Страница:
А великопольская шляхта шумно выражала свое желание избрать королем Польши князя Мазовецкого.
Костел был набит народом, от духоты оплывали свечи. На сеймовый круг шляхтичи дружно выходили с одним требованием — короновать князя Зимовита.
Когда архиепископ, поддерживаемый под руки канцлером и гофмаршалом, садился на свое золоченое кресло, он твердо решил воздержаться от коронования молодого Семко. Он и на этот раз малодушно изменил своему стороннику, так же как перед этим изменил Сигизмунду Бранденбургскому. Бодзента чувствовал себя виноватым и боялся грозной папской руки.
Съезд единогласно провозгласил князя Зимовита Мазовецкого польским королем. Шляхтичи бросились к архиепископу с требованием немедленно короновать князя.
Архиепископ сидел с каменным лицом, не замечая кричащих и грозящих шляхтичей. Когда терпеть стало невозможно и надо было сказать прямо» да» или «нет», Бодзента поднялся с кресла и вышел из костела. За ним вышли прелаты и прочее духовенство. Но в душе архиепископ по-прежнему оставался сторонником князя.
Возмущенные шляхтичи после ухода владыки еще раз провозгласили королем Зимовита Мазовецкого. Посадив его на трон, сделанный на скорую руку из архиепископского кресла, они торжественно, под приветственные крики и колокольный звон обнесли его вокруг костела. В костеле шляхтичи присягнули Зимовиту на верность.
Не хватало только короны на его голове.
Разгневавшись на архиепископа, Зимовит не захотел даже с ним разговаривать. Собрав войска, он решил силой завоевать признание несогласных. На помощь к нему поспешили верные соратники: князь Конрад Олесницкий и Бартош из Венцборга, храбрый и опытный воин.
Великопольская шляхта с почетом, как короля, встречала князя Мазовецкого, и многие вступали в его войско. В день Иоанна и Павла великомучеников князь подступил к городу Калишу и осадил его.
Как только распространились слухи о походе князя, в лагерь под Калишем все больше и больше собиралось шляхты, признавшей его королем. Все больше и больше усиливалась его слава и влияние во всей польской земле. Молодой Семко почти сидел на королевском троне. Почти… Но малопольские паны не дремали. Королеве венгерской Елизавете они в черных красках описали события в Польше и требовали военной помощи. А с Зимовитом краковчане повели иной разговор. Притворившись, будто сочувствуют ему и готовы признать королем, пригласили в Краков на совет и для заключения договора.
И архиепископ Бодзента был приглашен на совет в Краков.
В то время в Малой Польше поползли слухи о вражеских лазутчиках, будто бы пойманных в Кракове и других городах. Говорили, что великий князь литовский Ягайла собрал большое войско и поведет его на польскую землю. О приготовлениях литовского князя к военному походу в Краков писали вильненские францисканские монахи: «Князь Ягайла будет мстить за города Драгочин и Мельник, захваченные Яношем Мазовецким, и отбивать Галицкую Русь у Польши».
Говорили о разрушенных замках на границе с Литвой, о захваченных пленных…
Но некому было кликнуть клич и собрать войско для отпора могучему врагу. Никто не обращал внимания на тревожные вести. Польша горела в братоубийственной войне. Кому быть королем Польши — вот что волновало сейчас князей, духовенство, вельможных панов и шляхетство.
Князь Зимовит и архиепископ Бодзента приехали в Краков. В конце июля там был заключен договор, и Зимовит, поддавшись на обман, обязался сохранять нерушимый мир до дня святого Михаила следующего года. Свято выполняя обещание, он тут же отправил приказ Бартошу в лагерь под Калишем снять осаду, а потом поскакал туда сам.
Как только войска Зимовита отправились по домам, из Венгрии выступил маркграф Сигизмунд Бранденбургский, тот самый юноша, которого совсем недавно с позором изгнали из Польши. Он вел с собой двенадцать тысяч отборного войска.
Жаркое лето было в самом разгаре. И в этом году урожай успели собрать только немногие. Люди разбегались, прятались в лесах, а тугой, почти созревший колос на нивах топтали всадники. И волки осмелели. Они выходили из леса и днем нападали на человека. На дорогах от запаха мертвечины тяжко было дышать.
А в это время над архиепископом собирались грозные тучи. Многие решили ему отомстить. За переход на сторону князя Мазовецкого он навлек на себя гнев королевы Елизаветы и ее сторонников. А за измену в решительную минуту князю Зимовиту ему хотели отомстить сторонники князя. И малопольская придворная партия тоже желала свести счеты с архиепископом.
Начался грабеж и разгром архиепископских владений.
Воликопольские гжемалиты Вежбента из Смогульца, Гжимала из Олесницы и Вулко из Жарнова осадили архиепископский город Жнин вместе с замком как будто по причине, что-де архиепископ хочет отдать его мазовшанам.
Бодзента, желая спасти город — жемчужину архиепископского престола — и окружающие его обширные и доходные имения, приехал в лагерь осаждающих и заключил с ними договор. Он заплатил гжемалитам за снятие осады сорок пять гривен серебром отступного и пообещал на год десятину со всех доходов.
Мазовецкие конники под командованием Михаила из Курова напали на архиепископские земли у Кветишева и разграбили их дотла. Владыка сидел в это время в откупленном у гжемалитов городе Жнине, оберегая его от новых нападений.
Другие мазовецкие отряды, под командованием плоцкого старосты Винцента и Сендевоя Свивды из Накла, мстя архиепископу за несчастный краковский договор и в то же время мстя гжемалитам, напали на город Жнин, но, несмотря на все усилия, не могли его взять. Зато мазовшане уничтожили все окрестные архиепископские имения и все имения гжемалитов и гнезненского костела по дороге в город Гнезно. А у самых стен Гнезна сожгли архиепископский дворец.
Но больше всех досадил архиепископу Домарат, бывший великопольский староста, с тестем своим Войцехом Гжемалой, Вежбентой из Смогульца и с другими рыцарями. Они неожиданно приехали в замок Жнин. Архиепископ принял их гостеприимно, но без особого доверия. Домарат вошел, раскланиваясь и приятно улыбаясь. За обедом он сказал Бодзенте:
— За ваши грехи, владыка, ждет вас кара не на небесах, а на земле.
Архиепископ слушал хмуро, с брезгливым вниманием, стараясь не смотреть на Вежбенту из Смогульца, который без конца мигал глазами и причмокивал.
