Страница:
Вот это да: наши «Чайки» уже ждут, оружейник и механик торопливо докладывают о готовности машин. Ставлю размашистый автограф в журнале приемки, забираюсь внутрь. Руки слегка подрагивают от избытка адреналина, нервного возбуждения… и отчаянной надежды, что все обойдется.
От снадобья, выданного врачом, слегка шумит в голове, но сна абсолютно нет. Между тем край неба окрашивается багрянцем, потихоньку начинает светать… Над летным полем стоит предрассветная тишина, прерываемая лишь далекими соловьиными трелями; на перкалевые плоскости и вороненые стволы пулеметов выпала роса. Мучительно хочется курить, но нельзя.
Может, все-таки обойдется?..
Вдруг на поле поднимается какая-то суета. Наш замполит строит полк, начинает читать речь, размахивая руками не хуже пропеллера… И что это он? Нашел время… Я отворачиваюсь, разглядывая появившиеся на розовеющем небе разлапистые силуэты далеких пока самолетов. На СБ, вроде не похожи, что-то незнакомое… Вскоре доносится и противный завывающий гул моторов. Немцы?! Розенбаум все машет, до меня доносятся лишь отдельные слова: «Провокации… малой кровью… сталинские соколы… могучим ударом…»
Чего ждем?! Это же немцы, точно, немцы!!! Ю-87!!! Поздно…
Не обращая внимания на вдохновляющего личный состав замполита, ведущий самолет с характерным изломанным крылом и растопыренными шасси в уродливых обтекателях переворачивается в воздухе, пикируя прямо на нас. Миг – и от самолета отрывается стремительная черная капля, с рвущим душу воем несущаяся к земле. Все, ждать больше нельзя!!!
Рука тянется к воздушному крану баллона. Короткий свист и рассерженное шипение сжатого воздуха, начинающего медленно проворачивать винт. Впрочем, ждать я не собираюсь: зажигание! «Г-ррм… Чих!» – возмущенно рычит и чихает мотор, заводясь. Облако сизого дыма на мгновение попадает в кабину и тут же выдувается наружу могучим воздушным потоком. Газ! Полный газ!
И-153, стреляя непрогретым мотором, нехотя начинает движение, и в этот момент прямо посреди строя летчиков взлетает к небу гигантский фонтан огня и земли, разметывая людей в разные стороны… Дроссель до отказа! Давай, родимая! Давай!
Изо всех сил тяну ручку на себя, краем глаза замечая, как с другой стороны поля мчится мне наперерез «ишачок» особиста. Столкнемся! Нет, «шестнадцатый» резко уходит вверх и свечой начинает набирать высоту. Толкаю педаль, уворачиваясь от бегущей ко мне полосы взвихривающих землю пуль. Скорость, скорость! Ну-у-ууу…
Надсаживаемый двигатель наконец отрывает меня от земли. Добираю скорость, одновременно уходя в левый вираж.
На земле творится нечто ужасное: всюду огонь и дым. Взлетают к небу столбы разрывов, вражеские пикировщики по очереди устремляются вниз, освобождаясь от своего смертоносного груза. Воздушные стрелки с бомбардировщиков ведут непрерывную стрельбу по мечущимся в панике людям, а чуть в стороне уже полыхают строгие линейки наших самолетов, так и не сделавших ни одного боевого вылета, не сбросивших ни одной бомбы…
– Гады… – яростно шепчу я, даже не уточняя, кто именно. Торопливо выискиваю взглядом лобастый истребитель Забивалова, и в этот момент слышу далекое татаканье ШКАСов. Он! Перекладываю рули, уходя вверх, сейчас главное – высота.
Немцы пока не обращают на меня ни малейшего внимания, зато в сторону «ишака» уже тянутся первые дымчатые трассы фашистских пулеметов. Но юркая машина уворачивается от них, ведя огонь по ведущему. Есть, попал – взбрызгивают искрами стекла разбитого фонаря, вражеский самолет клюет носом и, кувыркаясь, валится вниз. Вываливается из кабины летчик, спустя несколько секунд скрываясь под куполом раскрывшегося парашюта.
Что ж, теперь моя очередь…
«Юнкерс» идет мне прямо в лоб, изрыгая смерть из всех стволов. Подныриваю под него, ухожу в иммельман. Пулеметная спарка на капоте трясется от ярости выпускаемых очередей, легонько подрагивают ящики гильзоулавливателей. От стабилизатора врага летят обломки, но и моя машина тоже вздрагивает от ответных попаданий. Правая плоскость вспухает клочьями рвущегося перкаля, «Чайка» мгновенно тяжелеет, но руля пока слушается, и я судорожно рву ручку в сторону. Самолет разворачивается чуть ли не на месте, и я вижу своего противника – «мессер»!
Ныряю вниз, однако противник не отстает, прочно повисая у меня на хвосте. Кручу истребитель так, что у самого темнеет в глазах от перегрузки, но враг не отваливает, считая «Чайку» легкой добычей. Это его и губит – увлекшись погоней, он не замечает появившегося откуда-то Забивалова, очередью из скорострельных изделий Шпитального вспарывающего ему весь центроплан. Пробитый пулями двигатель Bf-109 выплескивает пламя и хищная остроносая машина, беспорядочно кувыркаясь в воздухе, входит в свой последний штопор…
Немцы напуганы, начинают сбиваться в оборонительный круг, когда каждая машина прикрывает хвост другой. Прекрасно, это мне тоже подходит! Доворачиваю свою «Чайку» и, поймав в прицел желтоносый силуэт вражеского пикировщика, даю залп реактивными снарядами. Огненные струи РСов устремляются в сторону врага, но тот уворачивается… и в этот миг срабатывают снарядные самоликвидаторы. Взрыв! Летят в разные стороны обломки, пылающий авиационный бензин прорисовывает в воздухе огненную струю, тут же превращающуюся в черную полосу дыма.
Немцы, распуская чадные хвосты форсажа, уносятся на запад. Преследовать? Бросаю взгляд на бензомер. Ого, почти ноль! Только-только сесть… повезло фрицам.
Закладываю вираж прямо над полем, выискивая место для приземления. Вся полоса изрыта воронками, черный дым от горящих самолетов и пылающего склада ГСМ вздымается в небо. Уцелевшие люди беспорядочно суетятся, пытаются тушить машины, кто-то оказывает помощь раненым.
Прикидываю траекторию и веду «Чайку» к аэродрому. Подпрыгивая на выброшенных взрывами кусках дерна, машина катится по земле и наконец останавливается. Осматриваюсь, пока не вылезая из кабины… что делается вокруг! Повсюду обломки, вывороченная взрывами земля, лужи крови, мертвые тела, окровавленные бинты… И это всего один налет…
К самолету подбегает бледный оружейник, помогает мне выбраться из кабины. Неподалеку замирает на месте И-16 Забивалова. Особист тоже измучен, но из кабины выбирается сам. Спрыгивает на землю, осматривается, зло сплевывает на закопченную траву:
– Домолчали, сволочи, досекретничали!
