Азерников Валентин Захарович. Третьего не дано

   Платонов. Видите ли, Нина Сергеевна. Я, конечно, могу вам рассказать кое-что. Но боюсь, это будет не совсем то, что вам надо для успешного выполнения вашего задания. И потом, вам нужны, вероятно, подробности, детали, так сказать, а я подробностей пока сам не знаю.
   Косарева. Что-то у вас на заводе все любят высказываться в общих чертах.
   Платонов. Это не только на нашем и не только на заводе, уважаемая Нина Сергеевна. Я ведь подписчик вашей газеты.
   Косарева. Боюсь, что вы не очень миролюбиво сегодня настроены.
   Платонов. Ну да, вы ж хотите, чтоб все было о'кэй, тишь и гладь. Вам тогда лучше поговорить с нашим любимым директором – он вам гарантирует полный штиль. (Встает.) Прошу великодушно извинить.
   Косарева. Подождите, Иван Платонович. Сядьте, пожалуйста.
   Платонов садится.
   Я понимаю ваше состояние, тем более что слышала, как Басаргин вызывал вас, и могу представить, что за этим последовало. Поверьте, если бы я хотела отписаться, я бы уже могла это сделать. Меня за сегодняшнее утро нашпиговали достаточным количеством информации – и о заводе вообще, и о цехе вообще, и о героизме вообще, и о технике безопасности вообще. А я хочу услышать наконец хоть что-нибудь конкретное. Когда мне говорят на каждом шагу, в каждом кабинете – несчастный случай, несчастный случай, то я перестаю понимать эту фразу. Она финал каких-то событий, и я хочу узнать именно о них.
   Платонов. Тогда подождите, пока комиссия кончит работу.
   Косарева. Но вы ведь тоже в ней.
   Платонов. Что вы? Я лицо необъективное. Спасибо, если не подозреваемое.
   Косарева. Вы думаете, кто-нибудь так считает? Басаргин тот же?
   Платонов. Не знаю. Как бы это вам сказать. Мы смотрим с ним на один и тот же предмет, что ли, в разные окуляры бинокля. Он видит все издали, в общем плане – в плане интересов завода, министерства, города, а я вижу крупным планом отдельные детали, но из-за этого, наверное, не вижу картины в целом. А в результате мы говорим вроде бы об одном и том же, а получается – о разном.
   Косарева. И сегодня?
   Платонов. И сегодня. Я пытался ему втолковать о некомплекте запчастей, а он даже не слушал.
   На левой половине сцены загорается свет. За письменным столом – Басаргин, к столу подходит Платонов.
   Но ведь у нас постоянный некомплект. Нечем заменять. Старые уплотнители приходится ставить. И сколько я ни говорил об этом…
   Басаргин (не давая ему говорить). Вы холодные, равнодушные люди. Вы кричите караул, если у вас не хватает одного сальника, и спокойно идете домой по гудку, если у завода не хватает плана.
   Платонов. Но почему вы монополизируете любовь к заводу, ведь…
   Басаргин (перебивая). Ты знаешь, когда я ухожу отсюда?
   Платонов. Ну, знаю, знаю.
   Басаргин. Ты знаешь, что я в кино за последние месяцы ни разу не был? Когда я освобождаюсь, уже все сеансы кончаются.
   Платонов. Но поймите, нельзя же вашим личным усердием уплотнять фланцы.
   Басаргин. А ты не моим, ты своим уплотни. В других цехах почему-то достают прокладки, когда им надо, а в седьмом не могут. Ну конечно, когда тебе за этим следить – ты ведь лекции читаешь.
   Платонов. Ну при чем здесь это?
   Басаргин. При том. Ты еще скажи спасибо, что я тебя под суд не отдал.
   Платонов (Косаревой). Это наш обычный стиль. Я посадил, я помиловал. Я, я… (Басаргину.) А у нас виноватых суд определяет, а не директор завода. Так что все эти благородные разговоры…
   Басаргин. Вот-вот, я тебя защищал, а ты за это…
   Платонов. А вы не меня, вы себя защищали. Если бы вы могли отдать меня, а сами не пострадать, вы бы это тут же сделали.
