Страница:
Заподозренного с 15 вантоза IX года в сочинении безнравственной книги,
чего я никогда не делал, меня не перестают с того времени держать в разных
тюрьмах, не предавая суду, чего я только ни желаю, и что является для меня
единственным способом доказать свою невинность.
Стараясь найти причину такого произвола, я открыл наконец, что это
гнусные интриги моих родных, которым я во время революции отказал в участии
в их происках и убеждении которых не разделял. Озлобленные моей постоянной и
неизменной преданностью моему отечеству, испуганные моим желанием привести в
порядок мои дела, расплатившись со всеми кредиторами, от разорения которых
эти бесчестные люди могли бы выиграть, они воспользовались оказанным им
доверием и разрешением возвратиться во Францию, чтобы погубить того, кто им
не сопутствовал в бегстве из отечества. С этого времени начинаются их ложные
обвинения, и с тех пор я в цепях.
Сенаторы! Новый порядок вещей делает вас судьями и вершителями моей
судьбы; с этого момента я спокоен, так как эта судьба, столь несчастная,
находится теперь в надежных руках людей таланта, мудрости, справедливости и
ума".
Руки людей "таланта, мудрости, справедливости и ума" не оказались
такими услужливыми, как рассчитывал маркиз де Сад. Без сомнения, многие из
этих просвещенных стариков, которых он считал распорядителями своей судьбы,
читали его "Жюльетту".
Четыре года спустя в прошении, помеченном 17 июня 1808 года, маркиз де
Сад уже обращается прямо к Его Величеству императору:
"Государь!
Господин де Сад, отец семейства, среди которого он, к своему утешению,
видит сына, отличавшегося в армии, влачит почти двадцать лет последовательно
в различных тюрьмах самую несчастную жизнь. Ему семьдесят лет, он почти
слеп, страдает подагрой и ревматизмом в груди и желудке, который причиняет
ему ужасные боли; удостоверения врачей Шарантона, где он в настоящее время
находится, доказывают справедливость всего изложенного и дают право просить
освобождения".
Этот неисправимый проситель нашел, как оказывается, наилучшее средство
вынудить освободить его из Шарантона.
Он сделался там невыносимым.
Больница то и дело оглашалась его бешеными криками. Он беспрестанно
злоупотреблял снисходительностью и терпением господина де Кульмье, который
не решался ему дать надлежащий отпор.
Циник и пьяница под старость, теоретик порока, так как быть практиком
он был уже не в состоянии - маркиз стал предметом всеобщего презрения.
Господин де Кульмье (директор больницы в Шарантоне) мирился с этим, но
главный доктор Руайе-Колар взглянул на это дело серьезнее.
Он счел своим долгом уведомить министра полиции Фуше и написал ему
письмо от 2 августа 1808 года, которое является одним из самых подробных
документов о пребывании маркиза в Шарантоне.
"Имею честь обратиться к власти Вашего превосходительства по делу,
которое крайне интересует меня по должности и от разрешения которого зависит
порядок дома, в котором вверены мне обязанности врача.
В Шарантоне находится человек, прославившийся, к несчастью, своею
дерзкой безнравственностью, и его присутствие в больнице совершенно
неуместно: я говорю об авторе гнусного романа "Жюльетта".
Он не сумасшедший. Его единственная болезнь - порок, но от этой болезни
его невозможно вылечить в учреждении, предназначенном для врачевания
душевнобольных. Необходимо, чтобы этот субъект был заключен в более строгой
обстановке, с целью, с одной стороны, оградить других от его безобразия, а с
другой - удалить от него самого все, что может возбуждать и поддерживать его
гнусные страсти.
Больница Шарантон не может выполнить ни того, ни другого условия.
Господин де Сад пользуется здесь слишком большою свободою. Он имеет
возможность общаться со множеством лиц обоего пола - больных и
выздоравливающих, принимать их у себя и, в свою очередь, посещать их
комнаты. Он имеет право гулять в парке, где часто встречается с больными,
которым тоже предоставлено это право. Он проповедует свои ужасные мысли...
Больные в ежедневном общении с отвратительным человеком находятся
постоянно под влиянием его глубокой испорченности, и одна мысль о его
присутствии в доме способна, я полагаю, разжигать воображение даже тех, кто
его не видит.
