Страница:
Но и это еще не все. В этом, открыто действующем сообществе людей, составляющих «ядро» правящей «элиты», я выделяю закрытое сообщество (группы, структуры, отдельные персоны), объединенное общим замыслом и ценностями, единым образом и стилем жизни. Культурная экономия, достигаемая в результате взаимодействия внутри этого сообщества, – выше всяких похвал: стратегическая продуманность – на высочайшем уровне, а решения принимаются весьма оперативно. Я выдвигаю концепцию Антисистемы (внутри правящей «элиты») как серьезного фактора, влияющего на внутреннюю и внешнюю политику страны. Эвристическая ценность такого подхода достаточно высока и объясняет значимый уровень параллельной (теневой) политики и экономики в стране.
Концепция Антисистемы не сводится только к «пятой колонне», «агентам влияния» Запада. Это более широкое понятие, включающее в себя всю совокупность людей и структур, объективный результат деятельности которых имеет разрушительный, негативный (для страны и отдельных ее регионов) эффект. Разумеется, в Антисистеме во многом ключевую роль играют «пятая колонна» (явные или скрытые западники, силовики-коммерсанты). Играет свою значимую роль и этническо-конфессиональная принадлежность.
Все это позволяет нам ответить на вопросы: почему несменяемы на протяжении многих лет люди, которые по сути разрушили (или позволили разрушиться) экономику и обороноспособность страны? почему масс-медиа упорно заняты разрушением культурного «кода» народов страны, разлагая фундамент общества – семью, нравственный и духовный климат в обществе и т. д. и т. п.? Образ будущего России для этого закрытого сообщества совершенно не совпадает с таким же образом в глазах большинства, в глазах патриотов страны. Это серьезная проблема, анализ которой не входит в задачи сегодняшнего обсуждения.
Так вот, фактор правящего симбиоза (из олигархата, высшего чиновничества и Антисистемы) проявляет себя и на Северном Кавказе, серьезно деформируя (в негативную сторону) всю систему госинститутов на местах. Это как бы внешний фактор по отношению к региону, рассматриваемому как часть общероссийской Системы. И не считаться с ним никак нельзя, хотя федеральный силовой блок и масс-медиа упорно пытаются доказать, что все проблемы (в регионе) – исключительно внутреннего происхождения. Если и есть внешний (негативный) фактор, то это западные спецслужбы и арабы, подпитывающие северо-кавказских радикальных исламистов. Можно ли сравнить, взвесить на весах влияние внутренних и внешних факторов в генезисе всей той неприглядной картины, которую мы имеем на Северном Кавказе? Я полагаю, что можно. Сегодняшнее наше обсуждение – одна из таких попыток.
На блок-схеме (см. приложение) различия в функционировании соответствующих подсистем и институтов на федеральном (или, в среднем, по российским регионам) и региональном уровне на Северном Кавказе я изобразил в виде своеобразного зазора между «квадратиками» подсистем. Чем больше зазор (расстояние), тем больше различий в функционировании подсистем – политико-правовой, экономической, идеологической и социокультурной.
К примеру, долю теневой экономики в стране можно оценить на уровне 25–30 % от ВВП. В республиках Северо-Восточного Кавказа – более 50 % (согласно справке Д. Козака, подготовленной в 2006 г.) или около 65–70 % на 1995-96 гг. (согласно данных совместных исследований российских и европейских ученых). Различия – почти в два раза, и они носят качественный характер. Соответственно, большая дистанция между «квадратиками» подсистем экономики (федеральный и региональный уровени) отражает это различие.
Можно взять для сравнения и другой значимый индикатор – долю налоговых и вненалоговых сборов в ВВП (по стране) и ВРП (по Северному Кавказу). Этот показатель в среднем для страны составляет около 22 %, а для Северного Кавказа – 8-15 %. Таким образом можно выявить систему взаимосвязанных эмпирических индикаторов, характеризующих степень различий в функционировании экономической подсистемы на уровне конкретного региона (в данном случае – республик Северного Кавказа) и страны в целом. Можно поставить задачу измерения этих различий посредством процедуры вычисления интегрального индекса. Но не путем произвольного подбора индикаторов, а на основе вычисления графа корелляций между исходными социально-экономическими индикаторами и выявления наиболее значимых из них. Но это уже отдельная исследовательская задача, которая не входит в наши планы.
