Страница:
Из книги Ч. Дарвина
«Наблюдения над жизнью ребенка»
…Весьма интересная статья Тэна о духовном развитии ребенка подала мне повод пересмотреть дневник, который я вел 37 лет назад об одном из своих собственных детей. У меня был удобный случай для точных наблюдений, и я тотчас же записывал все замеченное. Главным предметом моих наблюдений были выражения чувств, и свои заметки я поместил в написанной мною книге об этом предмете, но так как я обращал внимание и на другие пункты, то мои наблюдения, может быть, будут иметь некоторый интерес в связи с наблюдениями Тэна и другими, которые, конечно, будут еще произведены впоследствии. Принимая во внимание виденное мною на своих собственных детях, я могу высказать уверенность, что периоды развития отдельных способностей у различных детей значительно разнятся между собою.В первые семь дней моим ребенком весьма хорошо исполнялись различного рода рефлективные движения, как-то: чиханье, отрыжка, зевота, потягиванье и, конечно, также сосанье и крик. На седьмой день я прикоснулся к голой подошве ноги ребенка кусочком бумаги, который он оттолкнул, сжав при этом пальцы, как это делает более взрослый ребенок, когда его начинают щекотать. Совершенство этих рефлективных движений показывало, что крайнее несовершенство произвольных движений обусловливается не состоянием мускулов или координирующих центров, а существованием силы воли. Несмотря на крайне ранний возраст, мне казалось, что прикосновение к его лицу теплой, мягкой руки вызывало в нем желание сосать. Это следует признать рефлексом или инстинктивным действием, так как нельзя думать, чтобы так рано могли уже существовать опытность и сравнение с прикосновением к материнской груди. В первые две недели ребенок часто пугался, если слышал внезапный шум, и мигал глазами. То же самое замечал я в первые две недели и у некоторых из других моих детей. Раз, когда ему было уже 66 дней, я случайно чихнул, вследствие чего он сильно встрепенулся, нахмурил лоб, казался испуганным и начал сильно кричать и еще час спустя после того оставался в состоянии, которое у взрослых людей назвали бы нервным, так как малейший шум пугал его. Несколькими днями раньше он испугался, внезапно увидев какой-то предмет, но еще много времени спустя всякий шум вызывал гораздо больший испуг и миганье глазами, нежели вид предметов. Например, когда ребенку было 114 дней, я встряхнул близ его лица коробку с бонбашками, и он испугался; когда же коробка была пуста или какой-нибудь другой предмет даже еще ближе подносили к его лицу, то это не производило никакого действия. Из этого мы можем заключить, что миганье глазами, очевидно, имеющее целью их защиту, не было результатом опыта. Как бы ни был, вообще, чувствителен ребенок к шуму, но даже когда ему было 124 дня, он еще не был в состоянии точно распознавать, откуда идет шум, так чтобы мог повернуть туда свои глаза.
Что касается зрения, то уже на девятый день его глаза обращались на горящую свечу, и до 45-го дня, кажется, ничто другое не привлекало его внимания, но на 49-й день его весьма заинтересовала ярко окрашенная кисточка; он приковался к ней своим взглядом и перестал двигать руками. С какою поразительною медленностью он приобретал способность следить глазами за предметом, двигающимся с весьма умеренною скоростью. Это ему нелегко давалось даже и тогда, когда он был уже семи с половиною месяцев. Тридцати двух дней он замечал грудь своей матери на расстоянии трех или четырех дюймов, о чем можно было заключить потому, что он вытягивал губы и останавливал на ней свой взгляд; однако я сомневаюсь, чтобы это обстоятельство обусловливалось зрением, хотя он и, действительно, совсем не прикасался к груди. Не берусь решать, чем обусловливалась это движение – обонянием ли, или ощущением тепла, или положением, в котором он находился.