— Ее величество королева Елизавета, — продолжал Домарат елейным голосом, — узнав о вашем намерении открыть князю Зимовиту все замки и архиепископские города, отправила посольство в апостольскую столицу…
Домарат остановился и хитро посмотрел на Бодзенту. Архиепископ виду не подал, но у него похолодело внутри.
— …отправила посольство в апостольскую столицу, — повторил Домарат, — с требованием освободить клятвопреступника Бодзенту от сана архиепископа.
Бодзента поверил словам Домарата и пришел в ужас.
— Ложь, все ложь! — теряя самообладание, сказал он. — Я готов присягнуть на святом Евангелии… я не предавал королевские интересы, все ложь!
Домарат посмотрел на товарищей и усмехнулся.
— Никто не поверит вам, ваше священство, если не будет доказательств, — сказал он.
— Что я должен сделать?
— Отдайте жнинский замок в руки гжемалитов.
Архиепископ склонил голову и задумался. Он хотел сохранить за собой архиепископское звание во что бы то ни стало и даже думать не мог о бесчестье. Отдать замок гжемалитам?! Но ведь тогда Жнин разграбят наленчи или мазовшане.
Но другого выбора не было.
— Если я, желая рассеять подозрения королевы, отдам тебе Жнин, — воскликнул Бодзента со слезами, — его уничтожат твои противники! Если же я этого не сделаю, ты сам его разграбишь.
Архиепископ с ненавистью смотрел на огромный кривой нос Домарата.
— Ваше святейшество говорит правильно, — отозвался Домарат, — во втором случае это будет обязательно, я ручаюсь.
— Тогда пусть Жнин уничтожат наленчи, — воскликнул архиепископ, — это лучше, чем терпеть обвинения в измене королевской семье!
Всю ночь Бодзента советовался с гнезнинскими прелатами и канониками, находящимися в Жнине. Утром замок был отдан под командование двух панов — Войцеха Гжималы и Вежбенты из Смогульца.
Архиепископ, удрученный убытками и страшным разорением церковных земель, хотел сохранить для себя хотя бы Жнин. Он решил поехать к маркграфу Сигизмунду, осаждавшему город Брест-Куявский, и объясниться с ним. Бодзента извинился перед Сигизмундом за свои колебания и неожиданно был очень хорошо принят. Из его уст он узнал, что жалоба королевы Елизаветы была выдумана Домаратом.
— Никому и не снилось лишать ваше преосвященство архиепископского сана, — успокаивал Сигизмунд взволнованного владыку. — Какая глупая шутка! Домарат должен за нее поплатиться.
— Да, глупая шутка, — прошептал высохшими губами кардинал Дмитрий венгерский, — напрасно ты утруждал себя опасной дорогой, брат мой.
Сигизмунд отправил Домарату письмо за своей печатью с повелением вернуть Жнин архиепископу.
Успокоенный и обласканный, Бодзента поспешил восвояси. «Погоди, настанет время, — шептал он про себя, казнясь, что поверил кривоносому Домарату, — бог накажет тебя, злодей!» Усевшись в свой возок, он вспомнил шлем Сигизмунда с непомерно высоким плюмажем из павлиньих перьев и улыбнулся. «Отрок, ему бы потешаться еще в военные игры».
Архиепископ опять стал склоняться к прежним помыслам. Если уж не суждено полякам иметь своего короля, думал он, пусть будет иноземец, только бы кончились безвластие, грабежи и разорение. Люди совсем сошли с ума!.. На полях скоро некому будет работать.
И снова пришли сомнения. Он вспомнил, как в прошлом году мальчишка Сигизмунд назначил святителем в большой приход человека, не говорившего по-польски… «Нет, лучше Зимовит. Но что я могу сделать?! Малопольские паны съедят меня».
Бодзента тяжело вздохнул, поудобнее уселся, сунул мягкую подушку под локоть и задремал, не чувствуя ни толчков на ухабах, ни покрикиваний ездовых.
А войска маркграфа со страшной жестокостью разбойничали во владениях князя Зимовита. Неслыханные прежде насилия прокатились волной по мазовецким землям. Опять угонялись в рабство мужчины, женщины и дети.
С победами венгров возросла уверенность сторонников венгерского двора. Пылала междоусобица, брат шел на брата, отец — на сына.
Предводитель гжемалитов Домарат с помощью наемных солдат из иноземцев грабил и жег Куявы, занятые раньше Зимовитом. Горел хлеб на полях, горели дома крестьян и шляхты, замки рыцарей.
Многочисленная польская шляхта требовала короля, надеясь, что он прекратит войну, защитит от немецкого засилья и от жадных вельможных панов и прелатов.
И власть папы Урбана VI пошатнулась в Польше. Климентий VII, антипапа из Авиньона, старался еще больше ее раскачать. Он обратился с заманчивым предложением к родственнику польского короля Казимира Великого, Владиславу Белому, князю из Гневкова. Князю Владиславу было много лет. Он давно отрекся от греховного мира и находился в монастыре. Но папа из Авиньона освободил старика от всех монашеских обетов и выдвинул его в соискатели руки и сердца тринадцатилетней Ядвиги. Владислав Белый, по замыслу авиньонского папы, должен сделаться польским королем.
Пришло время вмешаться римскому апостольскому двору.
Глава тринадцатая. СМЕРТЬ ПОСТУЧАЛАСЬ В КНЯЖЕСКИЕ ХОРОМЫ
Костел был набит народом, от духоты оплывали свечи. На сеймовый круг шляхтичи дружно выходили с одним требованием — короновать князя Зимовита.
Когда архиепископ, поддерживаемый под руки канцлером и гофмаршалом, садился на свое золоченое кресло, он твердо решил воздержаться от коронования молодого Семко. Он и на этот раз малодушно изменил своему стороннику, так же как перед этим изменил Сигизмунду Бранденбургскому. Бодзента чувствовал себя виноватым и боялся грозной папской руки.
Съезд единогласно провозгласил князя Зимовита Мазовецкого польским королем. Шляхтичи бросились к архиепископу с требованием немедленно короновать князя.
Архиепископ сидел с каменным лицом, не замечая кричащих и грозящих шляхтичей. Когда терпеть стало невозможно и надо было сказать прямо» да» или «нет», Бодзента поднялся с кресла и вышел из костела. За ним вышли прелаты и прочее духовенство. Но в душе архиепископ по-прежнему оставался сторонником князя.
Возмущенные шляхтичи после ухода владыки еще раз провозгласили королем Зимовита Мазовецкого. Посадив его на трон, сделанный на скорую руку из архиепископского кресла, они торжественно, под приветственные крики и колокольный звон обнесли его вокруг костела. В костеле шляхтичи присягнули Зимовиту на верность.