   Басаргин. Это мне вместо спасибо. Ну что ж. Ты правильный парень. Современный. Давай продолжай в том же духе. Взрывай аппараты, поучай молодежь – если что, директор покроет, ты все точно рассчитал.
   Платонов. Я не понимаю: вы меня вызывали, как вы сказали, посоветоваться. А получается…
   Басаргин. Ты посоветуешь…
   Платонов. Знаете, когда вы вызываете врача, вы же не учите его, какое лекарство вам выписывать. Почему же здесь…
   Басаргин (перебивая). Будь здоров. У меня нет времени слушать твою ерунду.
   Свет гаснет. Платонов возвращается к Косаревой.
   Платонов. Вот так у нас. Когда кончаются аргументы, начинается хамство.
   Косарева. Но вы же сами сказали, что он по-своему прав, он видит события шире, чем вы.
   Платонов. В этом-то и парадокс. Он действительно видит шире – потому что стоит выше. Но использует это видение вроде бы для завода и все такое прочее, но в конечном счете – для себя.
   Косарева. Вы несправедливы. Он же много сил отдает заводу, он здесь каждый день до поздней ночи, а вы уходите, когда вам надо.
   Платонов. Это еще один парадокс. Хотя и он объясним. Мне есть куда идти после работы и есть зачем, а ему некуда и незачем.
   Косарева. У него что – семьи нет?
   Платонов. Да нет, семья есть, есть квартира, и дача, и все прочее, но… не знаю, поймете ли вы. Кто он дома? Муж, которым командует супруга. И с мнением которого не очень-то считается. А масштаб взаимоотношений? Мизерный: ремонт, огород, дети, платье, отпуск, болезни. Тоска зеленая. А здесь? Здесь он царь и бог. Ему подчиняются несколько тысяч человек, его мнения спрашивают. Здесь интересы государственные, а он государственный муж. А дома он женин муж. Какой же смысл ехать ему домой?
   Косарева. Интересно. Вы весьма наблюдательны и оригинально мыслите – независимо от того даже, правы вы или нет. Почему же вы… как бы это сказать…
   Платонов. Так и скажите – занимаетесь столь убогим делом? Так?
   Косарева. Ну, я не хотела.
   Платонов. А вы меня этим не обидите. Я с таким же успехом мог вас спросить – почему вы корреспондент, а не главный редактор.
   Косарева. Ну, это как раз неудачная параллель. У нас с главным разные функции и, как следствие, разные навыки. Главный редактор может и не уметь писать.
   Платонов. Что ж, сказано скромненько, но – со вкусом. Кстати, у нас с Басаргиным тоже разные функции и разные навыки. Но дело не в этом. Есть ведь главный инженер – и тут бы вы были правы. (Пауза.) Бог его знает, отчего все так сложилось. Может, попросту жизнь засосала – служба, преподавание, переводы. А в сумме получилось не сложение, а вычитание. А может, и не только в этом дело. Я ведь еще и не из их футбольной команды.
   Косарева. Вы же давно работаете здесь – больше, чем Басаргин.
   Платонов. В этом-то все и дело. Я не его человек. Он ведь привел ползаводского руководства вместе с собой. У нас даже вахтер – и тот раньше с ним работал. Знаете, как это бывает – бабка за дедку, дедка за репку. Звучит голос из репродуктора: «Платонова вызывает главный инженер».
   Ну вот, хватились. Извините, я по существу так ничего вам и не сказал. Но право же, я и не знаю, что сказать. Если хотите, встретимся попозже.
   Косарева. Ладно, я только еще не знаю, как сложатся мои дела здесь. Я тогда разыщу вас. Счастливо.
   Платонов. Всего. (Уходит.)
   Косарева некоторое время сидит, записывает в блокнот, потом встает и переходит на другую половину сцены. Там загорается свет, а на правой половине – гаснет. Кабинет начальника цеха. За столом Соминский.
   Косарева. Здравствуйте, я из вечерней газеты. (Протягивает руку.) Косарева.
