— Как вы сказали?
   — Я спрашиваю, кто финансирует? Не знаете?
   — Нас, господин комиссар? Говорят, мы пользуемся покровительством какого-то… Христофора… э-э-э… извините, не помню фамилию… то ли Гуснер, то ли Гаснер…
   — Гауснер?! Христофор Гауснер?!
   — Вот-вот, господин комиссар, так точно!
   «Этого еще не хватало!» — подумал Гард.
   — А кто режиссер передачи?
   — Этой? Мистер Пикколи, Андре Пикколи…
   — Сын антиквара Мишеля Пикколи?!
   — Не могу знать, господин комиссар. Извините…
   — Он здесь? В зале? Ваш режиссер?
   — Никак нет, господин комиссар, на студии…
   — Вы что, военный?
   — Я, господин комиссар? Так точно! До работы на фирме… в войсках ПВО…
   — Режиссер был с вами на связи? — Гард показал на наушники.
   — Так точно, на связи! — подтвердил оператор, все еще трясясь всем телом.
   Дальнейший разговор с ним терял смысл. Убийцы Аль Почино в зале не было. Гард это отчетливо понял. Убийца сделал свое дело раньше, а теперь сидел дома перед экраном телевизора и пил кофе маленькими глотками, неслышно посмеиваясь. У Гарда не было ни малейших сомнений в том, что этим человеком является генерал Дорон, во всяком случае, идея и организация покушения на Аль Почино наверняка принадлежат ему.
   Гадкое, омерзительное чувство охватило комиссара Гарда: чувство, родственное старческому бессилию, духовной и телесной немощи. Дэвид Гард заранее знал, что не избежит неприятностей. Знал, что нельзя до конца доверять ни Фрезу, ни Гауснеру, как бы они ни демонстрировали своих союзнических чувств; коварства в каждом из них было больше, чем преданности, корысти и страха, больше, чем долга и смелости, а потому на любом этапе отношений эти типы могли и продать, и предать. Зло ищет в союзники только зло, а с добром расстается, как с лишней обузой. Еще задолго до пресс-конференции Гард понимал, что Дорон попытается каким-то способом помешать его общению с журналистами, — но чтобы с такой демонстрацией своих сил и возможностей?! Гарду было ясно, что генерал попытается убрать всех свидетелей обвинения — посягнет и на Рольфа Бейли, если тот вздумает открыть рот, и на Дину Ланн с ее женихом-президентом, если они ринутся в бой, и на Честера с Таратурой, если те окажут решительное сопротивление, не поддавшись на подкуп или шантаж, и даже на него самого, на комиссара Гарда, как уже посягнул однажды с помощью негодяя Хартона. Понимая все это, предвидя, комиссар полиции принял, кажется, все возможные меры предосторожности, но ничего не смог противопоставить своему всесильному врагу, хотя сам обладал, как он думал, немалым могуществом: властью, данной ему народом, правительством и государством. Увы, перед лицом мафии, получившей благословение того же правительства и того же государства, а потому действующей как хорошо смазанная машина, комиссар Гард оказался беспомощным и слабым, как мальчик перед зрелым мужчиной, как любитель-боксер перед профессионалом, как новичок перед мастером, как солдат-пехотинец перед танком. Эта машина способна перемалывать все живое и сопротивляющееся, выплевывая в конечном итоге то, что остается и что называют в миру честью и совестью, как пуговицы, потому что машина всегда существовала и будет существовать без этих качеств, что, собственно, и делает ее машиной — в отличие от человека.
   — Аминь! — вслух произнес Гард, вставая. — Все! Достаточно! Все остаются здесь, в комнате. Я выйду в зал один, чтобы довести начатое до конца…
   — Дэвид! — сказал, тоже вставая, Честер. — Это безумие!
   Гард перебил его:
   — Сядь и молчи! Я не могу позволить себе рисковать вашими жизнями, это так же ясно, как дважды два четыре. Слушайте трансляцию, если хотите, и… не беспокойтесь за меня. Сегодня больше не будет ни выстрелов, ни пуль. Меня убили иначе: отобрали вас, свидетелей обвинения… Я же для них безопасен, как безопасна змея, лишенная жала. Я все сказал, а вы извольте подчиниться, пока… пока я еще комиссар полиции!