Не хватало только короны на его голове.
Разгневавшись на архиепископа, Зимовит не захотел даже с ним разговаривать. Собрав войска, он решил силой завоевать признание несогласных. На помощь к нему поспешили верные соратники: князь Конрад Олесницкий и Бартош из Венцборга, храбрый и опытный воин.
Великопольская шляхта с почетом, как короля, встречала князя Мазовецкого, и многие вступали в его войско. В день Иоанна и Павла великомучеников князь подступил к городу Калишу и осадил его.
Как только распространились слухи о походе князя, в лагерь под Калишем все больше и больше собиралось шляхты, признавшей его королем. Все больше и больше усиливалась его слава и влияние во всей польской земле. Молодой Семко почти сидел на королевском троне. Почти… Но малопольские паны не дремали. Королеве венгерской Елизавете они в черных красках описали события в Польше и требовали военной помощи. А с Зимовитом краковчане повели иной разговор. Притворившись, будто сочувствуют ему и готовы признать королем, пригласили в Краков на совет и для заключения договора.
И архиепископ Бодзента был приглашен на совет в Краков.
В то время в Малой Польше поползли слухи о вражеских лазутчиках, будто бы пойманных в Кракове и других городах. Говорили, что великий князь литовский Ягайла собрал большое войско и поведет его на польскую землю. О приготовлениях литовского князя к военному походу в Краков писали вильненские францисканские монахи: «Князь Ягайла будет мстить за города Драгочин и Мельник, захваченные Яношем Мазовецким, и отбивать Галицкую Русь у Польши».
Говорили о разрушенных замках на границе с Литвой, о захваченных пленных…
Но некому было кликнуть клич и собрать войско для отпора могучему врагу. Никто не обращал внимания на тревожные вести. Польша горела в братоубийственной войне. Кому быть королем Польши — вот что волновало сейчас князей, духовенство, вельможных панов и шляхетство.
Князь Зимовит и архиепископ Бодзента приехали в Краков. В конце июля там был заключен договор, и Зимовит, поддавшись на обман, обязался сохранять нерушимый мир до дня святого Михаила следующего года. Свято выполняя обещание, он тут же отправил приказ Бартошу в лагерь под Калишем снять осаду, а потом поскакал туда сам.
Как только войска Зимовита отправились по домам, из Венгрии выступил маркграф Сигизмунд Бранденбургский, тот самый юноша, которого совсем недавно с позором изгнали из Польши. Он вел с собой двенадцать тысяч отборного войска.
Жаркое лето было в самом разгаре. И в этом году урожай успели собрать только немногие. Люди разбегались, прятались в лесах, а тугой, почти созревший колос на нивах топтали всадники. И волки осмелели. Они выходили из леса и днем нападали на человека. На дорогах от запаха мертвечины тяжко было дышать.
А в это время над архиепископом собирались грозные тучи. Многие решили ему отомстить. За переход на сторону князя Мазовецкого он навлек на себя гнев королевы Елизаветы и ее сторонников. А за измену в решительную минуту князю Зимовиту ему хотели отомстить сторонники князя. И малопольская придворная партия тоже желала свести счеты с архиепископом.
Начался грабеж и разгром архиепископских владений.
Воликопольские гжемалиты Вежбента из Смогульца, Гжимала из Олесницы и Вулко из Жарнова осадили архиепископский город Жнин вместе с замком как будто по причине, что-де архиепископ хочет отдать его мазовшанам.
Бодзента, желая спасти город — жемчужину архиепископского престола — и окружающие его обширные и доходные имения, приехал в лагерь осаждающих и заключил с ними договор. Он заплатил гжемалитам за снятие осады сорок пять гривен серебром отступного и пообещал на год десятину со всех доходов.
Мазовецкие конники под командованием Михаила из Курова напали на архиепископские земли у Кветишева и разграбили их дотла. Владыка сидел в это время в откупленном у гжемалитов городе Жнине, оберегая его от новых нападений.
Другие мазовецкие отряды, под командованием плоцкого старосты Винцента и Сендевоя Свивды из Накла, мстя архиепископу за несчастный краковский договор и в то же время мстя гжемалитам, напали на город Жнин, но, несмотря на все усилия, не могли его взять. Зато мазовшане уничтожили все окрестные архиепископские имения и все имения гжемалитов и гнезненского костела по дороге в город Гнезно. А у самых стен Гнезна сожгли архиепископский дворец.
Но больше всех досадил архиепископу Домарат, бывший великопольский староста, с тестем своим Войцехом Гжемалой, Вежбентой из Смогульца и с другими рыцарями. Они неожиданно приехали в замок Жнин. Архиепископ принял их гостеприимно, но без особого доверия. Домарат вошел, раскланиваясь и приятно улыбаясь. За обедом он сказал Бодзенте:
— За ваши грехи, владыка, ждет вас кара не на небесах, а на земле.
Архиепископ слушал хмуро, с брезгливым вниманием, стараясь не смотреть на Вежбенту из Смогульца, который без конца мигал глазами и причмокивал.
— Ее величество королева Елизавета, — продолжал Домарат елейным голосом, — узнав о вашем намерении открыть князю Зимовиту все замки и архиепископские города, отправила посольство в апостольскую столицу…
Домарат остановился и хитро посмотрел на Бодзенту. Архиепископ виду не подал, но у него похолодело внутри.
— …отправила посольство в апостольскую столицу, — повторил Домарат, — с требованием освободить клятвопреступника Бодзенту от сана архиепископа.
Бодзента поверил словам Домарата и пришел в ужас.
— Ложь, все ложь! — теряя самообладание, сказал он. — Я готов присягнуть на святом Евангелии… я не предавал королевские интересы, все ложь!
Домарат посмотрел на товарищей и усмехнулся.
— Никто не поверит вам, ваше священство, если не будет доказательств, — сказал он.
— Что я должен сделать?
— Отдайте жнинский замок в руки гжемалитов.
Архиепископ склонил голову и задумался. Он хотел сохранить за собой архиепископское звание во что бы то ни стало и даже думать не мог о бесчестье. Отдать замок гжемалитам?! Но ведь тогда Жнин разграбят наленчи или мазовшане.
Но другого выбора не было.
— Если я, желая рассеять подозрения королевы, отдам тебе Жнин, — воскликнул Бодзента со слезами, — его уничтожат твои противники! Если же я этого не сделаю, ты сам его разграбишь.
Архиепископ с ненавистью смотрел на огромный кривой нос Домарата.