Я надеюсь, Ваше превосходительство, что Вы найдете приведенные мною
мотивы более чем достаточными, чтобы приказать отвести для господина де Сада
другое место заключения, вне Шарантона. Тщетно было бы возобновлять
относительно его запрещение общаться с другими живущими в доме; это
запрещение было бы не лучше исполнено, чем и в прошлый раз, и продолжались
бы те же злоупотребления. Я совсем не требую, чтобы его вернули в Бисетр,
где он был ранее, считая своим долгом представить Вашему превосходительству
мое соображение о том, что арестный дом или тюрьма были бы для него более
подходящими, нежели учреждение, посвященное лечению больных, которое требует
неослабного наблюдения и самой заботливой предусмотрительности".
Это письмо, переданное префекту полиции, побудило его 11 ноября 1808
года распорядиться о переводе маркиза в Гамскую тюрьму, но его семейство,
извещенное об этом, успело приостановить исполнение приказа.
Вследствие ходатайств - дружеских и служебных писем - приказ о переводе
был забыт, и о нем перестали говорить.
Особая снисходительность господина де Кульмье к маркизу де Саду
происходила от согласия их мнений на способ лечения душевнобольных.
Директор Шарантона, как мы знаем, считал танцы и спектакли лекарством
от сумасшествия, хотя об этом лекарстве больше говорили, нежели видели его
благодетельное действие. Эту теорию, была ли она разумна или нет, он
старался применить к больным.
В одной из зал, назначенной для сумасшедших женщин, он устроил театр с
рампой, партером, кулисами и прочим. Напротив сцены над партером была
устроена большая ложа для директора и его приглашенных. С каждой стороны
пятнадцать или двадцать душевнобольных - женщины справа, а мужчины слева -
занимали амфитеатр и пользовались целительным зрелищем драматического
искусства.
Остальная часть залы была предоставлена посторонней публике и некоторым
служащим дома, назначенным присутствовать на спектакле.
У господина де Кульмье были великие идеи, но он не удостаивал вникать в
подробности. Организатором терапевтических представлений, в которых
принимали участие актрисы и танцовщицы маленьких парижских театров, был
маркиз де Сад.
Он выбирал пьесы - некоторые были его же сочинения, - набирал актеров и
руководил постановкой и репетициями. Для себя он брал главные роли, но в
случае необходимости был и машинистом, и суфлером. Никакое дело его не
останавливало и не казалось ему недостойным его таланта.
В качестве директора и главного актера театра Шарантона он воскрешал в
душе успехи прошлого.
Маркиз де Сад был не только директором театра Шарантона. Не происходило
ни одного торжества в больнице, которого он не являлся бы устроителем и в
котором не играл бы выдающейся роли.
Когда б октября 1812 года кардинал Мори, парижский архиепископ, посетил
учреждение господина де Кульмье, ему была пропета кантата...
Эту кантату сочинил маркиз де Сад, бывший поклонник культа Разума...
Это были последние, уже потухающие огни гения. Возраст охладил
мало-помалу вдохновение и смягчил наконец буйный характер маркиза...
Раскаивался ли он? Возможно. Во всяком случае, у него уже не было этих
ужасных приступов гнева, которые заставляли трепетать господина Кульмье.
Можно сказать, что страх и близость смерти вдохнули в него новую душу.
3 декабря 1814 года один из служащих больницы Шарантон писал главному
директору государственной полиции Беньо:
"Вчера вечером в 10 часов в королевской больнице Шарантон умер маркиз
де Сад...
Его здоровье уже заметно пошатнулось в течение некоторого времени, но
он был на ногах за два дня до своей кончины. Смерть его была внезапная, от
быстрого заражения крови.
При этом присутствовал его сын Арман де Сад, а потому, я думаю, мет
необходимости, согласно гражданскому закону, опечатывать имущество. Что же
касается до принятия мер охранения общественного порядка, Ваше
превосходительство, решите, нужно ли принять какие-либо предосторожности и
удостойте меня своими приказаниями: я настолько уверен в честности господина
де Сада-сына, что, думаю, он сам уничтожит опасные бумаги, если они есть у
отца..."
Маркиз де Сад умер семидесяти пяти лет, после непродолжительной
болезни, которую доктор Рамон, лечивший его в последние дни, определил как
засорение легких форм астмы.
Он оставил завещание, которое не менее оригинально, чем все остальные
его произведения.
