Страница:
Рим, цементируя христианством Европу, предлагал ей единый язык – латынь, равно чуждый всем (никому не обидно!), но и равно всем (в идеале) понятный. Прекрасная идея, но нежизнеспособная – слишком уж все мы привязаны к родным языкам, а второй учить подавляющему большинству совершенно не хочется, не только в IX веке, но и в XXI столетии… Не зря же перевод Библии на национальные языки стал одним из лозунгов Реформации; не зря даже у нынешней Объединенной Европы единого языка-посредника так и нет. И еще Рим предлагал старую имперскую идею единого для всех права – римского права, учитывавшего много больше, чем любые местные «правды» – будь то салическая, будь русская… Недаром его и посейчас изучают на всех юридических факультетах – фундамент современной юриспруденции, как-никак. И, наконец (после пряника) – церковную десятину. (Без налогов никак!)
Константинополь предлагал богослужение и проповедь на местных языках – причем отнюдь не из великой и бескорыстной любви к чужим культурам. Да, ортодоксальная церковь и Византия не препятствовали, а даже способствовали созданию у обращенных ими в христианство народов собственной письменности [ 235], развитию на этой основе народной культуры, переводу на местные языки богослужебных книг… Но потому лишь, что базилевсы и патриархи прекрасно помнили ветхозаветное предание о Вавилонской башне и смешении языков. Отсутствие на периферии империи общего для всех народов языка – дополнительная гарантия того, что они не сговорятся и не выступят против Византии солидарно. Это тоже римская идея, только другая: «divide et impera» [ 236]. Идея закона была для Византии если не чужда, то вторична – Восток есть Восток, даже если это восток великой империи, и у него иные принципы: превыше любого закона божественная власть базилевса [ 237]. Следовательно, и микробазилевсов обращаемых в христианство народов. Очень даже удобный принцип для охочих до самовластья [ 238]. И что немаловажно, ортодоксальная церковь не взимала десятины, теоретически существуя на доброхотные даяния, а практически – на даяния светской власти, поскольку в самой Византии она давно превратилась в нечто вроде министерства веры, вписанного в административную структуру государства.
Трудно сказать, каким именно из преимуществ восточного христианства прельстился князь Ростислав, отправляя свое посольство в Константинополь. Важно, что его начинание обернулось созданием славянской азбуки и подвигом солунских братьев.
И вот они прибыли – монах и священник, ученый и администратор, двое не отмеченных высокими должностями и званиями, но весьма высокопоставленных, доверенных и проверенных дипломатов империи. О том, что официальную свою миссию они выполнили с обычным блеском, жития повествуют достаточно красноречиво, и об этом уже было сказано. А вот на некоторых ее особенностях остановиться стоит.
И прежде всего – на поездке братьев в Рим. Почему в трудный час Константин и Мефодий отправились туда, а не в Константинополь?
«Легенды разно отвечают на этот вопрос, – писал в начале прошлого века автор нескольких книг о Константине и Мефодий В.А. Бильбасов. – По одним – папа Николай, извещенный о подвигах солунских братьев в славянских землях, много порадовался тому и особым посланием пригласил их в Рим; по другим – Константин выполнял данный им некогда обет посетить Рим: по третьим – они едут в Рим, чтобы представить папе труд своего перевода Священного Писания; по четвертым – папа позвал солунских братьев, желая их видеть, как ангелов Божьих».
Далекие от подобной романтики современные исследователи полагают, что, хотя в конечном итоге Константин и Мефодий прибыли в Рим, первоначальной их целью все же являлась Византия: братья изменили маршрут лишь в Венеции, когда получили там неожиданное приглашение папы Николая I. «Братья держали путь в Венецию, – пишет профессор Н. Грацианский, – потому что оттуда легко можно было попасть на один из кораблей, совершавших регулярные рейсы в Византию».
Однако взгляните на карту и сами убедитесь: путь из Велеграда в Византию через Венецию почти вдвое длиннее прямого, через Болгарию, которым они прибыли. И совершенно безопасен – ведь с болгарским князем Борисом у Мефодия давно сложились дружеские отношения.
Нет, конечно же Рим являлся изначальной целью. И братья рассчитывали, что их примут там с распростертыми объятиями. Но почему? Ведь патриарх и папа совсем недавно обменялись проклятиями и отношения между церквями были хуже, чем когда-либо; ведь папа Николай I яростно ненавидел патриарха Фотия и всех с ним связанных; ведь гонителями братьев в Моравии были римско-католические прелаты; наконец, ведь именно из Рима совсем недавно пришло послание понтифика Людовику Немецкому с вознесением молитв за успех похода против мораван…
Во-первых, из-за мощей святого Климента. Кстати, сама история с их обретением изобилует множеством странностей. Предположим (хоть и трудно поверить), что Евсевий Кесарийский, этот первый архивист и хронист Церкви, все-таки ошибался, а красивая легенда права, и Климента действительно с якорем на шее утопили в море близ Херсонеса Таврического. Но вот вопрос: если его утопили в море, как оказались кости на берегу – да еще вместе с тяжеленным якорем? И как через семь с половиной веков удалось установить возраст останков, не прибегая к методу радиоактивного углерода С14? Неужели же Константин Философ был столь легковерен или принимал желаемое за действительное? Невероятно: в первом случае он не был бы ученым, во втором – дипломатом… Остается предположить, что случайно услышанная в Херсонесе или кстати вспомнившаяся легенда подсказала ему найти подходящие кости.
Дело в том, что римские понтифики веками рьяно собирали, скупали и даже похищали мощи различных святых, стремясь составить возможно более полную коллекцию, причем особенно ценились и разыскивались мощи первых пап: стремясь обосновать свои притязания на первенство в христианском мире, католическая церковь объявила первым папой самого святого Петра, а Климент, если помните, являлся учеником апостола.
