Айзек Азимов


Странник в раю




1


   Они были братьями. Не потому, что оба принадлежали к роду человеческому, и не потому, что воспитывались в одном интернате. Они были братьями в древнем, биологическом смысле этого слова. К ним, безусловно, относился старинный термин «родственники» – слово, появившееся много веков назад, задолго до Катастрофы, когда архаичное племенное образование – семья – еще имело некоторую ценность.
   Как же это было неприятно! Правда, Энтони почти совсем забыл огорчения детских лет, а в иные периоды своей жизни даже вовсе не вспоминал об этом досадном обстоятельстве. Но случилось так, что Энтони оказался неразрывно связан с Вильямом, и жизнь превратилась в цепь непрерывных мучений.
   Все было бы не так ужасно, сложись обстоятельства иначе. Пусть бы они по обычаю, существовавшему до Катастрофы (а Энтони когда-то интересовался историей), носили одну фамилию, и только.
   Теперь всякий мог взять любую фамилию и менять ее, сколько заблагорассудится. Значение имела лишь цепочка символов, присваивавшихся при рождении и остававшихся неизменными навсегда.
   Вильям назвал себя Анти-Аут. Свою фамилию он считал знаком профессионализма. Разумеется, выбор фамилии был его личным делом, но он, безусловно, свидетельствовал о дурном вкусе. Энтони в тринадцать лет отдал предпочтение фамилии Смит и с тех пор не имел ни малейшего желания поменять ее. Будучи простой, его фамилия тем не менее давала возможность отличаться от окружающих, коль скоро Энтони ни разу не довелось встретить однофамильца. Фамилия Смит была очень распространена у тех, кто жил до Катастрофы, почему, возможно, сегодня она стала столь редкой.
   Но когда эти двое, Энтони и Вильям, оказывались рядом, различие в фамилиях не имело значения – слишком уж бросалось в глаза их внешнее сходство.
   Они не были близнецами и не могли ими быть. В противном случае одному из них просто не позволили бы появиться на свет. Однако физическое сходство проявляется иногда и в неблизнецовой ситуации, особенно если дети имеют общих родителей – обоих родителей. Энтони Смит был моложе брата на пять лет, но братья были одинаково носаты, с тяжелыми веками и ямочками на подбородке – такой им выпал генетический жребий. Их родители напрашивались на неприятности, когда из странной склонности к повторению решили завести второго ребенка.
   Теперь, когда силою обстоятельств они снова оказались рядом, первой реакцией окружающих на их сходство были изумленные взгляды и подчеркнутое молчание. На что Энтони пытался не обращать внимания, а Вильям из чистой бравады, если не в силу извращенности, во всеуслышанье заявлял, что они братья. Присутствующие при этом намеревались было уточнить, имеет ли место полное кровное сходство, но хорошее воспитание, как правило, брало верх, и они отворачивались с самым равнодушным видом. Со временем, правда, такие инциденты происходили все реже. Большинство сотрудников Проекта знали об их родстве – да и как этого можно было не знать? – и старались избежать неловкой ситуации.
   Что же касается Вильяма… Не то чтобы Вильям ему не нравился, вовсе нет. Не будь он братом Энтони или будь они не похожи внешне, они бы отлично поладили.
   Однако все сложилось так, как сложилось…
   Было не легче от того, что в детстве они играли вместе и учиться начали в одном интернате. Кстати говоря, от их матери это потребовало непростых маневров. Родив двух детей от одного отца и исчерпав таким образом лимит, поскольку для рождения третьего ребенка от одних и тех же родителей требовались очень веские причины, она почему-то захотела навещать своих сыновей одновременно. Мать была странной женщиной.
   Старший, Вильям, естественно, покинул интернат первым. Он выбрал занятие наукой – генной инженерией. Энтони узнал об этом из письма матери еще в пору его учения в интернате. К тому времени он уже достаточно хорошо понимал, что к чему, и настоял в разговоре с директрисой, чтобы это письмо было последним. Однако запомнил навсегда то мучительное чувство стыда, которое пережил из-за письма матери.