Вот другой пример, касающийся политико-правовой подсистемы. Можно ли измерить различия в функционировании данной подсистемы в отдельных регионах? Да можно, попытавшись дать количественную оценку целому ряду качественных индикаторов: политической коррупции, влиянию субъективного фактора на функционирование политправовой системы и т. д. Даже различия в электоральном поведении дают нам основания для качественных оценок. К примеру, более 90–95 % проголосовавших на тех или иных федеральных выборах (Президента РФ, в Госдуму) в республиках Северного Кавказа – это, с одной стороны, косвенный индикатор силы административного ресурса. (Для сравнения, в «русских» субъектах Федерации этот показатель колеблется на уровне 60–70 %). С другой стороны, эти данные – косвенный индикатор индифферентности местных избирателей, проявляемой именно на федеральных выборах. Скрытый фактор здесь – особенности социальной структуры: урбанизация – на уровне не более 40–45 %, тогда как в других регионах страны – около 70 %; особенности политической культуры, отчужденной от общефедерального контекста. Совершенно иная картина наблюдается на муниципальных и республиканских выборах. В общем различия в функционировании политправовой подсистемы на блок-схеме модели общественной системы в России и на Северном Кавказе (см. приложение) отражены в виде соответствующего «зазора» (дистанции) между квадратиками для региона Северного Кавказа и страны в целом.
Аналогично и для государственных институтов социализации, социальной сферы и средств массовой коммуникации (СМК), а также полугосударственных (по факту) конфессиональных институтов, хотя по закону они – общественные организации. В регионе Северного Кавказа своя имеются развитая система СМК (пресса и ТВ на национальных языках), свой региональный компонент в сфере образования и культуры. И, наконец, есть своя, качественно отличная конфессиональная система. Специфика в функционировании этих институтов прямо вытекает из федеративных принципов. Последние призваны учитывать социокультурную (этническую и конфессиональную специфику политических и правовых традиций) особенность региона. Потому различия здесь ощутимы, а «зазор» между подсистемами в данном случае еще более значителен.
Теперь рассмотрим социокультурные подсистемы и тесно с ними связанные социальные структуры обществ в республиках Северного Кавказа (СК): как они влияют на другие подсистемы в местных обществах и в чем это влияние отражается? Можно ли собственно «развести» влияние внутренних и внешних факторов? Нам важно не опуститься до базарной склоки, когда одни видят главное зло во влиянии внешних факторов (спецслужбы Запада, федеральный фактор, включая и Антисистему), другие же наоборот – во внутренних факторах: коррупция и клановость (непотизм), так называемый «ваххабизм» – исламский радикализм. В общем, особый тип социокультуры и социальной структуры с выдающейся ролью кланов (субэтнических, общинных) в связке. Правда, мало кто может объяснить, чем отличается клановость на федеральном уровне (Питер как главный поставщик кадров в правящую политэкономическую элиту) от региональной ее модификации. Более того, в некоторых республиках (например, Дагестан и Кабардино-Балкария) по формальным признакам клановость вообще нельзя обнаружить, а правящая элита формируется из разных этнических «сегментов». Таков политический обычай, и его нарушение может серьезно дестабилизировать ситуацию.
Анализ показывает, что социокультурный фон (нормы, ценности и обычаи) и то, как все эта «тонкая материя» отражается в функционировании региональных правящих элит, входит в своеобразный резонанс с влиянием федерального фактора. Усиливая, в одном случае, отрицательный эффект (коррупцию и систему «откатов», теневую экономику), в другом же – положительный. К примеру, фактор Ю-Б. Евкурова в Ингушетии однозначно расценивается как положительный. Но одновременно в Ингушетии дает о себе знать (с негативной стороны) симбиоз местной и федеральной коррупционной систем связей. Здесь уже можно наблюдать антисистемный резонанс: взаимная подпитка и тесный альянс местной и федеральной антисистем (включая и силовиков). С оговорками, между строк: Ю-Б. Евкуров в своих последних интервью в газетах «Время новостей» (май 2010 г.) и «Завтра» (июнь 2010 г.) признает роль этого (антисистемного) фактора в событиях в республике: похищения людей, коррупция и бессудные расправы, коррупция среди местных чиновников, прикрываемая «сверху». Но и местная социокультура сопротивляется хорошим начинаниям тех или иных глав республик.