— Ваше святейшество говорит правильно, — отозвался Домарат, — во втором случае это будет обязательно, я ручаюсь.
— Тогда пусть Жнин уничтожат наленчи, — воскликнул архиепископ, — это лучше, чем терпеть обвинения в измене королевской семье!
Всю ночь Бодзента советовался с гнезнинскими прелатами и канониками, находящимися в Жнине. Утром замок был отдан под командование двух панов — Войцеха Гжималы и Вежбенты из Смогульца.
Архиепископ, удрученный убытками и страшным разорением церковных земель, хотел сохранить для себя хотя бы Жнин. Он решил поехать к маркграфу Сигизмунду, осаждавшему город Брест-Куявский, и объясниться с ним. Бодзента извинился перед Сигизмундом за свои колебания и неожиданно был очень хорошо принят. Из его уст он узнал, что жалоба королевы Елизаветы была выдумана Домаратом.
— Никому и не снилось лишать ваше преосвященство архиепископского сана, — успокаивал Сигизмунд взволнованного владыку. — Какая глупая шутка! Домарат должен за нее поплатиться.
— Да, глупая шутка, — прошептал высохшими губами кардинал Дмитрий венгерский, — напрасно ты утруждал себя опасной дорогой, брат мой.
Сигизмунд отправил Домарату письмо за своей печатью с повелением вернуть Жнин архиепископу.
Успокоенный и обласканный, Бодзента поспешил восвояси. «Погоди, настанет время, — шептал он про себя, казнясь, что поверил кривоносому Домарату, — бог накажет тебя, злодей!» Усевшись в свой возок, он вспомнил шлем Сигизмунда с непомерно высоким плюмажем из павлиньих перьев и улыбнулся. «Отрок, ему бы потешаться еще в военные игры».
Архиепископ опять стал склоняться к прежним помыслам. Если уж не суждено полякам иметь своего короля, думал он, пусть будет иноземец, только бы кончились безвластие, грабежи и разорение. Люди совсем сошли с ума!.. На полях скоро некому будет работать.
И снова пришли сомнения. Он вспомнил, как в прошлом году мальчишка Сигизмунд назначил святителем в большой приход человека, не говорившего по-польски… «Нет, лучше Зимовит. Но что я могу сделать?! Малопольские паны съедят меня».
Бодзента тяжело вздохнул, поудобнее уселся, сунул мягкую подушку под локоть и задремал, не чувствуя ни толчков на ухабах, ни покрикиваний ездовых.
А войска маркграфа со страшной жестокостью разбойничали во владениях князя Зимовита. Неслыханные прежде насилия прокатились волной по мазовецким землям. Опять угонялись в рабство мужчины, женщины и дети.
С победами венгров возросла уверенность сторонников венгерского двора. Пылала междоусобица, брат шел на брата, отец — на сына.
Предводитель гжемалитов Домарат с помощью наемных солдат из иноземцев грабил и жег Куявы, занятые раньше Зимовитом. Горел хлеб на полях, горели дома крестьян и шляхты, замки рыцарей.
Многочисленная польская шляхта требовала короля, надеясь, что он прекратит войну, защитит от немецкого засилья и от жадных вельможных панов и прелатов.
И власть папы Урбана VI пошатнулась в Польше. Климентий VII, антипапа из Авиньона, старался еще больше ее раскачать. Он обратился с заманчивым предложением к родственнику польского короля Казимира Великого, Владиславу Белому, князю из Гневкова. Князю Владиславу было много лет. Он давно отрекся от греховного мира и находился в монастыре. Но папа из Авиньона освободил старика от всех монашеских обетов и выдвинул его в соискатели руки и сердца тринадцатилетней Ядвиги. Владислав Белый, по замыслу авиньонского папы, должен сделаться польским королем.
Пришло время вмешаться римскому апостольскому двору.
Глава тринадцатая. СМЕРТЬ ПОСТУЧАЛАСЬ В КНЯЖЕСКИЕ ХОРОМЫ
Покинув пепелище литовского селения, московские бояре несколько дней шли лесами по едва заметным тропинкам. Они переправлялись вплавь через Неман, опять шли лесами. Иногда лошадям приходилось идти напролом по кустарниковым зарослям. Конь Василия Корня чуть не погиб в топком болоте. Руки и лица бояр были в царапинах. Андрейше досталось больше всех — он часто задумывался и не обращал внимания на ветки, хлеставшие его.
Когда всадники выбрались на дорогу и увидели огоньки Кернова, древней литовской столицы, на душе у них сделалось веселее. До Вильни оставались считанные версты. Дорога шла пашнями со скошенными и сложенными в копны хлебами, часто встречались многолюдные селения. В жаркий полдень бояре перешли вброд реку Вилию и очутились у дубовой заповедной рощи. Вдали, на зеленой горе, они увидели краснокаменный княжеский верхний замок с высокой башней.
— Господа купцы, — сказал проводник Любарт, — мое дело сделано, перед вами Вильня. Теперь я должен распрощаться. Моя родина, Жемайтия, восстала.
Не ожидая благодарных слов, он поклонился, повернул коня и ускакал. Бояре, не успев открыть рта, только покачали вслед головами. Расспросив встречного жителя, как лучше проехать, всадники проскакали через литовскую половину города и свернули на Замковую улицу. Улица оказалась немощеная, вся в рытвинах и ухабах. Только возле русских церквей и у гостиных дворов уложены бревенчатые мостовые.
Бояре остановились в доме у настоятеля православной церкви Пресвятые Троицы отца Федора, румяного и жизнерадостного человека. Поп был верным слугой бога и великого князя Дмитрия и обо всех литовских делах тайно давал знать в Москву.
Отпустив Андрейшу поглядеть на город, бояре вместе с отцом Федором заперлись в маленькой верхней горнице. Пододвинув гостям дубовую лавку и обмахнув ее полотенцем, поп скромно присел на самом кончике.
Посмотрев на Романа Голицу, он негромко спросил:
— Кто ты есть?
— Окольничий боярин московского князя Роман Голица, — ответил посол.
— Ага! — признал поп. — Говори, друже, здесь никто не услышит.
— От великого князя Дмитрия Ивановича ко князю Ягайле по вельми важному делу, — сказал боярин Голица.
— Грехи наши тяжкие, — покачал головою отец Федор.
— Ягайла сватает дочь великого князя Софью Дмитриевну, — переглянувшись с боярами, продолжал Голица. — Тебе одному, человече, о том сказано. Смотри не обмолвись — не сносить тогда головы, хоть и сан на тебе священный. А знать нам надобно, что на Литве про Ягайлу говорят.
