Автор неизвестен. С Ириной Полянской беседует Елена Черняева: Литература - это послание

стихии кино. Главная героиня пишет диссертацию по истории кино и вступает в
сложные отношения с Мастером -- знаменитым кинорежиссером, когда-то
поставившим гениальный фильм, уничтоженный по решению сталинской комиссии.
Композиционно роман тоже как бы сложен из двух половин, взаимно дополняющих
друг друга: одна из них -- роман-портрет об этом режиссере, знаменитом и
вальяжном основоположнике кино, сумевшем дожить до наших дней (действие
происходит в 70-х), заведомо синтетическом персонаже, современнике
Эйзенштейна, Довженко, Дзиги Вертова. А вторая половина романа -- это
культурологический пласт, посвященный истории кино и его творцам, рассказ об
этом величайшем изобретении, связанном с историей ХХ века, запечатленном на
его экране. Поражает размах задействованного в романе материала. Эссеистская
часть захватывает едва ли не всю историю нашего кинематографа в его основных
темах и проявлениях. История кино сливается с историей века, поскольку
современная мифология ХХ века не смогла бы утвердиться без этого "важнейшего
из искусств".

-- И.П. Здесь мне помогло мое актерское образование. Кино я, в отличие
от театра, не люблю. Я бы не рискнула написать о театре, к которому отношусь
очень трепетно, для этого я не настолько самонадеянна, а в кино все кажется
таким явным, что меня в один прекрасный день вдруг потянуло написать эдакую
кинофреску: попытаться на своей отдельно взятой кочке вскрыть социальную
подоплеку этого феномена, выросшего на памяти одного поколения (в данном
случае -- одного человека, моего героя) из стадии первобульона в самое
технологичное и доминирующее искусство современной цивилизации.
В начале всех начал, как это у меня бывает, лежала одна история... Это
история знакомства с прототипом главного героя романа -- действительно
человеком чрезвычайно известным, оставившим свой след в истории кино, имени
которого я не назову. Мне стоило больших трудов изменить его образ до полной
неузнаваемости, хотя кройся не кройся, а от всех примет все равно не уйти.
Поэтому кое-кто героя моего угадывает. Но я никогда не сознаюсь, потому что
этот человек действительно перевоплотился в совершенно другого,
компилятивного персонажа, так что за него я спокойна. Вначале наши отношения
развивались примерно так, как описано в первых главах романа: он
рассказывал, я добросовестно за ним записывала, но потом он и записывать
запретил, когда беседы стало зашкаливать. Я просто слушала и поддакивала,
иногда позволяя себе тот или иной вопрос, доказывающий, что я вполне в
материале. В то время мне очень нравилась "идея рукопожатия", которую любил
озвучивать Владимир Яковлевич Лакшин, как-то подсчитавший, что от него до
Льва Толстого всего д в а рукопожатия -- через кого-то из близких писателя,
с кем он успел познакомиться. Или даже о д н о?.. Рука-то, которую пожимали
Толстой и Лакшин, была одна и та же... Короче говоря, пожимая всякий раз
дряхлую, но еще полную сил длань моего героя, я вступала в прямой контакт со
всем русским кино. Как прежде кавалеры прикладывались к ручкам дам,
выстраиваясь в затылок друг к другу, так я прикладывалась к "великому
немому", отмечая про себя значительность момента. Или, быть может, сам
"немой" в этот момент выстраивался в затылок, чтоб пожать мне руку... В
общем, мы только и занимались тем, что выстраивались в затылки друг другу.
Он -- кино -- я. Кино -- я -- Он. Попутно я читала всю эту литературу по
истории нашего кино и поражалась пустоте этих книг. То, что рассказывал мой
Основоположник, было совсем о другом! О других людях!

-- Е.Ч. В роман включены короткие, в несколько страниц каждый,
портреты-эссе, посвященные Довженко, Дзиге Вертову, Эйзенштейну, Вере
Холодной и др., захватывающие читателя профессиональным блеском и абсолютным
проникновением в предмет... Так о Довженко, умевшем "обращаться со смертью,
как Рубенс с формой...", или, скажем, о "человеке с киноаппаратом" Дзиге
Вертове еще никто не писал...