Ситуацию в каждой республике можно оценивать в таких терминах и с таких концептуальных и методологических позиций. Как следствие, я формулирую социологический закон двухкратных различий по ряду значимых признаков между регионом Северного Кавказа и «русскими» субъектами РФ, или Россией в целом. Этот закон предопределяет специфические трудности управления регионом, и они связаны с особенностями социальной структуры и культуры (нормы, ценности и обычаи) местных обществ; со спецификой формирования местной элиты; с некоторыми противоречиями между федеральными законами и легитимным правом и нормами. Различия носят качественный характер и не просто по какому-то одному признаку, а во всем многообразии: степени урбанизации и индустриализации, демографическим и профессионально-образовательным, этническим и конфессиональным, общественным нормам и ценностным ориентациям. Из общего контекста выпадают два региона: Ставропольский край и РСО – Алания.
Правомерен вопрос: а как же в период бывшего Союза? Ведь тогда удалось так модернизировать местные общества, что мы вправе говорить об их индустриально-аграрном типе и соответствующих ценностях и их носителях; о развитой социальной структуре и т. п. на Северном Кавказе. Так-то оно так. Но нельзя отрицать насильственный характер некоторых модернизационных начинаний центральной власти в 30-50-е гг. прошлого века. На месте «старой» (уничтоженной или вытесненной на периферию) элиты была взращена новая советская элита из местных кадров. А в условиях строгой централизации и тотального контроля новая (партийно-хозяйственная) элита не смела рисковать и остерегалась злоупотреблять властью. Непотизм и патронажно-клиентальные модели взаимодействия «верхов» и «низов», безусловно, имели место, но эти явления не носили системного характера. Соответственно и коррупция, и теневая экономика и прочие «болячки» Системы в регионе не носили столь обостренного характера, как, к примеру, у соседей по Южному Кавказу (в бытность Союза ССР). Различия между Северным Кавказом и «русскими» субъектами РФ в целом, безусловно, сохранялись, но они не носили столь явного характера.
Кроме того, «бурные» 90-е гг. прошлого века отбросили Северный Кавказ (особенно три республики – Дагестан, Чечню и Ингушетию) на многие десятилетия назад. Мы вправе говорить о более ярко выраженных процессах деиндустриализации и демодернизации (автор вкладывает в это понятие несколько иное содержание, нежели неолибералы) в регионе. К примеру, падение промышленного производства в регионе за период 1991–1999 гг. составило цифру порядка 4,5–5 раза, тогда как по стране в целом – только два раза. Разница ощутимая, качественная. Нельзя сбрасывать со счетов и влияние сепаратистской Чечни и первой чеченской кампании в те годы.
Другой важный фактор в социологическом законе двухкратных различий – это особая конфессиональная ситуация[3]: мощная волна реисламизации за последние 20 лет – характерная особенность региона. Но процесс реисламизации протекает противоречиво: внутри одной конфессии возникли множество конфликтующих между собой «партий» сектантского типа. С одной стороны, мы имеем нескольких влиятельных течений традиционного ислама, представленных суфистскими (мистическими) орденами с многочисленными группами поддержки в структурах власти и местной олигархии в республиках Северо-Восточного Кавказа. С другой стороны – сторонники так называемого «чистого» ислама «такфиристов» («обвинение в неверии»), отвергающих культ шейхов и традиционалистские интерпретации ислама. Между этими противостоящими «партиями» располагается многочисленная группа мусульман с той или иной степенью идентификации – так называемое «молчаливое большинство».
И, наконец, в условиях ничем не ограниченной свободы и демонтажа скрепляющей Союз и многие народы идеологии на передний план выступили другие идентификационные маркеры, доселе вытесненные с политического дискурса, – этнические, субэтнические и конфессиональные. Социальная структура «вдруг» заиграла всеми цветами радуги: многие «боссы» вспомнили о своих земляческих корнях и лихорадочно стали формировать квазипартийные структуры. Если нет общих, объединяющих скреп, размывается и система общих «правил игры». Тут вполне пригодна и модель относительности «правил игры», которые можно и нужно подстраивать под интересы своей социальной «корпорации».