   Энтони тоже стал ученым, как и рекомендовал психолог, обнаруживший в нем способности к исследовательской деятельности. Но, оказавшись в науке, сохранил опасение – пророческое, как теперь стало ясно, – встретиться с братом. Именно поэтому он выбрал специальность телеметриста. Более далекую от генной технологии область трудно было себе представить. Во всяком случае, так ему казалось…
   Потом, из-за сложностей с осуществлением Проекта «Меркурий», все пошло шиворот-навыворот. Проект зашел в тупик, но объявилось спасительное предложение, и Энтони, того не ведая, угодил в ловушку, подстроенную его родителями много лет назад. Причем, по иронии судьбы, предложение исходило именно от него, самого Энтони.



2


   Вильям Анти-Аут имел о Проекте «Меркурий» самое поверхностное представление. Примерно такое же, как о межзвездных экспедициях, отправившихся в путь задолго до его рождения, или о колонии на Марсе, или о попытках создать подобные колонии на астероидах. Все эти сведения оставались на периферии его сознания. Сколько он себя помнил, попытки освоения космического пространства вообще не слишком занимали его. Но однажды в компьютерной распечатке ему попалась на глаза фотография нескольких сотрудников Проекта «Меркурий». Фотография привлекла его раньше всего тем, что одного из сотрудников звали Энтони Смит. Вильям немедленно вспомнил странную фамилию, выбранную его братом. Брата звали Энтони. Двух Энтони существовать не могло.
   Он внимательно вгляделся в лицо на фотографии. Ошибиться было невозможно. Он посмотрел в зеркало, Да, ошибиться невозможно.
   С одной стороны, это было забавно, но, с другой стороны, он понимал это, можно угодить в неловкую ситуацию. Да, как ни отвратительно, они – родные братья, и с этим ничего не поделаешь. Их отец и мать, начисто лишенные воображения, сделали то, чего уже не исправишь.
   Собираясь на работу, Вильям, по рассеянности очевидно, сунул распечатку в карман и за обедом наткнулся на нее. Он опять пристально вгляделся в лицо увлеченного человека. Вильям про себя отметил прекрасное качество фотографии.
   За столом с ним сидел Марко Как-там-была-его-фамилия-на-той-неделе. Марко полюбопытствовал:
   – Что ты разглядываешь, Вильям?
   Повинуясь внезапному импульсу, Вильям протянул ему фотографию:
   – Это мой брат. – Произнося эту фразу, он чувствовал себя так, словно бы добровольно полез в заросли крапивы.
   Марко, хмурясь, посмотрел на фотографию и спросил:
   – Кто? Тот, что стоит рядом с тобой?
   – Нет, тот, который я. Я хочу сказать, который выглядит, как я. Это мой брат.
   На этот раз пауза затянулась надолго. Наконец, возвращая фотографию. Марко спросил безразличным тоном:
   – Общие родители?
   – Да.
   – И отец и мать?
   – Да.
   – Забавно!
   – Вот и мне так кажется, – вздохнул Вильям. – Здесь написано, что он работает телеметристом в Техасе. А я здесь исследую аутизм.
   Однако в тот же день Вильям выбросил из головы мысль о брате и распечатку тоже выбросил. Ему не хотелось, чтобы распечатка попала в руки его нынешней подружки. Его утомляло ее грубоватое чувство юмора и радовало, что она не хочет иметь ребенка. У него-то ребенок уже был. Он родился несколько лет назад, и в его производстве Вильям сотрудничал с маленькой брюнеткой. Звали ее не то Лаура, не то Линда.
   А еще спустя примерно год в жизни Вильяма появился Рэндалл, и на мысли о брате просто не оставалось времени.
   Впервые о Рэндалле Вильям услышал, когда тому исполнилось шестнадцать лет. Его все усиливавшаяся замкнутость приняла такие формы, что руководство интерната в Кентукки, где Рэндалл воспитывался, приняло решение о его ликвидации, однако дней за восемь или десять до усыпления кому-то пришло в голову сообщить о нем в Нью-Йорк, в Институт науки о человеке (обычно его называли Институтом Гомологии).
   Доклад о Рэндалле Вильям получил в числе прочих докладов, и поначалу он ничем не привлек его внимания. Ему предстояла поездка в интернат в Западной Вирджинии. Поездка разочаровала его, и в пятидесятый раз поклявшись себе впредь производить инспектирование только с помощью телевизионного изображения, он решил, раз уж его занесло в такую даль, завернуть еще и в интернат в Кентукки. Собственно, ничего особенного от этой поездки он не ожидал.