В последнем пункте он излагает порядок своих похорон:
"Я запрещаю, чтобы мое тело было под каким бы то ни было предлогом
вскрыто. Я настойчиво желаю, чтобы оно хранилось сорок восемь часов в той
комнате, где я умру, помещенное в деревянный гроб, который не должны
забивать гвоздями ранее сорока восьми часов. В этот промежуток времени пусть
пошлют к господину Ленорману, торговцу лесом в Версале, на бульваре Эгалитэ,
и попросят его приехать самого вместе с телегой, взять мое тело и перевезти
его в лес моего имения Мальмэзон около Эпренова, где я хочу быть зарытым без
всяких торжеств в первой просеке, которая находится направо в этом лесу,
если идти от старого замка по большой аллее, разделяющей этот лес. Мою
могилу в этой просеке выроет фермер Мальмэзона под наблюдением господина
Ленормана, который не покинет моего тела до тех пор, пока оно не будет
зарыто в этой могиле; он может взять с собой тех из моих родных и друзей,
которые пожелают запросто выразить мне это последнее доказательство
внимания. Когда могилка будет зарыта, на ней должны быть посеяны желуди, так
чтобы в конце концов эта просека, покрытая кустарниками, осталась такою же,
какою она была, и следы моей могилы совершенно исчезли бы под общей
поверхностью почвы. Я льщу себя надеждой также, что и имя мое изгладится из
памяти людей".
Тот, кто мог написать эту ужасную, горькую страницу, кто мог пожелать
исчезнуть весь - и телом, и духом - в забвении и в роковом "ничто",
несомненно, с какой бы точки зрения его ни судить, не был обыкновенным
человеком.
Его семейство или не обратило внимания на его последние распоряжения,
или же встретило неодолимые препятствия к их исполнению.
Этот человек, который носил одно из великих имен Франции, был
похоронен, как хоронят казненных преступников.
Через несколько дней, несмотря на просьбы семейства, разрыли могилу и
вскрыли труп.
"Это было сделано, - говорит Викторьен Сарду, - ночью, тайно, тремя
людьми... так что я не мог допросить маркиза, по примеру Гамлета..."
Счастливее, чем Викторьен Сарду, был Жюль Жанэн. Он утверждает -
впрочем, у него было очень богатое воображение, - что видел череп маркиза
собственными глазами. Один френолог, не зная, кому он принадлежит, очень
внимательно рассмотрел его и открыл в нем шишки платонической любви и
материнской нежности.
чего я никогда не делал, меня не перестают с того времени держать в разных
тюрьмах, не предавая суду, чего я только ни желаю, и что является для меня
единственным способом доказать свою невинность.
Стараясь найти причину такого произвола, я открыл наконец, что это
гнусные интриги моих родных, которым я во время революции отказал в участии
в их происках и убеждении которых не разделял. Озлобленные моей постоянной и
неизменной преданностью моему отечеству, испуганные моим желанием привести в
порядок мои дела, расплатившись со всеми кредиторами, от разорения которых
эти бесчестные люди могли бы выиграть, они воспользовались оказанным им
доверием и разрешением возвратиться во Францию, чтобы погубить того, кто им
не сопутствовал в бегстве из отечества. С этого времени начинаются их ложные
обвинения, и с тех пор я в цепях.
Сенаторы! Новый порядок вещей делает вас судьями и вершителями моей
судьбы; с этого момента я спокоен, так как эта судьба, столь несчастная,
находится теперь в надежных руках людей таланта, мудрости, справедливости и
ума".
Руки людей "таланта, мудрости, справедливости и ума" не оказались
такими услужливыми, как рассчитывал маркиз де Сад. Без сомнения, многие из
этих просвещенных стариков, которых он считал распорядителями своей судьбы,
читали его "Жюльетту".
Четыре года спустя в прошении, помеченном 17 июня 1808 года, маркиз де
Сад уже обращается прямо к Его Величеству императору:
"Государь!
Господин де Сад, отец семейства, среди которого он, к своему утешению,
видит сына, отличавшегося в армии, влачит почти двадцать лет последовательно
в различных тюрьмах самую несчастную жизнь. Ему семьдесят лет, он почти
слеп, страдает подагрой и ревматизмом в груди и желудке, который причиняет
ему ужасные боли; удостоверения врачей Шарантона, где он в настоящее время
находится, доказывают справедливость всего изложенного и дают право просить
освобождения".
Этот неисправимый проситель нашел, как оказывается, наилучшее средство
вынудить освободить его из Шарантона.
Он сделался там невыносимым.