В сельской же местности реформы способствовали возрождению традиционных институтов местного самоуправления – так называемых джамаатов (советов общин сел или группы сел). Отчасти, в Чечне и в большей степени – в Ингушетии аналогом таких структур местной демократии выступали традиционные советы тейпов – родовых или племенных структур. Уже в начале 1990-х гг. джамааты и тейпы стали играть весомую роль в политической жизни районов и в местном самоуправлении. В зависимости от силы религиозного фактора, это влияние распространялось и на такие сферы, как землепользование, бракоразводные процессы, продажа алкоголя, а не только на вопросы выборов в местные органы власти. В Чечне, при Дудаеве, был даже создан Совет тейпов республики, который впоследствии сошел с общественной арены, ибо оказался не на уровне поставленных задач. Сей институт попросту дискредитировал себя.
Кое-кто из исследователей говорит об «архаизации», имея в виду такой тип возрождения традиционной демократии на Северном Кавказе; а в само понятие вкладывают отрицательный смысл. Я же склонен здесь анализировать этот процесс в целом: есть в нем позитивные и негативные стороны. Умная и ответственная власть (идеальный тип) могла и должна была нейтрализовывать негативные аспекты и усиливать, взращивать позитивные. Но вместе этого институты традиционной демократии в «верхах» стали воспринимать чаще всего как досадные помехи в их политических расчетах. Или старались манипулировать ими, «покупая» их лояльность и поддержку.
Таким образом, особенность социальной структуры местных обществ заключается в сочетании патронажно-клиентальных («вертикальных») связей с развитой сетью общинных (гражданских) структур на уровне местного самоуправления. Первый тип социальных связей формирует коррупционную, меркантилистскую систему, разрывающую общество на множество фрагментов. Второй тип социальных связей формирует мини-гражданское общество на уровне местного самоуправления (МСУ).
Но социальная структура на Северного Кавказе не однотипна. Можно выделить свои особенности в Дагестане и КЧР (в некоторой степени и КБР) – с одной стороны, и в Чечне и Ингушетии – с другой. РСО – Алания, в силу высокой степени урбанизации и более современного типа социальной структуры, нельзя отнести ни к одной из этих групп. Община в Дагестане, КБР и КЧР – это прежде всего территориальная община гражданского типа: своеобразный мини-полис со своей историей и демократической традицией, с минимумом влияния родовых связей. В Чечне и Ингушетии община – это прежде всего структура, сочетающая в себе гражданскую и, отчасти, родовую (тейповую) традицию. Эта особенность социальной структуры местных обществ отражается и на гражданской активности: она выше, как правило, на муниципальном уровне (сельском, районном, поселковом) и заметно ниже на республиканском уровне – при выборах в Госдуму и Президента РФ.
С другой стороны, живучесть патронажно-клиентальных связей блокирует формирование настоящего (граждански ответственного) общества на уровне региона (республики). Множество локальных общин гражданского типа не складываются в современное общество.
К каким системным изменениям приводят такие особенности социальной структуры и социокультурной системы в регионе? Дополняя то, что мы отмечали выше, это прежде всего системный характер коррупции и меркантилизм, более ярко выраженная, чем в стране в целом, «криминализация» политической и экономической сфер. Такое общество не консолидировано, мозаично настолько, что гражданская составляющая (профсоюзы, партии, движения и пр.) в городах региона просто «тонут» в плюральном сообществе общинных или олигархических структур. А унифицированная (в масштабах страны) политико-правовая система не отражает реальных социально-политических и политэкономических отношений в регионе. Многообразие интересов и конфликты не получают своего законного отражения в представительских и исполнительных органах власти. В результате они вытесняются в тень, легитимируя теневое право. Как следствие, деформируется вся Система; конфликт интересов ведет к значительному росту коррупции и теневой экономики. Сравнительный анализ субъектов РФ по развитию теневой экономики в 1995–1997 гг. показал, что в этой негативной иерархии первые «строчки», как правило, занимают республики Северного Кавказа[4]. Косвенный индикатор серьезности проблемы – один из самых низких показателей налоговых и неналоговых сборов в России, оцениваемый в процентах по отношению к валовому региональному продукту (ВРП). В данном случае мы лишь развиваем идею о тесной связи теневой экономики с организованной преступностью и коррупцией, с масштабами социальной поляризации, слабостью госаппарата и политэкономическим террором как следствиями жесткой конкуренции олигархических «синдикатов». Эти выводы получили широкое распространение и подтверждение в исследованиях Всемирного банка, а также ученых знаменитого Института свободы и демократии (Перу)[5] и др.