— Грехи наши тяжкие, — опять сказал поп. Он волновался и потирал руки, будто ему было холодно. — Много натворил Ягайла, ох, много!.. Князь Кейстут убиен. То дело рук Ягайлы.
— А где князь, Витовт, сын Кейстута? — спросили в один голос бояре.
— Князь Витовт из темницы убег. Говорят, к немецким рыцарям переметнулся.
— А люди как? — спросил боярин Голица. — Помнят ли Кейстута?
— Жалеют люди Кейстута, шибко жалеют. Убийцы слух пустили, будто князь сам себя умертвил. Однако нет веры тому. На его похороны литовцев и жемайтов съехалось — беда, ни пройти, ни проехать. Жрецов целое войско. Плач, рыдания. Сожгли его по поганскому обычаю. Вместе с Кейстутом слугу его сожгли, охотничий рог, собак много, ну, и медвежью лапу.
— Медвежью лапу? — опять подал голос Роман Голица. — Лапу-то зачем, человече?
— По ихней вере бог на высокой горе восседает, а настанет время — и умершие, и живые все к нему на суд пойдут. Для того им когти нужны, чтобы сподручнее на гору взбираться. А на медвежьей лапе когти куда как хороши. — Отец Федор замолчал, задумался. — Сходственно с христианским учением о страшном суде, — сказал он и сам испугался. — Своих покойников жгут, — добавил поп. — Зело смрадная и богопротивная воня идет от тех костров.
— А скажи нам, человече, — спросил Роман Голица, — отчего крепка в Литве поганская вера?
Отец Федор задумался и опять стал потирать руки.
— Трудно дело, боярин, ответить на вопрос твой. Много ночей я не спал, все думал, отчего крепка их вера… Большая сила в руках великого жреца. Все жрецы — судьи, а великий жрец над ними судья. А у кого право людей судить, того уважают и боятся. В каждом селении свой жрец: и народ они судят, и знахари хорошие меж ними. — Отец Федор посмотрел на бояр. — Вот и забрал силу великий жрец. По-нашему выходит, он и князь, и митрополит… Тьфу, прости меня, боже! И светские, и духовные дела решает.
— А великий князь, а бояре? Не путаешь ли ты чего, человече? — покачав головой, сказал боярин Голица.
— Я и сам в сомнении великом. Князь как князь… Однако в Литве… как бы сказать… — отец Федор трудно подбирал слова, — князь будто военачальник. А великий жрец по все дни делами вершит.
— Как же терпит великий князь над собой жрецову волю? — негодовал Роман Голица. Он горячился и ерзал по скамье. Многое из того, что рассказывал поп, плохо понималось.
— Литва и Жемайтия одним законом живут, — старался растолковать отец Федор. — А закон тут — от поганства, и никто тот закон переступить не может. Богам угодно, говорит закон, чтобы великий жрец был верховным правителем и толкователем их воли. Вот я и думаю: что будет, если князь на войну позовет, а великий жрец воевать не захочет? Кого народ послушает? — Поп высморкался и стал потирать руки. — Окольничих бояр при дворе мало. У нас на Руси чем ближе к великому князю боярин, тем ему почетнее, а здесь не так. Хоть мал да беден, а сам себе князь и сидит среди дремучих лесов и болот. Сидит и в ус не дует. Позовет великий князь в поход, будет, жизнь не жалеючи, биться. А русские князья — данники литовского князя, — те по своим княжествам.
— По-твоему, человече, выходит, что нам не с князем, а с поганым жрецом надлежит посольское дело править, — сердито сказал боярин Голица.
— Князь князем, а великий жрец сам по себе, — рассуждал поп. — Теперь, правду сказать, легче князьям — все больше и больше силы берут. А почему? На русские земли надеются. Русские князья поганого жреца не поддержат… Чудные дела творятся в Вильне, — продолжал он. — Княгиня Улиана вместе с духовником своим всем вертит. Хотят окрестить они Литву и русские земли навек к себе привязать. Литву окрестить, а потом и Москву под свою руку.
— Вон куда матушка княгиня метит! — протянул боярин Голица. — Сильно, значит, в ней семя тверских родичей…
— Литву окрестить, а потом Москву под свою руку, — повторил отец Федор, — Княгиня Улиана твердая женщина. По ее слову Ольгерд для Литвы митрополита требовал, и патриарх не хотел, да сделал. Многие русские и литовские князья за Улиану стоят. А вот у жемайтов великий жрец верх взял.
— А великий князь Ягайла? — спросил Роман Голица.
— Ягайла материнскому слову послушен. Усерден в русской вере и поганство ненавидит.
— Значит, Литва скоро православную веру примет, так тебя, человече, понимать надо?
Отец Федор покачал головой, посмотрел на бояр грустными голубыми глазами.
— Так-то так, да римский папеж руку к Литве тянет, — тихо ответил он. — Недаром хлопочут в Вильне ихние черноризники. Вильня город большой, народу много всякого приезжает, и с бородами, и бритых, с одними только усами, как у котов и псов. Бритые, известно, басурмане и еретики.
Бояре навострили уши. Тяжело дышал пузатый Василий Корень.
— Скажи нам, человече, тверд ли на престоле князь Ягайла? — задал вопрос Голица. — Любят ли его бояре?
Московиты подвинулись ближе. Роман Голица, немного туговатый на слух, приложил ладонь к правому уху. Отец Федор подумал, помолчал, пожевал губами.
— За что его любить-то, — сказал он наконец. — Жемайтам он за убийство князя Кейстута не мил, русским — за дружбу с Мамаем. И великий жрец поганский на него зло имеет. В городе слух идет, что немецкие рыцари войной на Литву собираются… Нет, не тверд Ягайла на княжеском престоле.
— Спасибо тебе, человече, — сказал Роман Голица. — А еще тебя просим тайно оповестить княгиню Улиану Александровну о нашем приезде. Бьем ей челом, хотим видеть ее ясные очи…
Разговор в поповской горнице продолжался.
Выйдя на улицу, Андрейша услышал смех. Обернувшись, увидел в одном из окон пять поповен, розовощеких, как отец. Они хихикали и подталкивали друг друга локтем, лукаво посматривая на морехода.
Тоска железным обручем сжала сердце Андрейши. Вот они веселые, смеются, а Людмила? «Что я должен делать, как найти ее? — думал юноша. — И где искать? Жива ли она? А если жива, не попала ли в руки орденских солдат?» Мысль о Людмиле не выходила из головы. Он снова проклинал себя за согласие сопровождать бояр.
