- Граф Изенбург умер двадцать лет назад, когда в ордене появился брат Вильгельм. А орденскому брату не нужны пиры и бесовские игрища,- сказал штатгальтер громко.
"Да, брат Вильгельм,- подумал Альбрехт,- ты и в самом деле монах. Неужели и мне придется стать таким, вступив в орден? Нет, ни за что на свете!"
Старый маркграф, сидевший по другую сторону Изенбурга, ввернул ехидно:
- И многие орденские братья живут так же, как и их штатгальтер?
- Все, кто думает о спасении души и не просто прячется от мирских соблазнов, а истово служит ордену и Святой Деве.
- Но ведь даже Христос пил вино в Гефсиманском саду, когда уже знал, что ему предопределена смерть,- не унимался Фридрих.
- Я потому и не пью, что нам смерть еще не предопределена,отпарировал Изенбург.- Предпочитаю пить на поминках врагов, а не на собственной тризне.
- Так выпьем за погибель наших врагов! - воскликнул старый маркграф.Лучшего тоста я не предлагал ни разу в жизни!
Рот Изенбурга перекосила ироническая усмешка:
- Боюсь, маркграф, от этого им не подохнуть. Чем больше мы пьем и, напрасно теряя время, откладываем наше дело, тем больше они радуются. Не бочками застольного вина, а на поле брани творятся победы, маркграф.- И он с подчеркнутой решительностью, отодвинув стоящий перед ним кубок, встал: Я не силен плотью, маркграф. Рыцарские утехи - турниры, охоты и попойки не для меня. Я устал от долгой дороги, хочу спать, а перед сном еще предстоит долгая вечерняя молитва.
Низко поклонившись, Изенбург вышел из-за стола. Следом серыми тенями проплыли приехавшие с ним рыцари: Георг фон Писбек и Иоганн фон Рехенберг.
- Я тоже, пожалуй, пойду, отец,- смущенно проговорил Вильгельм и нерешительно добавил: - Может быть, и Альбрехту лучше бы не оставаться здесь?
- Черт вас всех побери! - заорал старый маркграф.- Собрали поповскую братию и показываете скоморошечье представление! Небось взаперти хлещете вино в обнимку с бабами, а тут решили покрасоваться!
Вильгельм - красный от неловкости - все же выбрался из-за стола и почти бегом кинулся к дверям.
Альбрехт, улыбнувшись, сказал примирительно:
- Я с тобой, отец. Пока еще я не монах. Да и в ордене мне предстоит быть прежде всего не гроссмейстером, а бранденбургским маркграфом.
Старик прослезился.
- Ты молодчина, Альбрехт! Ты настоящий Гогенцоллерн! Я пью за тебя. Эй! - закричал он, как во время былых сражений, набрав полную грудь воздуху и закинув голову.- За здоровье моего сына Альбрехта Гогенцоллерна! - И, высоко подняв над головой кубок, снова прокричал с упоением: - И пусть они сдохнут!
Гости - шумные, краснорожие, пьяные - восприняли тост маркграфа как боевой клич: пейте, господа, пейте! И все за столом завертелось бесовской каруселью.
***
И все же на второй день с утра гости маркграфа - окрестные помещики стали разъезжаться по домам.
Альбрехт проснулся поздно, с тяжелой головой и в дурном настроении. Конец вчерашнего застолья он помнил плохо. Перед глазами мелькали заискивающие взгляды бранденбургских баронов, мелких помещиков; пунцовые щеки неотесанных деревенских дур - бесчисленных Маргарит и Анхен, засидевшихся в девках по окрестным утонувшим в снегу мызам и фольваркам.
Альбрехт встал, не одеваясь, босиком прошлепал к окну и рванул на себя железную раму. Ледяной воздух приятно освежил лицо, бодряще растекся под длинной ночной рубашкой. Альбрехт шагнул под вливающуюся в комнату холодную струю и выглянул во двор.
Не меньше дюжины возков и открытых саней закладывали замковые конюхи и слуги гостей, готовясь в дорогу. В стороне, хоронясь от людей, приблудные псы, рыча, грызли выброшенные поварами под стены кости. Двор был замусорен сеном, конским навозом, усыпан обрывками разноцветных лент и пестрых украшений.