   Однако, после первых же десяти минут знакомства с генетической моделью Рэндалла, Вильям связался с Институтом, чтобы сделать компьютерные расчеты. В ожидании ответа он откинулся на спинку стула в легкой испарине от мысли, что только в последнюю минуту, поддавшись неясному импульсу, завернул в Кентукки. Не случись этого, Рэндалла через неделю, а то и раньше, не стало бы. Обычно ликвидация происходила так: лекарство безболезненно вводили в систему кровообращения, и человек погружался в мирный сон, который становился все глубже, постепенно превращаясь в самое смерть. У лекарства было сложное название из двадцати трех слогов. Вильям, как и все, называл его нирванамином.
   Вильям спросил:
   – Как его полное имя, мадам?
   Директриса ответила:
   – Рэндалл Нихто, господин ученый.
   – Никто! – воскликнул Вильям.
   – Н-и-х-т-о, – произнесла директриса по буквам. – Он выбрал фамилию год назад.
   – И вы не придали этому значения? Это звучит как «никто»! Вам не пришло в голову доложить об этом молодом человеке в прошлом году?
   – Я не думала… – начала директриса виновато.
   Вильям махнул рукой. Откуда ей знать? По критериям, предлагаемым учебником, генетическая модель Рэндалла, действительно, не заслуживала внимания. Но именно эту сложную комбинацию Вильям с коллегами пытались получить, проводя бесконечные эксперименты с детьми, страдающими аутизмом.
   Рэндалл был на пороге ликвидации! Марко, самый здравомыслящий человек в их группе, всегда возмущался тем, что интернаты слишком уж настаивают на абортах до рождения и ликвидации после рождения. Он доказывал, что любая генетическая модель должна иметь возможность развиваться и никого нельзя ликвидировать, не проконсультировавшись с гомологистом.
   – Но ведь гомологистов не хватает, – спокойно возражал Вильям.
   – Но мы могли бы просматривать все генетические модели хотя бы на компьютере, – отвечал Марко.
   – Чтобы спасти нечто полезное для нас?
   – Что могло бы быть полезным для гомологии сегодня или в будущем. Научиться правильно понимать себя – значит изучать генетические модели в действии, и заметь, что именно аномальные, порой чудовищные модели дают максимум информации. Всей нашей науке было известно о человеке меньше, чем нам удалось узнать за время экспериментов над больными аутизмом…
   Вильям, которому название «генетическая физиология» человека до сих пор нравилось больше, чем «гомология», покачал головой.
   – Вспомни, с какой осторожностью нам приходится вести игру. Общество должно согласиться с полезностью наших экспериментов, а оно идет на это с трудом. Ведь наш материал – человеческая жизнь.
   – Бесполезная жизнь. Предназначенная к ликвидации.
   – Быстрая и легкая ликвидация – это одно, а наши эксперименты, обычно длинные и неприятные, – другое.
   – Бывает, что мы им помогаем.
   – А бывает – не помогаем.
   Честно говоря, они понимали бессмысленность этого спора. Получить в свое распоряжение интересную аномалию – всегда проблема для гомологистов, а способа заставить человечество согласиться на увеличение их числа не существовало. Люди не могли забыть о травме, нанесенной Катастрофой.
   Лихорадочный всплеск интереса к космическим разработкам мог быть {и был, по мнению некоторых социологов) следствием того, что, столкнувшись с Катастрофой, люди поняли, как уязвима жизнь на планете.
   Но это не меняло дела.
   Рэндалл был уникален. В его генетической модели характеристики, приводящие к аутизму, нарастали медленно и постепенно, и для ученых это означало, что о Рэндалле известно больше, чем о любом подобном пациенте. Удалось даже зафиксировать слабые проблески, отличающие его способ мышления, прежде чем он окончательно закрылся и спрятался в собственном панцире, – безразличный, недостижимый.
   Затем начался период, в течение которого Рэндалла подвергали все более длительной искусственной стимуляции, и мало-помалу раскрывались секреты его мозга, давая ключи к пониманию работы мозга всех людей, как тех, кто был подобен ему, так и тех, кого принято считать нормальными.
   Полученные результаты были столь значительны, что Вильям стал понимать: его мечта об излечении аутизма это не просто мечта. Вильям радовался, что выбрал себе фамилию Анти-Аут.