Движения членов и туловища у него были долгое время неопределенны, бесцельны и обыкновенно производились повторно, с тем, однако, исключением, что он уже очень рано, а именно еще до сорокового дня, умел подносить свои руки ко рту. Семидесяти семи дней он схватывал правой рукой рожок (которым отчасти кормили его) и не хотел брать его левой рукой, хотя я и пытался всунуть его туда; только неделю спустя он стал брать рожок и левой рукой, так что правая рука на неделю опередила левую. И все-таки этот ребенок сделался впоследствии левшой, без сомнения, вследствие унаследованной привычки, так как его дед, мать и один брат были и есть левши. Будучи в возрасте между восьмидесятью и девяноста днями, он брал в рот всякого рода вещи и две или три недели спустя умел это делать с некоторою ловкостью, но нередко прикасался сначала предметом к носу и только потом уже тащил его в рот. Если он брал меня за палец и тащил его в рот, то сосать его мешала ему его собственная рука, но на 114-й день он уже настолько научился управлять движением своей руки, что мог брать в рот кончик моего пальца. Такое действие не раз повторялось и, очевидно, было не случайным, а обдуманным. Обдуманные движения рук также значительно опередили движения туловища и ног, хотя ненамеренные движения последних уже очень рано были попеременными, как при хождении. Четырех месяцев он часто внимательно смотрел на свои собственные руки или другие близкие предметы, причем он сильно сводил глаза, вследствие чего он нередко страшно косил. Когда ему было 132 дня, я заметил, что если какой-нибудь предмет поднести к его лицу столь же близко, как его собственные руки, то он пытался схватить его, нередко не успевал в этом; с отдаленными предметами он не делал подобной попытки. Едва ли можно сомневаться в том, что сведение глаз служило ему указанием, и он начинал двигать руками. Хотя это дитя, как видим, начало очень рано пользоваться своими руками, но оно не обнаружило в этом отношении никакой особенной способности, так как, будучи двух лет и четырех месяцев, оно держало грифель, перья и другие предметы с далеко меньшим искусством, чем его сестра, которая в то время была только четырнадцати месяцев и обнаруживала большую естественную наклонность к целесообразному пользованию различными вещами.
Было бы трудно решить, когда в первый раз проявилось у него чувство гнева. На восьмой день у ребенка уже нахмуривался лоб и кожа вокруг глаз складывалась в складки перед тем, как он думал закричать, но это обстоятельство можно приписать боли, а не раздражению. Когда он был десяти недель, ему раз дано было несколько более обыкновенного холодное молоко, и, пока он сосал его, лоб у него был слегка нахмурен, так что в эту минуту он имел вид взрослого человека, который не в духе, потому что ему приходится делать что-то неприятное. Когда ему было уже около четырех месяцев, а может быть, еще и меньше, то нельзя уже было сомневаться в том, что он легко приходит в сильный гнев; об этом можно судить по тому, что кровь бросалась ему в лицо и, вообще, во всю кожу, покрывавшую голову. Для этого достаточно было самой малейшей причины; так, например, будучи семи месяцев, он пришел в страшный гнев, потому что от него откатился лимон, и он не мог достать его руками. Одиннадцати месяцев он оттолкнул от себя не нравившуюся ему игрушку и ударил по ней; я предполагаю, что этот удар был инстинктивным признаком раздражения, подобно щелканью у только что вылупившегося из яйца молодого крокодила, и он не предполагал причинить этим боль игрушке. Будучи двух лет и трех месяцев, он очень часто бросал книги, палки и другие предметы во всех, кто только возбуждал его неудовольствие. Некоторые из других моих сыновей тоже делали это. С другой стороны, я не замечал ни малейшего следа подобной ловкости у своих маленьких дочерей и потому думаю, что наклонность к бросанью наследственна у мальчиков.