Больница то и дело оглашалась его бешеными криками. Он беспрестанно
злоупотреблял снисходительностью и терпением господина де Кульмье, который
не решался ему дать надлежащий отпор.
Циник и пьяница под старость, теоретик порока, так как быть практиком
он был уже не в состоянии - маркиз стал предметом всеобщего презрения.
Господин де Кульмье (директор больницы в Шарантоне) мирился с этим, но
главный доктор Руайе-Колар взглянул на это дело серьезнее.
Он счел своим долгом уведомить министра полиции Фуше и написал ему
письмо от 2 августа 1808 года, которое является одним из самых подробных
документов о пребывании маркиза в Шарантоне.
"Имею честь обратиться к власти Вашего превосходительства по делу,
которое крайне интересует меня по должности и от разрешения которого зависит
порядок дома, в котором вверены мне обязанности врача.
В Шарантоне находится человек, прославившийся, к несчастью, своею
дерзкой безнравственностью, и его присутствие в больнице совершенно
неуместно: я говорю об авторе гнусного романа "Жюльетта".
Он не сумасшедший. Его единственная болезнь - порок, но от этой болезни
его невозможно вылечить в учреждении, предназначенном для врачевания
душевнобольных. Необходимо, чтобы этот субъект был заключен в более строгой
обстановке, с целью, с одной стороны, оградить других от его безобразия, а с
другой - удалить от него самого все, что может возбуждать и поддерживать его
гнусные страсти.
Больница Шарантон не может выполнить ни того, ни другого условия.
Господин де Сад пользуется здесь слишком большою свободою. Он имеет
возможность общаться со множеством лиц обоего пола - больных и
выздоравливающих, принимать их у себя и, в свою очередь, посещать их
комнаты. Он имеет право гулять в парке, где часто встречается с больными,
которым тоже предоставлено это право. Он проповедует свои ужасные мысли...
Больные в ежедневном общении с отвратительным человеком находятся
постоянно под влиянием его глубокой испорченности, и одна мысль о его
присутствии в доме способна, я полагаю, разжигать воображение даже тех, кто
его не видит.
Я надеюсь, Ваше превосходительство, что Вы найдете приведенные мною
мотивы более чем достаточными, чтобы приказать отвести для господина де Сада
другое место заключения, вне Шарантона. Тщетно было бы возобновлять
относительно его запрещение общаться с другими живущими в доме; это
запрещение было бы не лучше исполнено, чем и в прошлый раз, и продолжались
бы те же злоупотребления. Я совсем не требую, чтобы его вернули в Бисетр,
где он был ранее, считая своим долгом представить Вашему превосходительству
мое соображение о том, что арестный дом или тюрьма были бы для него более
подходящими, нежели учреждение, посвященное лечению больных, которое требует
неослабного наблюдения и самой заботливой предусмотрительности".
Это письмо, переданное префекту полиции, побудило его 11 ноября 1808
года распорядиться о переводе маркиза в Гамскую тюрьму, но его семейство,
извещенное об этом, успело приостановить исполнение приказа.
Вследствие ходатайств - дружеских и служебных писем - приказ о переводе
был забыт, и о нем перестали говорить.
Особая снисходительность господина де Кульмье к маркизу де Саду
происходила от согласия их мнений на способ лечения душевнобольных.
Директор Шарантона, как мы знаем, считал танцы и спектакли лекарством
от сумасшествия, хотя об этом лекарстве больше говорили, нежели видели его
благодетельное действие. Эту теорию, была ли она разумна или нет, он
старался применить к больным.
В одной из зал, назначенной для сумасшедших женщин, он устроил театр с
рампой, партером, кулисами и прочим. Напротив сцены над партером была
устроена большая ложа для директора и его приглашенных. С каждой стороны
пятнадцать или двадцать душевнобольных - женщины справа, а мужчины слева -
занимали амфитеатр и пользовались целительным зрелищем драматического
искусства.
Остальная часть залы была предоставлена посторонней публике и некоторым
служащим дома, назначенным присутствовать на спектакле.
У господина де Кульмье были великие идеи, но он не удостаивал вникать в
подробности. Организатором терапевтических представлений, в которых
принимали участие актрисы и танцовщицы маленьких парижских театров, был
маркиз де Сад.
Он выбирал пьесы - некоторые были его же сочинения, - набирал актеров и
руководил постановкой и репетициями. Для себя он брал главные роли, но в
случае необходимости был и машинистом, и суфлером. Никакое дело его не
останавливало и не казалось ему недостойным его таланта.