Концепция Антисистемы не сводится только к «пятой колонне», «агентам влияния» Запада. Это более широкое понятие, включающее в себя всю совокупность людей и структур, объективный результат деятельности которых имеет разрушительный, негативный (для страны и отдельных ее регионов) эффект. Разумеется, в Антисистеме во многом ключевую роль играют «пятая колонна» (явные или скрытые западники, силовики-коммерсанты). Играет свою значимую роль и этническо-конфессиональная принадлежность.
Все это позволяет нам ответить на вопросы: почему несменяемы на протяжении многих лет люди, которые по сути разрушили (или позволили разрушиться) экономику и обороноспособность страны? почему масс-медиа упорно заняты разрушением культурного «кода» народов страны, разлагая фундамент общества – семью, нравственный и духовный климат в обществе и т. д. и т. п.? Образ будущего России для этого закрытого сообщества совершенно не совпадает с таким же образом в глазах большинства, в глазах патриотов страны. Это серьезная проблема, анализ которой не входит в задачи сегодняшнего обсуждения.
Так вот, фактор правящего симбиоза (из олигархата, высшего чиновничества и Антисистемы) проявляет себя и на Северном Кавказе, серьезно деформируя (в негативную сторону) всю систему госинститутов на местах. Это как бы внешний фактор по отношению к региону, рассматриваемому как часть общероссийской Системы. И не считаться с ним никак нельзя, хотя федеральный силовой блок и масс-медиа упорно пытаются доказать, что все проблемы (в регионе) – исключительно внутреннего происхождения. Если и есть внешний (негативный) фактор, то это западные спецслужбы и арабы, подпитывающие северо-кавказских радикальных исламистов. Можно ли сравнить, взвесить на весах влияние внутренних и внешних факторов в генезисе всей той неприглядной картины, которую мы имеем на Северном Кавказе? Я полагаю, что можно. Сегодняшнее наше обсуждение – одна из таких попыток.
На блок-схеме (см. приложение) различия в функционировании соответствующих подсистем и институтов на федеральном (или, в среднем, по российским регионам) и региональном уровне на Северном Кавказе я изобразил в виде своеобразного зазора между «квадратиками» подсистем. Чем больше зазор (расстояние), тем больше различий в функционировании подсистем – политико-правовой, экономической, идеологической и социокультурной.
К примеру, долю теневой экономики в стране можно оценить на уровне 25–30 % от ВВП. В республиках Северо-Восточного Кавказа – более 50 % (согласно справке Д. Козака, подготовленной в 2006 г.) или около 65–70 % на 1995-96 гг. (согласно данных совместных исследований российских и европейских ученых). Различия – почти в два раза, и они носят качественный характер. Соответственно, большая дистанция между «квадратиками» подсистем экономики (федеральный и региональный уровени) отражает это различие.
Можно взять для сравнения и другой значимый индикатор – долю налоговых и вненалоговых сборов в ВВП (по стране) и ВРП (по Северному Кавказу). Этот показатель в среднем для страны составляет около 22 %, а для Северного Кавказа – 8-15 %. Таким образом можно выявить систему взаимосвязанных эмпирических индикаторов, характеризующих степень различий в функционировании экономической подсистемы на уровне конкретного региона (в данном случае – республик Северного Кавказа) и страны в целом. Можно поставить задачу измерения этих различий посредством процедуры вычисления интегрального индекса. Но не путем произвольного подбора индикаторов, а на основе вычисления графа корелляций между исходными социально-экономическими индикаторами и выявления наиболее значимых из них. Но это уже отдельная исследовательская задача, которая не входит в наши планы.