   И как раз тогда, когда работа с Рэндаллом особенно радовала Вильяма, пришел вызов из Далласа. Начальство требовало, чтобы он переключился на новую проблему.
   Оглядываясь назад, он так и не смог понять, чем, в конечном счете, было продиктовано его согласие поехать в Даллас.
   Позже он, конечно, оценил, насколько удачно все сложилось, но почему он принял такое решение? Было ли у него в самом начале смутное, неясное предчувствие того, к чему оно может привести? Нет, этого быть не могло.
   Было ли в нем неосознанное воспоминание о той старой распечатке с фотографией его брата? Наверняка и этого не могло быть.
   Он позволил убедить себя, и только когда звук микрореакторного двигателя сменился мягким жужжанием и антиграв принял на себя нагрузку по мягкой посадке, только тогда он вспомнил о фотографии.
   Энтони работал в Далласе и, как теперь вспомнил Вильям, в Проекте «Меркурий». Именно этот проект упоминался в распечатке. Вильям сделал глотательное движение, почувствовав мягкий толчок и поняв, что путешествие окончено. «Но ситуация может оказаться неловкой», – подумал он.



3


   На расположенной на крыше вертолетной площадке Энтони встречал прибывающего эксперта. Конечно, встречал его не он один, количество встречающих и их служебное положение ясно показывали всю серьезность ситуации. Энтони оказался здесь лишь из-за того, что именно он внес предложение, следствием которого стало прибытие гомологиста.
   При мысли об этом его не покидала легкая неловкость. Он предложил путь, который мог оказаться выходом из тупика. Предложение горячо поддержали, однако не забывали подчеркивать, что предложение исходит именно от него. Такое поведение руководства могло означать только одно: если на этом пути их ожидает провал, под обстрелом окажется один Энтони.
   Временами он погружался в невеселые размышления о том, возможно ли, чтобы его предложение было навеяно подсознательным воспоминанием о брате, занимающемся гомологией. Могло быть и так, но совсем не обязательно. Честно говоря, идея напрашивалась сама собой и наверняка бы пришла ему в голову, даже если бы его брат писал фантастические рассказы или этого брата вообще не существовало.
   Проблема касалась планет, находящихся внутри земной орбиты.
   Луна и Mаpc были колонизованы. Люди уже побывали на крупных астероидах и на спутниках Юпитера, планировался пилотируемый полет на Титан, крупный спутник Сатурна, – необходимое ускорение могло быть достигнуто за счет облета Юпитера и использования его гравитации. Ученые исследовали возможность путешествия за пределы Солнечной системы, – эта экспедиция должна была продлиться семь лет. Однако для людей до сих пор оставались недостижимыми планеты, находящиеся между Землей и Солнцем. Солнце внушало страх.
   Из двух миров, находящихся внутри земной орбиты, Венера была малопривлекательной. Что же касается Меркурия…
   Энтони еще не участвовал в Проекте, когда Дмитрий Большой (на самом деле очень невысокий) произнес речь, результатом которой стали ассигнования, выделенные Всемирным Конгрессом на осуществление Проекта «Меркурий».
   Энтони слышал запись знаменитой речи Дмитрия, В подобных случаях традиция предписывала импровизацию, и, возможно, Дмитрий импровизировал, тем не менее речь была отлично выстроена. К тому же в ней были упомянуты практически все основные направления, по которым с тех пор развивался Проект «Меркурий».
   Центральная идея состояла в том, что нет необходимости ждать, пока развитие техники сделает возможным прорыв человека сквозь барьер солнечной радиации, Меркурий – уникальный мир, и его изучение может очень расширить знания человека. Кроме того, с поверхности Меркурия можно вести длительные наблюдения за Солнцем, которые другим способом производить невозможно.
   При условии, что вместо человека наблюдения вел бы робот, помещенный на планету.
   Создание робота, обладающего необходимыми техническими характеристиками, было возможно, а мягкая посадка – легка, как воздушный поцелуй. Однако, что делать с роботом после того, как он окажется на Меркурии?
   Робот мог бы производить наблюдения и действовать, сообразуясь, с ними. Но для осуществления Проекта нужно, чтобы робот совершал достаточно сложные и тонкие действия и чутко реагировал на окружающую обстановку. Но пока никто не мог сказать наверняка, сможет ли робот вообще вести наблюдения и если сможет, то какие.