   Соминский (встает, здоровается). Такая молодая – и уже Косарева? Чем могу?
   Косарева (садится). Мне бы хотелось услышать ваше мнение обо всем этом. Вы начальник цеха, это ваше хозяйство, так что…
   Соминский. Понимаю. (Садится.) Вы с кем говорили уже?…
   Косарева (листает блокнот). С Черкасовым, Золотухиным, со Степановым. С кем еще? С Платоновым. Немного – с Басаргиным.
   Соминский. К Крылову не пускают?
   Косарева. Нет пока. Я звонила недавно.
   Соминский. Да. Скверная история.
   Косарева. Куда уж боле. Не удалось восстановить, как все произошло?
   Соминский. Толком нет. Только Тихомиров или Крылов могут что-нибудь точное сказать. Да и они могли не успеть сообразить, в чем дело. Это же миг один. Скорее всего, произошло что-то с уплотнением во фланце аппарата. Ну, а смесь окисляется на воздухе, ей много не надо. Отчего это случилось – непонятно. Предположить, что Тихомиров упустил давление, трудно – он один из лучших аппаратчиков. Хотя, с другой стороны, вторая подряд смена, да еще в ночь, – дело нешуточное. А может, манометр барахлил – только теперь разве это узнаешь? От него обломки остались.
   Косарева. Простите, я хочу пока вернуться к первой версии. Если предположить, что Тихомиров сам упустил давление вследствие, так сказать, естественной усталости, то не следует ли отсюда, что виноват в аварии тот, кто оставил его на вторую смену?
   Соминский. Иными словами – Золотухин?
   Косарева. Да.
   Соминский (после некоторого молчания). Один Золотухин?
   Косарева. Так получается.
   Соминский (опять немного помолчал). Знаете, что я вам скажу? Это слишком просто получается. А просто, как нас учили, – далеко не всегда истинно. Не так ли?
   Косарева. Но он же разрешил Тихомирову остаться – вы не отрицаете этого?
   Соминский. Вы же сами говорите – разрешил. Значит, тот просил.
   Косарева. Ну и что, что просил. Раз не положено, значит, не положено.
   Соминский. Такого абсолютного запрета нет. Есть рекомендация.
   Косарева. Пусть рекомендация. Но раз кто-то рекомендует, кто-то другой должен следить за ее выполнением. Так?
   Соминский. Так.
   Косарева. Кто же персонально?
   Соминский. Я вам отвечу, пожалуйста. Крылов, Золотухин, я, директор.
   Косарева. Хорошая компания.
   Соминский. Неплохая. И заметьте: Золотухин виноват ничуть не больше, чем все остальные. Если бы это произошло в утреннюю смену, когда я здесь, я бы тоже разрешил Тихомирову остаться. Потому что, во-первых, это Тихомиров, а во-вторых, потому, что кто же тогда будет работать на втором аппарате? И Золотухин это знал. И кроме того, он знал, что, если бы аппарат простаивал целую смену в конце квартала, когда завод и так еле вытягивает план, его бы просто лишили премии и не лишили удовольствия выслушать пару неприятных слов.
   Косарева. Это какая-то безличная форма – лишили, не лишили.
   Соминский. Пожалуйста, я вам могу перевести ее в личную. Я первый бы просил влепить ему выговор.
   Косарева. И вы полагаете – справедливый?
   Соминский. Не меньше, чем тот, который получил бы я.
   Косарева. Но есть маленькая разница. Тихомиров тогда был бы жив-здоров.
   Соминский (после паузы). Мадам… Я читал ваши статьи. Вы производите впечатление разумной женщины. Скажите, когда вы переходите улицу там, где не положено, вы думаете о том, что именно в этот раз попадете под машину? (Пауза.) А когда вы в сердцах говорите своему мужу что-нибудь насчет развода, вы что, предполагаете, что он тут же соберет свой чемодан? (Небольшая пауза.) Вот так. Не надо стараться быть умным задним числом. Конечно, это ужасно, что случилось, но разве кто-нибудь предполагал такое? Десятки раз люди оставались на вторую смену, несколько раз летели у нас уплотнители, но жертв никогда еще не было. А я работаю со дня основания цеха. Тут просто какое-то невероятное стечение обстоятельств.