"Вот и все, что осталось от праздника",- подумал Альбрехт, и жизнь показалась ему пустой и безрадостной.
В дверь постучали. Альбрехт, быстро юркнув под одеяло, крикнул:
- Войди!
Через порог шагнул Изенбург. С шумом втянул воздух, брезгливо сморщился и, подойдя к окну, закрыл раму.
- Вот и все, что осталось от праздника,- проговорил вошедший ворчливо.- Перегар, головная боль, тяжесть на душе.
И оттого, что штатгальтер будто подслушал его мысли или, подглядывая за ним, увидел нечто постыдное, Альбрехт разозлился.
- Я оденусь,- произнес он сердито. Изенбург, повернувшись к Альбрехту спиной, уставился в окно.
- Немногое остается от праздников - навоз, мусор и приблудные псы,добавил непрошеный визитер, и Альбрехт ожесточился еще более, как всякий самовлюбленный человек, услышавший высказанную в глаза неприятную правду.
- Ваша милость поднялась так рано, чтобы сказать мне это?
- Я встал не раньше обычного - в шесть часов .. утра. Сейчас уже девять,- ответил Изенбург ровным монотонным голосом, не обращая внимания на резкость вопроса.- А пришел для того, чтобы начать дело, ради которого ехал сюда.
- Что ж, извольте,- сердито пробормотал Альбрехт.
- Я хочу рассказать вам, как на самом деле обстоят наши дела. Вы, наверное, уже прочли "Старую гроссмейстерскую хронику" и знаете о событиях давно минувших дней?
Альбрехт молча кивнул.
- Я же расскажу вам о событиях недавних и тех, которые происходят сейчас. Начну, пожалуй, с того, что пять лет назад в Риме был польский епископ из Плоцка Эразм Циолек. Он добивался от папы Юлия бреве о принесении гроссмейстером присяги полякам или о переводе ордена в Германию, если гроссмейстер откажется. В конце концов папа потребовал от нас принести присягу королю Александру.
- И гроссмейстер выполнил этот наказ?
- Пока нет,- лукаво прищурился штатгальтер,- тем более что папа в прошлом году отменил свое решение и запретил нам присягать Польше.
- Как же обстоят дела сегодня?
- Три месяца назад император направил Вита Фюрста и Яна Кухмистера к королю Сигизмунду. Они договорились, что в июле этого года вопрос об ордене будет решен на конгрессе в Познани.
-Кем?
- Папой, императором, королем Польши и гроссмейстером ордена.
- Я понимаю это по-другому,- возразил Альбрехт,- решать будут гроссмейстер, папа и император, а Сигизмунд примет то, что ему скажут.
Изенбург иронически скривился:
- Может быть, через несколько лет новый гроссмейстер ордена сможет диктовать свою волю польскому королю, но ни нынешний гроссмейстер, ни нынешний штатгальтер сделать этого не могут. И как это ни прискорбно, но решать на этом конгрессе будет, кажется, как раз Сигизмунд.
Вечером Изенбург заперся в отведенной ему комнате со Шляйницом. Печально вздохнув, проговорил с грустью:
- Сдается мне, Христофор, что не такой гроссмейстер нужен ордену в наши дни.
- Что так, Вильгельм?
- Молод, наивен, упрям, обидчив.
- Ни одно из этих качеств не значится в перечне семи смертных грехов, Вильгельм.
- Надо смотреть дальше, Христофор. Чует мое сердце, приведет этот индюк орден к погибели.
- Что же ты предлагаешь?
- Как и прежде, делать наше дело, несмотря ни на что. Пока возможно, стараться поменьше обращать внимания на господина Гогенцоллерна. Он, видишь ли, верит, что конгресс в Познани переменит течение событий в нашу пользу. Наивный юнец! Был ли в истории хоть один конгресс, который пошел бы на пользу слабому? Я предвижу провал познаньского сборища. И потому, Христофор, этой осенью ты поедешь в Москву и сделаешь все, чтобы русские снова начали войну с Сигизмундом.
Глава вторая
"Затравим углежога!"