-- И.П. Я многое использовала из того, что он мне рассказывал. Плюс
многое взяла из книг. Я не гналась за подробностями и деталями -- в отличие,
скажем, от рассказа "Тихая комната", где это стремление доминировало, --
меня интересовала история выживания недюжинного человека, одаренного
талантом, в условиях подавления всего индивидуального, все эти извивы
компромиссного мышления и приспосабливания к окружающему миру под гнетом
обстоятельств, проявления стойкости и слабости, догмы и творческого
порыва... Что камера делает с историей -- мне уже было более или менее ясно.
А вот что она делает с пространством и временем? Ч т о остается на месте
отснятых образов и ч е м именно заполняется э т а пустота?.. В общем, все
эти завораживающие и пугающие вопросы второй половины ХХ века, до которых
наконец доросла наиболее продвинутая и впечатлительная часть ценителей
кинофотопродукции. Я поняла, что это очень одинокий человек, больше
озабоченный приведением своего прошлого в правильный, по его разумению,
порядок. И, в общем, я в нем разочаровалась. А когда отношения наши стали
напоминать Шехерезаду -- в мужском ее варианте, -- я постаралась свернуть
свою лавочку...

- Е.Ч. Вы сказали, что не любите кино. Но написанная вами книга
свидетельствует об обратном. В ней столько страсти, сердечного отношения к
предмету, добросовестного углубления в различные аспекты актерского
искусства и даже кинопроизводства...

- И.П. Спасибо на добром слове. К кино я действительно отношусь чем
дальше -- тем все хуже. Причины, в общем-то, понятны -- они на виду у всех.
Редкий фильм я могу досмотреть до конца. Может быть, это связано с
усталостью жанра, может быть, с нашей общей усталостью... Я люблю
пересматривать старые, хорошо знакомые мне фильмы -- и то не целиком, а ради
какого-нибудь фрагмента, удачно сыгранной сценки, кадра. Ведь я - бывшая
актриса. В одном из интервью я уже рассказывала о своем небольшом каталоге
этих "моих" кадров, к которым питаю свою особую, личную привязанность.
Например, одна сцена из "Покаяния", где женщина стоит где-то на летней
кухне, курит у окна с видом в сад, и идет закадровый текст, кажется, из
Тициана Табидзе: "Вечер, весна, теней перекличка, с ветки на ветку прыгает
птичка"... Мне всякий раз кажется, что я в этом саду жила -- или в нем жила
моя мать, что-то из прошлого, которое напомнила поза этой женщины. Что-то
меня в этой сцене волнует. Таких кадров у меня несколько -- их и не может
быть много. Ради них я готова простить человечеству кино вообще, -- как
сказал однажды в запале Саша Соколов, ругая современный кинематограф и делая
исключение для Бергмана, который -- один! -- оправдывает для него
несовершенство всего остального киномира...

- Е.Ч. Ваш роман "Прохождение тени" входил в Букеровский шорт-лист 1998
года. Ему отдавало свои симпатии абсолютное большинство критиков и
читателей. Преимущество вашего романа было очевидно для всех, поэтому такой
взрыв возмущения вызвало решение трех членов жюри - Зорина-младшего,
Дубина-старшего и примкнувшей к ним славистки Катерины Кларк,
проголосовавших за архивное произведение А.Морозова. Победил даже не роман -
весьма средний, стилизованный под записки катотоника в стадии ремиссии текст
тридцатилетней давности, выдаваемый за последнее слово русской прозы,- в
нарушение всех правил и канонов устава премии. Как стало позже известно, при
голосовании решающим оказался голос американской славистки, капризно
заявившей, как ей не нравится, что газеты навязывают им готовое решение -
роман Полянской, и призвавшей членов жюри поступить "неординарно" -
проголосовать за аутсайдера, чтоб "удивить всех". Таким образом, с нами
сыграли в игру, известную в народе как "наперсток", где главное - обмануть
ожидания публики. Что вы чувствовали в тот момент?..