Я его понимаю. И понимаю, кто «сволочи» на этот раз. У нас на двоих – три сбитых, а на земле сгорело сорок четыре И-153. Скольких врагов они могли ссадить на землю? Скольких навсегда уложить в могилу? И что? Вместо этого мы будем драться вдвоем против целой армады… надолго ли нас хватит двоих? И кто вообще остался из полка? Что с остальными дежурными штурмовиками?..
…На месте «Чайки» Сидоровича едким тротиловым дымом исходит огромная воронка. Прямое попадание… Ветрова находим за границей взлетной полосы. Его тело превратилось в сморщенную коричневую куклу с непропорционально большой головой, застывшую среди оплавленных труб набора фюзеляжа. Сожгли на взлете…
Замполита Розенбаума вместе с командиром полка разорвало на куски прямым попаданием, видел собственными глазами, о чем и докладываю Забивалову. В этот момент земля под ногами вздрагивает, нас бросает на землю, над головами проносится шквал обломков дерева, кирпича, металлических листов. Склад боезапаса взорвался!
Со всех сторон слышатся крики о помощи, стоны, вопли. Народ деморализован, и даже наш воздушный бой их не воодушевил… Отослав бойцов из БАО найти выпрыгнувшего с парашютом немца, которого отнесло немного в сторону, собираем уцелевших пилотов. Очень много людей убито, уцелело всего двенадцать летчиков – и, естественно, все молодые, из последнего пополнения.
Кроме командира полка и замполита погиб начштаба, его заместитель, зампотыл, короче говоря, практически все командование. Все они, вместо того чтобы готовить согласно полученному приказу полк к вылету, стояли возле Розенбаума. Холодок пробегает по спине при мысли, что и на других аэродромах то же самое…
Но, как бы оно ни было, мы – люди военные, офицеры, и командование принимает на себя Забивалов как старший по званию из всех уцелевших. Ну, а что? Я, например, не против – он мужик нормальный, проверенный. Да и летчик, каких поискать, в чем я недавно убедился лично. Правда, я начальником штаба полка вряд ли потяну, пусть и осталось от того полка всего две машины да четырнадцать пилотов…
Война…
Глава 7
Глава 8
От снадобья, выданного врачом, слегка шумит в голове, но сна абсолютно нет. Между тем край неба окрашивается багрянцем, потихоньку начинает светать… Над летным полем стоит предрассветная тишина, прерываемая лишь далекими соловьиными трелями; на перкалевые плоскости и вороненые стволы пулеметов выпала роса. Мучительно хочется курить, но нельзя.
Может, все-таки обойдется?..
Вдруг на поле поднимается какая-то суета. Наш замполит строит полк, начинает читать речь, размахивая руками не хуже пропеллера… И что это он? Нашел время… Я отворачиваюсь, разглядывая появившиеся на розовеющем небе разлапистые силуэты далеких пока самолетов. На СБ, вроде не похожи, что-то незнакомое… Вскоре доносится и противный завывающий гул моторов. Немцы?! Розенбаум все машет, до меня доносятся лишь отдельные слова: «Провокации… малой кровью… сталинские соколы… могучим ударом…»
Чего ждем?! Это же немцы, точно, немцы!!! Ю-87!!! Поздно…
Не обращая внимания на вдохновляющего личный состав замполита, ведущий самолет с характерным изломанным крылом и растопыренными шасси в уродливых обтекателях переворачивается в воздухе, пикируя прямо на нас. Миг – и от самолета отрывается стремительная черная капля, с рвущим душу воем несущаяся к земле. Все, ждать больше нельзя!!!
Рука тянется к воздушному крану баллона. Короткий свист и рассерженное шипение сжатого воздуха, начинающего медленно проворачивать винт. Впрочем, ждать я не собираюсь: зажигание! «Г-ррм… Чих!» – возмущенно рычит и чихает мотор, заводясь. Облако сизого дыма на мгновение попадает в кабину и тут же выдувается наружу могучим воздушным потоком. Газ! Полный газ!
И-153, стреляя непрогретым мотором, нехотя начинает движение, и в этот момент прямо посреди строя летчиков взлетает к небу гигантский фонтан огня и земли, разметывая людей в разные стороны… Дроссель до отказа! Давай, родимая! Давай!
Изо всех сил тяну ручку на себя, краем глаза замечая, как с другой стороны поля мчится мне наперерез «ишачок» особиста. Столкнемся! Нет, «шестнадцатый» резко уходит вверх и свечой начинает набирать высоту. Толкаю педаль, уворачиваясь от бегущей ко мне полосы взвихривающих землю пуль. Скорость, скорость! Ну-у-ууу…
Надсаживаемый двигатель наконец отрывает меня от земли. Добираю скорость, одновременно уходя в левый вираж.
На земле творится нечто ужасное: всюду огонь и дым. Взлетают к небу столбы разрывов, вражеские пикировщики по очереди устремляются вниз, освобождаясь от своего смертоносного груза. Воздушные стрелки с бомбардировщиков ведут непрерывную стрельбу по мечущимся в панике людям, а чуть в стороне уже полыхают строгие линейки наших самолетов, так и не сделавших ни одного боевого вылета, не сбросивших ни одной бомбы…
– Гады… – яростно шепчу я, даже не уточняя, кто именно. Торопливо выискиваю взглядом лобастый истребитель Забивалова, и в этот момент слышу далекое татаканье ШКАСов. Он! Перекладываю рули, уходя вверх, сейчас главное – высота.
Немцы пока не обращают на меня ни малейшего внимания, зато в сторону «ишака» уже тянутся первые дымчатые трассы фашистских пулеметов. Но юркая машина уворачивается от них, ведя огонь по ведущему. Есть, попал – взбрызгивают искрами стекла разбитого фонаря, вражеский самолет клюет носом и, кувыркаясь, валится вниз. Вываливается из кабины летчик, спустя несколько секунд скрываясь под куполом раскрывшегося парашюта.
Что ж, теперь моя очередь…
«Юнкерс» идет мне прямо в лоб, изрыгая смерть из всех стволов. Подныриваю под него, ухожу в иммельман. Пулеметная спарка на капоте трясется от ярости выпускаемых очередей, легонько подрагивают ящики гильзоулавливателей. От стабилизатора врага летят обломки, но и моя машина тоже вздрагивает от ответных попаданий. Правая плоскость вспухает клочьями рвущегося перкаля, «Чайка» мгновенно тяжелеет, но руля пока слушается, и я судорожно рву ручку в сторону. Самолет разворачивается чуть ли не на месте, и я вижу своего противника – «мессер»!