Михаил Львович ехал в Боровск - невеликий городок, пожалованный ему государем в кормление более двух лет назад. Ехал в кожаном немецком возке со слюдяными оконцами. Да не торжественно, как езживал прежде - с гайдуками на запятках, с форейторами впереди, с дюжиной верхоконных холопов, с обозом в полдюжины телег: забившись в угол, ехал сам-один с казаком своим Николкой, в простоте, без затей и без куража.
Искоса взглядывал на мокрые деревья, на серое небо. Покашливал да покряхтывал, когда рыдван то кренился, касаясь подножкой дороги, то вновь выпрямлялся - ни дать ни взять суденышко на море в дурную погоду.
Вздыхая, вспоминал минувшее: отшумели царские пиры, канули в Лету, оставив горький привкус на губах, а паче того - на сердце. Неделю пировал государь, а рядом с собой дозволил сидеть только первый день. В остальные же шесть дней допустил лишь за один с собою стол, однако ж меж ним и Глинским сидело по пять, а то и по семь человек, и Михаил Львович иной раз почти в голос кричал государю речи важные, но тот говорил с ближними к нему людьми, а Глинского не слушал.
И приходилось Михаилу Львовичу переговариваться с боярами, что сидели слева и справа, но те, опасливо покашиваясь на государя, даже кивнуть боялись, все следили, как он ныне - милостлив ли? А если и говорили, то будто бы невпопад, просто-напросто суесловя и на все про все отвечая: "Знамо дело - в иных землях и многое прочее по-иному, а цесарцы, они цесарцы и есть. Да и сам, Михаила Львович, посуди: как им таковыми не быть, когда они - немцы?"
Михаил Львович сникал, сидел молча, с тоской вспоминая застолья при дворах европейских потентатов, где живость речи почиталась едва не первейшей добродетелью придворного и одним из основных качеств куртуазии. И хорошо было, коли гость был остроумен, весел, учтив, еще же лучше, если таковыми свойствами отличался хозяин.
А здесь и гости сидели молча, испуганно и настороженно косясь на хозяина - великого князя Василия Ивановича, и хозяин восседал этаким золоченым истуканом, почти не произнося ни слова, пошевеливал бровями да перстами. Выученные слуги, ловя на лету малую тень государева соизволения, делали все так, как тог
"Да, брат Вильгельм,- подумал Альбрехт,- ты и в самом деле монах. Неужели и мне придется стать таким, вступив в орден? Нет, ни за что на свете!"
Старый маркграф, сидевший по другую сторону Изенбурга, ввернул ехидно:
- И многие орденские братья живут так же, как и их штатгальтер?
- Все, кто думает о спасении души и не просто прячется от мирских соблазнов, а истово служит ордену и Святой Деве.
- Но ведь даже Христос пил вино в Гефсиманском саду, когда уже знал, что ему предопределена смерть,- не унимался Фридрих.
- Я потому и не пью, что нам смерть еще не предопределена,отпарировал Изенбург.- Предпочитаю пить на поминках врагов, а не на собственной тризне.
- Так выпьем за погибель наших врагов! - воскликнул старый маркграф.Лучшего тоста я не предлагал ни разу в жизни!
Рот Изенбурга перекосила ироническая усмешка:
- Боюсь, маркграф, от этого им не подохнуть. Чем больше мы пьем и, напрасно теряя время, откладываем наше дело, тем больше они радуются. Не бочками застольного вина, а на поле брани творятся победы, маркграф.- И он с подчеркнутой решительностью, отодвинув стоящий перед ним кубок, встал: Я не силен плотью, маркграф. Рыцарские утехи - турниры, охоты и попойки не для меня. Я устал от долгой дороги, хочу спать, а перед сном еще предстоит долгая вечерняя молитва.
Низко поклонившись, Изенбург вышел из-за стола. Следом серыми тенями проплыли приехавшие с ним рыцари: Георг фон Писбек и Иоганн фон Рехенберг.
- Я тоже, пожалуй, пойду, отец,- смущенно проговорил Вильгельм и нерешительно добавил: - Может быть, и Альбрехту лучше бы не оставаться здесь?
- Черт вас всех побери! - заорал старый маркграф.- Собрали поповскую братию и показываете скоморошечье представление! Небось взаперти хлещете вино в обнимку с бабами, а тут решили покрасоваться!