Вот и нашлась на берегу подходящая могила. И якорь тоже. Потому что якоря в первом веке мало походили на современные, металлические – это были изрядного веса обработанные камни с тремя отверстиями: через верхнее пропускался якорный канат, а в два нижних вставлялись колья [ 239]. И случалось, что камни эти использовали для надгробий морякам и рыбакам. Правда, на таком надгробии и надпись делалась, но может, рыбака и звали Климентом, да и с собою Константин увез только мощи, что вполне разумно – не возить же по свету каменюгу в полцентнера весом… Увез, заметьте: не отдал священные останки херсонесскому митрополиту, не поместил впоследствии в какой-либо из византийских или моравских церквей; он повсюду возил с собой эти почернелые кости: из Херсонеса в Византию, из Византии в Моравию и, наконец, в Вечный город. Константин был уверен: поскольку все пути ведут в Рим, рано или поздно и он там окажется с очередной миссией. А тогда… Да за такую реликвию любой папа пойдет на любые уступки – вплоть до разрешения богослужения и книг на славянском языке. Так и случилось.
Впрочем, была и еще одна причина. Хотя папа Николай I скончался, но и более мягкий Адриан II приязни к патриарху константинопольскому и ортодоксальной церкви не питал – ни по богословским причинам, ни по политическим. И тем не менее принял миссионеров-просветителей, младшего из которых папский библиотекарь Анастасий назвал «крепчайшим другом» Фотия. Отчего же? Но ведь формально церковь оставалась единой, до разделения оставалось еще два столетия и столь безрадостная перспектива не приходила в головы даже прозорливцам. Так что поддерживать отношения, урегулировать их было все-таки необходимо. И кто же подходил для такой миссии лучше, чем признанный мастер дипломатии?
Так что, вопреки мифу, не только просветителями и христианскими богословами были солунские братья. Они были еще и патриотами империи. Причем патриотами, служившими не базилевсу (не так уж много среди этих последних оказывалось достойных, и тем более патриотов!) и не патриарху (ведь и Фотий первый раз занял патриарший престол в результате восстания и низложения патриарха Игнатия, а кризис в отношениях между западной и восточной церквями не случайно называют иногда Фотиевым расколом [ 240]). Нет, эти родившиеся в македонской Солуни люди (но истинные-то патриоты редко произрастают в столицах!) – служили стране, империи, Церкви, рассматривая их в неделимом единстве и обеспечивая их будущность.
А теперь подведем итог. Кирилл и Мефодий, повторю, выполнили свою миссию с блеском. И не их вина, что Великоморавская держава вскоре прекратила существовать. Что Чехия, Польша, Словакия и другие западно-славянские и южно-славянские государства в конце концов вошли в сферу влияния римско-католической церкви и с кириллицы перешли на латиницу. В этом смысле судьба просветительских равно как и патриотических деяний братьев трагична. Правда, в ареале византийско-ортодоксального влияния остались Болгария, Сербия и Македония, где кириллица прижилась и живет до сих пор.
И еще деятельность солунских братьев привела к результату поистине грандиозному, хотя и совершенно непредвиденному.
Рикошет
Глава 9.
Априорный герой
Исторический фон,
Константинополь предлагал богослужение и проповедь на местных языках – причем отнюдь не из великой и бескорыстной любви к чужим культурам. Да, ортодоксальная церковь и Византия не препятствовали, а даже способствовали созданию у обращенных ими в христианство народов собственной письменности [ 235], развитию на этой основе народной культуры, переводу на местные языки богослужебных книг… Но потому лишь, что базилевсы и патриархи прекрасно помнили ветхозаветное предание о Вавилонской башне и смешении языков. Отсутствие на периферии империи общего для всех народов языка – дополнительная гарантия того, что они не сговорятся и не выступят против Византии солидарно. Это тоже римская идея, только другая: «divide et impera» [ 236]. Идея закона была для Византии если не чужда, то вторична – Восток есть Восток, даже если это восток великой империи, и у него иные принципы: превыше любого закона божественная власть базилевса [ 237]. Следовательно, и микробазилевсов обращаемых в христианство народов. Очень даже удобный принцип для охочих до самовластья [ 238]. И что немаловажно, ортодоксальная церковь не взимала десятины, теоретически существуя на доброхотные даяния, а практически – на даяния светской власти, поскольку в самой Византии она давно превратилась в нечто вроде министерства веры, вписанного в административную структуру государства.
Трудно сказать, каким именно из преимуществ восточного христианства прельстился князь Ростислав, отправляя свое посольство в Константинополь. Важно, что его начинание обернулось созданием славянской азбуки и подвигом солунских братьев.
И вот они прибыли – монах и священник, ученый и администратор, двое не отмеченных высокими должностями и званиями, но весьма высокопоставленных, доверенных и проверенных дипломатов империи. О том, что официальную свою миссию они выполнили с обычным блеском, жития повествуют достаточно красноречиво, и об этом уже было сказано. А вот на некоторых ее особенностях остановиться стоит.
И прежде всего – на поездке братьев в Рим. Почему в трудный час Константин и Мефодий отправились туда, а не в Константинополь?
«Легенды разно отвечают на этот вопрос, – писал в начале прошлого века автор нескольких книг о Константине и Мефодий В.А. Бильбасов. – По одним – папа Николай, извещенный о подвигах солунских братьев в славянских землях, много порадовался тому и особым посланием пригласил их в Рим; по другим – Константин выполнял данный им некогда обет посетить Рим: по третьим – они едут в Рим, чтобы представить папе труд своего перевода Священного Писания; по четвертым – папа позвал солунских братьев, желая их видеть, как ангелов Божьих».