Ныряю вниз, однако противник не отстает, прочно повисая у меня на хвосте. Кручу истребитель так, что у самого темнеет в глазах от перегрузки, но враг не отваливает, считая «Чайку» легкой добычей. Это его и губит – увлекшись погоней, он не замечает появившегося откуда-то Забивалова, очередью из скорострельных изделий Шпитального вспарывающего ему весь центроплан. Пробитый пулями двигатель Bf-109 выплескивает пламя и хищная остроносая машина, беспорядочно кувыркаясь в воздухе, входит в свой последний штопор…
Немцы напуганы, начинают сбиваться в оборонительный круг, когда каждая машина прикрывает хвост другой. Прекрасно, это мне тоже подходит! Доворачиваю свою «Чайку» и, поймав в прицел желтоносый силуэт вражеского пикировщика, даю залп реактивными снарядами. Огненные струи РСов устремляются в сторону врага, но тот уворачивается… и в этот миг срабатывают снарядные самоликвидаторы. Взрыв! Летят в разные стороны обломки, пылающий авиационный бензин прорисовывает в воздухе огненную струю, тут же превращающуюся в черную полосу дыма.
Немцы, распуская чадные хвосты форсажа, уносятся на запад. Преследовать? Бросаю взгляд на бензомер. Ого, почти ноль! Только-только сесть… повезло фрицам.
Закладываю вираж прямо над полем, выискивая место для приземления. Вся полоса изрыта воронками, черный дым от горящих самолетов и пылающего склада ГСМ вздымается в небо. Уцелевшие люди беспорядочно суетятся, пытаются тушить машины, кто-то оказывает помощь раненым.
Прикидываю траекторию и веду «Чайку» к аэродрому. Подпрыгивая на выброшенных взрывами кусках дерна, машина катится по земле и наконец останавливается. Осматриваюсь, пока не вылезая из кабины… что делается вокруг! Повсюду обломки, вывороченная взрывами земля, лужи крови, мертвые тела, окровавленные бинты… И это всего один налет…
К самолету подбегает бледный оружейник, помогает мне выбраться из кабины. Неподалеку замирает на месте И-16 Забивалова. Особист тоже измучен, но из кабины выбирается сам. Спрыгивает на землю, осматривается, зло сплевывает на закопченную траву:
– Домолчали, сволочи, досекретничали!
Я его понимаю. И понимаю, кто «сволочи» на этот раз. У нас на двоих – три сбитых, а на земле сгорело сорок четыре И-153. Скольких врагов они могли ссадить на землю? Скольких навсегда уложить в могилу? И что? Вместо этого мы будем драться вдвоем против целой армады… надолго ли нас хватит двоих? И кто вообще остался из полка? Что с остальными дежурными штурмовиками?..
…На месте «Чайки» Сидоровича едким тротиловым дымом исходит огромная воронка. Прямое попадание… Ветрова находим за границей взлетной полосы. Его тело превратилось в сморщенную коричневую куклу с непропорционально большой головой, застывшую среди оплавленных труб набора фюзеляжа. Сожгли на взлете…
Замполита Розенбаума вместе с командиром полка разорвало на куски прямым попаданием, видел собственными глазами, о чем и докладываю Забивалову. В этот момент земля под ногами вздрагивает, нас бросает на землю, над головами проносится шквал обломков дерева, кирпича, металлических листов. Склад боезапаса взорвался!
Со всех сторон слышатся крики о помощи, стоны, вопли. Народ деморализован, и даже наш воздушный бой их не воодушевил… Отослав бойцов из БАО найти выпрыгнувшего с парашютом немца, которого отнесло немного в сторону, собираем уцелевших пилотов. Очень много людей убито, уцелело всего двенадцать летчиков – и, естественно, все молодые, из последнего пополнения.
Кроме командира полка и замполита погиб начштаба, его заместитель, зампотыл, короче говоря, практически все командование. Все они, вместо того чтобы готовить согласно полученному приказу полк к вылету, стояли возле Розенбаума. Холодок пробегает по спине при мысли, что и на других аэродромах то же самое…
Но, как бы оно ни было, мы – люди военные, офицеры, и командование принимает на себя Забивалов как старший по званию из всех уцелевших. Ну, а что? Я, например, не против – он мужик нормальный, проверенный. Да и летчик, каких поискать, в чем я недавно убедился лично. Правда, я начальником штаба полка вряд ли потяну, пусть и осталось от того полка всего две машины да четырнадцать пилотов…
Война…
Глава 7
…Вылез я из подвала, в затылке почесал… ну и приказы у наших начальников! От Гродно до Августова – почти полсотни километров. При самом благоприятном раскладе мне с орлами два часа шлепать. Да и то, если дороги свободны да вражеской авиации не будет…
И только я о самолетах подумал, слышу, снова вопят: «Во-о-оздух!». И вой знакомый, хуже пилы режущий, сразу со всех сторон. Куда деваться?! Убежищ нет, назад в подвал – ага, сейчас, куда там… Двери в бункер наглухо задраили, сволочи.
Смотрю, а во дворе, на грузовике счетверенный «максим» зенитный стоит и – никого… и эти тоже сбежали, попрятались! А сирена все воет – ближе, ближе. Уж слушать невозможно, я даже уши ладонями зажал да под грибок караульный нырнул. Это сейчас смешно, а тогда не до смеха было, ой, не до смеха…
Только я под гриб этот дурацкий заскочить успел, как что-то грохнет! Мамочка родная! «Ну, все, – думаю, – отвоевался…» А потом… потом глаза открываю – твою ж мать фрицевскую за обе ноги да через пень тридцать три раза! Бочка пустая, железная, из-под топлива, а в ней дырки понаверчены. Вот она и выла дурным голосом. Сволочи! Ржут, наверное, сейчас над нами. Сверху-то небось видно, как мы, словно тараканы по разным углам сыпанули! Ох, сволочи…
Ладно, поднялся я – и бегом к своим. По местности сориентировался и бегу себе по азимуту. А как добрался до расположения, как увидел, что там творится, так и сел прямо на землю… Пока я в штабе болтался, маразмы генеральские выслушивал да под грибом от пустой бочки прятался, немцы на мои танки целую кучу бомб высыпали…
Осмотрелся я, зубами скрежетнул да велел бойцам топливо да боекомплекты из поврежденных машин в уцелевшие танки перегружать. Ну, ребята зашевелились, принялись приказ выполнять, а я гляжу – механик один, новенький, из крымских татар, сел на пулеметную башню и смотрит, как все работают. Я к нему: «В чем, мол, дело, боец?». А тот меня матом: «Отвали, капитан, пускай русские работают, я – татарин. Мне не положено». И пару приложений бесплатных, погрязнее – урки так не выражаются, как этот… Постоял я чуток, посмотрел на него – сидит, скалится – потом ТТ из кобуры вытащил – и в лобешник сволочи. Прямо между глаз. Все так и ахнули…
Откуда ни возьмись – особист прискакивает: «Кто стрелял, почему стрелял?». Я ему докладываю: так, мол, и так, за неисполнение приказа командира, по законам военного времени и согласно обстановке и военному положению. Ничего тот не сказал, глянул только странно и отошел.