Вильгельм - красный от неловкости - все же выбрался из-за стола и почти бегом кинулся к дверям.
Альбрехт, улыбнувшись, сказал примирительно:
- Я с тобой, отец. Пока еще я не монах. Да и в ордене мне предстоит быть прежде всего не гроссмейстером, а бранденбургским маркграфом.
Старик прослезился.
- Ты молодчина, Альбрехт! Ты настоящий Гогенцоллерн! Я пью за тебя. Эй! - закричал он, как во время былых сражений, набрав полную грудь воздуху и закинув голову.- За здоровье моего сына Альбрехта Гогенцоллерна! - И, высоко подняв над головой кубок, снова прокричал с упоением: - И пусть они сдохнут!
Гости - шумные, краснорожие, пьяные - восприняли тост маркграфа как боевой клич: пейте, господа, пейте! И все за столом завертелось бесовской каруселью.
***
И все же на второй день с утра гости маркграфа - окрестные помещики стали разъезжаться по домам.
Альбрехт проснулся поздно, с тяжелой головой и в дурном настроении. Конец вчерашнего застолья он помнил плохо. Перед глазами мелькали заискивающие взгляды бранденбургских баронов, мелких помещиков; пунцовые щеки неотесанных деревенских дур - бесчисленных Маргарит и Анхен, засидевшихся в девках по окрестным утонувшим в снегу мызам и фольваркам.
Альбрехт встал, не одеваясь, босиком прошлепал к окну и рванул на себя железную раму. Ледяной воздух приятно освежил лицо, бодряще растекся под длинной ночной рубашкой. Альбрехт шагнул под вливающуюся в комнату холодную струю и выглянул во двор.
Не меньше дюжины возков и открытых саней закладывали замковые конюхи и слуги гостей, готовясь в дорогу. В стороне, хоронясь от людей, приблудные псы, рыча, грызли выброшенные поварами под стены кости. Двор был замусорен сеном, конским навозом, усыпан обрывками разноцветных лент и пестрых украшений.
"Вот и все, что осталось от праздника",- подумал Альбрехт, и жизнь показалась ему пустой и безрадостной.
В дверь постучали. Альбрехт, быстро юркнув под одеяло, крикнул:
- Войди!
Через порог шагнул Изенбург. С шумом втянул воздух, брезгливо сморщился и, подойдя к окну, закрыл раму.
- Вот и все, что осталось от праздника,- проговорил вошедший ворчливо.- Перегар, головная боль, тяжесть на душе.
И оттого, что штатгальтер будто подслушал его мысли или, подглядывая за ним, увидел нечто постыдное, Альбрехт разозлился.
- Я оденусь,- произнес он сердито. Изенбург, повернувшись к Альбрехту спиной, уставился в окно.
- Немногое остается от праздников - навоз, мусор и приблудные псы,добавил непрошеный визитер, и Альбрехт ожесточился еще более, как всякий самовлюбленный человек, услышавший высказанную в глаза неприятную правду.
- Ваша милость поднялась так рано, чтобы сказать мне это?
- Я встал не раньше обычного - в шесть часов .. утра. Сейчас уже девять,- ответил Изенбург ровным монотонным голосом, не обращая внимания на резкость вопроса.- А пришел для того, чтобы начать дело, ради которого ехал сюда.
- Что ж, извольте,- сердито пробормотал Альбрехт.
- Я хочу рассказать вам, как на самом деле обстоят наши дела. Вы, наверное, уже прочли "Старую гроссмейстерскую хронику" и знаете о событиях давно минувших дней?
Альбрехт молча кивнул.
- Я же расскажу вам о событиях недавних и тех, которые происходят сейчас. Начну, пожалуй, с того, что пять лет назад в Риме был польский епископ из Плоцка Эразм Циолек. Он добивался от папы Юлия бреве о принесении гроссмейстером присяги полякам или о переводе ордена в Германию, если гроссмейстер откажется. В конце концов папа потребовал от нас принести присягу королю Александру.
- И гроссмейстер выполнил этот наказ?
- Пока нет,- лукаво прищурился штатгальтер,- тем более что папа в прошлом году отменил свое решение и запретил нам присягать Польше.