   — Но смысл?! — крикнул Фред Честер.
   Гард долгим взглядом посмотрел на своего друга и, ничего не ответив, вышел из комнаты. Через несколько секунд он появился на сцене. Его встретила напряженная и явно сочувственная тишина. Сидевшие в зале журналисты словно поняли, что комиссар Гард сам себе устраивает публичное аутодафе. Он добровольно, находясь в полном здравии и при ясном уме, всходил на эшафот, предпочитая героический конец бесславному продолжению. В ситуации, в которой оказался комиссар Дэвид Гард, это была, вероятно, единственная возможность, вчистую проигрывая последний раунд борьбы, все же сделать попытку если не выиграть его, то уйти с честью.
   И комиссар взял в руки микрофон…


Эпилог


   Три года спустя, в один из весенних дней, Фред Честер, сидя дома и разрисовывая фломастерами картинки для своего первенца, лежащего в кроватке, услышал телефонный звонок. По своему обыкновению он не прервал дело, которым занимался, рассчитывая на то, что либо жена, выйдя из кухни, возьмет трубку, либо на том конце провода потеряют терпение. На сей раз, однако, и Линда почему-то не выходила, и неизвестный, домогавшийся Честера, проявлял настойчивость и терпение: то ли Фред был ему очень нужен, то ли он неплохо знал характер журналиста. И Честер в конце концов сдался.
   — Алло! — сказал он. — Вас слушают.
   — Ты делаешь успехи, — раздался знакомый до боли голос. — Когда-то выдерживал до десяти гудков, теперь пятнадцать! Тебе что, прибавили зарплату?
   — Дэвид? Ты?!
   — Что в этом удивительного? В газетах ведь не было некролога, посвященного моей скромной персоне, преждевременно угасшей в расцвете физических и творческих сил, как обычно сообщают даже о девяностолетних старцах… Скажи, Фред, ты все еще у Линды на привязи?
   — В каком смысле, Дэвид? Вообще-то у нас сын, но я, как всегда, свободен.
   — Поздравляю. Не прошло и трех лет, как ты превратился в настоящего мужчину. Говорю это к тому, что не прочь повидаться с тобою.
   — Прекрасно, Дэвид! Где? Когда?
   — Например, сегодня? И например, в том же «Бруте»?
   — Не возражаю… Извини, одну секунду… Представь, это Дэвид Гард, дорогая! Никуда мы не собираемся, с чего ты взяла? Дэвид, ты меня слышишь? Линда передает тебе сердечный привет!
   — Ей тоже.
   — Тебе, дорогая, тоже… Дэвид, не созвать ли всю нашу компанию?
   — Всю, к сожалению, не выйдет, уже не получится. Бедный Валери Шмерль!
   — Да, его доконали печень и Матильда… Почему ты не был на похоронах?
   — Поздно узнал. Из газеты. Ты был?
   — Да, мы шли с Клодом и Карелом за гробом и говорили о том, что уже лупят по нашему квадрату. Невеселая тема. Рольфа, между прочим, тоже не было, но он прислал Матильде телеграмму соболезнования, а ты даже…
   — Не сообразил, Фред. Наша извечная суета.
   — Суета и дружба несовместимы, Дэвид. Где тебя носило все эти годы?
   — Потом, Фред, потом. Так Рольфа, говоришь, не было?
   — Мы не встречались с того самого дня, понял?
   — Понял. Я тоже.
   — Значит, в «Бруте» и одни?
   — Одни.
   — Примерно в восемь вечера?
   — Лучше в шесть. Я хочу еще показать тебя одному человеку. Стоматологу.
   — Меня?! Стоматологу?!
   — Не пожалеешь, Фред. Отличный специалист!
   — Но у меня не болят зубы!
   — Увидишь его — заболят. Нет, я не шучу, у меня действительно к тебе дело, связанное со стоматологом.
   — Я смогу заработать, надеюсь?
   — Скорее потратиться, но не более чем на ужин.
   — Ну и ну! Пардон, Дэвид, мой малыш что-то хочет… ага: передает тебе нежный поклон!
   — Скорее мокрый, чем нежный… Сколько ему?
   — Скоро три месяца. Вундеркинд! Весь в меня. Он будет играть ногами на пианино! И вот… уже… это… пардон, передает привет!