Вот другой пример, касающийся политико-правовой подсистемы. Можно ли измерить различия в функционировании данной подсистемы в отдельных регионах? Да можно, попытавшись дать количественную оценку целому ряду качественных индикаторов: политической коррупции, влиянию субъективного фактора на функционирование политправовой системы и т. д. Даже различия в электоральном поведении дают нам основания для качественных оценок. К примеру, более 90–95 % проголосовавших на тех или иных федеральных выборах (Президента РФ, в Госдуму) в республиках Северного Кавказа – это, с одной стороны, косвенный индикатор силы административного ресурса. (Для сравнения, в «русских» субъектах Федерации этот показатель колеблется на уровне 60–70 %). С другой стороны, эти данные – косвенный индикатор индифферентности местных избирателей, проявляемой именно на федеральных выборах. Скрытый фактор здесь – особенности социальной структуры: урбанизация – на уровне не более 40–45 %, тогда как в других регионах страны – около 70 %; особенности политической культуры, отчужденной от общефедерального контекста. Совершенно иная картина наблюдается на муниципальных и республиканских выборах. В общем различия в функционировании политправовой подсистемы на блок-схеме модели общественной системы в России и на Северном Кавказе (см. приложение) отражены в виде соответствующего «зазора» (дистанции) между квадратиками для региона Северного Кавказа и страны в целом.
Аналогично и для государственных институтов социализации, социальной сферы и средств массовой коммуникации (СМК), а также полугосударственных (по факту) конфессиональных институтов, хотя по закону они – общественные организации. В регионе Северного Кавказа своя имеются развитая система СМК (пресса и ТВ на национальных языках), свой региональный компонент в сфере образования и культуры. И, наконец, есть своя, качественно отличная конфессиональная система. Специфика в функционировании этих институтов прямо вытекает из федеративных принципов. Последние призваны учитывать социокультурную (этническую и конфессиональную специфику политических и правовых традиций) особенность региона. Потому различия здесь ощутимы, а «зазор» между подсистемами в данном случае еще более значителен.
Теперь рассмотрим социокультурные подсистемы и тесно с ними связанные социальные структуры обществ в республиках Северного Кавказа (СК): как они влияют на другие подсистемы в местных обществах и в чем это влияние отражается? Можно ли собственно «развести» влияние внутренних и внешних факторов? Нам важно не опуститься до базарной склоки, когда одни видят главное зло во влиянии внешних факторов (спецслужбы Запада, федеральный фактор, включая и Антисистему), другие же наоборот – во внутренних факторах: коррупция и клановость (непотизм), так называемый «ваххабизм» – исламский радикализм. В общем, особый тип социокультуры и социальной структуры с выдающейся ролью кланов (субэтнических, общинных) в связке. Правда, мало кто может объяснить, чем отличается клановость на федеральном уровне (Питер как главный поставщик кадров в правящую политэкономическую элиту) от региональной ее модификации. Более того, в некоторых республиках (например, Дагестан и Кабардино-Балкария) по формальным признакам клановость вообще нельзя обнаружить, а правящая элита формируется из разных этнических «сегментов». Таков политический обычай, и его нарушение может серьезно дестабилизировать ситуацию.
Анализ показывает, что социокультурный фон (нормы, ценности и обычаи) и то, как все эта «тонкая материя» отражается в функционировании региональных правящих элит, входит в своеобразный резонанс с влиянием федерального фактора. Усиливая, в одном случае, отрицательный эффект (коррупцию и систему «откатов», теневую экономику), в другом же – положительный. К примеру, фактор Ю-Б. Евкурова в Ингушетии однозначно расценивается как положительный. Но одновременно в Ингушетии дает о себе знать (с негативной стороны) симбиоз местной и федеральной коррупционной систем связей. Здесь уже можно наблюдать антисистемный резонанс: взаимная подпитка и тесный альянс местной и федеральной антисистем (включая и силовиков). С оговорками, между строк: Ю-Б. Евкуров в своих последних интервью в газетах «Время новостей» (май 2010 г.) и «Завтра» (июнь 2010 г.) признает роль этого (антисистемного) фактора в событиях в республике: похищения людей, коррупция и бессудные расправы, коррупция среди местных чиновников, прикрываемая «сверху». Но и местная социокультура сопротивляется хорошим начинаниям тех или иных глав республик.