   Чтобы быть готовым к любым неожиданностям и обеспечивать всю необходимую точность исследований, робот должен управляться компьютером. Некоторые кибернетики Далласа называли компьютер мозгом; Энтони, однако, к этому словесному штампу относился с презрением. Позже у него возникла мысль, что, возможно, это было результатом того, что исследованием человеческого мозга занимался его брат. Так или иначе, предполагалось снабдить робота настолько сложным и быстродействующим компьютером, чтобы он смог разбираться в обстановке не хуже, чем существо, от природы наделенное способностью мыслить.
   Впрочем, портативных компьютеров такого уровня сложности не существовало, а если отправить на Меркурии робота, снабженного большим и тяжелым компьютером, он утратит мобильность, необходимую для достижения целей самого Проекта. Возможно, когда-нибудь позитронные устройства, над которыми бились специалисты по Роботехнике, добились бы оптимальных результатов, но пока этот день не настал.
   Оставалась только одна возможность. Робот должен сообщать компьютеру на Землю все данные об окружающей среде, а компьютер на основании этих сведений принимать решения и управлять роботом. Короче говоря, тело робота должно было находиться в одном месте, а его мозг – в другом.
   Когда было принято решение использовать именно этот вариант, его техническое воплощение легло на телеметристов: как раз в это время Энтони и пришел в Проект. Их группа разрабатывала методы приема и передачи сигналов, направленных в сторону Солнца, а иногда к объектам, находившимся за ним. Сигналы должны были преодолевать расстояние от 50 до 140 миллионов миль, и влияние на них Солнца было непредсказуемым.
   Энтони отдался новому делу со страстью и работал, как он впоследствии осознал, искусно и успешно. В большой степени его заслугой стали спроектированные группой три орбитальные станции, предназначенные для передачи сигналов и находящиеся на постоянной орбите вокруг Меркурия. Каждая из них могла посылать и принимать сигналы, осуществляя связь между Меркурием и Землей. Каждая могла почти бесконечно долго противостоять солнечной радиации и, более того, могла устранять помехи, вызванные влиянием Солнца.
   Три одинаковых орбитальных станции находились на расстоянии немногим более миллиона миль от Земли вне плоскости эклиптики, так что могли осуществлять связь между Меркурием и Землей даже тогда, когда Меркурий оказывался за Солнцем и прямые сигналы ни с одной станции на поверхности Земли до него не доходили.
   Сам робот представлял собой удивительный аппарат, результат объединенных усилий Роботехников и телеметристов. Это была десятая, наиболее сложная модель из серии. По габаритам этот робот превосходил человека всего в два раза и был тяжелее только впятеро. Он мог воспринимать много больше данных об окружающей среде и реагировать на них, – если бы только удалось им управлять.
   Однако довольно скоро стало очевидно, насколько сложным должен быть компьютер, управляющий роботом. Давая аппарату команду, «мозг» должен был предварительно просчитать все возможные последствия. А ведь каждый следующий шаг увеличивал число вероятных последствий, и количество вариантов возможного поведения робота стремительно множилось, как варианты ходов в шахматной партии, и телеметристы начали уже пользоваться компьютером, чтобы программировать компьютер, создающий программу для компьютера, который программировал компьютер, программирующий робота.
   В общем, они запутались. Сам по себе робот, находившийся на базе в пустыне Аризоны, работал хорошо. Но при этом компьютер, находящийся в Далласе, не мог управлять им так, как требовалось, хотя условия на Земле были изучены досконально. Что же тогда говорить о…
   Вот тут-то Энтони и внес свое предложение. 4 июля 553 года. Дата запомнилась ему по одной причине: полтысячелетия назад, точнее 553 года назад, до Катастрофы, этот день был большим праздником в Далласе.
   Обед был отличный. Экологическое равновесие в регионе строго контролировалось, но персонал Проекта пользовался определенными льготами в снабжении продуктами. И в этот день меню предлагало удивительный выбор блюд. Энтони впервые в жизни попробовал жареную утку.
   Жареная утка ему очень понравилась, хороший обед расположил Энтони к большей разговорчивости, чем обычно. Видимо, нечто подобное чувствовали и остальные, потому что Рикардо сказал:
   – Мы никогда этого не сделаем. Признаемся хотя бы самим себе. Мы никогда этого не сделаем.
