетсясовсем безумен.
– Безумец? Ой ли уж? – вскидывается Игумен, открывая глаза. – Лишится ума тот самый, о коем сказано: «лукавый» и «хитрее всех зверей полевых»? [14] Нелепость тут какая-то получается, твоя воля! Ты что-то перепутал, наверное. Или переписчик у твоей Книги ошибся, может быть.
– Нет, это не так, отец, – отвечает старцу Кудесник. – И список у меня верный, и вот, учителя я переспрашивал трижды как раз про это, чтобы убедиться, что точно понял. А просто это долгая история. Если ее рассказывать обстоятельно и с самого начала, то станет ясно: нет ничего нелепого в том, что чернобогова судьба – впасть в безумие. И даже сделается понятно: это неизбежный конец для того пути, по которому пошел этот малый бог.
– Что ж, рассказывай.
– Когда-то Несущий Свет не был зол, – говорит Кудесник. – Он был тогда одним из нормальных малых богов. И не отличался ничем особенно от остальных одиннадцати. Его дар, полученный от Бога Всевышнего, заключался в том, что этот Несущий Свет разрушал отжившее.
И в этом не состояло зла. Такое сокрушение только помогало вновь наступающему дню сменять уходящий день. Огонь сего из Двенадцати напоминал тогда ясный свет утренней зори, а не чадящий тьмою зловонный факел. Поэтому его тогда звали – Денница. И свет его напоминал еще пламя, в каком сгорают черновики. То есть, Утренняя Звезда стоял на страже свободы каждого совершенствоваться в своем искусстве. Его особенный дар обеспечивал всякому духу, что со-творит Вышнему, свободу приобретать все больше Его подобие…
Но вот однажды Денница вдруг ошибся. А именно, он решил, что будто бы способен творить и сам, не опираясь на силу Вышнего. Он пожелал свободы от Всеотца, позабыв про то, что именно Триединый и представляет Собой способность и волю к творчеству и свободе всякого вообще духа! Свободы нет без единства. Денница перестал быть белым, то есть единым. Поэтому мы стали называть его Чернобог: в отличие от иных прибогов, которые остаются и поныне «белые боги», как мы их величали всегда, потому что они пребывают едиными со Всевышним.
С чего ж он так возгордился, что это затмило разум его, светлый некогда, и он совершил ошибку? Возможно, этому способствовала сама особенность его дела. Ведь все же сокрушалось, все распадалось при его приближении прахом к его ногам! Какое завораживающее зрелище!.. Денница позабыл, что видит перед собой предназначенное к прекращению Свыше – желающее вольной волей своей исчезнуть, дабы иметь возможность родиться заново, в новом качестве.
Отсюда ли взялась гордыня его, или от чего-то другого, но именно она привела Несущего Свет к ошибке. Она же помешала ему немедленно и смело, честно в этой ошибке своей покаяться. Денница вместо этого стал упорствовать в заблуждении и он сделался – сатана.
Кудесник медленно поворачивается лицом к пропасти, то есть к основному стволу каньона, и прикрывает глаза. Он держит пред собой ладони, вскинутые как будто в отвращающем жесте… текут мгновения.
– Не чувствую здесь врагов, – говорит, наконец, Кудесник. – Не ощущаю никакого присутствия их около уже получаса, как мы идем, или немного меньше. Что скажешь об этом ты, батюшка?
– И я не слышу шевеления нечисти, – отвечает старец. – Не сбились ли мы с пути?
– Не думаю, что мы отклонились от курса, – вступает в их беседу Майор, улыбаясь слегка Игумену. – Скорее мы попали в мертвую зону. Что-то подобное мне знакомо по моей секретной науке. (Кудесник замечает: слово «секретной» она произносит с легкой иронией.) Между передовым дозором и КПП промежуточного караула не полагается. По-видимому, в том участке каньона, куда бы я загремела, если бы не ты, батюшка, вел патрулирование передовой дозор. Мы миновали эти посты, не привлекая внимания. И мы теперь на одинаковом расстоянии от них… и от КПП. То есть – от Черных Врат. – Необыкновенно другое, – добавляет она. – Что мы не встретили никаких дозоров или секретов нигде, кроме как на основной трассе. Похоже, здесь патрулирование ведется из рук вон плохо. И это лишь потому, я так полагаю, что он… слишком горд!