Зато бойцы мои, вижу, как-то шустрее забегали, зашевелились. «Безлошадных» я вместе с лейтенантом из первой роты в ближайший лесок отправил, приказал из подбитых машин все, что уцелело, повытаскивать и в Августов следом за нами отправляться…
Идем маршем, на всю, как говорится, железку давим. Час в таком темпе проехали – догоняет нас «особый отдел» на мотоцикле, машет мне «тормозни, мол». «Ну, все, – думаю, – хана, сейчас прямо здесь и шлепнут. Тоже по закону военного времени…» Но вида не показываю: вылез из башни, на землю спрыгнул, а Шпильман – особист наш – мне и говорит:
– Дай ребятам команду, привал десять минут. А мы с тобой чуток поговорим.
Делать нечего, распорядился я да к нему возвращаюсь. А он меня метров на пятнадцать в сторону отвел, портсигар достал, папиросами угощает – знает, что я курящий. Задымили мы «Казбеком», тут «особняк» и выдал:
– Слушай, капитан, позволь руку тебе пожать, если не побрезгуешь.
Оторопел я, молча ему свою клешню протянул, а он ее крепко, по-мужски, сдавил. И после негромко так, чтоб не услышал никто:
– Правильно ты сделал с этим дураком – сволочью он еще той был. Не ты, так я бы к стенке его поставил. И впредь… впредь, капитан, не стесняйся, обращайся, если что. Да, и вот еще что: ты за то, предвоенное, не обижайся. Неправильно я на тебя косился. Извини. Замполит, сука, доносы клепал…
Выбросил окурок, честь мне отдал и рванул назад, отставших подгонять.
Честно говоря, я только тогда дух и перевел. Докурил, в танк забрался – двинулись. Километра за четыре до города грохот даже сквозь шум мотора пробиваться стал, и дымы впереди сплошным столбом, неба не видно. Чувствую, мясорубка там страшенная. Велел радисту штаб вызывать, а сам в бинокль уставился, высматриваю, что видно.
Минут через пять кричит мой радист:
– Товарищ капитан! Поймал волну, слушайте!
Я подключился – мамочки мои! В наушниках чего только нет: мат, стоны, визг какой-то, грохот… Ну, мы еще чуток ближе подошли – связной с приказом прибегает. Мол, всеми силами…
Ну, я и рванул «всеми силами». Двадцать восемь машин – шутка разве? Это потом уже выяснилось, что в этом месте Гот тремя танковыми дивизиями наступал…
– Скала один, два, три! Уступом влево… ВПЕРЕД!!!
…Вот они, сволочи! Темно-мышиного цвета вражеские танки. Сплошной стеной, излюбленным немцами клином рвутся вперед. На передней линии – средние «четверки», образующие боковые грани «свиньи», в середине – легкие машины: «двойки», чешские трофеи, «тройки». И все ведут беглый огонь с ходу по наспех отрытым ячейкам пехотного полка. Поле перед «махрой» забито подбитыми машинами, и я с ужасом понимаю, что это в основном наши же Т-26 и БТ…
Надо срочно что-то решать, и я ору в микрофон:
– Окопы не пересекать! За линию обороны НЕ ВЫХОДИТЬ!!!
Показывая пример, останавливаю свою машину, не спеша ловлю в прицел головной немецкий танк:
– Бронебойным…
– Готов!
Глухо лязгает затвор танковой пушки, скрывая от взглядов желтоватую латунь донца гильзы. Я непрерывно подкручиваю маховички наводки, держа в прицеле срез угловатой вражеской башни. Еще немного, еще… пятьдесят метров, тридцать, двадцать…
– Огонь!
Гулко ахает выстрел. Есть! Мой противник словно спотыкается и замирает на месте, откидывается верхний люк, но из машины выскакивают не люди, а мощный язык пламени. Тут же открывают огонь другие танки моего батальона. Пулеметчики малых башен бьют из ДШК по удирающим немцам и легким танкам. Отбили! Ура! Слышу радостные крики пехоты, кто-то начинает барабанить по броне. Откидываю люк и высовываюсь: вот это да! Неожиданная картина: позади башни стоит политрук и молотит по броне рукояткой пистолета.
– Что случилось, товарищ бригадный комиссар?
– Почему стоите?! Вперед, контратаковать врага, уничтожить!
Рассмотрев чин, поясняю:
– Товарищ бригадный комиссар, нельзя! У меня двадцать восемь машин, у них – около двухсот! Они же нас за секунду сожгут!
– Трус! Расстреляю! Вперед!
– Товарищ бригадный комиссар! Да поймите вы – пожгут нас без толку! А здесь мы немцев можем хоть сутки держать, пока подкрепление не подойдет. К вечеру еще два батальона из нашего полка должны подойти – тогда и ударим!
У комиссара на губах выступает пена. Он еще что-то кричит и вдруг вскидывает пистолет, стреляя в меня. Мимо! Второй выстрел он сделать не успевает. Сзади слышен могучий гул, и из дыма появляется массивный силуэт Т-28 второй колонны. С брони соскакивает наш особист Шпильман, сталкивает комиссара на землю и выбивает из руки пистолет. Тот орет дурным голосом, ничего не соображая от испуга:
– Сдаюсь! Сдаюсь! Нихт шиссен!
– Сука!!!
Один из пехотинцев молча выскакивает из окопа и с хеканьем всаживает в живот комиссару граненый штык. Гулко бухает выстрел. Моисей улыбается и кивает мне:
– На этот раз я вовремя, капитан!
– Александр…
– Вовремя, Сашка?
– Ой, вовремя! На пять минут бы опоздал – и к тем ребятам, – я киваю на разбитые танки, – и мы бы прибавились…
– Принимай пополнение: наши орлы еще четыре машины успели починить, а к ночи, глядишь, еще пять-шесть подойдет…
Вместе с ним находим командира пехотного полка и договариваемся о взаимодействии. «Пехтура» быстро отрывает нам капониры, заваливает торчащие над землей башни ветками и всяким хламом. Пока есть возможность, отрывают и запасные позиции. Дело идет быстро, поскольку воронок хватает, а почва песчаная. Часа через два все машины укрыты и надежно замаскированы. Немцы пока больше не дергаются, да и время уже почти восемнадцать часов. Может, и пронесет…
Нет, сглазил: за час до заката они предпринимают еще одну атаку, которую мы тоже успешно отбиваем, добавив к нашим танкам еще четырнадцать вражеских факелов. Ночное дежурство берет на себя пехота, а несколько ребят вместе со Шпильманом уползают пошарить на поле боя…
Возвращаются они только часа через два, с гостинцами и трофеями: прежде всего это немецкие пулеметы, которые с обоюдного согласия передаются пехоте, у которой на роту бойцов – по одному ДШК. Где остальные – неизвестно. Затем несколько парабеллумов, документы, и даже карта с нанесенной на утро обстановкой. Напоследок, подмигнув, Моисей достает бутылку настоящего французского коньяка.