   Косарева. Но Платонов считает, что были нарушены правила техники безопасности. Причем дважды нарушены: когда ставили старые уплотнители и когда Тихомирову разрешили остаться.
   Соминский. А почему он закрыл глаза на явное нарушение – это он вам не сказал?
   Косарева. Нет, вы, может, не так меня поняли. Он не сваливает всю вину на других, он считает, что он тоже виноват, но… не больше, чем другие.
   Соминский. Вы знаете, как называется его должность?
   Косарева (досадливо). Знаю.
   Соминский. Ну? Так за что ему платят зарплату? Он что, планом занимается? Кадрами? Сырьем? Он ничем этим не занимается. Он должен делать только одно – следить, чтоб не нарушалась инструкция.
   Косарева. Но ведь не он виноват, что нет запасных деталей.
   Соминский. Где нет? В цехе? На заводе? Но ведь есть еще город, район, область, страна. Что, по-вашему, так и нет нигде этих паршивых прокладок? Только их надо поискать.
   Косарева. Знаете, я не уверена, что вы правы. Искать прокладки по городу – это занятие не Платонова, а механика и снабженца.
   Соминский. Верно. Я ж сказал – вы очень разумная женщина. Но послушайте, разумная женщина, если снабженцам наплевать на седьмой цех, а Платонов может достать прокладки у знакомых на другом заводе или обменять на что-нибудь, почему же он этого не делает?
   Косарева. Но, по вашей логике, так все должны будут заниматься не своим делом.
   Соминский. А чем, вы думаете, мы занимаемся?… И потом, это не моя логика. Это логика жизни. Ты отвечаешь за технику безопасности – ты и доставай все, что тебе для этого надо. А как – это твое дело. Можешь выколотить из лентяев снабженцев – молодец, не можешь – иди жалуйся на них, не помогло – иди по городу с протянутой рукой…
   Косарева. Не дали – укради…
   Соминский. Я учил логику очень давно. Но по-
   мню, что всякую истину можно довести до абсурда, если ее чрезмерно увеличить.
   Косарева. Не так уж и чрезмерно. Да ладно, не будем уходить в сторону. Я вас поняла так, что в том, что аппарат оказался неисправным, виноват все-таки Платонов.
   Соминский. Вы меня поняли не так, мада.м. Платонов виноват не меньше других. Теперь вы меня поняли?
   Косарева. Теперь поняла. И еще, пожалуй, я поняла, почему именно в вашем цехе произошел этот случай.
   Соминский. Да? Ну что ж, у нас свобода слова, пишите. Но только не забудьте объяснить своим читателям, что и вы стали на тот путь, который сами же и осуждаете, – ищете стрелочника.
   Косарева. При чем здесь…
   Соминский. Конечно, моя формула ответственности эмпирическая, и нетрудно доказать ее теоретическую уязвимость. Но я, знаете, старый человек и привык верить своему опыту, своим глазам. Моя спина помнит все тумаки, которые на нее сыпались, – в нарушение всех теоретических представлений. Так что не обессудьте. Меня здесь некоторые называют консерватором, но, поверьте, нет ничего более либерального, чем консерватизм. Лучше твердо держаться одних и тех же принципов, пусть даже кажущихся неправильными, чем шарахаться из крайности в крайность. По крайней мере люди всегда будут знать, чего от тебя ждать.
   Косарева. Это любопытная мысль. И честно говоря, в другое время я бы с удовольствием поспорила с вами, но я должна срочно делать материал.
   Соминский. Не смею, как говорится.
   Звонит телефон.
   Вы спросили – я ответил. (Снимает трубку.) Если что еще – прошу, заходите. (В трубку.) Соминский… Да… Да… Хорошо… Понял. (Вешает трубку.) Таковы дела.
   Косарева. Ну что ж, спасибо. Всего хорошего.
   Соминский. Минутку. Звонили из дирекции. Вас разыскивает редактор. Просил позвонить.
   Косарева. А, благодарю. Отсюда можно?