Ситуацию в каждой республике можно оценивать в таких терминах и с таких концептуальных и методологических позиций. Как следствие, я формулирую социологический закон двухкратных различий по ряду значимых признаков между регионом Северного Кавказа и «русскими» субъектами РФ, или Россией в целом. Этот закон предопределяет специфические трудности управления регионом, и они связаны с особенностями социальной структуры и культуры (нормы, ценности и обычаи) местных обществ; со спецификой формирования местной элиты; с некоторыми противоречиями между федеральными законами и легитимным правом и нормами. Различия носят качественный характер и не просто по какому-то одному признаку, а во всем многообразии: степени урбанизации и индустриализации, демографическим и профессионально-образовательным, этническим и конфессиональным, общественным нормам и ценностным ориентациям. Из общего контекста выпадают два региона: Ставропольский край и РСО – Алания.
Правомерен вопрос: а как же в период бывшего Союза? Ведь тогда удалось так модернизировать местные общества, что мы вправе говорить об их индустриально-аграрном типе и соответствующих ценностях и их носителях; о развитой социальной структуре и т. п. на Северном Кавказе. Так-то оно так. Но нельзя отрицать насильственный характер некоторых модернизационных начинаний центральной власти в 30-50-е гг. прошлого века. На месте «старой» (уничтоженной или вытесненной на периферию) элиты была взращена новая советская элита из местных кадров. А в условиях строгой централизации и тотального контроля новая (партийно-хозяйственная) элита не смела рисковать и остерегалась злоупотреблять властью. Непотизм и патронажно-клиентальные модели взаимодействия «верхов» и «низов», безусловно, имели место, но эти явления не носили системного характера. Соответственно и коррупция, и теневая экономика и прочие «болячки» Системы в регионе не носили столь обостренного характера, как, к примеру, у соседей по Южному Кавказу (в бытность Союза ССР). Различия между Северным Кавказом и «русскими» субъектами РФ в целом, безусловно, сохранялись, но они не носили столь явного характера.
Кроме того, «бурные» 90-е гг. прошлого века отбросили Северный Кавказ (особенно три республики – Дагестан, Чечню и Ингушетию) на многие десятилетия назад. Мы вправе говорить о более ярко выраженных процессах деиндустриализации и демодернизации (автор вкладывает в это понятие несколько иное содержание, нежели неолибералы) в регионе. К примеру, падение промышленного производства в регионе за период 1991–1999 гг. составило цифру порядка 4,5–5 раза, тогда как по стране в целом – только два раза. Разница ощутимая, качественная. Нельзя сбрасывать со счетов и влияние сепаратистской Чечни и первой чеченской кампании в те годы.
Другой важный фактор в социологическом законе двухкратных различий – это особая конфессиональная ситуация[3]: мощная волна реисламизации за последние 20 лет – характерная особенность региона. Но процесс реисламизации протекает противоречиво: внутри одной конфессии возникли множество конфликтующих между собой «партий» сектантского типа. С одной стороны, мы имеем нескольких влиятельных течений традиционного ислама, представленных суфистскими (мистическими) орденами с многочисленными группами поддержки в структурах власти и местной олигархии в республиках Северо-Восточного Кавказа. С другой стороны – сторонники так называемого «чистого» ислама «такфиристов» («обвинение в неверии»), отвергающих культ шейхов и традиционалистские интерпретации ислама. Между этими противостоящими «партиями» располагается многочисленная группа мусульман с той или иной степенью идентификации – так называемое «молчаливое большинство».
И, наконец, в условиях ничем не ограниченной свободы и демонтажа скрепляющей Союз и многие народы идеологии на передний план выступили другие идентификационные маркеры, доселе вытесненные с политического дискурса, – этнические, субэтнические и конфессиональные. Социальная структура «вдруг» заиграла всеми цветами радуги: многие «боссы» вспомнили о своих земляческих корнях и лихорадочно стали формировать квазипартийные структуры. Если нет общих, объединяющих скреп, размывается и система общих «правил игры». Тут вполне пригодна и модель относительности «правил игры», которые можно и нужно подстраивать под интересы своей социальной «корпорации».