- И.П. Как вы догадываетесь, мне не очень-то хочется ворошить все это.
Да и не мое наверное это дело. У Морозова мне понравилась вторая его вещь,
спустя год опубликованная "Знаменем". Скажу об одном впечатлении, вынесенном
из тех дней: совершенно случайно услышала по радио выступление председателя
жюри Андрея Зорина, в котором он характеризовал авторов нашей финальной
шестерки. В нее вошло жизнеописание простой сибирской женщины А.Чистяковой,
рассказывающей о своей нелегкой доле, пьянстве мужа, смертях детей...
Господин Зорин сравнивал эти ее горестные сюжеты с... Хармсом. Самое
поразительное, что это говорилось всерьез - с академическим апломбом, с
большим уважением к собственному вкусу. Услышав такое, я поняла, что в этом
"дискурсе" места для меня просто нет и все дальнейшее воспринимала вполне
спокойно. Жалею только об одном - что поддалась на уговоры и пошла на
церемонию. Делать этого, конечно, не следовало. Неприятно удивила возня,
поднятая вокруг романа редакторатом одного литературного журнала.. Особенно
поразило участие бывшего главреда, организовывавшего через подставных
газетные рецензии (ведаю о чем говорю),- одного из тех писателей, чьи
репутации вспухали на советских тиражах и советских гонорарах в обстановке
эстетического вакуума, получивших от власти все но полагающих очевидно, что
им не додано при жизни...

- Е.Ч. Герой произведения А.Морозова идеально укладывался в промежуток
малый между Веничкой Ерофеевым и Передоновым, в который сегодня слишком
многим хотелось бы загнать, как в гетто, русского литературного героя -
недотыкомку, советского дебила, золотушного алкоголика, зомбированного
паупера, - и отразил на себе, как в зеркале, ориентировки некоей социальной
группы, одолеваемой специфическими страхами, маниями, занятой серьезной
работой по целенаправленному формированию литературных вкусов и
представлений. Уже как бы принято за аксиому, что в этой стране не может
быть ни поэзии, ни музыки, ни красоты - то есть всего того, чем так щедро
одаривает читателей ваш роман, - литература, как и все прочее, здесь
кончилась, и поэтому любое искреннее и живое, талантливое и открытое слово
воспринимается неадекватно - то есть вообще не воспринимается:
замалчивается, высмеивается, затирается, подвергается остракизму... Думаю,
именно этим объясняется неприятие т а к о й прозы членами данной референтной
группы критиков - людей насквозь ангажированных и не способных объективно
судить о современной русской литературе. В своих послебукеровских заметках
Андрей Зорин с нескрываемым удивлением и нервозностью описывает бурную
реакцию некоторых его коллег на решение жюри, доходившую до прямых угроз в
его адрес, и пытается подвести оправдательную базу под это решение, -
"нелепое и импульсивное", по мнению "Литгазеты", отказавшейся даже печатать
на своих страницах портрет победителя... Оказывается, голос Зорину был. Он
звал утешно. Голос принадлежал покойному переводчику и эссеисту А.Сергееву,
незадолго до своей трагической гибели якобы благословившему Андрея Зорина на
такой выбор. Да будь на месте А.Сергеева хоть сам Лев Толстой - за кого
господин Зорин нас всех принимает?.. У нас что - нет своих глаз, сердца,
вкуса, культуры? И мы уже не в состоянии отличить солнца от тени, агнцев от
козлищ? Откуда вообще в нашей стране берутся столь причудливые почитатели
Хармса, этого классика для самых маленьких с университетскими дипломами в
кармане? Где они все учатся, какие книжки читают, чему учат своих
иностранных студентов, до которых они как правило большие охотники?.. И
каким образом попадают в президиумы и жюри престижных премий?
Сегодня нашему читателю навязываются представления, часто
противоречащие не только цивилизационному коду русского человека, но и
простому чувству брезгливости. В героях дня ходят Сорокины, Вик.Ерофеевы,
Е.Поповы, Приговы... Альтернативщики ведут себя все активней - обживают
телевидение, страницы "толстых" журналов, рвутся в истеблишмент. И это бы
ничего, если б по мере социальной адаптации к ним приходила зрелость и
чувство ответственности. К сожалению, этого не происходит: выросшие в
подполье писатели так и остаются в большинстве случаев маргинальными или
полумаргинальными. Зато теперь эта жизнерадостная шпана ползает по западным
университетам, претендуя на мейнстрим в литературе, обтяпывает свои дела,
собирает большие аудитории, создавая превратное впечатление о нашей стране у
тех, кто еще не потерял к нам интерес. И сбитые с толку зарубежные
критики-слависты, как в случае с вами, часто выступают на их стороне...