   Честно говоря, так думали многие, а человека, которому бы ни разу не приходила в голову эта мысль, в их группе просто не было. Но, подчиняясь неписаному правилу, никто не высказывал свои сомнения вслух, получать ассигнования на Проект с каждым годом становилось все труднее, и открытое проявление пессимизма могло послужить последней каплей для того, чтобы Проект перестали финансировать. И до тех пор, пока оставалась хотя бы призрачная возможность успеха, работу надо было продолжать.
   Обычно Энтони не проявлял безудержного оптимизма, но тут он, наслаждаясь уткой, сказал:
   – А почему бы нам не сделать? Скажи, почему, и я докажу, что ты не прав.
   Слова Энтони прозвучали вызывающе; Рикардо прищурил свои темные глаза.
   – Ты хочешь, чтобы я сказал почему?
   – Вот именно.
   Рикардо отодвинулся от стола и повернулся к Энтони.
   – Ладно, это не секрет. Естественно, Дмитрий Большой не скажет об этом ни в одном докладе, но ты ведь не хуже меня знаешь: для того, чтобы точно выполнить Проект «Меркурий», нам понадобится компьютер, сложный, как человеческий мозг, независимо от того, будет он на Меркурии или здесь, а его мы построить не можем. И единственное, что нам остается – это игры с Всемирным Конгрессом, который дает деньги на нашу имитацию деятельности, и единственно полезное дело – запуски орбитальных станций.
   Энтони ответил с благодушной улыбкой:
   – Это легко опровергнуть. Ты сам дал ответ.
   (Он играл? Может быть, экзотическая жареная утка настроила его на необычный стиль поведения? Или ему просто захотелось подразнить Рикардо?.. Или промелькнула безотчетная мысль о брате? Ни тогда, ни позже он не смог бы ответить на этот вопрос)
   – И каков же этот ответ? – Рикардо поднялся, высокий, худой, в распахнутом, как всегда, белом халате. Он скрестил руки на груди и возвышался над сидящим Энтони, как башня. Больше всего в этот момент Рикардо был похож на деревянный портновский метр. – Каков ответ?
   – Ты сказал, что нам нужен компьютер, сложный, как человеческий мозг. Ну и хорошо, мы его сделаем.
   – В том-то и дело, идиот, что мы не можем…
   – Мы – не можем. Но есть другие, которые могут.
   – Какие другие?
   – Те, кто работает с мозгом. Мы просто здравомыслящие механики. У нас нет ни малейшего представления о строении человеческого мозга, о том, как он работает. Почему бы нам не обратиться к гомологисту и не поручить ему сконструировать компьютер? – с этими словами Энтони взял большую порцию гарнира к утке и с удовольствием ее съел. Вкус этого блюда он запомнил навсегда, а вот подробности того, что последовало за их спором с Рикардо, он вспомнить не мог.
   Тогда у него и в мыслях не было, что кто-то принял его слова всерьез. Вокруг засмеялись, у всех было ощущение, что Энтони ловко вывернулся, вот они и смеялись над Рикардо. (Позже, конечно, они говорили, что сразу поняли, насколько важное предложение внес Энтони.)
   Рикардо вспыхнул, ткнул пальцем в Энтони и сказал:
   – Изложи это предложение в виде докладной. Спорим, что у тебя не хватит на это духа. (Во всяком случае, именно так это сохранилось в памяти Энтони.) Рикардо, однако, утверждал, что отозвался с энтузиазмом: «Отличная мысль! Почему бы тебе не внести это предложение официально, Энтони?».
   Так или иначе, Энтони подал свое предложение в письменном виде.
   Дмитрию Большому оно понравилось. Наедине с Энтони он хлопнул того по плечу, сказав, что и его мысли шли в том же направлении, – хотя он, конечно, не претендует на авторство по отношению к этой идее, («На случай провала», – подумал Энтони.)
   Дмитрий Большой занялся поисками подходящего гомологиста. Энтони и в голову не приходило, что он должен интересоваться этими поисками, Он не знал ни гомологии, ни гомологистов, за исключением, конечно, брата, о котором не думал. Или, по крайней мере, не признавался себе в этом.