Далекие от подобной романтики современные исследователи полагают, что, хотя в конечном итоге Константин и Мефодий прибыли в Рим, первоначальной их целью все же являлась Византия: братья изменили маршрут лишь в Венеции, когда получили там неожиданное приглашение папы Николая I. «Братья держали путь в Венецию, – пишет профессор Н. Грацианский, – потому что оттуда легко можно было попасть на один из кораблей, совершавших регулярные рейсы в Византию».
Однако взгляните на карту и сами убедитесь: путь из Велеграда в Византию через Венецию почти вдвое длиннее прямого, через Болгарию, которым они прибыли. И совершенно безопасен – ведь с болгарским князем Борисом у Мефодия давно сложились дружеские отношения.
Нет, конечно же Рим являлся изначальной целью. И братья рассчитывали, что их примут там с распростертыми объятиями. Но почему? Ведь патриарх и папа совсем недавно обменялись проклятиями и отношения между церквями были хуже, чем когда-либо; ведь папа Николай I яростно ненавидел патриарха Фотия и всех с ним связанных; ведь гонителями братьев в Моравии были римско-католические прелаты; наконец, ведь именно из Рима совсем недавно пришло послание понтифика Людовику Немецкому с вознесением молитв за успех похода против мораван…
Во-первых, из-за мощей святого Климента. Кстати, сама история с их обретением изобилует множеством странностей. Предположим (хоть и трудно поверить), что Евсевий Кесарийский, этот первый архивист и хронист Церкви, все-таки ошибался, а красивая легенда права, и Климента действительно с якорем на шее утопили в море близ Херсонеса Таврического. Но вот вопрос: если его утопили в море, как оказались кости на берегу – да еще вместе с тяжеленным якорем? И как через семь с половиной веков удалось установить возраст останков, не прибегая к методу радиоактивного углерода С14? Неужели же Константин Философ был столь легковерен или принимал желаемое за действительное? Невероятно: в первом случае он не был бы ученым, во втором – дипломатом… Остается предположить, что случайно услышанная в Херсонесе или кстати вспомнившаяся легенда подсказала ему найти подходящие кости.
Дело в том, что римские понтифики веками рьяно собирали, скупали и даже похищали мощи различных святых, стремясь составить возможно более полную коллекцию, причем особенно ценились и разыскивались мощи первых пап: стремясь обосновать свои притязания на первенство в христианском мире, католическая церковь объявила первым папой самого святого Петра, а Климент, если помните, являлся учеником апостола.
Вот и нашлась на берегу подходящая могила. И якорь тоже. Потому что якоря в первом веке мало походили на современные, металлические – это были изрядного веса обработанные камни с тремя отверстиями: через верхнее пропускался якорный канат, а в два нижних вставлялись колья [ 239]. И случалось, что камни эти использовали для надгробий морякам и рыбакам. Правда, на таком надгробии и надпись делалась, но может, рыбака и звали Климентом, да и с собою Константин увез только мощи, что вполне разумно – не возить же по свету каменюгу в полцентнера весом… Увез, заметьте: не отдал священные останки херсонесскому митрополиту, не поместил впоследствии в какой-либо из византийских или моравских церквей; он повсюду возил с собой эти почернелые кости: из Херсонеса в Византию, из Византии в Моравию и, наконец, в Вечный город. Константин был уверен: поскольку все пути ведут в Рим, рано или поздно и он там окажется с очередной миссией. А тогда… Да за такую реликвию любой папа пойдет на любые уступки – вплоть до разрешения богослужения и книг на славянском языке. Так и случилось.
Впрочем, была и еще одна причина. Хотя папа Николай I скончался, но и более мягкий Адриан II приязни к патриарху константинопольскому и ортодоксальной церкви не питал – ни по богословским причинам, ни по политическим. И тем не менее принял миссионеров-просветителей, младшего из которых папский библиотекарь Анастасий назвал «крепчайшим другом» Фотия. Отчего же? Но ведь формально церковь оставалась единой, до разделения оставалось еще два столетия и столь безрадостная перспектива не приходила в головы даже прозорливцам. Так что поддерживать отношения, урегулировать их было все-таки необходимо. И кто же подходил для такой миссии лучше, чем признанный мастер дипломатии?
Так что, вопреки мифу, не только просветителями и христианскими богословами были солунские братья. Они были еще и патриотами империи. Причем патриотами, служившими не базилевсу (не так уж много среди этих последних оказывалось достойных, и тем более патриотов!) и не патриарху (ведь и Фотий первый раз занял патриарший престол в результате восстания и низложения патриарха Игнатия, а кризис в отношениях между западной и восточной церквями не случайно называют иногда Фотиевым расколом [ 240]). Нет, эти родившиеся в македонской Солуни люди (но истинные-то патриоты редко произрастают в столицах!) – служили стране, империи, Церкви, рассматривая их в неделимом единстве и обеспечивая их будущность.
А теперь подведем итог. Кирилл и Мефодий, повторю, выполнили свою миссию с блеском. И не их вина, что Великоморавская держава вскоре прекратила существовать. Что Чехия, Польша, Словакия и другие западно-славянские и южно-славянские государства в конце концов вошли в сферу влияния римско-католической церкви и с кириллицы перешли на латиницу. В этом смысле судьба просветительских равно как и патриотических деяний братьев трагична. Правда, в ареале византийско-ортодоксального влияния остались Болгария, Сербия и Македония, где кириллица прижилась и живет до сих пор.
И еще деятельность солунских братьев привела к результату поистине грандиозному, хотя и совершенно непредвиденному.