- И.П. Не думаю, что в моем случае все обстоит так фатально, как вы
говорите. Члены жюри - тоже люди, каждого из которых можно понять и
конкретно объяснить. Хотя бы для себя, хотя бы ради своих читателей, о
которых тоже надо думать, потому что их у нас, как выяснилось в последние
годы, осталось не так уж много. Они болеют за тебя, звонят, пишут письма и
тоже ищут объяснения вещам странным, которыми так полна наша сегодняшняя
жизнь... Если с профессором Йельского университета Катериной Кларк все более
или менее ясно - ну нормальная тварная бабья ревность, которую я,
театральный человек, привыкла чувствовать кожей, если с Зориным тоже все
более или менее понятно - ну занесло "аэропортовского" гогочку в
председатели, ну бывает, надо же поинтересничать, "поусложнять" очевидное,
то Борис Дубин был для меня загадкой... Ознакомившись поближе с его
работами, я поняла, что это такой переводчик-минималист со всех языков, ни в
чем крупном не замеченный но всегда успевающий к раздаче маленьких слонов, и
что собственно художественных переводов у него немного, основной корпус -
окололитературная эссеистика, предисловия, комментарии, социология, человеку
просто не интересна художественность сама по себе, он полагает себя выше
этого "договора" и ищет во всем, как модно теперь выражаться, с т р у к т у
р ы, а также стратегии, риторики, семантики, контексты. Эссенции.
Дистилляты. Мне слишком хорошо известно, к сожалению, отношение многих
"носителей языков" круга "Иностранки" к культурке-литературке страны
обитания, в которой угораздило родиться с таким умом и таким талантом... Так
что и этот критик оказался фигурой случайной и малоадекватной. Член жюри
Михаил Кураев подарил мне визитку с автографом: "Я сначала охрип, потом
голосовал за вас..." Мнение автора любимого мною "Капитана Дикштейна" значит
для меня гораздо больше, чем мнения всех вместе взятых литературоведов и
социологов... В идеале институт премии призван устранять культурную атонию и
структурировать литпроцесс. Но это в идеале - действительность вовсе не
обязана во всем идеалу потакать, на то она и действительность. Тем и
интересна.