Андрейша вспомнил разговор со старухой на лесном пепелище. «Твоя невеста, — сказала она, — убежала в лес вместе с нашими девушками. Сидят они где-нибудь в кустах ни живы ни мертвы. Не беспокойся, скоро она вернется».
Андрейша умолял боярина Голицу переждать в поселке два дня, ну хоть бы один день или оставить его одного. Но княжеский посол был неумолим.
«Ты не сам по себе едешь, человече, а в посольской свите», — сказал он твердо. Однако согласился переночевать в лесу, а с рассветом ехать дальше. На прощание Андрейша просил старуху пересказать Людмиле, чтобы ждала его и что он скоро вернется. Старуха обещала.
Выходило, что прежде всего надо ехать в лес, на пепелище. Надежда, хотя и слабая, все же заставила сердце юноши биться сильнее. А если ее там нет? Он не хотел думать об этом. Чтобы отвлечься от грустных мыслей, он без всякой цели стал бродить по городу. На кривой улочке Андрейша остановился у церкви святого Николая. Церковь была очень старая и неказистая.
— Еще и домов тут не было, а церковь стояла, — сказал пономарь в заплатанном, порыжевшем подряснике, заметив удивленный взгляд Андрейши. — В городе дела творятся, прости господи, — добавил он. Подождал немного, спросит ли его Андрейша, что за дела творятся в городе, и, не дождавшись, сказал: — Княгиню Бируту в мешке повезут на реку топить, подумай-ка, парень! Словно кошку али там собаку. Срамота… А народ любит княгиню. Слыхал я на торгу, будто ни один литовин не пойдет смотреть на казнь. Ихний великий жрец повелел… Ишь ты, богатей! — Сторож показал на серебристую кольчугу морехода с золотыми медведями.
— За что ее? — спросил Андрейша. Внезапно какое-то чувство подсказало ему, что он должен увидеть, как повезут княгиню.
— Поспорили меж собой князья, — равнодушно ответил сторож. — Кто власть в свои руки захватит, тот супротивников жизни лишает. С давних пор так повелось.
— Я могу видеть казнь? — спросил Андрейша.
— Православным не заказано. Торговых гостей литовцы уважают, и обиды от них нет. Однако лучше поберегись, парень, — добавил он, подумав. — Береженого и бог бережет.
Но Андрейша не стал слушать сторожа. Его томило предчувствие: что-то должно скоро случиться.
— Если хочешь посмотреть, как княгиню казнят, иди той дорогой, — показал пономарь, — выйдешь куда надо.
— Устоит ли далее церковь сия, не надо ли починки? — спросил Андрейша, собираясь уходить. — Возьми вот на святой храм. — Он протянул золотой.
— Стара церковь, свыше памяти человеческой, — ответил пономарь, — однако починки никакой не требует и простоит еще, дай бог, многие лета, лишь бы ее не трогать… А деньги давай, пригодятся: воздай тебе господи, о чем ты молишь, — добавил он, словно прочитав мысли морехода. — Уж больно ты лицом смутен, будто с похорон. Не печалься, бывает — и зернышко из-под жернова выскочит.
Боярин еще не знал, что вскоре после его ухода княгиня Улиана обнаружила пропажу. Случилось так, что великий князь собирался в баню и ему потребовалась банная рубаха. Их должно быть шесть штук; одной в сундуке не оказалось. Тогда пересчитали подряд все белье. Ночную рубашку княгини Улианы тоже не нашли. И начался великий переполох. Вся дворцовая челядь и бояре были опрошены, никого не выпускали из дворцовых опочивален.
Киркор, ничего не подозревая, подошел к главному крыльцу княжеского замка. Знакомый стражник неожиданно преградил бердышом вход.
— Что несешь? — строго спросил он, показывая на распухший живот постельничего.
Киркор побледнел и схватился за сердце.
— Эй, — крикнул стражник своим товарищам, стоявшим поодаль, — сюда, ребята!
Стражники окружили Киркора. Стремянный великого князя боярин Лютовер рванул постельничего за одежды. Сверток упал на пол.
В этот момент отец Федор, празднично одетый, подошел к крыльцу. Увидев, что в дверях творится неладное, остановился. Сначала он было хотел уйти подальше от греха, но любопытство было сильнее. Из осторожности он чуть отошел в сторону и укрылся за поленницей дров.
Стражники схватили продолговатый сверток и хотели раскрыть его. Киркор, побледнев еще больше, испуганно крикнул:
— Не трогай!
Боярин Лютовер решил, что здесь не простое дело, а злое колдовство, и вызвал сокольничего боярина Сурвилла, ведавшего тайными делами.
Киркор не стал ждать допроса и пыток и сразу признался, что в свертке отравленная княжеская одежда.
Услышав шум, к сеням спустился великий князь Ягайла. Стражники распахнули перед ним дверь. На князе был красный кафтан, из-под которого сверкала кольчуга.
Когда Ягайла узнал, что его хотели умертвить отравленной одеждой, он пришел в страшную ярость.
— Раздеть его! — ткнул он на Киркора пальцем.
Стражники в один миг выполнили приказание князя, и боярин Киркор предстал перед его глазами голым. Постельничий молился то Перкуну, то Иисусу Христу и громко стучал зубами от страха.
Когда всадники выбрались на дорогу и увидели огоньки Кернова, древней литовской столицы, на душе у них сделалось веселее. До Вильни оставались считанные версты. Дорога шла пашнями со скошенными и сложенными в копны хлебами, часто встречались многолюдные селения. В жаркий полдень бояре перешли вброд реку Вилию и очутились у дубовой заповедной рощи. Вдали, на зеленой горе, они увидели краснокаменный княжеский верхний замок с высокой башней.
— Господа купцы, — сказал проводник Любарт, — мое дело сделано, перед вами Вильня. Теперь я должен распрощаться. Моя родина, Жемайтия, восстала.
Не ожидая благодарных слов, он поклонился, повернул коня и ускакал. Бояре, не успев открыть рта, только покачали вслед головами. Расспросив встречного жителя, как лучше проехать, всадники проскакали через литовскую половину города и свернули на Замковую улицу. Улица оказалась немощеная, вся в рытвинах и ухабах. Только возле русских церквей и у гостиных дворов уложены бревенчатые мостовые.
Бояре остановились в доме у настоятеля православной церкви Пресвятые Троицы отца Федора, румяного и жизнерадостного человека. Поп был верным слугой бога и великого князя Дмитрия и обо всех литовских делах тайно давал знать в Москву.