- Как же обстоят дела сегодня?
- Три месяца назад император направил Вита Фюрста и Яна Кухмистера к королю Сигизмунду. Они договорились, что в июле этого года вопрос об ордене будет решен на конгрессе в Познани.
-Кем?
- Папой, императором, королем Польши и гроссмейстером ордена.
- Я понимаю это по-другому,- возразил Альбрехт,- решать будут гроссмейстер, папа и император, а Сигизмунд примет то, что ему скажут.
Изенбург иронически скривился:
- Может быть, через несколько лет новый гроссмейстер ордена сможет диктовать свою волю польскому королю, но ни нынешний гроссмейстер, ни нынешний штатгальтер сделать этого не могут. И как это ни прискорбно, но решать на этом конгрессе будет, кажется, как раз Сигизмунд.
Вечером Изенбург заперся в отведенной ему комнате со Шляйницом. Печально вздохнув, проговорил с грустью:
- Сдается мне, Христофор, что не такой гроссмейстер нужен ордену в наши дни.
- Что так, Вильгельм?
- Молод, наивен, упрям, обидчив.
- Ни одно из этих качеств не значится в перечне семи смертных грехов, Вильгельм.
- Надо смотреть дальше, Христофор. Чует мое сердце, приведет этот индюк орден к погибели.
- Что же ты предлагаешь?
- Как и прежде, делать наше дело, несмотря ни на что. Пока возможно, стараться поменьше обращать внимания на господина Гогенцоллерна. Он, видишь ли, верит, что конгресс в Познани переменит течение событий в нашу пользу. Наивный юнец! Был ли в истории хоть один конгресс, который пошел бы на пользу слабому? Я предвижу провал познаньского сборища. И потому, Христофор, этой осенью ты поедешь в Москву и сделаешь все, чтобы русские снова начали войну с Сигизмундом.
Глава вторая
"Затравим углежога!"
Михаил Львович ехал в Боровск - невеликий городок, пожалованный ему государем в кормление более двух лет назад. Ехал в кожаном немецком возке со слюдяными оконцами. Да не торжественно, как езживал прежде - с гайдуками на запятках, с форейторами впереди, с дюжиной верхоконных холопов, с обозом в полдюжины телег: забившись в угол, ехал сам-один с казаком своим Николкой, в простоте, без затей и без куража.
Искоса взглядывал на мокрые деревья, на серое небо. Покашливал да покряхтывал, когда рыдван то кренился, касаясь подножкой дороги, то вновь выпрямлялся - ни дать ни взять суденышко на море в дурную погоду.
Вздыхая, вспоминал минувшее: отшумели царские пиры, канули в Лету, оставив горький привкус на губах, а паче того - на сердце. Неделю пировал государь, а рядом с собой дозволил сидеть только первый день. В остальные же шесть дней допустил лишь за один с собою стол, однако ж меж ним и Глинским сидело по пять, а то и по семь человек, и Михаил Львович иной раз почти в голос кричал государю речи важные, но тот говорил с ближними к нему людьми, а Глинского не слушал.
И приходилось Михаилу Львовичу переговариваться с боярами, что сидели слева и справа, но те, опасливо покашиваясь на государя, даже кивнуть боялись, все следили, как он ныне - милостлив ли? А если и говорили, то будто бы невпопад, просто-напросто суесловя и на все про все отвечая: "Знамо дело - в иных землях и многое прочее по-иному, а цесарцы, они цесарцы и есть. Да и сам, Михаила Львович, посуди: как им таковыми не быть, когда они - немцы?"
Михаил Львович сникал, сидел молча, с тоской вспоминая застолья при дворах европейских потентатов, где живость речи почиталась едва не первейшей добродетелью придворного и одним из основных качеств куртуазии. И хорошо было, коли гость был остроумен, весел, учтив, еще же лучше, если таковыми свойствами отличался хозяин.
А здесь и гости сидели молча, испуганно и настороженно косясь на хозяина - великого князя Василия Ивановича, и хозяин восседал этаким золоченым истуканом, почти не произнося ни слова, пошевеливал бровями да перстами. Выученные слуги, ловя на лету малую тень государева соизволения, делали все так, как тог