– В головной «четверке» достал, где и карта была. По сто грамм? Положено!
Я не отвечаю, а подсвечивая фонариком, замираю над листами германской карты: немцы стоят под Жабовичами, стрелка ведет через Брест, и, судя по-всему, окружили Гродно…
Объясняю это Шпильману, тот тоже становится серьезным. Подумав и посовещавшись с пехотинцами и офицерами батальона, решаем, что это «липа». Ну не могут фашисты в первый же день так нас потеснить! Столько войск, столько танков, огромное количество самолетов – и вдруг почти на двести километров в первый же день?! Не верю! Не верю, и все тут! Ничего, сейчас наши ребята подойдут, сразу все станет ясно…
Утро начинается с бомбежки. На этот раз нам «везет»: бомбят не пикировщики, а обычные бомбардировщики. Десятки огромных двухмоторных машин работают с высокой горизонтали, и поэтому в расположении падает совсем немного бомб. Основная масса ложится на поле боя, и несчастным, уже подбитым и сгоревшим машинам достается вновь. Все заволакивает дымом и пылью, но нам все же легче под прикрытием брони, чем пехоте в окопах. Наконец, немцы улетают, зато начинает трещать рация: выдвинутый дозор докладывает, что идут…
– Бронебойным!
– Слева, слева!!!
– Ах, гад…
– Прощайте, товарищи!
– На тебе, сука, н-на!
– Коля, держись!
Они снова шли клином. Но на этот раз впереди мчались шустрые Pz-II, непрерывно поливая боевые порядки пехоты из двадцатимиллиметровых автоматических пушек.
– Не стрелять! Подпустить ближе! Огонь по моей команде!
Поздно… У кого-то не выдерживают нервы. Гремит первый выстрел, затем, не разобравшись, начинают и остальные. Напрасно я надрываю связки, крича в эфир о демаскированных позициях…
После первых же снарядов легкие танки оттягиваются назад, умело прикрываясь подбитыми машинами. Я приникаю к панораме… Эх, ничего не видно… Распахиваю люк, высовываюсь с биноклем наружу… Господи! Спаси и Сохрани!
На холм в трех километрах от нас немцы выкатывают даже отсюда кажущиеся громадными пушки. БУМ! Огненная трасса утыкается в соседний со мною танк. Неимоверной силы взрыв разваливает машину на части: главная башня срывается с погона и уносится назад…
Новый выстрел – и еще одно попадание. Подбитая машина мгновенно вспыхивает, из нее выскакивает охваченная огнем фигура и падает на землю, пытаясь сбить пламя с комбинезона. Бесполезно. Двое пехотинцев выпрыгивают из ячейки и, накрыв горящего шинелью, все-таки тушат огонь. Еще попадание, и еще одно… Немцы стреляют выше всяких похвал: каждый снаряд попадает в цель, причем безнаказанно: из башенного орудия «двадцать восьмого» прямой выстрел – триста тридцать метров. Бить по холму, что по Луне: результат один. Срочно надо что-то предпринять, иначе нас попросту перещелкают, как куропаток! Чуть помедлив, отдаю команду:
– Первая рота, вперед! Дави их, ребята!
Остатки подразделения с натугой вылезают из укрытий и спешат к пушкам, но в этот момент немецкие «четверки» и самоходки открывают беглый огонь. Вспыхивает одна машина, вторая, третья… Фашисты выбивают наши танки один за другим…
Прикрываясь сожженными на предполье танками, мы рвемся к пушкам, но в этот момент перед нами вырастает сплошная стена разрывов. Барабанят по броне осколки, хлесткий удар сотрясает меня так, что лязгают, едва не откусив язык, зубы. Во рту мгновенно становится солоно, я сплевываю… Удар!!! Гулко лопаются оба башенных плафона. Краем глаза успеваю заметить в перископ огненный росчерк рикошета. Не выдала, родимая, прикрыла! Толстая восьмисантиметровая башенная броня выдержала попадание слабой пушечки немецкой «тройки».
И вдруг нас закручивает вправо. Мехвод истошным голосом вопит:
– Гусеница! Гусеница!
Его голос перекрывает тяжелый удар, и мне в лицо плещет огонь. Голос механика-водителя замолкает, мгновенно наступает невыносимая тишина, тут же нарушаемая каким-то сырым и жутковатым на слух хлюпаньем.
Лишь мгновение спустя я понимаю, что означают эти звуки: кому-то перерубило осколком горло… Это доходит до меня, когда я уже снаружи и, прикрываясь горящим танком, бегу назад. Что же я делаю?! Останавливаюсь на месте – из моей машины никто больше не выскочил, а у меня мучительно начинают гореть обожженные руки. Короткий взгляд – да ерунда, ничего страшного, такие ожоги заживают за пару суток, главное, маслица найти. У поваров разживусь. Да что же это такое?! Я только что потерял свою машину и экипаж! О чем я думаю?! Какое масло?!! Земля с размаха бьет меня по лицу. Темнота…
И только я о самолетах подумал, слышу, снова вопят: «Во-о-оздух!». И вой знакомый, хуже пилы режущий, сразу со всех сторон. Куда деваться?! Убежищ нет, назад в подвал – ага, сейчас, куда там… Двери в бункер наглухо задраили, сволочи.