   Соминский. Это местный. Вот этот городской.
   Косарева снимает трубку, набирает номер. На другой стороне сцены заюрается свет. За письменным столом Суровцев. На столе у него звонит телефон. Он снимает трубку.
   Суровцев. Да, Суровцев слушает.
   Косарева. Это я, Алексей Авксентьевич.
   Суровцев. Ну слушай, Нина… Где же ты? Полосу держим, а материала все нет. Давай скорей.
   Косарева. Скорей, похоже, не выходит.
   Суровцев. Ну знаешь, это черт-те что. Ты что – новичок? Там же все яснее ясного.
   Косарева. В том-то все и дело, что не все.
   Суровцев. Пока ты гуляешь там по заводу, я уж поговорил и с директором, и со следователем, и с горкомом – уж даже я теперь могу написать твои сто пятьдесят строк.
   Косарева. Это идея.
   Суровцев. Ладно, ты давай не шути, сейчас не до шуток. В городе слухи пошли. Ты на заводе? Я за тобой машину пришлю.
   Косарева. Все не так просто.
   Суровцев. Слушай, ты это брось. Я тебя не заставлял, ты сама взялась. А теперь что – на попятный? Не выйдет, дорогая.
   Косарева. Но…
   Суровцев. Никаких «но». Не дури давай. Мне не очерк проблемный нужен, а статья про Крылова. Ясно? И давай не зарывайся. Все. Жду с материалом. (Вешает в сердцах трубку.)
   Свет гаснет.
   Косарева. Но… (Кладет трубку. Смотрит на Соминского, потом на часы. Медленно выходит.)
 

Занавес

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

   На левой половине сцены – палата больницы. На кровати Тихомиров. Голова его забинтована. Справа дверь в другую комнату. Некоторое время на сцене никого больше нет, слышны голоса в коридоре. Потом входят Косарева и врач. Врач подходит к Тихомирову, щупает пульс.
   Врач. Как дела? Легче после укола? Ну что ж, пульс уже неплохой. К вам товарищ из газеты. Побеседовать хочет. Сможете?
   Тихомиров (говорит с заметным трудом). Некролог составлять?
   Врач. Ну, тогда ничего. Если восстановились функции юмора, дела уже лучше. Так как – хотите поговорить? Или отложим?
   Тихомиров. Так на похоронах разве поговоришь. Неудобно.
   Врач. Ну ладно, только недолго. (Косаревой, отводя ее в сторону.) И никаких волнений. Он шутит, но ситуация нешуточная. Не задавайте вопросов, которые могли бы взволновать его. Ему эмоциональные встряски сейчас ни к чему.
   Косарева. Я понимаю, но… Меня ведь интересует, как все случилось. А вдруг это его взволнует?
   Врач. Ну, это уж дело вашего умения. Но, кстати, должна вас огорчить – момент самого взрыва он не помнит, у него частичная потеря памяти. Он помнит только то, что было до. Так что… Ну ладно, я буду у Крылова. (Зовет сестру.) Катя, помоги мне. (Уходит.)
   Косарева (садится на стул около постели). Здравствуйте, Леша.
   Тихомиров. Из какой?
   Косарева. Из вечерки. Хотим успеть в сегодняшний номер.
   Тихомиров. Переполох?
   Косарева. Есть немного. Знаете, когда город не очень большой, а завод очень большой, многие семьи так или иначе с ним связаны.
   Тихомиров. Успокойте. Жертв не было. Почти.
   Косарева. Вы извините, я понимаю, вам сейчас не до этого, но не помните ли вы, из-за чего все произошло?
   Тихомиров. Не помню. Помню – спать хотел. А потом… потом не помню.
   Косарева. Понимаю. А скажите, Леша, Золотухин разрешил вам остаться?
   Тихомиров усмехается, но ничего не отвечает.
   Вы помните ваш разговор с ним?
   Тихомиров. К сожалению.
   Косарева. Я беседовала уже со Степановым и Золотухиным, поэтому в общих чертах представляю себе тот разговор. Но мне хотелось бы уточнить некоторые детали. Я понимаю, вам тяжело говорить, поэтому давайте сделаем так. Я буду спрашивать, а вы только говорите – так или не так. Хорошо?
