Авторов Коллектив. Живая Литература. Произведения из лонг-листа премии. Сезон 2011-2012

На заре, – отвечаю, – на зорьке,
На амбаре, на досках, на корке
Крови спекшейся, и на коре…
 
 
По реке, – говорят, – по воде,
На плотах, – отвечаю, – на веслах,
Елях спиленных, срубленных соснах,
Душах стылых, постылой беде.
 
 
А стихи, – говорят, – а слова,
В мерзлоту, – отвечаю, – в туманы,
И летят журавлей караваны,
И ахейская льется листва.
 
 
Времена, времена, – говорят,
В пустоту, – отвечаю, – в беспамять,
На Дунае, на Волге, на Каме,
И кивают. И молча стоят.
 

Путешествие по воде

 
Стремнина, череда островов,
Камень, покрытый лесом,
Базальтовый мур, под собственным весом
Расслоившийся среди рек и ветров.
 
 
Здесь бы и жить, ловить рыбу,
Ходить на моторке, кормить чаек,
Мимо плывущий паром встречая,
Думать о том, что и мы могли бы
 
 
С нашего острова с женой перебраться
На материк, где твёрже почва,
А здесь только раз в месяц почта
И не с кем, кроме травы, общаться.
 
 
Хотя по ночам маяк мигает,
Ухнет филин, со сна, должно быть,
Со лба стирая сажу и копоть,
Сидим у костра, у мира с края.
 
 
И что нам чужая жизнь двойная,
Где нет тишины, воды, листьев,
Чайка над нами с утра зависнет,
Небо, что колыбель, качая.
 

* * *

 
Взять, уехать бы в никуда,
Где холмы и реки составляют одну линию,
Где слово «вода» и есть вода
Глубокая, синяя.
 
 
Там деревья дольше живут, чем мы,
А трава выше бегущей собаки,
И не хватит белка, белил, сурьмы,
Чтоб замазать перепады, где взлёты и буераки.
 
 
Дорогие озёра, стойбища сна!
Сосны, лёгкие, как птенцы
цапли, вспыхивающей, что блесна.
Золотых колосьев венцы.
 
 
Старой мельницы круговорот,
Ряска двигающихся болот,
В глубине сырой поворот,
Взмах, прощающий от ворот.
 
 
Что ж, прощай и ты, человечий костяк,
Привечай нас, сырой песок.
Дом для тёплой жилки – висок,
Гроб, где крови поток обмяк.
 

Апостолы. Эль Греко

 
Тосканской зыбкости верблюжья
колыбель,
Растаивающая прядь.
Чем ближе смерть, прозрачнее
свирель,
Жирнее почвы пядь.
 
 
И эти кипарисы, и гора,
и удлиненный жест
Армады среди моря, и жара:
овечьих мест
 
 
Средь одуванчиков, левкоя, резеды,
Среди сгорающих олив.
Губам потрескавшимся б
горсточку воды.
Свод ночью так высок
(чуть вздрогнет под рукой)
и молчалив.
 

* * *

 
Как качаются льды
На волне, над волной,
Среди черной воды
Под луной золотой.
 
 
Белых чаек прибой
(Желтых зданий тюрьма,
На Неве, над Невой
Умирает зима), —
 
 
Как безжалостны их
Шепот, гомон, – и плач
Петропавловских игл,
И судачь не судачь
 
 
(Если сходит с ума
без нее этот град), —
обветшала сума
четверть века назад,
 
 
Остаются огни
Над рекой, над судьбой,
И мерцают они
Как прибой, как отбой.
 

Из цикла
Русские поэты

* * *

 
Он умер от инфаркта.
Хрустального певца
Позолотилась карта
В преддверии конца.
 
 
Как малые побеги
Однажды написал.
Пахучий храм телеги,
Небесный сеновал.
 
 
Душа-жалейка плачет,
Как чайка на песке,
То, бедная, судачит,
То голосит в тоске.
 
 
Молчит душа-гречанка,
Мигает ей звезда.
Уходят с полустанка
На небо поезда.
10.04.02
 

* * *

 
Сиплый пар, петербургская хлябь
И воздушная сфера вокзала.
По Неве предрассветная рябь,
Как предсмертная поступь портала.
 
 
Чудный город, родной и сквозной,
Отраженья воды и гранита,
В жёлтых окнах над чёрной рекой
Облаков серебристая свита.
 
 
И когда паровозный гудок
Вдруг вплетается в траурный полдень,
Будто поезд ушёл на восток,
А на западе время не помнят,
 
 
Умолкает шарманка, ларец
Открывается, полн лепестками.
На ступеньках расцветший венец
Перед дверью, закрытой не нами.
 
 
19.06.02
 

* * *

 
За окном моим куст сирени,
А поётся всё тяжелей,
И кузнечик сверчит без лени
О судьбе моей.
 
 
Улетели недавно птицы.
В ожидании холодов
Листьям падающим снится
Воскрешенье плодов.
 