Смотрю, а во дворе, на грузовике счетверенный «максим» зенитный стоит и – никого… и эти тоже сбежали, попрятались! А сирена все воет – ближе, ближе. Уж слушать невозможно, я даже уши ладонями зажал да под грибок караульный нырнул. Это сейчас смешно, а тогда не до смеха было, ой, не до смеха…
Только я под гриб этот дурацкий заскочить успел, как что-то грохнет! Мамочка родная! «Ну, все, – думаю, – отвоевался…» А потом… потом глаза открываю – твою ж мать фрицевскую за обе ноги да через пень тридцать три раза! Бочка пустая, железная, из-под топлива, а в ней дырки понаверчены. Вот она и выла дурным голосом. Сволочи! Ржут, наверное, сейчас над нами. Сверху-то небось видно, как мы, словно тараканы по разным углам сыпанули! Ох, сволочи…
Ладно, поднялся я – и бегом к своим. По местности сориентировался и бегу себе по азимуту. А как добрался до расположения, как увидел, что там творится, так и сел прямо на землю… Пока я в штабе болтался, маразмы генеральские выслушивал да под грибом от пустой бочки прятался, немцы на мои танки целую кучу бомб высыпали…
Осмотрелся я, зубами скрежетнул да велел бойцам топливо да боекомплекты из поврежденных машин в уцелевшие танки перегружать. Ну, ребята зашевелились, принялись приказ выполнять, а я гляжу – механик один, новенький, из крымских татар, сел на пулеметную башню и смотрит, как все работают. Я к нему: «В чем, мол, дело, боец?». А тот меня матом: «Отвали, капитан, пускай русские работают, я – татарин. Мне не положено». И пару приложений бесплатных, погрязнее – урки так не выражаются, как этот… Постоял я чуток, посмотрел на него – сидит, скалится – потом ТТ из кобуры вытащил – и в лобешник сволочи. Прямо между глаз. Все так и ахнули…
Откуда ни возьмись – особист прискакивает: «Кто стрелял, почему стрелял?». Я ему докладываю: так, мол, и так, за неисполнение приказа командира, по законам военного времени и согласно обстановке и военному положению. Ничего тот не сказал, глянул только странно и отошел.
Зато бойцы мои, вижу, как-то шустрее забегали, зашевелились. «Безлошадных» я вместе с лейтенантом из первой роты в ближайший лесок отправил, приказал из подбитых машин все, что уцелело, повытаскивать и в Августов следом за нами отправляться…
Идем маршем, на всю, как говорится, железку давим. Час в таком темпе проехали – догоняет нас «особый отдел» на мотоцикле, машет мне «тормозни, мол». «Ну, все, – думаю, – хана, сейчас прямо здесь и шлепнут. Тоже по закону военного времени…» Но вида не показываю: вылез из башни, на землю спрыгнул, а Шпильман – особист наш – мне и говорит:
– Дай ребятам команду, привал десять минут. А мы с тобой чуток поговорим.
Делать нечего, распорядился я да к нему возвращаюсь. А он меня метров на пятнадцать в сторону отвел, портсигар достал, папиросами угощает – знает, что я курящий. Задымили мы «Казбеком», тут «особняк» и выдал:
– Слушай, капитан, позволь руку тебе пожать, если не побрезгуешь.
Оторопел я, молча ему свою клешню протянул, а он ее крепко, по-мужски, сдавил. И после негромко так, чтоб не услышал никто:
– Правильно ты сделал с этим дураком – сволочью он еще той был. Не ты, так я бы к стенке его поставил. И впредь… впредь, капитан, не стесняйся, обращайся, если что. Да, и вот еще что: ты за то, предвоенное, не обижайся. Неправильно я на тебя косился. Извини. Замполит, сука, доносы клепал…
Выбросил окурок, честь мне отдал и рванул назад, отставших подгонять.
Честно говоря, я только тогда дух и перевел. Докурил, в танк забрался – двинулись. Километра за четыре до города грохот даже сквозь шум мотора пробиваться стал, и дымы впереди сплошным столбом, неба не видно. Чувствую, мясорубка там страшенная. Велел радисту штаб вызывать, а сам в бинокль уставился, высматриваю, что видно.
Минут через пять кричит мой радист:
– Товарищ капитан! Поймал волну, слушайте!
Я подключился – мамочки мои! В наушниках чего только нет: мат, стоны, визг какой-то, грохот… Ну, мы еще чуток ближе подошли – связной с приказом прибегает. Мол, всеми силами…
Ну, я и рванул «всеми силами». Двадцать восемь машин – шутка разве? Это потом уже выяснилось, что в этом месте Гот тремя танковыми дивизиями наступал…
– Скала один, два, три! Уступом влево… ВПЕРЕД!!!
…Вот они, сволочи! Темно-мышиного цвета вражеские танки. Сплошной стеной, излюбленным немцами клином рвутся вперед. На передней линии – средние «четверки», образующие боковые грани «свиньи», в середине – легкие машины: «двойки», чешские трофеи, «тройки». И все ведут беглый огонь с ходу по наспех отрытым ячейкам пехотного полка. Поле перед «махрой» забито подбитыми машинами, и я с ужасом понимаю, что это в основном наши же Т-26 и БТ…
Надо срочно что-то решать, и я ору в микрофон:
– Окопы не пересекать! За линию обороны НЕ ВЫХОДИТЬ!!!
Показывая пример, останавливаю свою машину, не спеша ловлю в прицел головной немецкий танк:
– Бронебойным…
– Готов!
Глухо лязгает затвор танковой пушки, скрывая от взглядов желтоватую латунь донца гильзы. Я непрерывно подкручиваю маховички наводки, держа в прицеле срез угловатой вражеской башни. Еще немного, еще… пятьдесят метров, тридцать, двадцать…
– Огонь!
Гулко ахает выстрел. Есть! Мой противник словно спотыкается и замирает на месте, откидывается верхний люк, но из машины выскакивают не люди, а мощный язык пламени. Тут же открывают огонь другие танки моего батальона. Пулеметчики малых башен бьют из ДШК по удирающим немцам и легким танкам. Отбили! Ура! Слышу радостные крики пехоты, кто-то начинает барабанить по броне. Откидываю люк и высовываюсь: вот это да! Неожиданная картина: позади башни стоит политрук и молотит по броне рукояткой пистолета.
– Что случилось, товарищ бригадный комиссар?
– Почему стоите?! Вперед, контратаковать врага, уничтожить!
Рассмотрев чин, поясняю:
– Товарищ бригадный комиссар, нельзя! У меня двадцать восемь машин, у них – около двухсот! Они же нас за секунду сожгут!
– Трус! Расстреляю! Вперед!
– Товарищ бригадный комиссар! Да поймите вы – пожгут нас без толку! А здесь мы немцев можем хоть сутки держать, пока подкрепление не подойдет. К вечеру еще два батальона из нашего полка должны подойти – тогда и ударим!
У комиссара на губах выступает пена. Он еще что-то кричит и вдруг вскидывает пистолет, стреляя в меня. Мимо! Второй выстрел он сделать не успевает. Сзади слышен могучий гул, и из дыма появляется массивный силуэт Т-28 второй колонны. С брони соскакивает наш особист Шпильман, сталкивает комиссара на землю и выбивает из руки пистолет. Тот орет дурным голосом, ничего не соображая от испуга:
– Сдаюсь! Сдаюсь! Нихт шиссен!
– Сука!!!
Один из пехотинцев молча выскакивает из окопа и с хеканьем всаживает в живот комиссару граненый штык. Гулко бухает выстрел. Моисей улыбается и кивает мне:
– На этот раз я вовремя, капитан!