   — Ты образцовый отец, Фред. Привет малышу от дедушки Дэвида. До вечера!
   — До вечера!
   В «Бруте» мало что изменилось за минувшие годы: те же колонны посередине зала, те же ажурные перегородки и «отдельные кабинеты», та же негромкая публика и тот же всепонимающий и ни во что не вмешивающийся Жорж Ньютон, то ли однофамилец, то ли потомок того, другого, бессмертного Ньютона (впрочем, какой же потомок? — у великого Ньютона не было детей…).
   На этот раз друзья предпочли место в углу. Ничто не мешало их общению и разговору; ни тихая музыка в стиле «ретро», ни компания, мирно веселящаяся вокруг одной из колонн, ни даже одинокий подвыпивший чудак, несколько раз подходивший к ним от соседнего столика, чтобы позабавить идиотским вопросом, типа:
   — Прошу прощения, господа, зачем растут пальмы в Крыму?
   — В Крыму не растут пальмы, уважаемый.
   — А если посадить?
   — Зачем?
   — Вот я и спрашиваю, господа: зачем?!
   — Жорж, можно тебя на минуточку? Дай справку этому джентльмену относительно пальм в Крыму.
   — Вас понял. Маэстро, не угодно ли вам сесть за свой столик, а я приволоку вам том энциклопедии на букву "п"?
   — Угодно. Честь имею, господа!
   — Дэвид, мне изрядно надоел этот субъект. По-моему, он нарочно к нам привязывается.
   — Нет, просто хватил лишнего. Я таких, которые «нарочно», узнаю за милю.
   — И все же он по твоему ведомству больше, чем по моему.
   — У меня, Фред, уже три года как нет ведомства.
   — Знаю… Чем же ты занимаешься?
   — Частным сыском. Вышел в отставку, теперь у меня своя контора. Меня проводили с почетом, но в одну неделю. С орденом в петлице. Воннел с Дороном не поскупились бы и на два, если бы я вовсе отказался от пресс-конференции.
   — Я сделал материал для «Вечернего звона».
   — Все же сделал?
   — За кого ты меня принимаешь?.. Краткое изложение твоей обличительной речи… Но Верблюд, прочитав не без интереса, сунул в сейф, а ключ проглотил. Доказательств, представь себе, маловато! Обвинение построено на песке! Как будто, если бы…
   — Он прав, Фред. Увы, без Аль Почино, без Дины Ланн, без Рольфа Бейли и без тебя я действительно оказался без фундамента.
   — Хотя все, что ты говорил, было сущей правдой! Я подозреваю, Дэвид, что моему Верблюду кто-то звонил задолго до того, как я принес материал.
   — Они действительно обзвонили все газеты и телекомпании. Мне доподлинно известно, что видеозаписи, сделанные в тот день, были уничтожены на основании официального приказа, подписанного Воннелом. Знаешь, с какой мотивировкой? В целях сохранения государственной тайны! И все же, если бы Аль Почино был жив!..
   — Не обольщайся. Дорон всесилен, я еще раз убеждаюсь в этом.
   — При чем тут Дорон? Он всего лишь чугунный наконечник стрелы, отлитой из чистого золота… Я уверен, они заплатили газетам и телекомпаниям за молчание много больше того, что те могли заработать, открыв рты! И все же, Фред, если бы им не удалось убрать Аль Почино!.. Между прочим, я получил ни с чем не сравнимое удовольствие, выступая тогда перед умной и профессиональной аудиторией: я сказал все, что я думаю и что знаю, не кривя душой. И, знаешь, это было на редкость приятно.
   — Типичный Дон-Кихот! К сожалению, Дэвид, я могу прогнозировать для таких, как ты, только психушку, где будет наконец-то полное взаимопонимание с окружающими!
   — Благодарю за откровенность, но отвечу тем же. Из трезвых рационалистов нередко получаются хорошие надзиратели в тюрьмах и санитары в сумасшедших домах.
   — Прошу прощения, господа, не окажете ли вы мне любезность и не покажете ли свои зажигалки?
   — Чего?!
   — Не удивляйтесь. Я коллекционер-исследователь: собираю действующие зажигалки, ломаю их и продаю тем, кто собирает сломанные…
   — Жорж, этот джентльмен будет рад купить у тебя зажигалку!