Рикошет
Конечно же, о Руси Константин Философ знал. Знал о набеге на Константинополь, предпринятый русами в 860 году, – правда, сам он тогда находился в Херсонесе Таврическом и, на ходу осваивая незнакомый язык, разговаривал с одним из представителей этого народа. Но в общем-то Русь, которой еще два года оставалось ждать прихода Рюрика, его интересовала мало: в отличие от Хазарского каганата она не представляла собой организованной военной силы и находилась достаточно далеко от границ империи, если не считать того обстоятельства, что в 836 году в состав Византии вошел Херсонес. Вряд ли он думал (хотя в принципе мог, разумеется, представить – в конце концов, ничего невозможного), что через сто с небольшим лет, в 988 году, Русь примет христианство по греко-кафолическому обряду, а великий князь киевский Владимир I Святославич женится на сестре ромейских базилевсов. А с христианством придет на Русь и кириллица. И совершит триумфальный марш, закончив свой поход только на Тихом океане. И будут писать и читать на кириллице три народа – русский, украинский и белорусский.
Нет, не думал обо всем этом Константин Философ. Как и Михаил III Пьяница или Василий I Македонянин. Как и патриархи константинопольские Игнатий и Фотий. Никто не думал. До тех самых пор, пока 29 мая 1453 года турки не взяли штурмом Константинополь и не переименовали его в Стамбул, пока в 1461 году не пала последняя византийская твердыня – крепость Трапезунд.
А мы по сей день живем по плану хитроумных ромеев. Красивая римская идея дать Европе единый язык общения обернулась утопией (хотя веками латынь оставалась языком богословия и науки, без нее и сегодня немыслимы биология, медицина, палеонтология, ботаника, юриспруденция… да мало ли таких областей!). Римская идея грезила общеевропейским (если не мировым) единством – его и по сей день нет. Зато византийская идея разделения языков оказалась не только на диво живучей, но в высшей степени эффективной: введение новой письменности, отличной и от латыни, и от принятого в Византии греческого, порождало третий мир [ 241], мир периферийный, отрезанный и в цивилизацию не допущенный, и это сохранится даже тогда, когда одна из стран этого третьего мира наречет себя Третьим Римом…
Язык и вера стали по сути основными определителями национальной принадлежности. Мы – со словом, мы словене [ 242], а все они – немцы, немые то бишь; попадаются даже формулировки вроде «немец из фризов», датчан то есть, или «приехал некий немец, родом фрязин», итальянец, значит… То же и с верой. Мы – православные, а они – нехристи. И не подумайте, что это дремучесть средневековая какая-нибудь: когда в перестроечные годы стало модно говорить об императорской фамилии, некий почтенный священнослужитель, рассказывая (причем интересно!) по телевидению о жене последнего самодержца российского, императрице Александре Федоровне (в девичестве немецкой принцессе Алисе Гессен-Дармштадтской), заметил, что, приехав в Россию, она «приняла христианство». Не православие, но именно христианство, будто была до того язычницей! И примеров таких можно было бы привести немало.
И не думайте, будто азбука здесь ни при чем. Чехи и поляки потому намного легче вписались в европейский концерт держав и культур, что, не изменяя своему славянскому языку, пишут на привычной Западу латинице. Психологически уже сам вид чужих букв делает изучение незнакомого языка еще труднее. Этим, кстати, объясняется сравнительно невысокий, например, процент переводов с русского языка на другие европейские – по сравнению с теми же западными славянами, скажем, чьи произведения переводятся намного активнее.
И последнее. История поставила на редкость показательный эксперимент. Существует язык, именуемый сербско-хорватским. На нем говорят два народа, только пишут по-разному: сербы, принявшие крещение по греко-кафолическому обряду, – на кириллице, а хорваты, принявшие крещение по римско-католическому, – на латинице. Как вы думаете, где уровень развития и уровень жизни выше? Как говаривали римляне, sapienti sat [ 243].
Любопытно, что в чаянии близящейся мировой революции большевики активно готовились к серьезной реформе русского языка – переводу его с кириллицы на латиницу (с теоретическим обоснованием и подготовкой этой реформы в конце двадцатых годов XX века прекрасно справился Н.Ф. Яковлев [ 244]). Именно по этой причине, кстати, алфавиты для бесписьменных народов страны победившего социализма разрабатывались поначалу на основе латиницы – зачем связываться с кириллицей если вскоре и русскую азбуку придется менять? Правда в 1931 году Политбюро (читай Иосиф Виссарионович) отказавшись от утопических грез о грядущем всепланетном царстве свободы, равенства и братства, поставило целью построение социализма в одной отдельно взятой стране. В результате этого судьбоносного решения реформа умерла, не родившись. Грешен, иногда я об этом жалею…
Алфавит – всегда политика. Вот, например, во Вьетнаме пользовались поначалу китайской иероглификой; затем, веке примерно в четырнадцатом, в процессе отстаивания политической (а заодно уже – и культурной самостоятельности) на ее основе было разработано письмо «тьы-ном»; а в 1910 году в качестве государственного было введено письмо «куок-нгы», еще в XVII столетии разработанное португальскими миссионерами на основе латиницы. Или узбекский язык возьмите: сперва там пользовались арабским алфавитом, с 1927 года – разработанным на основе латиницы (понятно почему – см. выше), с 1939 года – созданным на основе кириллицы (как писал граф А.К. Толстой, «Мы будем тискать, тискать / В российский облик всех!»), а теперь опять вернулись к латинице… А с каким сладостным рвением совсем недавно была на корню пресечена Государственной Думой попытка Татарстана снова ввести у себя латиницу! (Пользуясь которой, там, кстати, писали – как и в Узбекистане – с 1927 по 1939 год…) И примеров таких, как поется в известной арии, mille e tre [ 245]. Повторяю: алфавит – это политика; всегда.