– Александр…
– Вовремя, Сашка?
– Ой, вовремя! На пять минут бы опоздал – и к тем ребятам, – я киваю на разбитые танки, – и мы бы прибавились…
– Принимай пополнение: наши орлы еще четыре машины успели починить, а к ночи, глядишь, еще пять-шесть подойдет…
Вместе с ним находим командира пехотного полка и договариваемся о взаимодействии. «Пехтура» быстро отрывает нам капониры, заваливает торчащие над землей башни ветками и всяким хламом. Пока есть возможность, отрывают и запасные позиции. Дело идет быстро, поскольку воронок хватает, а почва песчаная. Часа через два все машины укрыты и надежно замаскированы. Немцы пока больше не дергаются, да и время уже почти восемнадцать часов. Может, и пронесет…
Нет, сглазил: за час до заката они предпринимают еще одну атаку, которую мы тоже успешно отбиваем, добавив к нашим танкам еще четырнадцать вражеских факелов. Ночное дежурство берет на себя пехота, а несколько ребят вместе со Шпильманом уползают пошарить на поле боя…
Возвращаются они только часа через два, с гостинцами и трофеями: прежде всего это немецкие пулеметы, которые с обоюдного согласия передаются пехоте, у которой на роту бойцов – по одному ДШК. Где остальные – неизвестно. Затем несколько парабеллумов, документы, и даже карта с нанесенной на утро обстановкой. Напоследок, подмигнув, Моисей достает бутылку настоящего французского коньяка.
– В головной «четверке» достал, где и карта была. По сто грамм? Положено!
Я не отвечаю, а подсвечивая фонариком, замираю над листами германской карты: немцы стоят под Жабовичами, стрелка ведет через Брест, и, судя по-всему, окружили Гродно…
Объясняю это Шпильману, тот тоже становится серьезным. Подумав и посовещавшись с пехотинцами и офицерами батальона, решаем, что это «липа». Ну не могут фашисты в первый же день так нас потеснить! Столько войск, столько танков, огромное количество самолетов – и вдруг почти на двести километров в первый же день?! Не верю! Не верю, и все тут! Ничего, сейчас наши ребята подойдут, сразу все станет ясно…
Утро начинается с бомбежки. На этот раз нам «везет»: бомбят не пикировщики, а обычные бомбардировщики. Десятки огромных двухмоторных машин работают с высокой горизонтали, и поэтому в расположении падает совсем немного бомб. Основная масса ложится на поле боя, и несчастным, уже подбитым и сгоревшим машинам достается вновь. Все заволакивает дымом и пылью, но нам все же легче под прикрытием брони, чем пехоте в окопах. Наконец, немцы улетают, зато начинает трещать рация: выдвинутый дозор докладывает, что идут…
– Бронебойным!
– Слева, слева!!!
– Ах, гад…
– Прощайте, товарищи!
– На тебе, сука, н-на!
– Коля, держись!
Они снова шли клином. Но на этот раз впереди мчались шустрые Pz-II, непрерывно поливая боевые порядки пехоты из двадцатимиллиметровых автоматических пушек.
– Не стрелять! Подпустить ближе! Огонь по моей команде!
Поздно… У кого-то не выдерживают нервы. Гремит первый выстрел, затем, не разобравшись, начинают и остальные. Напрасно я надрываю связки, крича в эфир о демаскированных позициях…
После первых же снарядов легкие танки оттягиваются назад, умело прикрываясь подбитыми машинами. Я приникаю к панораме… Эх, ничего не видно… Распахиваю люк, высовываюсь с биноклем наружу… Господи! Спаси и Сохрани!
На холм в трех километрах от нас немцы выкатывают даже отсюда кажущиеся громадными пушки. БУМ! Огненная трасса утыкается в соседний со мною танк. Неимоверной силы взрыв разваливает машину на части: главная башня срывается с погона и уносится назад…
Новый выстрел – и еще одно попадание. Подбитая машина мгновенно вспыхивает, из нее выскакивает охваченная огнем фигура и падает на землю, пытаясь сбить пламя с комбинезона. Бесполезно. Двое пехотинцев выпрыгивают из ячейки и, накрыв горящего шинелью, все-таки тушат огонь. Еще попадание, и еще одно… Немцы стреляют выше всяких похвал: каждый снаряд попадает в цель, причем безнаказанно: из башенного орудия «двадцать восьмого» прямой выстрел – триста тридцать метров. Бить по холму, что по Луне: результат один. Срочно надо что-то предпринять, иначе нас попросту перещелкают, как куропаток! Чуть помедлив, отдаю команду:
– Первая рота, вперед! Дави их, ребята!
Остатки подразделения с натугой вылезают из укрытий и спешат к пушкам, но в этот момент немецкие «четверки» и самоходки открывают беглый огонь. Вспыхивает одна машина, вторая, третья… Фашисты выбивают наши танки один за другим…
Прикрываясь сожженными на предполье танками, мы рвемся к пушкам, но в этот момент перед нами вырастает сплошная стена разрывов. Барабанят по броне осколки, хлесткий удар сотрясает меня так, что лязгают, едва не откусив язык, зубы. Во рту мгновенно становится солоно, я сплевываю… Удар!!! Гулко лопаются оба башенных плафона. Краем глаза успеваю заметить в перископ огненный росчерк рикошета. Не выдала, родимая, прикрыла! Толстая восьмисантиметровая башенная броня выдержала попадание слабой пушечки немецкой «тройки».
И вдруг нас закручивает вправо. Мехвод истошным голосом вопит:
– Гусеница! Гусеница!
Его голос перекрывает тяжелый удар, и мне в лицо плещет огонь. Голос механика-водителя замолкает, мгновенно наступает невыносимая тишина, тут же нарушаемая каким-то сырым и жутковатым на слух хлюпаньем.
Лишь мгновение спустя я понимаю, что означают эти звуки: кому-то перерубило осколком горло… Это доходит до меня, когда я уже снаружи и, прикрываясь горящим танком, бегу назад. Что же я делаю?! Останавливаюсь на месте – из моей машины никто больше не выскочил, а у меня мучительно начинают гореть обожженные руки. Короткий взгляд – да ерунда, ничего страшного, такие ожоги заживают за пару суток, главное, маслица найти. У поваров разживусь. Да что же это такое?! Я только что потерял свою машину и экипаж! О чем я думаю?! Какое масло?!! Земля с размаха бьет меня по лицу. Темнота…
Глава 8
Слышится треск мотоциклетного мотора, и из дыма выскакивает забрызганный грязью М-72 с коляской. За рулем – старшина с петлицами связиста, на рукаве гимнастерки набухает кровавое пятно, в коляске – труп. При виде нашей группы он резко тормозит и выкрикивает:
– Уходите! Танки! Немцы прорвались!