 
Расцветай же, бутон пятипалый,
Возвращайтесь, птицы, домой.
За друзей ушедших, усталых,
Пропоёте вы упокой.
 
 
Щебетанье, щелчки и пенье,
Стрекотание кузнеца,
Увяданье цветов сирени —
Это всё отголоски Творца.
 
 
И другого пути не бывает,
И пейзаж-то один, и день.
Увядает, себя убивает,
И опять расцветает сирень.
 

* * *

 
Сирень расцветает в неспешном саду,
Трепещут слова, словно рябь на пруду,
 
 
И ветер кудрявый, касаясь осоки,
Легко замирает на ноте высокой.
 
 
О чём этот ветер и листьевшептанье?
Тут камни живые и мертвая тайна.
 
 
О вечной любви, о внезапной разлуке,
О чёрной земле, замирающей в муке?
 
 
О птицах парящих, о лилии влажной,
О том что мгновенно, нетленно, неважно?
 
 
О иве, склонившей седое обличье,
О мире подземном, о возгласах птичьих?
 
 
О лёгкой слезе, задрожавшей на розе,
Поэзии тихой, умолкнувшей прозе?
 

Спасатель

 
В белом домике вдруг загорается свет,
Красный круг говорит: «Он тут».
И выходит спасатель, в жилет одет,
И к нему мертвеца несут.
 
 
Заплелись в волосах мертвеца рачки,
И моллюски в устах его,
И белесой коркой покрыты зрачки —
Льдом средь дантовых берегов.
 
 
В чёрном старом саду стоит тишина,
Кипарисы-солдаты молчат.
«Он спасет или нет?» – бормочет волна,
И летучие мыши кричат.
 
 
И берет спасатель ладонь свою,
И прикладывает к груди,
И трещат цикады, сверчки поют:
«Все мы грешны, суди не суди,
 
 
Но поем и знаем – таков улов,
Потому как назначено так.
Почему ж человек к смерти готов,
Умирать человек мастак?»
 
 
И павлины гундосят свое во тьме,
И стаканы у пьяниц звенят,
И тяжелые волны по спинам камней,
Как щенки, доползают до пят.
 
 
И Спасатель плачет над мертвецом,
И маяк, как архангела свет,
Наклоняясь огромным чистым лицом
Утверждает, что смерти нет.
 
 
И летит в темноту спасательный круг,
И мертвец открывает глаза,
И огромное море светится вдруг,
Словно золото и бирюза.
 

Светлана Максимова

* * *

 
«Глоток вина смягчает сердце», —
сказал мне так седой цыган.
Он с уха сдернул полумесяц
и уронил серьгу в стакан.
Мы были с ним знакомы с детства
как мальчик с девочкой… И что ж…
Глоток вина смягчает сердце
и в сердце входит, словно нож.
Мои вы белые цыгане,
седые до корней волос,
ведь я была любима вами,
как ландыш дикий у колес.
Дитя, подкинутое Богом,
белей беленой конопли.
Собрали мне судьбу по крохам
и на бездомье обрекли.
И стало мне родней бездомье,
чем тот сгоревший отчий дом.
Есть теплый пепел на ладони
в рукопожатии моем.
И тот, кто руку не отдернет,
к губам ладони поднесет —
он, как в пылающий терновник,
в судьбу мою навек войдет.
 

* * *

 
Притчи птицы Феникс тем и хороши,
Что не всем понятны.
Всякий пепел мира для ее души
Родимые пятна.
Чем пониже пепел тот к земле приник
Тем и животворней.
Вот стоит, шатается пьяненький старик,
Курит на платформе.
Ждет он электричку.
Едет до Тайнинской.
Зажигает спичку,
Говорит таинственно
С маленькой старушкой,
Прикурившей рядом:
«Хоть чучелом, хоть тушкой —
А лететь-то надо.»
Стряхивают пепел,
Шепчут: свят-свят-свят…
И во чистом небе
В Индию летят.
 

* * *

 
Все восемь блаженств ей садились на плечи,
Как птицы, клюющие сердце и печень.
Она же лишь клетку пустую везла
И два за спиною простынных узла.
Он был в этой клетке по счету восьмым,
И пил он, и ел ее слезы, как дым,
И ныл, аки янгол, до самых Мытищ,
Что жаждущ, и страждущ, и духом он нищ.
А после он допил все капельки слез,
И вышел, и клетку пустую унес.
Ее разбудил на рассвете старик
И крикнул, что поезд загнали в тупик.
Тогда она ношу зубами взяла
И два развязала пустынных узла.
И руки свои вознесла к небесам.
И молвил оттуда рожденный ей сам:
Блажен же ты будешь рожденный в пути,
Которому некуда больше идти,
Которому некого больше любить,
И чью пуповину, как будто бы нить,
Старуха в сожженной деревне сучит
Из тех пепелищ, где не птица кричит,
А восемь блаженств, никого не найдя,
Все плачут и плачут, как будто дитя.
 