– Да, уж чего-чего, а Врагу гордыни не занимать, – говорит Игумен. – И если мы действительно в мертвой зоне и выше по каньону только Врата – не нужно эту расселину обходить. Спустимся по ее уклону, войдем в каньон.
Кудесник между тем уже повернул и следует по направлению к узкой части преградившего путь ущелья, высматривая приемлемый в него спуск.
– Хороший парень, пожалуй, – подмигивает Майор Игумену. – Вот только не особенно терпеливый.
Сошествие в каньон по уклону бокового ответвления от него оказывается делом не особенно трудным. Почти не встречается каменных массивных завалов, перегораживающих путь. Но нарастает по мере спуска пронизывающий холодный ветер. Хорошо хоть, что – в спину.
Трое друзей стоят, наконец, при устье расселины – около высокой и черной неровной скальной стены. Тонкие слюдяные нити проблескивают слегка в массиве обветренного гранита. В нескольких шагах перед путниками расстилается уже дно каньона. Вблизи оно не такое ровное, каким представало сверху. Теперь им стоит обогнуть хмурый выступ – и они окажутся на полотне ледника, вымощенного перемерзшей грязью.
Игумен делает шаг вперед, но Кудесник его придерживает за плечо.
– Возможно, что они там все-таки есть, батюшка. Вдруг ими применена какая-то маскировка, в результате которой я не могу их чувствовать на расстоянии. Тогда, если ты только сделаешь туда шаг, они ведь сразу же ощутят… твой крест.
Кудесник огибает Игумена и подходит ровно к углу, образованному скальными стенами. Он простирает руку вперед, за угол, и медленно поворачивает развернутую ладонь, как локатор.
Игумен и Майор ждут.
– Кажется, ничего не считывается, – говорит им Кудесник. – Почти уверен, что это не маскировка. Похоже, что их здесь действительно нет… пока.
– Я думаю, мы могли бы стать лагерем при устье этой расселины, – прибавляет он, отступив назад. – Попробуем оставаться незамеченными и у нас будет возможность немедленно начать действовать, как только наступит время… Смотрите, вон, кажется, подходящая ниша в этой стене!
…Они сидят в этой нише. Они втянули головы в плечи и запахнулись, как можно более плотно, в свои одежды. Все трое напоминают старых, нахохлившихся от холода воробьев.
– И как здесь мерзко знобит! – капризным и раздраженным голосом говорит Майор. – Я продрогла, когда еще мы только спускались в этой дурацкой трещине. Я думала тогда, что пакостнее уже некуда, а теперь…
– Давай-ка разведем костер, дочка, – предлагает Игумен. – Келейник навязал мне с собою несколько коробков спичек. Хоть я и говорил ему, что не нужно. Я буду рад, если от них все же сделается какой-то прок.
– Ну, с днем тебя рожденья, святой отец! – язвительно и с обидой отвечает Майор, не желая сменить пластинку. – А как же яркие отсветы на противоположной стене расселины, что могут быть замечены из каньона? О дыме я уже и не говорю.
– Согреемся и без дыма, – произносит Кудесник, положив на мгновение руки на плечи спутникам. – Давайте сядем вот так… Или, если так не удобно – так. Давайте станем смотреть… вот на эти камни. Они на равном расстоянии от каждого из нас, они близко. У этих камешков соразмерные очертания и, от созерцания их, нам хорошо и спокойно… Теперь закроем глаза. Но так, чтобы на эти камни все равно остался направлен умный, наш сокровенный взгляд. Есть? – А теперь, – с какою-то особенной силой, с энергией отрешенного покоя продолжает Кудесник, – …теперь давайте представим, что на этих камнях горит огонь. Сосредоточимся все на этом. Не в жажде сотворить чудо. Только – призывая быть нашим гостем… силу – властительницу воображения. Не думаем ни о чем. И благословим усталость, что дал нам путь, потому что она поможет не разбежаться мыслью. Не надо верить… не надо и сомневаться… просто – мы хорошо и спокойно знаем про сей огонь.
Все трое в нише молчат. У них закрыты глаза, их руки сложены на коленях.
У всех, за исключеньем Кудесника. Его ладони подняты вверх и простерты чуть-чуть вперед. Как если бы он их возложил на поверхность незримой массивной сферы, которая лежит меж троими в нише.