Отпустив Андрейшу поглядеть на город, бояре вместе с отцом Федором заперлись в маленькой верхней горнице. Пододвинув гостям дубовую лавку и обмахнув ее полотенцем, поп скромно присел на самом кончике.
Посмотрев на Романа Голицу, он негромко спросил:
— Кто ты есть?
— Окольничий боярин московского князя Роман Голица, — ответил посол.
— Ага! — признал поп. — Говори, друже, здесь никто не услышит.
— От великого князя Дмитрия Ивановича ко князю Ягайле по вельми важному делу, — сказал боярин Голица.
— Грехи наши тяжкие, — покачал головою отец Федор.
— Ягайла сватает дочь великого князя Софью Дмитриевну, — переглянувшись с боярами, продолжал Голица. — Тебе одному, человече, о том сказано. Смотри не обмолвись — не сносить тогда головы, хоть и сан на тебе священный. А знать нам надобно, что на Литве про Ягайлу говорят.
— Грехи наши тяжкие, — опять сказал поп. Он волновался и потирал руки, будто ему было холодно. — Много натворил Ягайла, ох, много!.. Князь Кейстут убиен. То дело рук Ягайлы.
— А где князь, Витовт, сын Кейстута? — спросили в один голос бояре.
— Князь Витовт из темницы убег. Говорят, к немецким рыцарям переметнулся.
— А люди как? — спросил боярин Голица. — Помнят ли Кейстута?
— Жалеют люди Кейстута, шибко жалеют. Убийцы слух пустили, будто князь сам себя умертвил. Однако нет веры тому. На его похороны литовцев и жемайтов съехалось — беда, ни пройти, ни проехать. Жрецов целое войско. Плач, рыдания. Сожгли его по поганскому обычаю. Вместе с Кейстутом слугу его сожгли, охотничий рог, собак много, ну, и медвежью лапу.
— Медвежью лапу? — опять подал голос Роман Голица. — Лапу-то зачем, человече?
— По ихней вере бог на высокой горе восседает, а настанет время — и умершие, и живые все к нему на суд пойдут. Для того им когти нужны, чтобы сподручнее на гору взбираться. А на медвежьей лапе когти куда как хороши. — Отец Федор замолчал, задумался. — Сходственно с христианским учением о страшном суде, — сказал он и сам испугался. — Своих покойников жгут, — добавил поп. — Зело смрадная и богопротивная воня идет от тех костров.
— А скажи нам, человече, — спросил Роман Голица, — отчего крепка в Литве поганская вера?
Отец Федор задумался и опять стал потирать руки.
— Трудно дело, боярин, ответить на вопрос твой. Много ночей я не спал, все думал, отчего крепка их вера… Большая сила в руках великого жреца. Все жрецы — судьи, а великий жрец над ними судья. А у кого право людей судить, того уважают и боятся. В каждом селении свой жрец: и народ они судят, и знахари хорошие меж ними. — Отец Федор посмотрел на бояр. — Вот и забрал силу великий жрец. По-нашему выходит, он и князь, и митрополит… Тьфу, прости меня, боже! И светские, и духовные дела решает.
— А великий князь, а бояре? Не путаешь ли ты чего, человече? — покачав головой, сказал боярин Голица.
— Я и сам в сомнении великом. Князь как князь… Однако в Литве… как бы сказать… — отец Федор трудно подбирал слова, — князь будто военачальник. А великий жрец по все дни делами вершит.
— Как же терпит великий князь над собой жрецову волю? — негодовал Роман Голица. Он горячился и ерзал по скамье. Многое из того, что рассказывал поп, плохо понималось.
— Литва и Жемайтия одним законом живут, — старался растолковать отец Федор. — А закон тут — от поганства, и никто тот закон переступить не может. Богам угодно, говорит закон, чтобы великий жрец был верховным правителем и толкователем их воли. Вот я и думаю: что будет, если князь на войну позовет, а великий жрец воевать не захочет? Кого народ послушает? — Поп высморкался и стал потирать руки. — Окольничих бояр при дворе мало. У нас на Руси чем ближе к великому князю боярин, тем ему почетнее, а здесь не так. Хоть мал да беден, а сам себе князь и сидит среди дремучих лесов и болот. Сидит и в ус не дует. Позовет великий князь в поход, будет, жизнь не жалеючи, биться. А русские князья — данники литовского князя, — те по своим княжествам.
— По-твоему, человече, выходит, что нам не с князем, а с поганым жрецом надлежит посольское дело править, — сердито сказал боярин Голица.
— Князь князем, а великий жрец сам по себе, — рассуждал поп. — Теперь, правду сказать, легче князьям — все больше и больше силы берут. А почему? На русские земли надеются. Русские князья поганого жреца не поддержат… Чудные дела творятся в Вильне, — продолжал он. — Княгиня Улиана вместе с духовником своим всем вертит. Хотят окрестить они Литву и русские земли навек к себе привязать. Литву окрестить, а потом и Москву под свою руку.
— Вон куда матушка княгиня метит! — протянул боярин Голица. — Сильно, значит, в ней семя тверских родичей…
— Литву окрестить, а потом Москву под свою руку, — повторил отец Федор, — Княгиня Улиана твердая женщина. По ее слову Ольгерд для Литвы митрополита требовал, и патриарх не хотел, да сделал. Многие русские и литовские князья за Улиану стоят. А вот у жемайтов великий жрец верх взял.
— А великий князь Ягайла? — спросил Роман Голица.
— Ягайла материнскому слову послушен. Усерден в русской вере и поганство ненавидит.
— Значит, Литва скоро православную веру примет, так тебя, человече, понимать надо?
Отец Федор покачал головой, посмотрел на бояр грустными голубыми глазами.
— Так-то так, да римский папеж руку к Литве тянет, — тихо ответил он. — Недаром хлопочут в Вильне ихние черноризники. Вильня город большой, народу много всякого приезжает, и с бородами, и бритых, с одними только усами, как у котов и псов. Бритые, известно, басурмане и еретики.
Бояре навострили уши. Тяжело дышал пузатый Василий Корень.
— Скажи нам, человече, тверд ли на престоле князь Ягайла? — задал вопрос Голица. — Любят ли его бояре?
Московиты подвинулись ближе. Роман Голица, немного туговатый на слух, приложил ладонь к правому уху. Отец Федор подумал, помолчал, пожевал губами.