   — Вас понял. Прошу, маэстро, пересесть за тот столик, я все устрою.
   — Честь имею, господа!..
   — Если он подойдет еще раз, я ему просто врежу!
   — Не глупи, Фред, в конце концов, это даже забавно: с чем он еще явится? Попробуй угадать…
   — Ну его к черту. Скажи лучше, что происходит с Карелом?
   — А что с ним происходит? Я не видел его тысячу лет.
   — По-моему, он полностью слился с компанией Ивона Фреза, и теперь, когда ты уже не комиссар…
   — Его и поймать некому, и защитить тоже? Ты это хотел сказать? Ха-ха-ха, бедный Карел Кахиня! Не беспокойся за него, Фред, он увертлив и осторожен, как уж. Он всю жизнь ползет ровно по границе между законом и беззаконием и не высовывается ни в ту, ни в другую сторону.
   — Что ты знаешь о Таратуре?
   — Ну… он уже комиссар! В Интерполе. Его сначала взял к себе Киф Бакеро, сразу после моей пресс-конференции. Телохранителем. А потом он ушел в Интерпол.
   — После падения Кифа Бакеро?
   — Да, после того, как он сложил с себя президентство. Таратура быстро сделал карьеру, ты ведь знаешь: он действительно способный сыщик.
   — А Бакеро? Его, конечно, свалили? Было в газетах…
   — Сам ушел, умница. Кто он такой для страны? Конечно, случалось, на троне оказывались и сумасшедшие, но то все же были короли, а не «компьютерные описки». Бакеро тихо-мирно сдал, так сказать, вахту очередной марионетке, небось даже согласовал сумму «отступного» и все сроки с Дороном… Умница!
   — И что теперь?
   — Теперь? Они с Диной Ланн фермеры. Кажется, в Боливии. У Дины маленькая дочь, невеста твоего вундеркинда…
   — А с Таратурой ты поддерживаешь связь?
   — Да. Он даже выполнил один мой заказ.
   — Разве Интерпол выполняет заказы частных контор?
   — Если клиент платит…
   — Прости, Дэвид, а кто твои клиенты?
   — Чаще я сам. Только не смейся. Един в двух лицах: сам себе заказываю, сам выполняю.
   — Можешь объяснить? Я не понял.
   — Потом, Фред… Кстати, помнишь сержанта Мартенса?
   — Я что-то читал о нем в полицейской хронике… Он, кажется, стал инспектором? Ты все же сдержал слово?
   — Не я. Дорон. Мартенса перекупили, вот так, Фред.
   — Когда?! Он же производил впечатление…
   — Порядочного человека? К сожалению, я знал только, как он работает, а как и о чем думает, понятия не имел. В этом моя ошибка. Короче, я всего лишь обещал ему должность, а Дорон дал ее и еще некую сумму денег: тут сложно устоять…
   — Тогда я многого не понимаю, Дэвид…
   — Поймешь. Не торопись. Сначала выпьем… Хорошо!.. Это была изощренная акция Дорона… Прежде всего он очень быстро снюхался за моей спиной с Гауснером. С того момента, как я сел на хвост людям Дорона в Даулинге и генерал понял, что я могу их опередить, он стал лихорадочно подбирать ключи к Фрезу и Гауснеру. А что он иначе мог делать? Логично?
   — Вполне.
   — Сначала Дорону удалось перекупить у Гауснера за очень большую сумму громилу Рафаэля — помнишь?
   — Того самого, который убил Билла Райта?
   — Ну да, в аптеке у Жака Бантье, но расплатился за это собственной жизнью… Я думаю, что Дорон всю сумму вручил Гауснеру, с тем чтобы тот поделился с Рафаэлем, но когда последнего пристрелил сержант Мартенс…
   — Но Мартенса, ты говоришь, тоже купили!
   — Вот именно за этот выстрел Гауснер, по просьбе Дорона, заплатил Мартенсу как бы наградные. По секрету от меня, и сержант проглотил эту наживку, а потом уже прочно сидел у них на крючке. Так прочно, что даже пропустил телекамеру с вмонтированным в объектив оружием, и тоже за кларки, полученные от Гауснера. Когда и как Мартенс понял, что на самом деле ему платит Дорон, не знаю, но это уже факт из его биографии. Для меня важно другое: Гауснер и Дорон нашли общий язык, и с этого момента Аль Почино был обречен. Да и я тоже. Но с каким коварством они действовали! Подожди, Фред, опять этот идет…
   — Простите, господа, я хотел бы узнать у вас, какое время показывают мои часы?