Но если ото всякой политики отвлечься, как же все-таки прекрасна кириллица и до чего же не хотелось бы – вослед западным славянам – переходить на латиницу, скольких бы преимуществ это ни сулило! Что поделать, если
Что ж, остается признать: операция «Азбука» удалась – как, может быть, ни одна другая в истории.
Нет, не думал обо всем этом Константин Философ. Как и Михаил III Пьяница или Василий I Македонянин. Как и патриархи константинопольские Игнатий и Фотий. Никто не думал. До тех самых пор, пока 29 мая 1453 года турки не взяли штурмом Константинополь и не переименовали его в Стамбул, пока в 1461 году не пала последняя византийская твердыня – крепость Трапезунд.
А мы по сей день живем по плану хитроумных ромеев. Красивая римская идея дать Европе единый язык общения обернулась утопией (хотя веками латынь оставалась языком богословия и науки, без нее и сегодня немыслимы биология, медицина, палеонтология, ботаника, юриспруденция… да мало ли таких областей!). Римская идея грезила общеевропейским (если не мировым) единством – его и по сей день нет. Зато византийская идея разделения языков оказалась не только на диво живучей, но в высшей степени эффективной: введение новой письменности, отличной и от латыни, и от принятого в Византии греческого, порождало третий мир [ 241], мир периферийный, отрезанный и в цивилизацию не допущенный, и это сохранится даже тогда, когда одна из стран этого третьего мира наречет себя Третьим Римом…
Язык и вера стали по сути основными определителями национальной принадлежности. Мы – со словом, мы словене [ 242], а все они – немцы, немые то бишь; попадаются даже формулировки вроде «немец из фризов», датчан то есть, или «приехал некий немец, родом фрязин», итальянец, значит… То же и с верой. Мы – православные, а они – нехристи. И не подумайте, что это дремучесть средневековая какая-нибудь: когда в перестроечные годы стало модно говорить об императорской фамилии, некий почтенный священнослужитель, рассказывая (причем интересно!) по телевидению о жене последнего самодержца российского, императрице Александре Федоровне (в девичестве немецкой принцессе Алисе Гессен-Дармштадтской), заметил, что, приехав в Россию, она «приняла христианство». Не православие, но именно христианство, будто была до того язычницей! И примеров таких можно было бы привести немало.
И не думайте, будто азбука здесь ни при чем. Чехи и поляки потому намного легче вписались в европейский концерт держав и культур, что, не изменяя своему славянскому языку, пишут на привычной Западу латинице. Психологически уже сам вид чужих букв делает изучение незнакомого языка еще труднее. Этим, кстати, объясняется сравнительно невысокий, например, процент переводов с русского языка на другие европейские – по сравнению с теми же западными славянами, скажем, чьи произведения переводятся намного активнее.
И последнее. История поставила на редкость показательный эксперимент. Существует язык, именуемый сербско-хорватским. На нем говорят два народа, только пишут по-разному: сербы, принявшие крещение по греко-кафолическому обряду, – на кириллице, а хорваты, принявшие крещение по римско-католическому, – на латинице. Как вы думаете, где уровень развития и уровень жизни выше? Как говаривали римляне, sapienti sat [ 243].
Любопытно, что в чаянии близящейся мировой революции большевики активно готовились к серьезной реформе русского языка – переводу его с кириллицы на латиницу (с теоретическим обоснованием и подготовкой этой реформы в конце двадцатых годов XX века прекрасно справился Н.Ф. Яковлев [ 244]). Именно по этой причине, кстати, алфавиты для бесписьменных народов страны победившего социализма разрабатывались поначалу на основе латиницы – зачем связываться с кириллицей если вскоре и русскую азбуку придется менять? Правда в 1931 году Политбюро (читай Иосиф Виссарионович) отказавшись от утопических грез о грядущем всепланетном царстве свободы, равенства и братства, поставило целью построение социализма в одной отдельно взятой стране. В результате этого судьбоносного решения реформа умерла, не родившись. Грешен, иногда я об этом жалею…
Алфавит – всегда политика. Вот, например, во Вьетнаме пользовались поначалу китайской иероглификой; затем, веке примерно в четырнадцатом, в процессе отстаивания политической (а заодно уже – и культурной самостоятельности) на ее основе было разработано письмо «тьы-ном»; а в 1910 году в качестве государственного было введено письмо «куок-нгы», еще в XVII столетии разработанное португальскими миссионерами на основе латиницы. Или узбекский язык возьмите: сперва там пользовались арабским алфавитом, с 1927 года – разработанным на основе латиницы (понятно почему – см. выше), с 1939 года – созданным на основе кириллицы (как писал граф А.К. Толстой, «Мы будем тискать, тискать / В российский облик всех!»), а теперь опять вернулись к латинице… А с каким сладостным рвением совсем недавно была на корню пресечена Государственной Думой попытка Татарстана снова ввести у себя латиницу! (Пользуясь которой, там, кстати, писали – как и в Узбекистане – с 1927 по 1939 год…) И примеров таких, как поется в известной арии, mille e tre [ 245]. Повторяю: алфавит – это политика; всегда.
Но если ото всякой политики отвлечься, как же все-таки прекрасна кириллица и до чего же не хотелось бы – вослед западным славянам – переходить на латиницу, скольких бы преимуществ это ни сулило! Что поделать, если
как точно, хотя и совсем по другому поводу заметил прекрасный наш поэт Давид Самойлов.
…я душой
Матерьялист, но протестует разум, –
Что ж, остается признать: операция «Азбука» удалась – как, может быть, ни одна другая в истории.