- Е.Ч. Так сложилось, что Букер сегодня - это наше все или почти все,
поэтому те, кто предпочел Олегу Ермакову ("Знак зверя") - Окуджаву, Ольге
Славниковой ("Стрекоза...") - Азольского, Ирине Полянской ("Прохождение
тени") - Морозова сыграли с литературной общественностью в дурную игру.
Возвышая произведения менее талантливые, т.е. сбивая все критерии и входя в
противоречие с ожиданиями профессиональных наблюдателей, они, эти люди,
искажают литературный процесс. Последствия этих ошибок не так уж безобидны -
они влияют на творческую самооценку авторов, людей по-настоящему
талантливых, и оскорбляют вкусы остальных, усугубляя негативистские явления
в литературной среде. Не говоря уж о лишении талантливого автора заслуженной
суммы, гарантирующей ему несколько лет спокойной жизни. Все это тем более
печально, что маргинализация культурной жизни набирает ход. Усилия людей
завистливых или амбициозных, имеющих отношение к премиальному процессу,
счастливо совпадают с интересами лиц или даже целых группировок,
заинтересованных в снижении культурных критериев, в конечной фальсификации
литературного процесса. Парадокс: англичане больше озабочены спасением
русского реалистического романа, чем аборигены. Мне вспоминаются слова
одного иностранца: эти русские - и работу не сделают, и деньги не вернут!..
А ведь все эти люди (члены Букеровского жюри) получают немалые суммы и
расписываются за них в ведомости, но делать свою работу - т.е. определять
действительно п о б е д и т е л я, автора л у ч ш е г о романа года - они
частенько не хотят. Или не умеют, что по сути одно и то же. Все их усилия
сосредоточены на прочесывании подлеска и формировании шестерки финалистов,
на поощрении авторов второго и третьего плана, на раздаче грантов по квотам:
одну тысячу (вошедший в шорт-лист автор получает 1 тыс. дол.) - провинциалу,
одну - женщине, одну - эмигранту и т.д. История русского Букера 90-х - это
во многом история предательств русской литературы ее критикой... Для меня,
например, Лев Аннинский как критик умер в далеком уже 94-м, когда он в
качестве председателя жюри вручил Букера Окуджаве за его вялотекущие
семейные мемуары, - теперь что бы он ни писал и ни говорил, я все делю на 5
и на 10, потому что помню, что за действия свои он не отвечает. Исковеркали
творческую судьбу прекрасному писателю Олегу Ермакову, автору единственного
"афганского" романа - не потому ли он надолго замолчал? Мне думается, не
случайно англичане недавно отказались спонсировать русского Букера -
по-видимому, им надоели эти глубокомысленные петляния в трех соснах, не
случайно на следующий год объявили об ужесточении правил (только современный
роман!), нарушенных тремя вышеупомянутыми членами жюри Букера-98. Ведь это
всем нам плюнули в лицо - вызывающе, зло, гадко! Именно так и был воспринят
большинством наблюдателей этот "мессидж"... Однако же как надо презирать эту
страну с ее литературным сообществом, чтоб так демонстративно предпочесть
архаичную сухомятку "Чужих писем" музыкально-виртуозной,
пластично-выразительной и сердечной поэтичности "Прохождения тени"... Михаил
Кураев "охрип", отстаивая ваш роман, многие помнят бурную реакцию другого
члена жюри - Евгения Сидорова (кстати, не последнего человека в нашей
культуре - еще недавно министра!), буквально кричавшего в телекамеру, что
навязываемый нам текст "не может, не может быть победителем!.." Что ж это за
система такая, при которой судьбу писателя решает случайный каприз залетной
американской тетки? Выпал единственный шанс послужить русской литературе
никому доселе не ведомой славистке (имя коим - легион) - и тот оказался
бездарно промотан. Лучше б отдали затраченные на нее немалые деньги
кому-нибудь из авторов - на хлеб-лекарства, путевку к теплому морю для
больного ребенка... Кажется, всем давно уже ясно: сложившаяся ситуация
лотерейной случайности и произвола требует пересмотра. Если есть люди,
жертвующие деньги на поощрение серьезных писателей, почему дело экспертной
оценки нередко оказывается в руках случайных и неквалифицированных? Будь моя
воля - ввела бы Апелляционную комиссию, а с каждого критика брала подписку:
мемуары сибирских домохозяек обязуюсь обходить, какими бы душераздирающими
они ни казались, внимание буду обращать только на современное х у д о ж е с
т в е н н о е... Почему бы, например, не наделить каждого члена жюри правом
вето для привлечения членов Постоянного жюри - с целью расширить круг
экспертов, чтобы в спорной ситуации свести возможность ошибки к минимуму?..
Не получается что-то у наших "аполлонов" с злосчастным Букером. А как вы
вообще относитесь к критике?

-- И.П. Меня печалит, что сегодня литературному журналисту ничего не
стоит походя оскорбить автора развязной или фамильярной интонацией. Обозвать
занявшую не один год жизни работу "пустым бумажным кульком". Свести всю
женскую прозу к остроумной аббревиатуре "ЖП" (Синяков, Волгин), к "женскому
батальону смерти" (Елисеев) или к чему-либо еще более смешному, умному и
доброму... Огорчает, что литературная критика сплошь и рядом подменяется
артикуляцией общих мест, замешенной на активном и изобретательном
раздражении, сиречь хамстве, выдаваемом за критический темперамент.
Впечатление такое, что критика сегодня все более становится самодостаточной.
Если в сфере экономики менеджеры среднего звена расхватывали заводы и
фабрики, то в сфере искусств приватизация идет по линии вытеснения
литературы и авторов за пределы игрового поля. Отечественный автор, как и
все отечественные производители, очутился в заложниках у своего менеджмента.
Комментатор побеждает игрока, менеджер -- инженера, критик -- автора. Я имею
в виду прежде всего современный премиальный процесс, рассоривший критику с
авторами. Обостривший отношения между ними до полной непереносимости.
Поскольку дело пахнет деньгами, слишком часто в решении критиков
проглядывает чувство личной обиды, нежели искренней заинтересованности в
результате... Так, настоящим апофеозом "восстания масс" (Ортега) критической
общественности явилась кампания Антибукера-99, когда группа критиков,
ничтоже сумняшеся, просто-напросто отказалась от премирования прозы и
поэзии. Вытолкав прозу с поэзией за дверь, критики уселись делить
литературное поле вкупе с премиальным фондом. Сбылась вековая мечта --
литературная рецензия победила как жанр. Из трех главных призов два были
вручены за литературную рецензию на несуществующего писателя (Басинский и
Иванченко). Последнее обстоятельство, по-видимому, является принципиальным и
утверждает самостоятельную, независимую от действительной жизни природу
критики. Жаль, нет с нами Булгакова -- вот бы порадовался человек. Потому
что эта история абсолютно в булгаковском вкусе. Совершенно замечательная
история. И только наша всеобщая замороченность не позволила оценить ее по
достоинству. Жалкий выбор слабых людей, лишивших возможности двух
талантливых авторов получить передышку от рынка. Потому что сегодня, к
сожалению, для большинства писателей речь нередко идет о выживании, - вот
именно что о "хлебе-лекарствах", о последних деньгах на "путевку для
ребенка"... Стоило высокомерничать и эдакий огород городить, чтобы на
следующий год вручить премию Акунину-Чхартишвили -- чисто коммерческому
сочинителю, который, помнится, совсем недавно в одном из своих выступлений
глумливо посылал серьезных русских прозаиков выходить на рельсы --
чернильницами стучать вместе с нерентабельными шахтерами... Как будто не
было в природе романа О. Славниковой, сборника рассказов А. Эппеля. Первую
свою книгу выпустил русский путешественник Федор Конюхов, я бы сказала --
поэт действия, ведомый в своих путешествиях чувством поэзии, человек, какого
еще просто не знала история...