— За что его любить-то, — сказал он наконец. — Жемайтам он за убийство князя Кейстута не мил, русским — за дружбу с Мамаем. И великий жрец поганский на него зло имеет. В городе слух идет, что немецкие рыцари войной на Литву собираются… Нет, не тверд Ягайла на княжеском престоле.
— Спасибо тебе, человече, — сказал Роман Голица. — А еще тебя просим тайно оповестить княгиню Улиану Александровну о нашем приезде. Бьем ей челом, хотим видеть ее ясные очи…
Разговор в поповской горнице продолжался.
Выйдя на улицу, Андрейша услышал смех. Обернувшись, увидел в одном из окон пять поповен, розовощеких, как отец. Они хихикали и подталкивали друг друга локтем, лукаво посматривая на морехода.
Тоска железным обручем сжала сердце Андрейши. Вот они веселые, смеются, а Людмила? «Что я должен делать, как найти ее? — думал юноша. — И где искать? Жива ли она? А если жива, не попала ли в руки орденских солдат?» Мысль о Людмиле не выходила из головы. Он снова проклинал себя за согласие сопровождать бояр.
Андрейша вспомнил разговор со старухой на лесном пепелище. «Твоя невеста, — сказала она, — убежала в лес вместе с нашими девушками. Сидят они где-нибудь в кустах ни живы ни мертвы. Не беспокойся, скоро она вернется».
Андрейша умолял боярина Голицу переждать в поселке два дня, ну хоть бы один день или оставить его одного. Но княжеский посол был неумолим.
«Ты не сам по себе едешь, человече, а в посольской свите», — сказал он твердо. Однако согласился переночевать в лесу, а с рассветом ехать дальше. На прощание Андрейша просил старуху пересказать Людмиле, чтобы ждала его и что он скоро вернется. Старуха обещала.
Выходило, что прежде всего надо ехать в лес, на пепелище. Надежда, хотя и слабая, все же заставила сердце юноши биться сильнее. А если ее там нет? Он не хотел думать об этом. Чтобы отвлечься от грустных мыслей, он без всякой цели стал бродить по городу. На кривой улочке Андрейша остановился у церкви святого Николая. Церковь была очень старая и неказистая.
— Еще и домов тут не было, а церковь стояла, — сказал пономарь в заплатанном, порыжевшем подряснике, заметив удивленный взгляд Андрейши. — В городе дела творятся, прости господи, — добавил он. Подождал немного, спросит ли его Андрейша, что за дела творятся в городе, и, не дождавшись, сказал: — Княгиню Бируту в мешке повезут на реку топить, подумай-ка, парень! Словно кошку али там собаку. Срамота… А народ любит княгиню. Слыхал я на торгу, будто ни один литовин не пойдет смотреть на казнь. Ихний великий жрец повелел… Ишь ты, богатей! — Сторож показал на серебристую кольчугу морехода с золотыми медведями.
— За что ее? — спросил Андрейша. Внезапно какое-то чувство подсказало ему, что он должен увидеть, как повезут княгиню.
— Поспорили меж собой князья, — равнодушно ответил сторож. — Кто власть в свои руки захватит, тот супротивников жизни лишает. С давних пор так повелось.
— Я могу видеть казнь? — спросил Андрейша.
— Православным не заказано. Торговых гостей литовцы уважают, и обиды от них нет. Однако лучше поберегись, парень, — добавил он, подумав. — Береженого и бог бережет.
Но Андрейша не стал слушать сторожа. Его томило предчувствие: что-то должно скоро случиться.
— Если хочешь посмотреть, как княгиню казнят, иди той дорогой, — показал пономарь, — выйдешь куда надо.
— Устоит ли далее церковь сия, не надо ли починки? — спросил Андрейша, собираясь уходить. — Возьми вот на святой храм. — Он протянул золотой.
— Стара церковь, свыше памяти человеческой, — ответил пономарь, — однако починки никакой не требует и простоит еще, дай бог, многие лета, лишь бы ее не трогать… А деньги давай, пригодятся: воздай тебе господи, о чем ты молишь, — добавил он, словно прочитав мысли морехода. — Уж больно ты лицом смутен, будто с похорон. Не печалься, бывает — и зернышко из-под жернова выскочит.
* * *
Постельничий Киркор шел из дворца великого криве. Сверток с княжеским бельем был завернут в чистое полотно, потом в промасленный холст и снова в полотно. Боярин засунул сверток за штаны и перетянул ремнем. Он был сам не свой от страха. Живот сводила судорога, он боялся отравленного белья больше, чем княжеского гнева.Боярин еще не знал, что вскоре после его ухода княгиня Улиана обнаружила пропажу. Случилось так, что великий князь собирался в баню и ему потребовалась банная рубаха. Их должно быть шесть штук; одной в сундуке не оказалось. Тогда пересчитали подряд все белье. Ночную рубашку княгини Улианы тоже не нашли. И начался великий переполох. Вся дворцовая челядь и бояре были опрошены, никого не выпускали из дворцовых опочивален.
Киркор, ничего не подозревая, подошел к главному крыльцу княжеского замка. Знакомый стражник неожиданно преградил бердышом вход.
— Что несешь? — строго спросил он, показывая на распухший живот постельничего.
Киркор побледнел и схватился за сердце.
— Эй, — крикнул стражник своим товарищам, стоявшим поодаль, — сюда, ребята!
Стражники окружили Киркора. Стремянный великого князя боярин Лютовер рванул постельничего за одежды. Сверток упал на пол.
В этот момент отец Федор, празднично одетый, подошел к крыльцу. Увидев, что в дверях творится неладное, остановился. Сначала он было хотел уйти подальше от греха, но любопытство было сильнее. Из осторожности он чуть отошел в сторону и укрылся за поленницей дров.
Стражники схватили продолговатый сверток и хотели раскрыть его. Киркор, побледнев еще больше, испуганно крикнул:
— Не трогай!
Боярин Лютовер решил, что здесь не простое дело, а злое колдовство, и вызвал сокольничего боярина Сурвилла, ведавшего тайными делами.
Киркор не стал ждать допроса и пыток и сразу признался, что в свертке отравленная княжеская одежда.
Услышав шум, к сеням спустился великий князь Ягайла. Стражники распахнули перед ним дверь. На князе был красный кафтан, из-под которого сверкала кольчуга.
Когда Ягайла узнал, что его хотели умертвить отравленной одеждой, он пришел в страшную ярость.
— Раздеть его! — ткнул он на Киркора пальцем.
Стражники в один миг выполнили приказание князя, и боярин Киркор предстал перед его глазами голым. Постельничий молился то Перкуну, то Иисусу Христу и громко стучал зубами от страха.