И через какое-то время на пяточке меж Майором, Игуменом и Кудесником начинает – над запыленными темными камнями – вздрагивать воздух. Как будто над огнем костерка. И это дрожание делается все сильнее, шире… Но пламени никакого нет, или пламени, по крайней мере, не видно глазом. Троих соратников по-прежнему укрывают плотно сгущающаяся все больше тень. Суровый ненарушимый сумрак стоит в расселине.
Но холода уже нет! И трое, не смея раскрывать глаз, остерегаясь испугать ощущение, устраиваются поудобнее, чувствуя близкий трепет и ток тепла.
Майор в приятной истоме, она согрелась. И даже кажется ей, что, будто бы, слух различает уютную и тихую болтовню потрескивающих угольев.
– Вот вы тут собрались такие умные мальчики, – кокетливо слегка и с улыбкой, все также не открывая глаз, говорит Майор. – А можете ли объяснить глупой девочке одну вещь? Вот почему он взбесился, я хотела бы знать? Ну, то есть… с чего же они все-таки наступили-то – последние времена?
– А потому и бесится, что он бес, – бурчит, сквозь подступающую теплой волной дремоту, старик Игумен.
– Но есть ответ и точней, – произносит неспешно и тоже не открывая глаза Кудесник. – Написано в нашей Книге: битва… Последняя… получится оттого, что злой Чернобог соделаетсясовсем безумен.
– Безумец? Ой ли уж? – вскидывается Игумен, открывая глаза. – Лишится ума тот самый, о коем сказано: «лукавый» и «хитрее всех зверей полевых»? [14] Нелепость тут какая-то получается, твоя воля! Ты что-то перепутал, наверное. Или переписчик у твоей Книги ошибся, может быть.
– Нет, это не так, отец, – отвечает старцу Кудесник. – И список у меня верный, и вот, учителя я переспрашивал трижды как раз про это, чтобы убедиться, что точно понял. А просто это долгая история. Если ее рассказывать обстоятельно и с самого начала, то станет ясно: нет ничего нелепого в том, что чернобогова судьба – впасть в безумие. И даже сделается понятно: это неизбежный конец для того пути, по которому пошел этот малый бог.
– Что ж, рассказывай.
– Когда-то Несущий Свет не был зол, – говорит Кудесник. – Он был тогда одним из нормальных малых богов. И не отличался ничем особенно от остальных одиннадцати. Его дар, полученный от Бога Всевышнего, заключался в том, что этот Несущий Свет разрушал отжившее.
И в этом не состояло зла. Такое сокрушение только помогало вновь наступающему дню сменять уходящий день. Огонь сего из Двенадцати напоминал тогда ясный свет утренней зори, а не чадящий тьмою зловонный факел. Поэтому его тогда звали – Денница. И свет его напоминал еще пламя, в каком сгорают черновики. То есть, Утренняя Звезда стоял на страже свободы каждого совершенствоваться в своем искусстве. Его особенный дар обеспечивал всякому духу, что со-творит Вышнему, свободу приобретать все больше Его подобие…
Но вот однажды Денница вдруг ошибся. А именно, он решил, что будто бы способен творить и сам, не опираясь на силу Вышнего. Он пожелал свободы от Всеотца, позабыв про то, что именно Триединый и представляет Собой способность и волю к творчеству и свободе всякого вообще духа! Свободы нет без единства. Денница перестал быть белым, то есть единым. Поэтому мы стали называть его Чернобог: в отличие от иных прибогов, которые остаются и поныне «белые боги», как мы их величали всегда, потому что они пребывают едиными со Всевышним.
С чего ж он так возгордился, что это затмило разум его, светлый некогда, и он совершил ошибку? Возможно, этому способствовала сама особенность его дела. Ведь все же сокрушалось, все распадалось при его приближении прахом к его ногам! Какое завораживающее зрелище!.. Денница позабыл, что видит перед собой предназначенное к прекращению Свыше – желающее вольной волей своей исчезнуть, дабы иметь возможность родиться заново, в новом качестве.
Отсюда ли взялась гордыня его, или от чего-то другого, но именно она привела Несущего Свет к ошибке. Она же помешала ему немедленно и смело, честно в этой ошибке своей покаяться. Денница вместо этого стал упорствовать в заблуждении и он сделался – сатана.