   — Ваши?! Посмотрите сами!
   — Но я не вижу!
   — Наденьте очки!
   — Но они где-то там, на столе, и я не могу найти их без… очков!
   — Фред, не кипятись, он и старше тебя, и глупее, и выпил больше… Сейчас, маэстро, мы все устроим: Жорж, сделай одолжение, помоги джентльмену узнать время на собственных часах.
   — Вас понял. Маэстро, сколько можно просить…
   — Честь имею, господа!
   — Уверен, этот тип работает у Дорона.
   — Ты ошибаешься. Генерал не знает о том, что мы здесь.
   — А телефон?!
   — Три года держать твой номер под контролем? Платить за то, чтобы знать, о чем Линда говорит с приятельницами и как при этом поливает тебя? Чепуха. Так что ты хотел спросить?
   — Я хотел бы прежде всего узнать, зачем Гауснер продал Аль Почино тебе, а не сразу Дорону. Наконец, он мог сам выйти на своего бывшего сподвижника, ухлопать его, а скальп передать генералу и вновь заработать! И выгоднее, и проще!
   — Проще? Нет, Фред, не проще… Почему, говоришь ты, Гауснер отдал Аль Почино мне? Прежде всего, ему надо было подтвердить наше сотрудничество. Как ни странно, он заботился о судьбе своей «птички», то есть Дины Ланн, а она была со мной связана. Его, возможно, предупредил об этом Дорон, люди которого засекли возле Ланн нашего Таратуру. Вот Гауснер и боялся, как бы я не перенес свой гнев на его племянницу: он же мерил меня по своим меркам, а мои отношения с людьми по законам своих отношений… Вдобавок с любыми партнерами, при любом раскладе он играл только на себя. Гард одолеет Дорона? Неплохо, государственная мафия слишком опасна. Дорон одолеет Гарда? Одним ретивым комиссаром меньше — тоже неплохо! Вот он и приглядывался, кто кого поборет — слон кита или кит слона. Обычная двойная игра, одним словом. Но, помяни еще мое слово: Дорон его съест! И Фреза тоже. Всякая мафия хочет быть единовластной… Жаль, у Гауснера перед смертью вряд ли останется время понять, кто его прикончил.
   — Все равно выпьем за то, чтобы зло наказало зло!
   — И стало от такого самосъедения еще сильнее и крепче? Нет, старина, это не выход. Скажу откровенно: я и сегодня еще во многом не могу разобраться, я и сейчас еще не все до конца понял. Какие-то факты связываются в узелочки, какие-то нет, что-то мотивировано, а что-то совершенно нелогично, некоторые события мною объяснены, некоторые — как белые пятна на карте. Но одно я знаю твердо. История не закончена, нет, далеко не закончена!
   — Как тебя понимать? Ну, договаривай, коли начал, и перестань загадочно улыбаться. Опять что-то затеваешь? Но зачем? Я понимаю, если бы Рольф все еще был на этой фирме и они продолжали… Ты молчишь? Неужели?!..
   — За минувшие годы можно было хоть раз задать себе этот вопрос и самому на него ответить.
   — Нынче мы стараемся о многом себя не спрашивать.
   — Какое стойкое поколение глухонемых… Что касается фирмы, иди к Жоржу Ньютону и позвони от него по любому из этих телефонов.
   — И что?
   — Полный порядок, Фред. Заказ уже доставляют на дом. Пара приключений в виде двух доз галлюциногенов, и готово! Сервис! Тебе с гарантией?
   — И Рольф процветает?
   — А ты как думаешь?
   — Я не виделся с ним три года.
   — Я тоже, однако все о нем знаю. Надо заботиться о старых друзьях.
   — Рольф нуждается в нашей заботе?
   — Да. По библейскому принципу: спаси ближнего своего, заблудшего, аки овца!
   — Опять… блудит?
   — Если гангстеризация науки кому-то выгодна, то она будет продолжаться, и рольфы всегда найдутся. Теперь они затеяли с Дороном новое дело. И какое!