   Тихомиров. Черное, белое не берите, «да» и «нет» не говорите?
   Косарева. Меня, собственно, интересует тот момент, когда к вам со Степановым подошел Золотухин.
   На правой половине сцены загорается свет. Стоят Степанов и Золотухин.
   Он сначала сострил что-то насчет логики.
   Золотухин. Ночью все кошки серы…
   Косарева. А потом заметил, что Степанов пьяный. Так?
   Золотухин (Степанову). Да ты понимаешь, что я не могу тебя к смене допустить?
   Косарева. А вы сказали, что не собираетесь за него трубить, – правильно?
   Тихомиров. Да.
   Косарева. А Золотухин ответил… (Смотрит в блокнот.)
   Золотухин. А кто же должен трубить – я, что ль?
   Косарева. А вы ответили, что вы здесь ни при чем. Он выпил, с него и спрашивать надо. Так?
   Тихомиров. Вроде.
   Косарева. А Золотухин сказал вам, что (смотрит в блокнот) с пьяного нет спроса.
   Золотухин (Тихомирову). Какой с него спрос сейчас. А ты можешь выручить их. И так пятая маруся простаивает. А тут если еще и вторая – опять недостача в мою смену.
   Косарева. А вы сказали, что не можете остаться на вторую смену, особенно в ночь.
   Тихомиров. Нет. Я сказал… что не положено, права не имею… не боится ли он…
   Золотухин (Тихомирову). Я всегда боюсь. Я настолько всего боюсь, что уже ничего не боюсь. Я прошлым месяцем вот так же вот испугался и не оставил Кузьму на вторую – у его подсменщика сына в больницу, – так вот все получили премию, а я нет. Лично от товарища директора не получил.
   Косарева (Тихомирову). А вы что?
   Тихомиров. Сказал, что это его дело – организовать работу. Мое дело работать. Я свое отработал. А за алкаша не обязан.
   Золотухин (Тихомирову). Я знаю, что не обязан. Я ж прошу тебя как человека.
   Тихомиров. Видите – и он как человека.
   Золотухин (Тихомирову). Ты пойми: его я не могу допустить в таком виде. Мы накажем его, не беспокойся. (Степанову.) Ты свое завтра получишь! (Снова Тихомирову.) Но сейчас что прикажешь делать? Чтоб и восьмой цех загорал? Что я им скажу – что ты свою принципиальность показывал? Ну ладно, тебе наплевать на меня, на мою премию, на то, что я Вовке опять пальто не куплю, черт со мной, кто я тебе в конце концов. Но ты о ребятах из восьмого подумай. О своих товарищах. Что ты им скажешь? Что Степан нажрался? Но ты-то ведь трезв был. Значит, ты мог. Мог выручить. Но не захотел. Так?
   Тихомиров (после паузы). Ну я и согласился… (С трудом.) На свою голову. (Теряет сознание.)
   Свет на правой половине гаснет.
   Косарева. Что с вами?! Вам плохо? Я сейчас доктора, минутку. (Убегает за врачом.)
   Свет на левой половине гаснет. Освещается правая половина сцены – приемная больницы. Декорации те же, что и в первом акте. За столиком сидит дежурная сестра, читает. Входит К ос а р е в а.
   Сестра. Ну что?
   Косарева. Без сознания.
   Сестра. А когда ваша статья выйдет – завтра?
   Косарева. Должна сегодня.
   Сестра. Ой, а как же вы успеете?
   Косарева. Я и сама об этом думаю.
   Входит Платонов.
   Платонов. Добрый день.
   Сестра. Вы к кому, товарищ?
   Платонов (увидя Косареву). Ба, все те же лица. Даже странно – не были знакомы, за всю жизнь ни разу не встречались, а тут… Как они?
   Косарева. Тихомиров… (Пожимает плечами.) Травма черепа. Крылов, говорят, получше, переломы руки и ноги. Я его еще не видела, он на рентгене. (После паузы.) Ну, а у вас как? Образовалось?