Страх, вероятно, одно из первых чувств, развивающихся у детей, о чем можно судить потому, что они пугаются при внезапном шуме и потому кричат даже и в том случае, если им лишь несколько недель. Когда ребенку было четыре с половиной месяца, я имел обыкновение производить вблизи его всякого рода странный и громкий шум, который всегда очень забавлял его, но раз я произвел громкий трескучий шум, какого я никогда не производил раньше; ребенок тотчас сделал серьезное лицо и начал кричать. Два или три дня после того я произвел случайно такой же шум и с таким же результатом. Около того же времени, именно в 137-й день, я пошел к ребенку спиной и потом вдруг остановился; он тотчас же сделал очень серьезное и испуганное лицо и, наверное, начал бы плакать, если бы я не обернулся к нему. Тогда его лицо тотчас же повеселело и он начал улыбаться. Всем известно, как обыкновенно сильно боятся больше взрослых дети всякой темноты и всего неизвестного им. Как пример я могу привести, что раз я повел вышеупомянутого ребенка, когда ему было 2 и 1/4 года, в зоологический сад, где он с удовольствием смотрел на всех животных, которые походили на известных ему, как, например, на оленей, антилоп и всех птиц, даже и страусов, но очень испугался больших животных в клетках. Потом он не раз говорил, что с удовольствием пошел бы опять туда, но не желал бы только видеть «животных в домах», и мы не могли дать себе отчета в этом страхе. Не имели мы права предполагать, что неопределенный, но вполне действительный страх детей, вполне независимый от опыта, представляет собою последствие действительных опасностей и глупого суеверия старых, диких времен? Это вполне согласуется с тем, что мы знаем из унаследования ранее очень ясно развитых признаков, что такой страх появляется в ранний период жизни и исчезает впоследствии.
Что касается приятных ощущений, то должно признать, что дети чувствуют удовольствие при сосании, о чем свидетельствует и выражение их блуждающих глаз. Мой ребенок начал улыбаться сорока пяти дней, другой – сорока шести дней, и улыбка ясно указывала на удовольствие, так как глаза блестели, и веки слегка прищуривались. Эта улыбка появлялась преимущественно тогда, когда ребенок видел мать, и поэтому, вероятно, была духовного происхождения, но он улыбался в это время и даже в продолжение некоторого времени позднее, вследствие какого-нибудь внутреннего приятного ощущения, потому что не существовало ничего иного, что бы могло возбудить или веселить его. Когда ему было сто десять дней, его чрезвычайно забавляло, если ему на лицо клали передник и потом вдруг отнимали; равным образом забавлялся он и тогда, когда я вдруг открывал свое лицо и приближал к его лицу. Тогда он испускал легкий крик, который был началом смеха. Здесь неожиданность была главною причиною удовольствия подобно тому, как удовольствия же доставляют неожиданные остроумные выражения взрослых людей. Я думаю, что недели за три или четыре перед тем временем, когда его стало так забавлять внезапное открытие лица, легкое ущипывание его носа или щек казалось ему хорошей забавой. Я сначала удивлялся, что ребенок немногим старше трех месяцев уже понимает шутку, но стоит только припомнить, как рано уже начинают играть щенята и котята, и тогда мы не увидим в этом ничего удивительного. В 4 месяца уже ясно было видно, что он с удовольствием слушает игру на рояле, так что это, очевидно, казалось первым признаком эстетического ощущения, если только не считать за такой признак заманчивость для него пестрых красок, проявившуюся еще ранее.
Привязанность к людям появилась, вероятно, очень рано, если судить по тому, что ребенок начал улыбаться лицам, ходившим за ним раньше двух месяцев, хотя я и не могу положительно сказать, что он узнавал кого-нибудь раньше 4 месяцев. Пяти месяцев он явно обнаруживал расположение к своей няньке, но, само собою, эта привязанность не проявлялась ясными действиями, пока он не достиг более чем годовалого возраста, когда он часто целовал свою няньку, если он не видел ее в продолжение короткого времени. Что же касается родственного привязанности сочувствия, то последнее уже проявлялось в возрасте шести месяцев и одиннадцати дней грустным выражением лица с опущенными углами рта, когда нянька представлялась плачущею. Ревность ясно обнаруживалась, если я ласкал большую куклу и качал его маленькую сестренку; тогда ему было пятнадцать с половиной месяцев. Принимая во внимание, как сильно чувство ревности у собак, можно допустить, что у детей оно появляется раньше вышеупомянутого времени, если только делать правильные наблюдения.