Глава 9.
Не ведая стыда
Когда б вы знали, из какого сора
Растут стихи, не ведая стыда…
Анна Ахматова
Априорный герой
Если как следует покопаться в памяти, таких отыщется немало: мы точно знаем, что они – герои, но понятия не имеем, почему, собственно? что же они совершили? какую жизнь прожили? как оценивали их современники? Относится к их числу и тот, о ком пойдет речь, – Игорь Святославич, князь северский (а под конец жизни – князь черниговский), чьему походу на половцев посвящено самое древнее (точнее, самое древнее из дошедших до нас) произведение русской художественной литературы – «Слово о полку Игореве».
Поскольку впервые все мы сталкивались с ним на школьной скамье, то для начала давайте и обратимся к учебнику – это тем важнее, что, как ни посмотри, а основы отношения к миру (и в том числе – к историческим персонажам) закладываются именно в годы, проведенные за партой.
Итак, заглянем в учебник: «С небольшими силами, не сговорившись с киевским князем Святославом, Игорь Святославич Северский, очертя голову, „не сдержав юности“, как о нем говорит летопись, отправился в далекий поход на половцев, замыслив дойти до берегов Черного моря и вернуть Руси далекие земли у Керченского пролива. <…> Игорь жаждет свободы, готов смело защитить родную землю: „лучше ведь убитым быть, чем плененным быть“. <…> Игорь „поострил сердце свое мужеством“ и повел „храбрые полки на землю половецкую за землю Русскую“. <…> Но молодым князем руководит не только патриотизм, а и честолюбие, не только желание независимости, а и азарт покорения врагов» [ 246].
А теперь предположим, что в более зрелые годы вы, заинтересовавшись нашим героем, решили узнать о нем побольше и обратились к авторитетам. Вот что, например, пишет о нем академик Лихачев: «Совесть государственного деятеля, совесть князя – это то самое, что бросило и героя „Слова о полку Игореве“ – князя небольшого Северского княжества Игоря Святославича в его безумно смелый поход. С небольшим русским войском Игорь пошел навстречу верному поражению во имя служения Русской земле, побуждаемый к этому своей проснувшейся совестью одного из самых беспокойных и задиристых князей своего времени… В 1184 г. объединенными усилиями русских князей под предводительством Святослава Всеволодовича Киевского половцы были разбиты… Однако Игорь Святославич Северский не смог участвовать в этом победоносном походе: поход начался весной, и гололедица помешала его конному войску подоспеть вовремя. По-видимому, Игорь Святославич тяжело переживал эту неудачу: ему не удалось доказать свою преданность союзу русских князей против половцев, его могли заподозрить в умышленном уклонении от участия в походе, как бывшего союзника Кончака. Вот почему в следующем, 1185 году Игорь, „не сдержав юности“ – своего молодого задора, без сговора со Святославом и Рюриком бросается в поход против половцев… Высокое чувство воинской чести, раскаяние в своей прежней политике, преданность новой – общерусской, ненависть к своим бывшим союзникам – свидетелям его позора, муки страдающего самолюбия – все это двигало им в походе».
Воистину герой! Рыцарь без страха и почти без упрека (в крайнем случае – так, по мелочи…), вполне достойный вышеприведенных и всех прочих – причем весьма многочисленных! – панегириков.
Хочу сразу поставить точку над i: речь пойдет исключительно о личности князя Игоря как персонажа исторического и литературного, но никоим образом не о «Слове» и его авторе – сколь бы ни была интересна и привлекательна эта последняя тема, она, увы, лежит за рамками нашего сюжета.
Личность же из анализа известных фактов встает для своего времени, может, и достаточно типичная, однако нимало не симпатичная.
Но прежде чем приниматься за портрет, давайте беглыми штрихами наметим тот
Поскольку впервые все мы сталкивались с ним на школьной скамье, то для начала давайте и обратимся к учебнику – это тем важнее, что, как ни посмотри, а основы отношения к миру (и в том числе – к историческим персонажам) закладываются именно в годы, проведенные за партой.
Итак, заглянем в учебник: «С небольшими силами, не сговорившись с киевским князем Святославом, Игорь Святославич Северский, очертя голову, „не сдержав юности“, как о нем говорит летопись, отправился в далекий поход на половцев, замыслив дойти до берегов Черного моря и вернуть Руси далекие земли у Керченского пролива. <…> Игорь жаждет свободы, готов смело защитить родную землю: „лучше ведь убитым быть, чем плененным быть“. <…> Игорь „поострил сердце свое мужеством“ и повел „храбрые полки на землю половецкую за землю Русскую“. <…> Но молодым князем руководит не только патриотизм, а и честолюбие, не только желание независимости, а и азарт покорения врагов» [ 246].
А теперь предположим, что в более зрелые годы вы, заинтересовавшись нашим героем, решили узнать о нем побольше и обратились к авторитетам. Вот что, например, пишет о нем академик Лихачев: «Совесть государственного деятеля, совесть князя – это то самое, что бросило и героя „Слова о полку Игореве“ – князя небольшого Северского княжества Игоря Святославича в его безумно смелый поход. С небольшим русским войском Игорь пошел навстречу верному поражению во имя служения Русской земле, побуждаемый к этому своей проснувшейся совестью одного из самых беспокойных и задиристых князей своего времени… В 1184 г. объединенными усилиями русских князей под предводительством Святослава Всеволодовича Киевского половцы были разбиты… Однако Игорь Святославич Северский не смог участвовать в этом победоносном походе: поход начался весной, и гололедица помешала его конному войску подоспеть вовремя. По-видимому, Игорь Святославич тяжело переживал эту неудачу: ему не удалось доказать свою преданность союзу русских князей против половцев, его могли заподозрить в умышленном уклонении от участия в походе, как бывшего союзника Кончака. Вот почему в следующем, 1185 году Игорь, „не сдержав юности“ – своего молодого задора, без сговора со Святославом и Рюриком бросается в поход против половцев… Высокое чувство воинской чести, раскаяние в своей прежней политике, преданность новой – общерусской, ненависть к своим бывшим союзникам – свидетелям его позора, муки страдающего самолюбия – все это двигало им в походе».