-- Е.Ч. Акунин -- это маленький пикуль для антипикулевского электората
со всеми вытекающими. Счастье его в том, что он вовремя попал в руки
талантливым коммерсантам, сумевшим грамотно раскрутить этот внезапно
забивший среди асфальтовой мостовой гейзер... Да, сегодня в моде или
коммерсант, или человек поступка, радикального действия. Создается даже
впечатление, что одной литературы сегодня недостаточно -- важен тип твоего
литературного поведения, творческая стратегия, нацеленная на успех.

-- И.П. Каждый сам для себя решает, как ему себя вести и какую, в
соответствии со своими представлениями, выстраивать линию литературного
поведения... Вот, например, журналист Елена Грандова, которая за недолгий
промежуток времени опубликовала в различных газетах с е м ь типовых интервью
с Григорием Баклановым. Недавно вышло в о с ь м о е - такое же типовое.
Понятно теперь, как это делалось в Одессе? Сегодня Бакланов обвиняет
Солженицына, что его на фронте о б с л у ж и в а л и денщики, готовя для
него отдельный кулеш. Но вот обслуживание - так обслуживание! Трогательные
ветхозаветные приемчики, не прибавляющие в новых условиях ни читателей, ни
тиражей, способные вызвать лишь улыбку. Сегодняшний стиль литературного
поведения требует более радикальных средств: кто-то, стараясь быть
замеченным, кричит кикиморой в телевизоре, кто-то выставляет в Интернете
свои откровенные фотографии из семейного альбома с бархатным подбоем, кто-то
садится в яхту и плывет вокруг света, чтоб написать об этом книгу... Выбор
большой, все дело лишь в степени допустимого, на которую может решиться тот
или иной автор.

-- Е.Ч. Чем романист отличается от автора рассказов и повестей?

-- И.П. Прежде чем написать свой первый роман, я выпустила три книги
рассказов и повестей. Лишь после этого решилась подступиться к роману. Это
рассказ можно написать в один присест, роман же требует предварительного
цикла, связанного с собиранием материала, накапливанием художественного
дыхания, душевных сил. Писатель -- человек зависимый от своей строки.
Процесс письма ценен сам по себе -- как один из способов самоосуществления,
как мощный ускоритель жизни, вызывающий в тебе кристаллизацию опыта.

-- И.П. Женщины-писатели сегодня -- кто они?

-- Е.Ч. Мне кажется, что такого явления в нашей литературе, как женская
проза, прежде не существовало. Конечно, были и раньше писательницы, но между
женщиной-писательницей и женщиной-прозаиком лежит большая разница. Первая
пишет сюжетную беллетристику, как правило более или менее ориентированную на
стандартные -- "мужские" -- образцы. Вторая же стремится к каким-то
культурно-эстетическим ценностям, пишет "всерьез", экспериментирует с