Первым действием ребенка, – насколько я мог заметить, – указавшим на некоторое практическое соображение, была уже упомянутая возня с моим пальцем, конец которого он старался положить себе в рот. Эхо было на сто четырнадцатом дне. Четырех с половиною месяцев он не раз улыбался моему и своему изображению в зеркале, которые он, без сомнения, принимал за действительные предметы, но уже обнаруживал понимание, так как, видимо, удивлялся, слыша за собой мой голос. Подобно всем детям, он с удовольствием смотрел на себя в зеркале и, по истечении меньше чем двух месяцев, вполне понимал, что видит изображение, так как когда я придавал какое-нибудь странное выражение, он оборачивался и смотрел на меня. Раз в семимесячном возрасте, будучи на дворе, он увидел меня в комнате у окна за большим зеркальным стеклом и, видимо, пришел в недоумение – видит ли изображение или действительный образ. Другая из моих маленьких детей – девочка – была далеко не так сообразительна в годовом возрасте и казалась совершенно смущенной изображением в зеркале одной особы, ставшей сзади ее. Высшие породы обезьян, которых я испытывал маленьким зеркалом, держали себя иначе: они хватались за зеркало и обнаруживали там понимание, но, видя себя в зеркале, они далеко не приходили от этого в удовольствие, а, напротив, сердились и не хотели более смотреть в него.
С пяти месяцев у ребенка сочетания идей образовывались независимо от опыта и утверждались в его мыслях. Так, он очень сердился, если на него надевали шляпу и пальто и потом тотчас освобождали от них. В семь месяцев он сделал большие успехи; именно он соединял со своей особой имя няни, так что если я называл ее по имени, то ребенок оглядывался на нее. Другому ребенку доставляло удовольствие склонение головы набок. Мы подражали ему в этом, говоря: «покачай головкой»; семи месяцев он уже делал это по одному слову без всякого указания ему, какое следует сделать движение. В продолжение следующих четырех месяцев первый упомянутый нами ребенок научился сочетать со словами много вещей и действий: например, если его просили о поцелуе, он протягивал губы и оставался в таком положении; или он покачивал головой и восклицал сердито «ах» при виде угольного ящика или пролитой воды, так как его научили, что это означает нечистоту. За несколько дней до девяти месяцев он уже умел соединять свое собственное имя со своим изображением в зеркале и, названный по имени, оборачивался к зеркалу, даже и в том случае, если находился в некотором расстоянии от него. Через несколько дней после девяти месяцев он вдруг понял, что предмет, бросающий пред ним на стену тень, следует искать позади. Незадолго до года ему достаточно было повторить два или три раза с паузами короткие предложения, чтобы возбудить в его уме сочетания идей. Легкость, с которою запоминались сочетания идей, как посредством чтения, так и самостоятельно, казалось мне – составляла самую поразительную разницу в умственных способностях маленького ребенка и взрослой собаки, самой умной, какую только я когда-либо встречал. Какая разница между понимательной способностью ребенка и такою же способностью щуки, над которою производил свои наблюдения профессор Мебиус, и которая в продолжение трех месяцев постоянно наталкивалась на стеклянную стенку, отделявшую ее от нескольких уклеек, и, наконец, поняв, что не может напасть на них, упрямо не хотела нападать на них даже и тогда, когда была посажена в аквариум вместе с теми же самыми уклейками.
Любопытство, как говорит Тэн, очень рано замечается у детей и имеет чрезвычайно важное значение для развития их понимания; но я не делал над ним никаких особенных наблюдений. Дар подражания также не остается в бездействии. Когда нашему ребенку было только четыре месяца, мне показалось, что он как будто старается подражать тонам голоса, но я мог заблуждаться, так как я действительно убедился в том, что он так делал только тогда, когда ему было уже больше шести месяцев. Одиннадцати с половиной месяцев он умел легко подражать всякого рода действиям, как, например, покачиванью головой, или когда ему была сказана сорока, то он дотрагивался до ладони другой руки своим указательным пальцем. Забавно было видеть, как он радовался, когда ему удавались такие действия. Я не знаю, стоит ли упоминать, как о доказательстве силы памяти у маленького ребенка, о том обстоятельстве, что наш ребенок, будучи трех лет двадцати трех дней, тотчас узнал на портрете своего деда, которого он не видел в продолжение шести месяцев, и рассказал весь ряд событий, случившихся во время его посещения и о которых в последующий период времени совсем не упоминалось.