   — Какое?
   — Будешь много знать, скоро состаришься. Впрочем, скажу: ставят опыты на детях. Береги своего малыша, Фред. Береги!
   — Ты все еще копаешь эту историю?
   — Прошу простить меня, господа…
   — Жорж!
   — Честь имею!..
   — Пойдем отсюда. Уже восемь.
   — Еще минуту. Объясни одно обстоятельство, Дэвид, я не понимаю. Разве они не могли убить Аль Почино, например, по дороге во Дворец правосудия, тем более что его сопровождал сержант Мартенс?
   — Могли. Но без того эффекта, которого, кстати, достигли довольно простым и легким путем…
   — Ничего себе! В высшей степени замысловатое убийство, ей-богу! Как в кино! Им пришлось монтировать оружие в телекамеру, подговаривать режиссера передачи…
   — Андре Пикколи? Да ты забыл, что ли? Это же сын антиквара Мишеля Пикколи, зверски убитого Аль Почино. Зачем его подговаривать? Они сыграли, вероятно, на сыновних чувствах молодого итальянца, и вот он дал команду своему оператору. Более идеальной фигуры для исполнителя и представить трудно!
   — И все же… Мартенс по дороге тюкает Аль Почино рукояткой пистолета по башке, и дело сделано! Зачем такой наворот?..
   — А затем… Но только это гипотеза! Все произошло на глазах у прессы и телевидения, не так ли? И всем зажали рот, не так ли? А как еще недавно называли нашу прессу и телевидение — шестой «великой державой», не правда ли? Ну вот, они и показали всем журналистам, что с «величием» прессы покончено. Мог ли быть более наглядный и предметный урок? Дошло, надо полагать, до каждого… Жорж, мы уходим!
   По пути к дантисту Фред Честер ясно представил себе, как он сидит в стоматологическом кресле, которое с детства вызывало у него, как, впрочем, и у любого нормального человека, первобытные чувства. И тихая паника завладела им, вытеснив все остальное.
   — Зачем ты меня тащишь? — скулил Честер. — Посмотри, какие у меня прекрасные зубы!
   — Зубы — всего лишь повод для знакомства, — в стиле незабвенного учителя Альфреда-дав-Купера философски заметил Гард. — Подумаешь, вырвут один-два зуба, зато какого замечательного человека узнаешь!
   Человек и в самом деле оказался неординарным.
   У дантиста Фердинанда О'Виккинга, как представил его Честеру Дэвид Гард, был прежде всего весьма оригинальный вид. Одет он был не в белый халат, как положено врачу, а в обычный костюм, причем щегольского покроя с некоторым уклоном в спортивный. На голове у доктора тоже была не белая шапочка, а бархатный берет, хотя, строго говоря, ему было бы больше к лицу сомбреро, если принять во внимание его тонкие мексиканские усики над верхней губой, массивный нос, квадратный подбородок ковбоя и большие синие глаза, излучающие ум и иронию. Работал он чисто и быстро, манипулируя инструментами с таким искусством, что его, право, можно было показывать иностранцам, как показывают, например, регулировщика на площади Согласия, артистически владеющего полицейским жезлом и известного всей стране. Честер сидел в кресле с вытаращенными глазами, раскрытым ртом, запрокинутой головой, словом, являл собой обычную в этой ситуации пародию на «человека разумного». Улучив момент, он все же пискнул:
   — Сэр, надеюсь, я сохраню свои зубы в целости и сохранности?
   — В сохранности — да, в целости — сомневаюсь, — странно ответил дантист.
   — Как это понять?
   — Один наверняка вскоре придется удалять… Между прочим, все зубы, которые я удаляю, я храню. У меня, с вашего позволения, музей. Музей зубов. Удивительная коллекция! Не угодно ли взглянуть? Так сказать, попробовать на зуб? Ха-ха-ха!
   — Увольте, сэр! Откровенно признаться, я в детстве вел дневник, как, вероятно, все пишущие люди, и недавно, наткнувшись на него, обнаружил такую, представьте, запись: «У меня заболел зуб, и я пошел к врачу его вырывать. И вдруг зуб говорит мне по дороге…»
   — Зуб? Говорит?! Весьма остроумно. Ну, так что ом вам говорит?