Забивалов немедленно вскидывается:
– Ты что несешь, боец! Какие немцы?!
– Товарищ… товарищ старший лейтенант НКВД, мы в километре отсюда были обстреляны из леса. Делегата связи убило, меня ранило. Я думаю, танки!
– Ты их видел? Своими глазами?!
– Никак нет, слышал!
– Паникер! Трус! Это наши танки!..
Я тем временем вытаскиваю из сумки убитого пакет, протягиваю Забивалову. Старшина пытается возразить – этот приказ предназначен командиру полка, но я успокаиваю его тем, что старший лейтенант НКВД сейчас исполняет обязанности убитого полковника Усольцева. Особист читает бумагу, затем рвет ее на мелкие кусочки и подзывает мотоциклиста:
– Слушай сюда, товарищ младший командир. Передай большому начальству, что полка больше нет. Осталось два самолета. Все командование части, за исключением меня и вот старшего лейтенанта, погибло. Склады боеприпасов и горючего уничтожены. Принял решение – уцелевшие самолеты сжечь, выходить в тыл с оставшимся личным составом…
Я смотрю на него широко раскрытыми глазами: как это – сжечь самолеты?! Потом соображаю – топлива нет, патронов тоже. Где искать? И не бросать же здесь оставшихся молодых, неопытных пилотов – погибнут ни за грош… Тяжелый, но единственно верный выход. Тем временем Забивалов что-то пишет карандашом в записной книжке, потом протягивает листок старшине. Из коляски вынимаем убитого офицера и относим к нашим мертвым товарищам. Мотоциклист козыряет на прощание, дает газ и, выбрасывая из-под колес фонтаны обгорелой земли, уносится в низко стелящийся над землей дым.
– Товарищи командиры! Всем проверить личное оружие. У кого нет – взять у погибших. Сбор через пять минут…
Он хочет по привычке добавить «у здания штаба», но его больше нет. Вместо новенького, недавно отстроенного здания, груда обугленного кирпича. Явно фугаска килограммов на сто…
Мой именной ТТ, зависть половины полка, – на месте, как и запасная обойма, поэтому я спокойно шагаю к развалинам. Новоиспеченный командир – следом. К назначенному сроку собираются пилоты. На лицах многих растерянность, все напуганы. Минут через десять приходят бойцы БАО: оружейники, мотористы, прибористы и прочие спецы, без которых не может существовать ни одна летная часть. Строим всех и начинаем выдвигаться в сторону Августова, однако едва высовываемся из леса, как приходится бегом возвращаться назад – там действительно немцы. Бесконечные колонны пехоты, танков, артиллерии.
– В лес, бегом в лес!
Наша колонна распадается, бежит под прикрытие могучих деревьев, стараясь уйти как можно дальше от дороги… Останавливаемся только через полчаса, сверяемся по карте. На весь полк – две карты, одна у меня, вторая – у «особиста». Уцелели, поскольку мы были на дежурстве. Ну и полетные документы в планшете, как и положено.
– Что делать будем, Александр Николаевич?
– Выходить к своим.
– Это-то понятно. А как?
– Народу почти сто человек, все с оружием. Прорвемся.
– А сколько нас прорвется? Сам же видел…
Да, он прав. Если и выйдут, то, может, от силы человек пять, самое большее – десять… Надо что-то придумать. Но что? Вновь склоняемся над картой. Впереди большое болото – если бы найти проводника…
– Уходите! Танки! Немцы прорвались!
Забивалов немедленно вскидывается:
– Ты что несешь, боец! Какие немцы?!
– Товарищ… товарищ старший лейтенант НКВД, мы в километре отсюда были обстреляны из леса. Делегата связи убило, меня ранило. Я думаю, танки!
– Ты их видел? Своими глазами?!
– Никак нет, слышал!
– Паникер! Трус! Это наши танки!..
Я тем временем вытаскиваю из сумки убитого пакет, протягиваю Забивалову. Старшина пытается возразить – этот приказ предназначен командиру полка, но я успокаиваю его тем, что старший лейтенант НКВД сейчас исполняет обязанности убитого полковника Усольцева. Особист читает бумагу, затем рвет ее на мелкие кусочки и подзывает мотоциклиста:
– Слушай сюда, товарищ младший командир. Передай большому начальству, что полка больше нет. Осталось два самолета. Все командование части, за исключением меня и вот старшего лейтенанта, погибло. Склады боеприпасов и горючего уничтожены. Принял решение – уцелевшие самолеты сжечь, выходить в тыл с оставшимся личным составом…
Я смотрю на него широко раскрытыми глазами: как это – сжечь самолеты?! Потом соображаю – топлива нет, патронов тоже. Где искать? И не бросать же здесь оставшихся молодых, неопытных пилотов – погибнут ни за грош… Тяжелый, но единственно верный выход. Тем временем Забивалов что-то пишет карандашом в записной книжке, потом протягивает листок старшине. Из коляски вынимаем убитого офицера и относим к нашим мертвым товарищам. Мотоциклист козыряет на прощание, дает газ и, выбрасывая из-под колес фонтаны обгорелой земли, уносится в низко стелящийся над землей дым.
– Товарищи командиры! Всем проверить личное оружие. У кого нет – взять у погибших. Сбор через пять минут…
Он хочет по привычке добавить «у здания штаба», но его больше нет. Вместо новенького, недавно отстроенного здания, груда обугленного кирпича. Явно фугаска килограммов на сто…
Мой именной ТТ, зависть половины полка, – на месте, как и запасная обойма, поэтому я спокойно шагаю к развалинам. Новоиспеченный командир – следом. К назначенному сроку собираются пилоты. На лицах многих растерянность, все напуганы. Минут через десять приходят бойцы БАО: оружейники, мотористы, прибористы и прочие спецы, без которых не может существовать ни одна летная часть. Строим всех и начинаем выдвигаться в сторону Августова, однако едва высовываемся из леса, как приходится бегом возвращаться назад – там действительно немцы. Бесконечные колонны пехоты, танков, артиллерии.
– В лес, бегом в лес!
Наша колонна распадается, бежит под прикрытие могучих деревьев, стараясь уйти как можно дальше от дороги… Останавливаемся только через полчаса, сверяемся по карте. На весь полк – две карты, одна у меня, вторая – у «особиста». Уцелели, поскольку мы были на дежурстве. Ну и полетные документы в планшете, как и положено.
– Что делать будем, Александр Николаевич?
– Выходить к своим.
– Это-то понятно. А как?
– Народу почти сто человек, все с оружием. Прорвемся.
– А сколько нас прорвется? Сам же видел…
Да, он прав. Если и выйдут, то, может, от силы человек пять, самое большее – десять… Надо что-то придумать. Но что? Вновь склоняемся над картой. Впереди большое болото – если бы найти проводника…