Воистину герой! Рыцарь без страха и почти без упрека (в крайнем случае – так, по мелочи…), вполне достойный вышеприведенных и всех прочих – причем весьма многочисленных! – панегириков.
Хочу сразу поставить точку над i: речь пойдет исключительно о личности князя Игоря как персонажа исторического и литературного, но никоим образом не о «Слове» и его авторе – сколь бы ни была интересна и привлекательна эта последняя тема, она, увы, лежит за рамками нашего сюжета.
Личность же из анализа известных фактов встает для своего времени, может, и достаточно типичная, однако нимало не симпатичная.
Но прежде чем приниматься за портрет, давайте беглыми штрихами наметим тот
Исторический фон,
на котором он предстанет затем нашему взору.
Как я уже отмечал во второй главе, Киевская Русь представляла собой семейное предприятие дома Рюриковичей, вследствие чего все князья доводились друг другу родней, а все их междоусобицы представляли собой сведение семейных счетов, равно ожесточенных и непредсказуемых. Причем если поначалу братоубийственные войны преследовали цель объединения земель в руках великого князя киевского, то есть продолжения строительства заложенной Рюриком раннефеодальной державы, то после Ярослава Мудрого (помните, злого гения несчастного Святополка?), весьма немудро поделившего земли между сыновьями, процесс пошел в обратном направлении. Хотя князья-христиане уже не могли похвастать таким обилием потомства, как их славный предок Владимир I Святой, до своего крещения в Корсуни наплодивший детей, как говорили в те дни, «без числа», все равно Рюриковичей становилось слишком много; во времена князя Игоря их насчитывалось до полусотни, а ведь каждому нужно было собственное княжество, пусть даже самое захудалое. Все они происходили от Владимира Красное Солнышко (последний Ярополчич, Святополк, как вы помните, погиб, а с ним пресеклась и эта ветвь рода) и делились на линии, каждая из которых называлась по имени родоначальника – Ольговичи (к ним относился и наш герой), Мстиславичи и так далее. В результате через несколько десятилетий после Ярославовой смерти на Руси появились даже князья «без стола», обладавшие статусом, но не вожделенным уделом. Ну как тут не воевать?
Раздробление Руси на десятки враждующих между собой независимых княжеств нельзя рассматривать исключительно как трагедию страны. Трагедия, разумеется, наличествовала – Русь была не способна объединиться даже перед лицом серьезной опасности, отчего в скором времени и рухнула перед монголами, хотя объективно, между прочим, была намного сильнее. Но в то же время процесс сложения независимых княжеств отражал бурное экономическое и социальное развитие страны. В считанные десятилетия она стала той Гардарикой, то есть Страной городов, какой знали ее скандинавы. Экономические интересы города и области, над которой этот город господствовал, были для населения куда важнее интересов Руси в целом. Попытка объединения, предпринятая ранними Рюриковичами, потому и провалилась, закончившись памятным по учебнику истории «периодом феодальной раздробленности», что не имела под собой реальных экономических предпосылок. Да и психологических, кстати, тоже – население русских земель пока не ощущало себя единым народом; и, замечу, долго еще не будет ощущать – большинство историков сходятся в том, что русское национальное самосознание родилось в горниле Куликовской битвы.
Осознание Руси как общности было тогда уделом единичных мыслителей – поэтов, вроде автора «Слова о полку Игореве», и духовных пастырей, ощущавших трагичность междоусобных раздоров. Однако шло это осознание не от стремления к некоему идеалу, даже не от тоски по Золотому веку времен Владимира Крестителя, а скорее, от противопоставления Руси и Великой степи.
Была Киевская Русь, состоявшая из больших и малых княжеств с традиционным центром – Матерью городов русских – и с признанием старшинства того князя, который занимал киевский престол (правда, к середине XII века это уже никоим образом не гарантировало великого князя киевского от нападений со стороны жаждущих власти и славы сородичей).
А рядом с Киевской Русью, прочно вросшей в землю Восточной Европы фундаментами своих белокаменных храмов, башнями и стенами городов, раскинулась Великая Степь, начинавшаяся там, где кончались пределы Рязанского, Черниговского и Киевского княжеств. Степь была враждебна – очередное проявление извечного конфликта земледельца и кочевника. Но к враждебности этой следует относиться очень осторожно – слишком уж непроста и неоднозначна она была.
В интересующее нас время Великая Степь была Полем Половецким – по имени народа, сменившего здесь еще недавно великих и грозных, а ныне сгинувших без следа хазар. Около двух столетий половцы соседствовали с Русью, участвовали в междоусобицах русских князей, ходили с ними на Венгрию, Польшу, Волжскую Булгарию, выдавали за них своих дочерей… Об руку с русскими дружинами встали они против монголов в битве на Калке – и бежали, разбитые, рассеянные, вроде бы переставшие существовать, но затем, как отмечает археолог, интереснейший историк (в частности, автор очень оригинальных исследований «Слова о полку Игореве») и великолепный писатель Андрей Никитин, снова возникли на исторической арене Восточной Европы – сначала под именем кипчаков, а после насильственной исламизации в XV веке – под именем казанских (слившись здесь с родственным тюркским народом – волжскими булгарами), астраханских и крымских татар.