Первый признак нравственного чувства появился у ребенка в возрасте почти тринадцати месяцев. Я сказал ему: «Додди не хочет поцеловать бедного папу, злой Додди!» Эти слова, казалось, возбудили в нем неприятное чувство, и когда я затем пошел от него, он вытянул губы в знак того, что он готов поцеловать меня и недовольно махал ручкой, пока я не подошел и не поцеловал его. Точно такая же сцена случилась опять несколько дней спустя, и примирение, по-видимому, составляло для него такое удовольствие, что он много раз делал впоследствии вид, что сердится, бил меня и затем тотчас же тянулся ко мне, чтобы поцеловать меня.
Это был уже признак драматического искусства, которое у большей части маленьких детей выражается с большею яркостью. Около этого же времени сделалось очень легко действовать на его чувство и заставлять его делать то, что нам было угодно. Двух лет и трех месяцев он отдал своей маленькой сестре последний кусок своего пряника и воскликнул с большим самодовольствием: «О, добрый Додди, добрый Додди!» Спустя два месяца он сделался очень чувствителен к насмешкам и до того подозрителен, что нередко, если люди разговаривали между собой и смеялись, он думал, что смеются над ним. Еще позднее, когда ему было два года семь с половиною месяцев, я раз заметил, что он вышел из столовой с неестественно блестящими глазами и в странном расположении духа, так что я вошел в комнату, чтобы взглянуть, кто там был, и увидел, что он лакомился толченым сахаром, что было воспрещено ему. Так как его никогда и никак не наказывали, то его странное настроение обусловливалось, конечно, не страхом, и я думаю, что причина этого заключалась в возбуждении удовольствия от борьбы с совестью. Две недели спустя я опять встретил его, когда он выходил из той же комнаты. Он внимательно смотрел на свой передничек, тщательно свернутый им, и опять его поведение было столь странно, что я захотел взглянуть, что у него в переднике, хотя он сказал, что в нем ничего нет, и несколько раз повторил: «Иди прочь!» При осмотре передник оказался запачканным во фруктовом соке, так что здесь, очевидно, был намеренный обман. Так как этот ребенок воспитывался только путем воздействия на его доброе чувство, то он скоро сделался столь правдивым, откровенным и нежным, сколь лишь можно было желать.
Кто когда-либо наблюдал очень маленьких детей, тот, конечно, замечал с каким вниманием они смотрят на чужое им лицо; взрослый человек смотрит таким образом только на животное или неожиданный предмет. Я думаю, что это происходит оттого, что дети мало трусливы, хотя и боятся посторонних. Первый симптом боязни я заметил у своего ребенка, когда ему было около двух с четвертью лет, и он выражал боязнь преимущественно тем, что глаза его слегка отворачивались от моих; но этот признак боязни скоро прошел, так как он скоро пришел ко мне, сел на колени и поцеловал меня.
Что касается средств сообщения, то они состоят в плаче или скорее крике, так как слезы не льются при этом; это средство, конечно, инстинктивное, но служит для выражения страдания. Спустя некоторое время тон плача становится различным, смотря по причине: голод ли это или боль. Это было замечено, когда этот ребенок был одиннадцати недель, а у другого ребенка, кажется, еще раньше. Впрочем, он скоро научился кричать произвольно или придавать своему лицу такое выражение, чтобы показать, что ему что-то нужно. Сорока шести дней он испускал легкие звуки, без особенного значения и только для своего собственного удовольствия, но эти звуки стало скоро возможно различать. Начало смеха было замечено на сто тринадцатом дне, у другого ребенка еще значительно раньше. В это время, как уже сказано, я думал, что он начал подражать тонам, как это он действительно делал в значительно поздний период. Пяти с половиною месяцев он произносил членораздельный звук «да», однако не придавал ему никакого значения. Немного старше года он делал жесты для выражения своих желаний; например, он брал кусочек бумаги, давал его мне и указывал на огонь, так как он видел не раз, как горит бумага, и радовался этому. Ровно в год он сделал большой успех, изобретя выражение для пищи, а именно: «мум». Как он дошел до этого, я не мог открыть. С тех пор он уже не заявлял о своем голоде плачем, но, указывая, употреблял, это слово, как бы желая сказать: «дай мне есть». Это слово, следовательно, соответствует слову «гам» подвергнутого наблюдениям Тэном ребенка, который употреблял то же самое слово, но только в позднейшем возрасте – четырнадцати месяцев. Но он употреблял слово «мум» в смысле существительного более широкого значения, так, он называл сахар «шу-мум», а еще позднее, когда он научился произносить слово блак (черный), он называл лакрицу «блак-шу-мум», то есть черный сахар.