   Платонов. Смотря что понимать под этим.
   Косарева. Я обстановку имею в виду.
   Платонов. Это-то образовалось. Уж чего-чего…
   Косарева. Я, наверное, не так спросила. Не разрядилась ли она? Я почему-то с вами ужасно косноязычной становлюсь.
   Платонов. Ну, а какое это имеет значение? Главное – что и как вы напишете. Мы ж – читатели.
   Косарева. Вы опять не в духе.
   Платонов. А вы опять спокойненькая.
   Косарева. Я ведь тут на работе. А работать надо в спокойном состоянии, иначе ничего путного не выйдет.
   Платонов (постепенно заводясь). А что должно здесь выйти путного? Ваш очерк? Кому он нужен? Кроме Басаргина и Крылова, – ему хоть квартиру дадут наконец. Может, он Тихомирову нужен? Все, что ему теперь нужно, поди, уж готово, в черной рамке.
   Косарева. Что ж, по-вашему, людям не нужна память?
   Платонов. О людях надо думать при их жизни. Вот вы – почему вы не собрались написать о Степанове до аварии? Он что – изменился теперь? Разве раньше не знали все, что он пьяница и за пол-литра мать родную продаст, не то что цех? Знали. Прекрасно знали. Так понадобилось, чтобы он действительно это сделал, чтобы вы собрались о нем написать. Для примера, так сказать, цум байшпиль. Или вы думаете, ваша статья мне нужна? Что вы можете в ней сказать больше, чем я уже сам себе сказал? Что вы вообще знаете о нас, чтобы представлять на суд читателей? Вчера вы писали о доярке, завтра – о режиссере театра, а между этим – о нас, грешных…
   Косарева. Иван Платонович…
   Платонов (посмотрел на сестру, которая делает вид, что не прислушивается к их разговору). Ну что? Разве не так?
   Косарева. Нет, конечно. И вы сами это знаете.
   Платонов (долго молчит, потом тихо). Ведь я помню день, когда в седьмом меняли прокладки. У механика было пять новых, а аппаратов – восемь. И на второй не поставили, посчитали, что еще продержится.
   Косарева. Не могли же поставить то, чего нет.
   Платонов. Я сам уже себе все это двадцать раз говорил… Я ж не имел права разрешать работать на нем. Докладную должен был подать… Но… Сколько я их уж здесь написал – а толку? К тому же – конец квартала, премия… А теперь виноват – не виноват…
   Косарева (раздражаясь). Ну хорошо, если вам уж так нужна истина, может, стоит поискать ее чуть пораньше. Ну, не сейчас, не в прокладках или докладной, а в себе самом, в своей жизни.
   Платонов (долго молчит). Вы что – переменили тему статьи?
   Косарева. Может быть. Но не в этом дело. Если ищешь истину, должно волновать не следствие, а причина. А статья – это уже следствие. И кстати, прокладки ваши – тоже еще не причина, это, так сказать, полупричина. Настоящая причина раньше – в том, что заставляет вас гнаться сразу за несколькими зайцами.
   Платонов (смотрит на нее, потом медленно). Вас эти обстоятельства волнуют как журналиста?
   Косарева. А как они еще могут меня волновать?
   Платонов. Действительно. Ладно. Я свое получил. (Сестре.) Я мог бы пройти к Крылову?
   Сестра. Вы договорились с врачом?
   Платонов. Она просила снизу позвонить.
   Сестра (подвигает ему телефон). Шестой у нее.
   Платонов. Спасибо. (Снимает трубку.) Шестой, пожалуйста… Алло, еще раз здравствуйте, это Платонов, с завода, я звонил вам… Да, к Крылову… Ах вот как, понимаю… Кто? Понятно. А к вам мог бы я зайти? Хорошо. (Вешает трубку.) Как вам нравится – у него Басаргин сидит. Как же он прошел, что мы не видели?
   Сестра. Наверное, через служебный подъезд.
   Свет гаснет и загорается на другой половине сцены. Палата Крылова. Он в постели. У него в гипсе рука и нога. Сидящий около постели Басаргин поднимается со стула.