Увы, известно о половцах не слишком много. Русские летописи объявляют их «погаными» (от латинского paganus – язычник), но теперь [ 247] мы уже знаем, что действительности это не соответствует: по преимуществу половцы были христианами-несторианами (что, разумеется, куда хуже, чем язычники, ибо церковь всегда боролась с еретиками, схизматиками и прочими инославными намного яростнее, чем с иноверцами). Это обстоятельство, кстати, объясняет частые династические женитьбы русских князей на половчанках, тогда как с представителями прочих кочевых народов подобные браки не заключались практически никогда.
Как я уже отмечал во второй главе, Киевская Русь представляла собой семейное предприятие дома Рюриковичей, вследствие чего все князья доводились друг другу родней, а все их междоусобицы представляли собой сведение семейных счетов, равно ожесточенных и непредсказуемых. Причем если поначалу братоубийственные войны преследовали цель объединения земель в руках великого князя киевского, то есть продолжения строительства заложенной Рюриком раннефеодальной державы, то после Ярослава Мудрого (помните, злого гения несчастного Святополка?), весьма немудро поделившего земли между сыновьями, процесс пошел в обратном направлении. Хотя князья-христиане уже не могли похвастать таким обилием потомства, как их славный предок Владимир I Святой, до своего крещения в Корсуни наплодивший детей, как говорили в те дни, «без числа», все равно Рюриковичей становилось слишком много; во времена князя Игоря их насчитывалось до полусотни, а ведь каждому нужно было собственное княжество, пусть даже самое захудалое. Все они происходили от Владимира Красное Солнышко (последний Ярополчич, Святополк, как вы помните, погиб, а с ним пресеклась и эта ветвь рода) и делились на линии, каждая из которых называлась по имени родоначальника – Ольговичи (к ним относился и наш герой), Мстиславичи и так далее. В результате через несколько десятилетий после Ярославовой смерти на Руси появились даже князья «без стола», обладавшие статусом, но не вожделенным уделом. Ну как тут не воевать?
Раздробление Руси на десятки враждующих между собой независимых княжеств нельзя рассматривать исключительно как трагедию страны. Трагедия, разумеется, наличествовала – Русь была не способна объединиться даже перед лицом серьезной опасности, отчего в скором времени и рухнула перед монголами, хотя объективно, между прочим, была намного сильнее. Но в то же время процесс сложения независимых княжеств отражал бурное экономическое и социальное развитие страны. В считанные десятилетия она стала той Гардарикой, то есть Страной городов, какой знали ее скандинавы. Экономические интересы города и области, над которой этот город господствовал, были для населения куда важнее интересов Руси в целом. Попытка объединения, предпринятая ранними Рюриковичами, потому и провалилась, закончившись памятным по учебнику истории «периодом феодальной раздробленности», что не имела под собой реальных экономических предпосылок. Да и психологических, кстати, тоже – население русских земель пока не ощущало себя единым народом; и, замечу, долго еще не будет ощущать – большинство историков сходятся в том, что русское национальное самосознание родилось в горниле Куликовской битвы.
Осознание Руси как общности было тогда уделом единичных мыслителей – поэтов, вроде автора «Слова о полку Игореве», и духовных пастырей, ощущавших трагичность междоусобных раздоров. Однако шло это осознание не от стремления к некоему идеалу, даже не от тоски по Золотому веку времен Владимира Крестителя, а скорее, от противопоставления Руси и Великой степи.
Была Киевская Русь, состоявшая из больших и малых княжеств с традиционным центром – Матерью городов русских – и с признанием старшинства того князя, который занимал киевский престол (правда, к середине XII века это уже никоим образом не гарантировало великого князя киевского от нападений со стороны жаждущих власти и славы сородичей).
А рядом с Киевской Русью, прочно вросшей в землю Восточной Европы фундаментами своих белокаменных храмов, башнями и стенами городов, раскинулась Великая Степь, начинавшаяся там, где кончались пределы Рязанского, Черниговского и Киевского княжеств. Степь была враждебна – очередное проявление извечного конфликта земледельца и кочевника. Но к враждебности этой следует относиться очень осторожно – слишком уж непроста и неоднозначна она была.
В интересующее нас время Великая Степь была Полем Половецким – по имени народа, сменившего здесь еще недавно великих и грозных, а ныне сгинувших без следа хазар. Около двух столетий половцы соседствовали с Русью, участвовали в междоусобицах русских князей, ходили с ними на Венгрию, Польшу, Волжскую Булгарию, выдавали за них своих дочерей… Об руку с русскими дружинами встали они против монголов в битве на Калке – и бежали, разбитые, рассеянные, вроде бы переставшие существовать, но затем, как отмечает археолог, интереснейший историк (в частности, автор очень оригинальных исследований «Слова о полку Игореве») и великолепный писатель Андрей Никитин, снова возникли на исторической арене Восточной Европы – сначала под именем кипчаков, а после насильственной исламизации в XV веке – под именем казанских (слившись здесь с родственным тюркским народом – волжскими булгарами), астраханских и крымских татар.
Увы, известно о половцах не слишком много. Русские летописи объявляют их «погаными» (от латинского paganus – язычник), но теперь [ 247] мы уже знаем, что действительности это не соответствует: по преимуществу половцы были христианами-несторианами (что, разумеется, куда хуже, чем язычники, ибо церковь всегда боролась с еретиками, схизматиками и прочими инославными намного яростнее, чем с иноверцами). Это обстоятельство, кстати, объясняет частые династические женитьбы русских князей на половчанках, тогда как с представителями прочих кочевых народов подобные браки не заключались практически никогда.