Меня, в особенности, удивляло то обстоятельство, что, употребляя слово «мум» для требования пищи, он придавал ему в конце определенно-вопросительный тон. Также слову «ах», которое он употреблял преимущественно тогда, когда узнавал кого-нибудь или видел себя в зеркале, он придавал такое выражение, в каком мы употребляем его, когда бываем чем-нибудь испуганы. В своих заметках я нахожу, что употребление этих ударений делалось, по-видимому, совершенно инстинктивно, и весьма сожалею, что больше не было произведено наблюдений относительно этого предмета. Однако я нахожу, что впоследствии, между 18-м и 21-м месяцами, он, решительно отказываясь что-нибудь делать, умел придавать вызывающий визгливый тон и, наоборот, свое одобрение выражал словом «гм». Тэн придает большое значение весьма выразительным тонам своего ребенка, прежде чем последний научился говорить. Вопросительный тон, который мой ребенок придавал слову «мум», когда просил есть, в особенности замечателен; так как если ктонибудь употребит таким образом отдельное слово или короткое предложение, то он заметит, что тон его голоса в конце значительно возвысится. Тогда я еще не знал, что это обстоятельство подтверждает в другом месте высказанное мною мнение, что именно люди, прежде чем приобрести членораздельный язык, употребляют тоны действительно музыкальной гаммы, как это делает человекообразная обезьяна Гилобат.
О своих желаниях ребенок заявляет сперва инстинктивными знаками, которые, спустя некоторое время, модулируются, частично бессознательно, частично, как мне кажется, произвольно, как средство сообщения, затем бессознательным выражением черт лица, далее же стали и еще выразительнее – различными ударениями, наконец, словами широкого значения и собственного изображения и, в заключение, точными определенными словами, которые составляют подражание слышанным; и слова эти внушаются с поразительной быстротою. Ребенок до некоторой степени понимает, и, как я думаю, в очень раннем возрасте, мнения или чувства людей, которые ходят за ним, посредством выражения их лиц. Что касается смеха, то в этом не может быть никакого сомнения, и мне казалось, что ребенок, биографию которого я дал здесь, понимал выражения сочувствия, будучи немного старше пяти месяцев. Шести месяцев и одиннадцати дней он, несомненно, обнаруживал сомнение в своей няне, когда та притворялась плачущею. Приблизительно в годовалом возрасте он, несомненно, замечал выражение у лиц окружавших его, если он проявлял какую-нибудь новую способность. Это, очевидно, обусловливалось разницей выражения, а не только формою черт лица, так как некоторые лица нравились ему, очевидно, больше, нежели другие, даже в раннем, едва шестимесячном возрасте. Ранее года он понимал уже ударения и жесты, равно как и различные слова и короткие предложения…
(Дарвин Ч. Наблюдения над жизнью ребенка. СПб., 1881. С. 3—24.)
Глава II
Джеймс Селли (1843–1923)
Джеймс Селли был сыном иллюзорно процветавшего бизнесмена, чье дело в конечном счете обанкротилось. В России имеются весьма скудные данные о биографии ученого. Известно лишь, что Селли учился в Баптистском колледже (Regent’s Park Baptist College) в Лондоне, около года занимался коммерцией, затем уехал в Германию, где жил в Геттингене и в Берлине. Еще будучи студентом лондонского колледжа, Селли увлекся работами Дж. С. Милля, Г. Спенсера и А. Бэна. Жизнь в Геттингене, на родине немецкого мыслителя Р. Лотце, не повлияла на формирование мировоззрения Селли, он остался равнодушен к соблазнам немецкого идеализма, более того, был критически настроен к философии Гегеля и работам его британских последователей – Грина и Брэдли. В Германии главный интерес Селли был сконцентрирован вокруг трудов Г. Гельмгольца, в частности вопросов физиологии.