В качестве директора и главного актера театра Шарантона он воскрешал в
душе успехи прошлого.
Маркиз де Сад был не только директором театра Шарантона. Не происходило
ни одного торжества в больнице, которого он не являлся бы устроителем и в
котором не играл бы выдающейся роли.
Когда б октября 1812 года кардинал Мори, парижский архиепископ, посетил
учреждение господина де Кульмье, ему была пропета кантата...
Эту кантату сочинил маркиз де Сад, бывший поклонник культа Разума...
Это были последние, уже потухающие огни гения. Возраст охладил
мало-помалу вдохновение и смягчил наконец буйный характер маркиза...
Раскаивался ли он? Возможно. Во всяком случае, у него уже не было этих
ужасных приступов гнева, которые заставляли трепетать господина Кульмье.
Можно сказать, что страх и близость смерти вдохнули в него новую душу.
3 декабря 1814 года один из служащих больницы Шарантон писал главному
директору государственной полиции Беньо:
"Вчера вечером в 10 часов в королевской больнице Шарантон умер маркиз
де Сад...
Его здоровье уже заметно пошатнулось в течение некоторого времени, но
он был на ногах за два дня до своей кончины. Смерть его была внезапная, от
быстрого заражения крови.
При этом присутствовал его сын Арман де Сад, а потому, я думаю, мет
необходимости, согласно гражданскому закону, опечатывать имущество. Что же
касается до принятия мер охранения общественного порядка, Ваше
превосходительство, решите, нужно ли принять какие-либо предосторожности и
удостойте меня своими приказаниями: я настолько уверен в честности господина
де Сада-сына, что, думаю, он сам уничтожит опасные бумаги, если они есть у
отца..."
Маркиз де Сад умер семидесяти пяти лет, после непродолжительной
болезни, которую доктор Рамон, лечивший его в последние дни, определил как
засорение легких форм астмы.
Он оставил завещание, которое не менее оригинально, чем все остальные
его произведения.
В последнем пункте он излагает порядок своих похорон:
"Я запрещаю, чтобы мое тело было под каким бы то ни было предлогом
вскрыто. Я настойчиво желаю, чтобы оно хранилось сорок восемь часов в той
комнате, где я умру, помещенное в деревянный гроб, который не должны
забивать гвоздями ранее сорока восьми часов. В этот промежуток времени пусть
пошлют к господину Ленорману, торговцу лесом в Версале, на бульваре Эгалитэ,
и попросят его приехать самого вместе с телегой, взять мое тело и перевезти
его в лес моего имения Мальмэзон около Эпренова, где я хочу быть зарытым без
всяких торжеств в первой просеке, которая находится направо в этом лесу,
если идти от старого замка по большой аллее, разделяющей этот лес. Мою
могилу в этой просеке выроет фермер Мальмэзона под наблюдением господина
Ленормана, который не покинет моего тела до тех пор, пока оно не будет
зарыто в этой могиле; он может взять с собой тех из моих родных и друзей,
которые пожелают запросто выразить мне это последнее доказательство
внимания. Когда могилка будет зарыта, на ней должны быть посеяны желуди, так
чтобы в конце концов эта просека, покрытая кустарниками, осталась такою же,
какою она была, и следы моей могилы совершенно исчезли бы под общей
поверхностью почвы. Я льщу себя надеждой также, что и имя мое изгладится из
памяти людей".
Тот, кто мог написать эту ужасную, горькую страницу, кто мог пожелать
исчезнуть весь - и телом, и духом - в забвении и в роковом "ничто",
несомненно, с какой бы точки зрения его ни судить, не был обыкновенным
человеком.
Его семейство или не обратило внимания на его последние распоряжения,
или же встретило неодолимые препятствия к их исполнению.
Этот человек, который носил одно из великих имен Франции, был
похоронен, как хоронят казненных преступников.
Через несколько дней, несмотря на просьбы семейства, разрыли могилу и
вскрыли труп.
"Это было сделано, - говорит Викторьен Сарду, - ночью, тайно, тремя
людьми... так что я не мог допросить маркиза, по примеру Гамлета..."
Счастливее, чем Викторьен Сарду, был Жюль Жанэн. Он утверждает -
впрочем, у него было очень богатое воображение, - что видел череп маркиза
собственными глазами. Один френолог, не зная, кому он принадлежит, очень
внимательно рассмотрел его и открыл в нем шишки платонической любви и
материнской нежности.