Австралийская труба диджериду

 
Какой у него нежный рот,
у того, кто играет на австралийской трубе.
Он листок агавы губами берет,
вырастающий из ноты «ре».
В австралийских джунглях есть такие цветы
с завязанными глазами и раскрытым ртом.
Они в полночь с Богом говорят на «ты»,
но молчат о том,
какой у него нежный взгляд
у того, кто играет на австралийской трубе.
Сквозь него все птицы и звери глядят
и жемчужной каплей сверкает яд
на прокушенной детской губе.
Чтоб никто не посмел украсть поцелуй
Ни на ноте «ми», ни на ноте «ре»,
кроме девы тайных воздушных струй.
что живет в австралийской трубе.
 

* * *

 
Погоди… еще о самом главном
Я скажу тебе – глаза в глаза…
Изогнулась вся улыбкой фавна
В окнах виноградная лоза.
 
 
Если умирать – умрем на юге!
Под ногами – музыка горит!
Колокольчик медный в рваном ухе
У цыгана пьяного звенит.
 
 
Так живешь себе светло и славно,
Бережешь и честь свою, и сан,
Но приходит гость с улыбкой фавна.
– Странник, – говорит, а сам, а сам…
 
 
Голубей пускает он из уха,
И звенит, звенит его серьга.
И поклоны бьет ему старуха,
А на нем – козлиные рога.
 
 
Да и весь увит он виноградом,
И с рогами дьвольски хорош.
Он поет, что верным будет братом,
А продаст, наверно, ни за грош.
 
 
На порог бы прежде не пустила,
Ну, а тут забыла срам и стыд.
И откуда в нем такая сила?!
Под ногами музыка горит!
 
 
Отчего, о Боже, с нею вместе
Так не страшно и на страшный суд?
Отчего из той козлиной шерсти
Ангельские крылья девы ткут?!
 
 
Нам уже на север нет возврата,
Там сожгут нас, верно, за грехи.
Ну, а здесь царицей винограда
Ты меня со смехом нареки.
 
 
Потому что север к нам коварен,
И не скрыться от суровых глаз.
А на юге все мы – божьи твари,
А на юге Бог возлюбит нас.
 
 
А простит, уж верно, и подавно,
Ведь грехов-то – музыка одна!
Ангел с молодой улыбкой фавна
Наливает красного вина!
 

* * *

 
Но в добрый, но в самый счастливый наш час
На Невском играет божественный джаз.
Трубач бородат и взъерошен.
Он к небу развернут своей бородой.
И в небо впечатан он вместе с трубой
Счастливой смеющейся рожей.
 
 
И ангелы шумно толпятся над ним.
Лишь ноту берет – и рыдают они
От счастья: «Гуляем! Гуляем!»
Мы катимся вниз, пропадаем, горим,
Но все же ведет нас причудливый ритм
По белым хребтам Гималаев.
 
 
Ах, нищая птица! Ах, птица – змея!
Он снова трубу поднимает, смеясь.
Он первый трубач Петербурга!
Куда он зовет нас над темной Невой?
Он солнце вдыхает – и нота его
Возносится, как Джомолунгма!
 

* * *

 
На Невском пахнет морем, тиной
И флорентийскою тоской…
Да почему же флорентийской?..
Ну, а какою?.. А какой?!
 
 
Не все ль равно, как назовемся
Под звук Архангельской трубы,
В каких каналах тонут весла
Сомнамбулической судьбы,
 
 
Где на руках меня носили
И заливали в купола…
Как будто я жила в России…
Как будто я, вообще, жила!
 
 
Как пес бродячий воет сердце
На Петербургскую метель.
Нам не видать иных Венеции,
Их упоительных смертей
 
 
С клубничным запахом заката,
С ночными розами зимы,
Где породнились мы когда-то
Великим праздником чумы.
 
 
Наверно, в этом и игра вся —
Когда на счете: «раз… два… три…»
Душа с соломинкой пространства
Над пеной космоса мудрит.
 
 
И все глядит недоуменно
На этот радужный пузырь.
И называет поименно:
Нью-Йорк, Венеция, Сибирь…
 
 
И просыпается единой
В какой судьбе?.. В стране какой?..
На Невском пахнет морем, тиной
И флорентийскою тоской…
 

* * *

 
Что же делать? Ничего не делать.
Быть живым, как голуби и овцы.
И любить смуглеющее тело
Все равно под чьим горячим солнцем.
 
 
И бродить по гулким дебрям сада,
Не вступая ни в какие торги
Со страною, выпавшей в осадок,
Словно в алхимической реторте.
 

* * *

 
Как же любила тебя я безумно.
Право, смешно даже вспомнить… И вот
Ангел, похожий на детский рисунок,
Между страницами жизни поет.
 
 
Что с ним поделаешь, что с ним попишешь?
Книгой захлопнешь мартовский снег…
Каждое слово кажется лишним
В книге без слов… И напрасен побег —