   — Он и говорит: «Ты меня не вырывай, а непременно вылечи, потому что после твоей смерти от тебя останусь только я!»
   — Ха-ха-ха! Превосходно, господин Честер!.. Ваш зуб станет украшением моей коллекции!
   — Только после моей смерти! Долго еще?
   — Все, я кончаю, еще минуточку… А насчет зуба не беспокойтесь, такой умный зуб я как-нибудь вылечу.
   — Уф! Я вам искренне признателен… Дэвид, я как-то должен?..
   — Глупости, ни в коем случае! У нас совсем иные отношения. Позвольте откланяться, сэр, я благодарю вас за помощь, оказанную моему другу. Что касается наших с вами забот, то ждите моего звонка и ни о чем дурном не думайте. До встречи.
   — До встречи, господин Гард. Всего доброго, господин Честер.
   — Ну, как тебе сэр Фердинанд? — осведомился Гард уже в машине.
   — Вполне квалифицированный дантист и, кажется, достойный джентльмен. Однако я хотел бы знать, зачем ты все же привел меня к нему? Мои зубы действительно были «поводом для знакомства» — да?
   — Ты прав, Фред. Но попробуй угадать.
   — Кто же он? Ты так хитро улыбаешься, что можно подумать, твой дантист по меньшей мере Папа Римский!
   — Скажу, скажу. Только без лишних эмоций, Фред, потому что я за рулем, и мы можем во что-нибудь врезаться. Договорились?
   — Не тяни, Дэвид!
   — Это… Фредерик Грель! Не понял? Клиент Рольфа Бейли! Последний, оставшийся в живых!
   — Гангстер?! Не может быть!
   — Да. Он. Я все же нашел его, а теперь берегу, как очень нравственная девица может беречь свою невинность, если до свадьбы остается три дня! Он — мое единственное пока и реальное доказательство!
   — Что же ты задумал?
   — Ничего нового. Продолжаю борьбу.
   — Но ведь надо еще уговорить этого Фердинанда… то есть Фредерика! Или ты уже уговорил его?
   — Для успешной борьбы, Фред, мне нужно перо! Что ты на это скажешь? Я могу на тебя рассчитывать?
   — Опыт показывает, к сожалению, что не очень.
   — Благодарю за откровенность… Но хоть молчать ты будешь?
   — Дэвид!
   — Что — Дэвид? В этом мире все продается и покупается, Фред, все молчащее говорит, а все говорящее способно умолкнуть. Ты не лучше других. Подожди… Что там кричит газетчик на перекрестке?
   Гард притормозил машину, и к ней тотчас устремился газетчик-араб, одетый в оранжевый, как у дорожника, жилет.
   — Сенсационное убийство Христофора Гауснера! Глава мафии прикончен лазером! Катастрофа при перевозке диоксина…
   Гард выхватил газету.
   — Дорон? — шепотом спросил Честер.
   — Судя по почерку — он!
   Некоторое время они ехали в задумчивом молчании. Со страницы упавшей на колени газеты на них безмолвно смотрело такое знакомое, такое памятное лицо Христофора Гауснера, просто старого человека, просто дядюшки, каким его знала Дина Ланн.
   — Ныне и присно, и во веки веков… — скомкав газету, тихо проговорил Честер.
   — Не передумал? — резко спросил Гард.
   — Ах, Дэвид! Ради чего все? И Дорон умрет, и его место займет другой генерал, и все будет крутиться по-прежнему, пока стоит этот мир…
   — Но каждый должен возделывать свой сад, как сказал один старый мудрый философ.
   — Вот и я его буду возделывать… У меня сын. Сын, понимаешь?! Кстати, знаешь, как я его назвал?
   — Как?
   — Дэв. Двойным именем: Марк-Дэвид. Марк — отец Линды…
   — Счастья ему… Мне проще, у меня нет сына. Ну, вот уже и твой дом, твоя Линда, твоя семья…
   — Прощай, Дэв. И спасибо!
   — Прощай, Фред. Береги сына.
   «Мерседес» медленно тронулся с места, кровавый свет задних огней машины еще долго стоял перед глазами Честера. Под конец он расплылся.
   «Я плачу?» — спросил себя Честер. Заморосил дождь. Фред поднял воротник, постоял немного, затем тихо вошел в светлый и теплый подъезд своего дома.