В сельской же местности реформы способствовали возрождению традиционных институтов местного самоуправления – так называемых джамаатов (советов общин сел или группы сел). Отчасти, в Чечне и в большей степени – в Ингушетии аналогом таких структур местной демократии выступали традиционные советы тейпов – родовых или племенных структур. Уже в начале 1990-х гг. джамааты и тейпы стали играть весомую роль в политической жизни районов и в местном самоуправлении. В зависимости от силы религиозного фактора, это влияние распространялось и на такие сферы, как землепользование, бракоразводные процессы, продажа алкоголя, а не только на вопросы выборов в местные органы власти. В Чечне, при Дудаеве, был даже создан Совет тейпов республики, который впоследствии сошел с общественной арены, ибо оказался не на уровне поставленных задач. Сей институт попросту дискредитировал себя.
Кое-кто из исследователей говорит об «архаизации», имея в виду такой тип возрождения традиционной демократии на Северном Кавказе; а в само понятие вкладывают отрицательный смысл. Я же склонен здесь анализировать этот процесс в целом: есть в нем позитивные и негативные стороны. Умная и ответственная власть (идеальный тип) могла и должна была нейтрализовывать негативные аспекты и усиливать, взращивать позитивные. Но вместе этого институты традиционной демократии в «верхах» стали воспринимать чаще всего как досадные помехи в их политических расчетах. Или старались манипулировать ими, «покупая» их лояльность и поддержку.
Таким образом, особенность социальной структуры местных обществ заключается в сочетании патронажно-клиентальных («вертикальных») связей с развитой сетью общинных (гражданских) структур на уровне местного самоуправления. Первый тип социальных связей формирует коррупционную, меркантилистскую систему, разрывающую общество на множество фрагментов. Второй тип социальных связей формирует мини-гражданское общество на уровне местного самоуправления (МСУ).
Но социальная структура на Северного Кавказе не однотипна. Можно выделить свои особенности в Дагестане и КЧР (в некоторой степени и КБР) – с одной стороны, и в Чечне и Ингушетии – с другой. РСО – Алания, в силу высокой степени урбанизации и более современного типа социальной структуры, нельзя отнести ни к одной из этих групп. Община в Дагестане, КБР и КЧР – это прежде всего территориальная община гражданского типа: своеобразный мини-полис со своей историей и демократической традицией, с минимумом влияния родовых связей. В Чечне и Ингушетии община – это прежде всего структура, сочетающая в себе гражданскую и, отчасти, родовую (тейповую) традицию. Эта особенность социальной структуры местных обществ отражается и на гражданской активности: она выше, как правило, на муниципальном уровне (сельском, районном, поселковом) и заметно ниже на республиканском уровне – при выборах в Госдуму и Президента РФ.
С другой стороны, живучесть патронажно-клиентальных связей блокирует формирование настоящего (граждански ответственного) общества на уровне региона (республики). Множество локальных общин гражданского типа не складываются в современное общество.
К каким системным изменениям приводят такие особенности социальной структуры и социокультурной системы в регионе? Дополняя то, что мы отмечали выше, это прежде всего системный характер коррупции и меркантилизм, более ярко выраженная, чем в стране в целом, «криминализация» политической и экономической сфер. Такое общество не консолидировано, мозаично настолько, что гражданская составляющая (профсоюзы, партии, движения и пр.) в городах региона просто «тонут» в плюральном сообществе общинных или олигархических структур. А унифицированная (в масштабах страны) политико-правовая система не отражает реальных социально-политических и политэкономических отношений в регионе. Многообразие интересов и конфликты не получают своего законного отражения в представительских и исполнительных органах власти. В результате они вытесняются в тень, легитимируя теневое право. Как следствие, деформируется вся Система; конфликт интересов ведет к значительному росту коррупции и теневой экономики. Сравнительный анализ субъектов РФ по развитию теневой экономики в 1995–1997 гг. показал, что в этой негативной иерархии первые «строчки», как правило, занимают республики Северного Кавказа[4]. Косвенный индикатор серьезности проблемы – один из самых низких показателей налоговых и неналоговых сборов в России, оцениваемый в процентах по отношению к валовому региональному продукту (ВРП). В данном случае мы лишь развиваем идею о тесной связи теневой экономики с организованной преступностью и коррупцией, с масштабами социальной поляризации, слабостью госаппарата и политэкономическим террором как следствиями жесткой конкуренции олигархических «синдикатов». Эти выводы получили широкое распространение и подтверждение в исследованиях Всемирного банка, а также ученых знаменитого Института свободы и демократии (Перу)[5] и др.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента