Энергично взявшись за дело, он быстро подготовил союзный русско-английский договор, и сэр Уильямс без замедления подписал его. Однако буквально на следующий день на пути этой, уже свершившейся, инициативы, возникло непреодолимое препятствие – Конференция при высочайшем дворе. Конференция была детищем Бестужева, совсем недавно созданная по его собственному почину. В состав Конференции при Высочайшем дворе входили: канцлер А. П. Бестужев-Рюмин, его старший брат Михаил, генерал-прокурор Сената Н. Ю. Трубецкой, вице-канцлер М. И. Воронцов, начальник Тайной канцелярии А. И. Шувалов, фельдмаршалы А. Б. Бутурлин и С. Ф. Апраксин, сенаторы П. И. Шувалов и М. М. Голицын, а также Великий князь Петр Федорович. Секретарем Конференции был Д. В. Волков. Большинство членов Конференции были противниками Бестужева, а первую скрипку в ней играли братья Шуваловы и Воронцов.
Конференция при Высочайшем дворе являлась советом по внешнеполитическим делам при императрице, и она-то и приняла совершенно другое решение: Россия отказывалась от только что подписанного союзного договора с Англией и, сделав крутой поворот в другую сторону, присоединялась к врагам Англии и Пруссии – Австрии и Франции, подписавшими 1 мая 1756 года в Версале Конвенцию о совместной борьбе с общими противниками. Английский посланник Уильямс оказался обманутым и терялся в догадках о причинах столь резкой и внезапной перемены. Однако дело объяснялось просто – так, во всяком случае, представляет ситуацию Екатерина в своих «Записках». Екатерина пишет, что неожиданную роль в перемене ориентации России сыграла любовница французского короля Людовика XV маркиза де Помпадур. Фаворитке надоела обстановка ее дворца, и она продала мебель своему любовнику – королю. А Людовик подарил эти ненужные ему мебельные гарнитуры вице-канцлеру Воронцову, который, по сообщению французского посла в Петербурге маркиза де Лопиталя, только что отстроил себе новый дом и еще не купил мебель. Подарок пришелся весьма кстати, и за него надо было отплатить признательностью, не без расчета на будущие благодеяния.
Что же касается братьев Шуваловых, то у них был свой резон: Петр Иванович, один из крупнейших предпринимателей России, не пропускавший ни одного случая нажиться за счет казны, в это время успешно добивался откупа на табачную монополию и рассчитывал, что именно Франция станет его потенциальным заграничным рынком сбыта.
Вступление России в состав австро-французской коалиции состоялось в канун нового, 1757 года, и послы Версаля и Вены были официально о том уведомлены канцлером, как ни горько было ему сообщать им об этом. А над канцлером стали сгущаться тучи царской немилости, и ему надлежало принимать собственные контрмеры.
Роман будущей императрицы с будущим королем
Семилетняя война России с Пруссией в 1757—1760 годах
Братья Орловы
Конференция при Высочайшем дворе являлась советом по внешнеполитическим делам при императрице, и она-то и приняла совершенно другое решение: Россия отказывалась от только что подписанного союзного договора с Англией и, сделав крутой поворот в другую сторону, присоединялась к врагам Англии и Пруссии – Австрии и Франции, подписавшими 1 мая 1756 года в Версале Конвенцию о совместной борьбе с общими противниками. Английский посланник Уильямс оказался обманутым и терялся в догадках о причинах столь резкой и внезапной перемены. Однако дело объяснялось просто – так, во всяком случае, представляет ситуацию Екатерина в своих «Записках». Екатерина пишет, что неожиданную роль в перемене ориентации России сыграла любовница французского короля Людовика XV маркиза де Помпадур. Фаворитке надоела обстановка ее дворца, и она продала мебель своему любовнику – королю. А Людовик подарил эти ненужные ему мебельные гарнитуры вице-канцлеру Воронцову, который, по сообщению французского посла в Петербурге маркиза де Лопиталя, только что отстроил себе новый дом и еще не купил мебель. Подарок пришелся весьма кстати, и за него надо было отплатить признательностью, не без расчета на будущие благодеяния.
Что же касается братьев Шуваловых, то у них был свой резон: Петр Иванович, один из крупнейших предпринимателей России, не пропускавший ни одного случая нажиться за счет казны, в это время успешно добивался откупа на табачную монополию и рассчитывал, что именно Франция станет его потенциальным заграничным рынком сбыта.
Вступление России в состав австро-французской коалиции состоялось в канун нового, 1757 года, и послы Версаля и Вены были официально о том уведомлены канцлером, как ни горько было ему сообщать им об этом. А над канцлером стали сгущаться тучи царской немилости, и ему надлежало принимать собственные контрмеры.
Роман будущей императрицы с будущим королем
Канцлер мог опереться при этом на своих испытанных сторонников, в ряду которых на первом месте стояла Екатерина с близкими ей людьми, на старого друга фельдмаршала Степана Федоровича Апраксина и по-прежнему сохранявшего с канцлером дружественные отношения сэра Уильямса.
Кроме того, среди сторонников канцлера находился человек, который был близок и Бестужеву, и Екатерине, и английскому послу. Это был польский дипломат в России Станислав-Август Понятовский. Он появился в Петербурге менее двух лет назад, но за это время значение его в столице и при дворе очень выросло. Понятовский приехал в Петербург вместе с английским посланником сэром Генбюри Уильямсом, в свите которого и находился. Это произошло весной 1755 года, и Екатерина впервые увидела Понятовского в начале июня – на Троицын день. Было хорошо известно, что отец Станислава-Августа, князь Станислав Понятовский, краковский кастелян, был адъютантом шведского короля Карла XII, дрался рядом с ним под Полтавой, разделил со своим сюзереном изгнание, скитания и опасности и до кончины Карла XII оставался ярым врагом России. Затем он активно поддерживал то одного претендента на польский трон, то другого, не выдвигая собственной кандидатуры. Его сын – Станислав-Август, был тремя годами младше Екатерины. Он слыл истинным великосветским бонвиваном, любившим пожить в свое удовольствие, покутить и поволочиться. В 1753 году, когда Станиславу-Августу шел двадцать первый год, его отослали в Париж, где он жил в лучших традициях французской аристократической «золотой молодежи».
Вскоре от английского посланника Екатерина узнала, что мать Понятовского – урожденная Чарторыйская – является решительной сторонницей России, а ее родственники составляют основу русской партии в Польше. Уильямс сказал Екатерине, что родители Понятовского поручили Станислава-Августа именно ему, чтобы сэр Генбюри воспитал их сына в чувствах любви и преданности к России. Это не было чем-то странным, ибо английский посланник хотел видеть Россию союзницей своей страны, и дружественная Польша хорошо бы дополнила такой альянс.
В это самое время Екатерине донесли, что Сергей Салтыков и в Швеции, и в Саксонии не пропускает ни одной юбки, и чувства к нему, если они еще у нее были, очень скоро исчезли совершенно.
Меж тем на следующий год Станислава-Августа назначили посланником Польши в России, хотя канцлер Бестужев и был против, желая видеть на этом посту кого-нибудь из своих прозелитов. Новый посланник стал все более определенно выказывать симпатии Екатерине, которая заметила, что все ее фрейлины – либо любовницы, либо наперсницы ее мужа и, рассчитывая на его защиту, не оказывают ей должного почтения и пренебрегают своими обязанностями.
Весной 1756 года Петр Федорович всерьез рассорился с Елизаветой Воронцовой и тут же стал волочиться за племянницей Разумовского, женой Григория Николаевича Теплова. «Кроме этой дамы, – писала Екатерина в своих „Записках“, – ему приводили еще по вечерам, чтобы ужинать с ним, немецкую певичку, которую он содержал и которую звали Леонорой». Петр Федорович оттого что был совершенно бестактен, подробно рассказывал о своих интрижках и победах Екатерине, а иногда спрашивал у нее совета и даже искал сочувствия, если почему-либо не мог добиться успеха.
Все это еще больше сблизило Екатерину с Понятовским, который несколько раз совершенно недвусмысленно говорил с нею о нежных чувствах, которые он испытывает.
Секретарь французского посланника в Петербурге барона Бретейля – талантливый молодой писатель Рюльер, оставил интереснейшую рукопись «История и анекдоты революции в России в 1762 году», изданную его наследниками после смерти Екатерины II и самого Рюльера. Хорошо знавший российский двор, с интересом вникавший в интимные подробности личной жизни главных действующих лиц, особенно членов императорской фамилии, Рюльер сохранил в своей книге массу интереснейших подробностей.
Описывая историю романа Екатерины и Понятовского, Рюльер сообщает, что Уильямс свел Екатерину с Понятовским и «после тайного свидания, где Великая княгиня была переодета, изъявила она всю свою благосклонность».
Рюльер знал о случившемся достаточно много, но все же не больше Екатерины и Понятовского. И потому прочтем воспоминания обо всем этом деле самого любовника Екатерины.
В то лето Понятовский жил в Петергофе, а Екатерина – неподалеку от него – в Ораниенбауме. 25 июня Понятовский сел в карету и поехал к Екатерине на свидание, предупредив ее заранее. Когда карета подъезжала к Ораниенбауму, Понятовский увидел в лесу пьяного Петра с неизменной Елизаветой Воронцовой и всей его свитой. Кучера спросили, кого он везет, и тот ответил, что везет портного.
Однако Елизавета Воронцова узнала Понятовского и при нем ничего не сказала, а когда он уехал, стала, насмехаясь, намекать Великому князю, кто был на самом деле в карете. Петр сначала не обращал на ее слова внимания, но через несколько часов послал трех кавалеристов к павильону, где жила Екатерина.
Они схватили Понятовского в нескольких шагах от павильона, откуда он только что вышел, и за шиворот потащили к Петру Федоровичу.
Петр прямо обвинил Понятовского, что он был у Екатерины, и, назвав вещи своими именами, сказал, что именно он там делал.
Понятовский категорически отказался, и Петр велел задержать его.
Через два часа к Понятовскому зашел «великий государственный инквизитор» Александр Шувалов, и Понятовский заметил ему, что для чести русского двора необходимо, чтобы вся эта история закончилась без всякого шума. И Шувалов, согласившись, отвез польского посланника в Петергоф, а сам рассказал обо всем Екатерине.
Понятовский писал потом только о том, что произошло с ним самим и было ему досконально известно. Однако он не знал, что произошло в Ораниенбауме после того, как его привезли в Петергоф. Невероятно скрытная Екатерина, по-видимому, ничего не рассказала Понятовскому об очень важной встрече ее с Петром Федоровичем. А вот Рюльер откуда-то узнал об этом, и потому мы опять предоставляем ему слово, ибо он – единственный, на кого мы можем сослаться.
«Узнав о случившемся, Екатерина пошла к разгневанному мужу и честно призналась ему в любовной связи с польским посланником, – пишет Рюльер. – Она сказала, что если кто-нибудь узнает о произошедшем казусе, то Петр Федорович прослывет рогоносцем по всей Европе. Екатерина сказала также, что ее связь с Понятовским возникла после того, как Петр Федорович приблизил к себе Воронцову, что и стало известно всему Петербургу. Далее она обещала не только переменить свое отношение к Воронцовой на значительно более любезное, но и давать ей из своих средств ежегодную пенсию, освободив от непосильных расходов Петра Федоровича».
Петр согласился и обещал молчать. «Случай, долженствовавший погубить Великую княгиню, доставил ей большую безопасность и способ держать на своем жалованье и самую любовницу своего мужа; она сделалась отважнее на новые замыслы и начала обнаруживать всю нелепость своего мужа столь же тщательно, сколь сперва старалась ее таить».
29 июня в Петергофе был бал в честь именин и Петра Великого, и Петра Федоровича. Понятовский, сговорившись с Елизаветой Воронцовой, пришел в «Монплезир», где были апартаменты Великого князя и его жены.
К этому времени Екатерина уже во всем призналась Петру, о чем загодя уведомила Понятовского, и ему пришлось во всем сознаться, на что обманутый муж ответил, смеясь: «Ну, не большой ли ты дурак, что не открылся мне вовремя! Если бы ты это сделал, не произошла бы вся эта распря!»
После этого Петр ушел в спальню своей жены, вытащил ее из кровати, – был второй час ночи, – и привел ее к Понятовскому и Воронцовой в одной рубашке. Потом все они стали болтать, смеяться и шалить и разошлись только к четырем часам утра.
Описав все случившееся, Понятовский добавляет: «Я уверяю, что такое сумасшествие, каким все это могло казаться, было сущей правдой. На другой день все заискивали у меня. Великий князь заставил меня повторить до четырех раз еще мои поездки в Ораниенбаум. Я приезжал вечером, поднимался по потайной лестнице в комнату Великой княгини. Там я находил Великого князя и Воронцову. Мы ужинали вместе, после чего он уводил ее (Воронцову), говоря нам: „Ну, итак, дети мои, я вам больше не нужен, я думаю“.
Кроме того, среди сторонников канцлера находился человек, который был близок и Бестужеву, и Екатерине, и английскому послу. Это был польский дипломат в России Станислав-Август Понятовский. Он появился в Петербурге менее двух лет назад, но за это время значение его в столице и при дворе очень выросло. Понятовский приехал в Петербург вместе с английским посланником сэром Генбюри Уильямсом, в свите которого и находился. Это произошло весной 1755 года, и Екатерина впервые увидела Понятовского в начале июня – на Троицын день. Было хорошо известно, что отец Станислава-Августа, князь Станислав Понятовский, краковский кастелян, был адъютантом шведского короля Карла XII, дрался рядом с ним под Полтавой, разделил со своим сюзереном изгнание, скитания и опасности и до кончины Карла XII оставался ярым врагом России. Затем он активно поддерживал то одного претендента на польский трон, то другого, не выдвигая собственной кандидатуры. Его сын – Станислав-Август, был тремя годами младше Екатерины. Он слыл истинным великосветским бонвиваном, любившим пожить в свое удовольствие, покутить и поволочиться. В 1753 году, когда Станиславу-Августу шел двадцать первый год, его отослали в Париж, где он жил в лучших традициях французской аристократической «золотой молодежи».
Вскоре от английского посланника Екатерина узнала, что мать Понятовского – урожденная Чарторыйская – является решительной сторонницей России, а ее родственники составляют основу русской партии в Польше. Уильямс сказал Екатерине, что родители Понятовского поручили Станислава-Августа именно ему, чтобы сэр Генбюри воспитал их сына в чувствах любви и преданности к России. Это не было чем-то странным, ибо английский посланник хотел видеть Россию союзницей своей страны, и дружественная Польша хорошо бы дополнила такой альянс.
В это самое время Екатерине донесли, что Сергей Салтыков и в Швеции, и в Саксонии не пропускает ни одной юбки, и чувства к нему, если они еще у нее были, очень скоро исчезли совершенно.
Меж тем на следующий год Станислава-Августа назначили посланником Польши в России, хотя канцлер Бестужев и был против, желая видеть на этом посту кого-нибудь из своих прозелитов. Новый посланник стал все более определенно выказывать симпатии Екатерине, которая заметила, что все ее фрейлины – либо любовницы, либо наперсницы ее мужа и, рассчитывая на его защиту, не оказывают ей должного почтения и пренебрегают своими обязанностями.
Весной 1756 года Петр Федорович всерьез рассорился с Елизаветой Воронцовой и тут же стал волочиться за племянницей Разумовского, женой Григория Николаевича Теплова. «Кроме этой дамы, – писала Екатерина в своих „Записках“, – ему приводили еще по вечерам, чтобы ужинать с ним, немецкую певичку, которую он содержал и которую звали Леонорой». Петр Федорович оттого что был совершенно бестактен, подробно рассказывал о своих интрижках и победах Екатерине, а иногда спрашивал у нее совета и даже искал сочувствия, если почему-либо не мог добиться успеха.
Все это еще больше сблизило Екатерину с Понятовским, который несколько раз совершенно недвусмысленно говорил с нею о нежных чувствах, которые он испытывает.
Секретарь французского посланника в Петербурге барона Бретейля – талантливый молодой писатель Рюльер, оставил интереснейшую рукопись «История и анекдоты революции в России в 1762 году», изданную его наследниками после смерти Екатерины II и самого Рюльера. Хорошо знавший российский двор, с интересом вникавший в интимные подробности личной жизни главных действующих лиц, особенно членов императорской фамилии, Рюльер сохранил в своей книге массу интереснейших подробностей.
Описывая историю романа Екатерины и Понятовского, Рюльер сообщает, что Уильямс свел Екатерину с Понятовским и «после тайного свидания, где Великая княгиня была переодета, изъявила она всю свою благосклонность».
Рюльер знал о случившемся достаточно много, но все же не больше Екатерины и Понятовского. И потому прочтем воспоминания обо всем этом деле самого любовника Екатерины.
В то лето Понятовский жил в Петергофе, а Екатерина – неподалеку от него – в Ораниенбауме. 25 июня Понятовский сел в карету и поехал к Екатерине на свидание, предупредив ее заранее. Когда карета подъезжала к Ораниенбауму, Понятовский увидел в лесу пьяного Петра с неизменной Елизаветой Воронцовой и всей его свитой. Кучера спросили, кого он везет, и тот ответил, что везет портного.
Однако Елизавета Воронцова узнала Понятовского и при нем ничего не сказала, а когда он уехал, стала, насмехаясь, намекать Великому князю, кто был на самом деле в карете. Петр сначала не обращал на ее слова внимания, но через несколько часов послал трех кавалеристов к павильону, где жила Екатерина.
Они схватили Понятовского в нескольких шагах от павильона, откуда он только что вышел, и за шиворот потащили к Петру Федоровичу.
Петр прямо обвинил Понятовского, что он был у Екатерины, и, назвав вещи своими именами, сказал, что именно он там делал.
Понятовский категорически отказался, и Петр велел задержать его.
Через два часа к Понятовскому зашел «великий государственный инквизитор» Александр Шувалов, и Понятовский заметил ему, что для чести русского двора необходимо, чтобы вся эта история закончилась без всякого шума. И Шувалов, согласившись, отвез польского посланника в Петергоф, а сам рассказал обо всем Екатерине.
Понятовский писал потом только о том, что произошло с ним самим и было ему досконально известно. Однако он не знал, что произошло в Ораниенбауме после того, как его привезли в Петергоф. Невероятно скрытная Екатерина, по-видимому, ничего не рассказала Понятовскому об очень важной встрече ее с Петром Федоровичем. А вот Рюльер откуда-то узнал об этом, и потому мы опять предоставляем ему слово, ибо он – единственный, на кого мы можем сослаться.
«Узнав о случившемся, Екатерина пошла к разгневанному мужу и честно призналась ему в любовной связи с польским посланником, – пишет Рюльер. – Она сказала, что если кто-нибудь узнает о произошедшем казусе, то Петр Федорович прослывет рогоносцем по всей Европе. Екатерина сказала также, что ее связь с Понятовским возникла после того, как Петр Федорович приблизил к себе Воронцову, что и стало известно всему Петербургу. Далее она обещала не только переменить свое отношение к Воронцовой на значительно более любезное, но и давать ей из своих средств ежегодную пенсию, освободив от непосильных расходов Петра Федоровича».
Петр согласился и обещал молчать. «Случай, долженствовавший погубить Великую княгиню, доставил ей большую безопасность и способ держать на своем жалованье и самую любовницу своего мужа; она сделалась отважнее на новые замыслы и начала обнаруживать всю нелепость своего мужа столь же тщательно, сколь сперва старалась ее таить».
29 июня в Петергофе был бал в честь именин и Петра Великого, и Петра Федоровича. Понятовский, сговорившись с Елизаветой Воронцовой, пришел в «Монплезир», где были апартаменты Великого князя и его жены.
К этому времени Екатерина уже во всем призналась Петру, о чем загодя уведомила Понятовского, и ему пришлось во всем сознаться, на что обманутый муж ответил, смеясь: «Ну, не большой ли ты дурак, что не открылся мне вовремя! Если бы ты это сделал, не произошла бы вся эта распря!»
После этого Петр ушел в спальню своей жены, вытащил ее из кровати, – был второй час ночи, – и привел ее к Понятовскому и Воронцовой в одной рубашке. Потом все они стали болтать, смеяться и шалить и разошлись только к четырем часам утра.
Описав все случившееся, Понятовский добавляет: «Я уверяю, что такое сумасшествие, каким все это могло казаться, было сущей правдой. На другой день все заискивали у меня. Великий князь заставил меня повторить до четырех раз еще мои поездки в Ораниенбаум. Я приезжал вечером, поднимался по потайной лестнице в комнату Великой княгини. Там я находил Великого князя и Воронцову. Мы ужинали вместе, после чего он уводил ее (Воронцову), говоря нам: „Ну, итак, дети мои, я вам больше не нужен, я думаю“.
Семилетняя война России с Пруссией в 1757—1760 годах
После того как 11 января 1757 года Россия присоединилась к Версальскому союзному договору, заключенному 1 мая 1756 года между Австрией и Францией против Англии и Пруссии, к усилившейся за счет России антипрусской коалиции примкнули Швеция, Саксония и некоторые мелкие государства Германии.
Война, начавшись в 1754 году в колониальных владениях Англии и Франции в Канаде, лишь в 1756 году перешла в Европу, когда 28 мая прусский король Фридрих II вторгся с армией в 95 тысяч человек в Саксонию. Фридрих разбил в двух сражениях саксонские и союзные им австрийские войска и занял Силезию и часть Богемии.
Следует заметить, что внешняя политика России в царствование Елизаветы Петровны отличалась почти все время миролюбием и сдержанностью. Доставшаяся ей в наследство война со Швецией была завершена летом 1743 года подписанием Абоского мирного договора, и до 1757 года Россия не воевала.
Что же касается Семилетней войны с Пруссией, то участие в ней России оказалось случайностью, роковым образом связанной с интригами международных политиков-авантюристов, о чем уже говорилось, когда речь зашла о мебели мадам Помпадур и табачной торговле братьев Шуваловых.
Но теперь, после побед, одержанных Фридрихом II в Саксонии и Силезии, Россия не могла оставаться в стороне. К этому ее обязывали опрометчиво подписанные союзные договоры с Францией и Австрией и реальная угроза ее владениям в Прибалтике, так как Восточная Пруссия была пограничной территорией, прилегавшей к новым российским провинциям.
В мае 1757 года семидесятитысячная русская армия, находившаяся под командованием фельдмаршала Степана Федоровича Апраксина, одного из лучших русских полководцев того времени, двинулась к берегам пограничной с Пруссией реки Неман.
Уже в августе была одержана первая крупная победа – при деревне Гросс-Егерсдорф русские войска разгромили корпус прусского фельдмаршала Левальда.
Однако вместо того чтобы идти на близкую отсюда столицу Восточной Пруссии Кенигсберг, Апраксин отдал приказ возвращаться в Прибалтику, объясняя это недостатком продовольствия, большими потерями и болезнями в войсках. Этот маневр породил в армии и в Петербурге слухи о его измене и привел к тому, что на его место был назначен новый главнокомандующий – обрусевший англичанин, генерал-аншеф, граф Вилим Вилимович Фермор, успешно командовавший войсками в войнах со Швецией, Турцией и в последней войне – с Пруссией.
Апраксину же было предписано отправиться в Нарву и ждать дальнейших распоряжений. Однако распоряжений не последовало, а вместо этого в Нарву пожаловал «великий государственный инквизитор», начальник Тайной канцелярии А. И. Шувалов. Следует иметь в виду, что Апраксин был другом канцлера Бестужева, а Шуваловы – ярыми его врагами. «Великий инквизитор», приехав в Нарву, незамедлительно учинил опальному фельдмаршалу строгий допрос, касающийся главным образом его переписки с Екатериной и Бестужевым.
Шувалову нужно было доказать, что Екатерина и Бестужев склоняли Апраксина к измене с тем, чтобы всячески облегчить положение прусского короля. Допросив Апраксина, Шувалов арестовал его и перевез в урочище Четыре Руки, неподалеку от Петербурга.
Апраксин отрицал и какой-либо злой умысел в своем отступлении за Неман и утверждал, что «молодому двору никаких обещаний не делал и от него никаких замечаний в пользу прусского короля не получал».
Тем не менее, он был обвинен в государственной измене, и все, заподозренные в преступной с ним связи, были арестованы и привезены на допросы в Тайную канцелярию.
14 февраля 1758 года, неожиданно для всех, был арестован и канцлер Бестужев. Его сначала арестовали и только потом стали искать: в чем бы обвинить? Сделать это было трудно, ибо Бестужев был честным человеком и патриотом, и тогда ему приписали «преступление в оскорблении Величества и за то, что он, Бестужев, старался посеять раздор между Ея Императорским Величеством и Их Императорскими Высочествами».
Дело окончилось тем, что Бестужева выслали из Петербурга в одну из его деревень, но в ходе следствия подозрения пали на Екатерину, ювелира Бернарди, Понятовского, бывшего фаворита Елизаветы Петровны, генерал-поручика Бекетова, учителя Екатерины Адодурова. Все эти люди были связаны с Екатериной, Бестужевым и английским посланником Уильямсом. Из них всех лишь Екатерина, как Великая княгиня, да Понятовский, как иностранный посол, могли бы чувствовать себя относительно спокойно, если бы не их тайные интимные отношения и сугубо секретные отношения с канцлером Бестужевым, которые легко было расценить как антиправительственный заговор. Дело в том, что Бестужев составил план, по которому, как только Елизавета Петровна скончается, Петр Федорович станет императором по праву, а Екатерина будет соправительницей. Себе же Бестужев предусмотрел особый статус, который облекал его властью, не меньшей, чем у Меншикова при Екатерине I. Бестужев претендовал на председательство в трех важнейших коллегиях – Иностранной, Военной и Адмиралтейской. Кроме того, он желал иметь звание подполковника во всех четырех лейб-гвардейских полках – Преображенском, Семеновском, Измайловском и Конном. Свои соображения Бестужев изложил в виде манифеста и прислал его Екатерине.
К счастью и для себя, и для Екатерины, Бестужев успел сжечь манифест и все черновики и таким образом лишил следователей серьезнейшей улики в государственной измене. Более того, через одного из своих преданнейших слуг – камердинера Василия Григорьевича Шкурина (запомните имя этого человека, вскоре, уважаемый читатель, вы вновь встретитесь с ним в обстоятельствах более чем неординарных), Екатерина узнала, что бумаги сожжены и ей опасаться нечего.
И все же подозрение осталось, и Елизавета Петровна стараниями братьев Шуваловых, Петра и Александра, была уведомлена об альянсе Бестужев – Екатерина. Импульсивная и неуравновешенная императрица решила, хотя бы внешне, выказать свое неудовольствие Екатериной и перестала принимать ее, что повлекло охлаждение к ней и значительной части «большого двора».
А Станислав-Август оставался по-прежнему любовником Великой княгини, и есть много оснований полагать, что в марте 1758 года Екатерина именно от него забеременела еще раз и 9 декабря родила дочь, названную Анной. Девочку унесли в покои Елизаветы Петровны сразу же после рождения, и дальше все происходило, как и четыре года назад, когда на свет появился ее первенец – Павел: в городе начались балы и фейерверки, а Екатерину вновь оставили одну. Правда, на этот раз у ее постели оказались близкие ей придворные дамы – Мария Александровна Измайлова, Анна Никитична Нарышкина, Наталья Александровна Сенявина и единственный мужчина – Станислав-Август Понятовский.
Анна Нарышкина, урожденная графиня Румянцева, была замужем за обер-гофмаршалом Александром Нарышкиным, а Измайлова и Сенявина были урожденными Нарышкиными – родными сестрами гофмаршала и доверенными наперсницами Екатерины. В «Записках» Екатерина сообщает, что эта компания собралась тайно, что Нарышкины и Понятовский прятались за ширмы, как только раздавался стук в дверь, а кроме того, Станислав-Август прошел во дворец, назвав себя музыкантом Великого князя. То, что Понятовский был единственным мужчиной, оказавшимся после родов у постели Екатерины, выглядит достаточно красноречивым свидетельством, подтверждающим версию о его отцовстве.
В своих «Записках» Екатерина приводит любопытный эпизод, произошедший незадолго до родов в сентябре 1758 года: «Так как я становилась тяжелой от своей беременности, то я больше не появлялась в обществе, считая, что я ближе к родам, нежели была на самом деле. Это было скучно для Великого князя… А потому Его Императорское Высочество сердился на мою беременность и вздумал сказать однажды у себя, в присутствии Льва Нарышкина и некоторых других: „Бог знает, откуда моя жена берет свою беременность, я не слишком-то знаю, мой ли это ребенок и должен ли я его принять на свой счет“.
И все же, когда девочка родилась, Петр Федорович был рад произошедшему. Во-первых, ребенка назвали точь-в-точь, как звали его покойную мать – родную сестру императрицы – Анной Петровной. Во-вторых, Петр Федорович получил, как отец новорожденной, 60 000 рублей, которые, конечно же, были ему более чем необходимы.
Девочка прожила очень недолго и умерла 8 марта 1759 года. Ее почему-то похоронили не в Петропавловском соборе, который с 1725 года стал усыпальницей дома Романовых, а в церкви Благовещения Александро-Невской лавры. И это обстоятельство тоже не ускользнуло от современников, наводя их на мысль о том, была ли Анна Петровна законной царской дочерью?
Затем 14 августа последовало кровопролитное и упорное сражение при Цорндорфе, в котором противники потеряли только убитыми около тридцати тысяч человек. Екатерина писала, что в бою под Цорндорфом было убито более тысячи русских офицеров. Многие из погибших прежде квартировали или жили в Петербурге, и потому сообщение о цорндорфском побоище вызвало в городе скорбь и уныние, но война продолжалась, и пока ей не было видно конца. Вместе со всеми переживала и Екатерина. Совсем по-другому и чувствовал, и вел себя Петр Федорович.
С известием о Цорндорфском сражении в Петербург прибыл полковник Розен. Денщик Розена стал болтать, что русские под Цорндорфом потерпели поражение. За это денщика посадили на гауптвахту. Когда тот освободился, Петр Федорович призвал его к себе. В зале, где произошла их встреча, стояла группа офицеров-голштинцев. В их присутствии Петр сказал: «Ты поступил как честный малый. Расскажи мне все, хотя я и без того хорошо знаю, что русские никогда не могут побить пруссаков». И указывая на стоящих рядом голштинцев, добавил: «Смотри, это все пруссаки, – разве такие люди могут быть побиты русскими?» Разумеется, и этот эпизод вскоре стал известен многим.
Меж тем 6 августа 1758 года, так и не дождавшись суда, внезапно скончался С. Ф. Апраксин. Он умер от паралича сердца, но по Петербургу тут же распространились слухи о насильственной смерти – ведь он умер в заточении. Еще более убедило сторонников этой версии то, что фельдмаршала похоронили без всяких почестей, наспех и втайне ото всех на кладбище Александро-Невской лавры.
Апраксин умер от паралича сердца, однако отчего паралич произошел, можно было только гадать. Косвенным признанием невиновности Апраксина было то, что все привлеченные к следствию по делу Бестужева, – а оно возникло после ареста Апраксина – были либо понижены в должностях, либо высланы из Петербурга в свои деревни, но никто не понес уголовного наказания.
Екатерина еще некоторое время пребывала в немилости у императрицы, но после того как попросила отпустить ее в Цербст, к родителям, чтобы не испытывать унижений и оскорбительных для нее подозрений, Елизавета Петровна сменила гнев на милость и восстановила с невесткой прежние отношения.
Однако через трое суток так же поспешно ретировались и русские, узнав о подходе к столице Пруссии превосходящих сил Фридриха II. «Диверсия» на Берлин ничего не изменила в ходе войны. А решающим для ее исхода оказалась не военная кампания, а приход к власти в Англии нового правительства, которое отказало Пруссии в дальнейших денежных субсидиях.
Война, начавшись в 1754 году в колониальных владениях Англии и Франции в Канаде, лишь в 1756 году перешла в Европу, когда 28 мая прусский король Фридрих II вторгся с армией в 95 тысяч человек в Саксонию. Фридрих разбил в двух сражениях саксонские и союзные им австрийские войска и занял Силезию и часть Богемии.
Следует заметить, что внешняя политика России в царствование Елизаветы Петровны отличалась почти все время миролюбием и сдержанностью. Доставшаяся ей в наследство война со Швецией была завершена летом 1743 года подписанием Абоского мирного договора, и до 1757 года Россия не воевала.
Что же касается Семилетней войны с Пруссией, то участие в ней России оказалось случайностью, роковым образом связанной с интригами международных политиков-авантюристов, о чем уже говорилось, когда речь зашла о мебели мадам Помпадур и табачной торговле братьев Шуваловых.
Но теперь, после побед, одержанных Фридрихом II в Саксонии и Силезии, Россия не могла оставаться в стороне. К этому ее обязывали опрометчиво подписанные союзные договоры с Францией и Австрией и реальная угроза ее владениям в Прибалтике, так как Восточная Пруссия была пограничной территорией, прилегавшей к новым российским провинциям.
В мае 1757 года семидесятитысячная русская армия, находившаяся под командованием фельдмаршала Степана Федоровича Апраксина, одного из лучших русских полководцев того времени, двинулась к берегам пограничной с Пруссией реки Неман.
Уже в августе была одержана первая крупная победа – при деревне Гросс-Егерсдорф русские войска разгромили корпус прусского фельдмаршала Левальда.
Однако вместо того чтобы идти на близкую отсюда столицу Восточной Пруссии Кенигсберг, Апраксин отдал приказ возвращаться в Прибалтику, объясняя это недостатком продовольствия, большими потерями и болезнями в войсках. Этот маневр породил в армии и в Петербурге слухи о его измене и привел к тому, что на его место был назначен новый главнокомандующий – обрусевший англичанин, генерал-аншеф, граф Вилим Вилимович Фермор, успешно командовавший войсками в войнах со Швецией, Турцией и в последней войне – с Пруссией.
Апраксину же было предписано отправиться в Нарву и ждать дальнейших распоряжений. Однако распоряжений не последовало, а вместо этого в Нарву пожаловал «великий государственный инквизитор», начальник Тайной канцелярии А. И. Шувалов. Следует иметь в виду, что Апраксин был другом канцлера Бестужева, а Шуваловы – ярыми его врагами. «Великий инквизитор», приехав в Нарву, незамедлительно учинил опальному фельдмаршалу строгий допрос, касающийся главным образом его переписки с Екатериной и Бестужевым.
Шувалову нужно было доказать, что Екатерина и Бестужев склоняли Апраксина к измене с тем, чтобы всячески облегчить положение прусского короля. Допросив Апраксина, Шувалов арестовал его и перевез в урочище Четыре Руки, неподалеку от Петербурга.
Апраксин отрицал и какой-либо злой умысел в своем отступлении за Неман и утверждал, что «молодому двору никаких обещаний не делал и от него никаких замечаний в пользу прусского короля не получал».
Тем не менее, он был обвинен в государственной измене, и все, заподозренные в преступной с ним связи, были арестованы и привезены на допросы в Тайную канцелярию.
14 февраля 1758 года, неожиданно для всех, был арестован и канцлер Бестужев. Его сначала арестовали и только потом стали искать: в чем бы обвинить? Сделать это было трудно, ибо Бестужев был честным человеком и патриотом, и тогда ему приписали «преступление в оскорблении Величества и за то, что он, Бестужев, старался посеять раздор между Ея Императорским Величеством и Их Императорскими Высочествами».
Дело окончилось тем, что Бестужева выслали из Петербурга в одну из его деревень, но в ходе следствия подозрения пали на Екатерину, ювелира Бернарди, Понятовского, бывшего фаворита Елизаветы Петровны, генерал-поручика Бекетова, учителя Екатерины Адодурова. Все эти люди были связаны с Екатериной, Бестужевым и английским посланником Уильямсом. Из них всех лишь Екатерина, как Великая княгиня, да Понятовский, как иностранный посол, могли бы чувствовать себя относительно спокойно, если бы не их тайные интимные отношения и сугубо секретные отношения с канцлером Бестужевым, которые легко было расценить как антиправительственный заговор. Дело в том, что Бестужев составил план, по которому, как только Елизавета Петровна скончается, Петр Федорович станет императором по праву, а Екатерина будет соправительницей. Себе же Бестужев предусмотрел особый статус, который облекал его властью, не меньшей, чем у Меншикова при Екатерине I. Бестужев претендовал на председательство в трех важнейших коллегиях – Иностранной, Военной и Адмиралтейской. Кроме того, он желал иметь звание подполковника во всех четырех лейб-гвардейских полках – Преображенском, Семеновском, Измайловском и Конном. Свои соображения Бестужев изложил в виде манифеста и прислал его Екатерине.
К счастью и для себя, и для Екатерины, Бестужев успел сжечь манифест и все черновики и таким образом лишил следователей серьезнейшей улики в государственной измене. Более того, через одного из своих преданнейших слуг – камердинера Василия Григорьевича Шкурина (запомните имя этого человека, вскоре, уважаемый читатель, вы вновь встретитесь с ним в обстоятельствах более чем неординарных), Екатерина узнала, что бумаги сожжены и ей опасаться нечего.
И все же подозрение осталось, и Елизавета Петровна стараниями братьев Шуваловых, Петра и Александра, была уведомлена об альянсе Бестужев – Екатерина. Импульсивная и неуравновешенная императрица решила, хотя бы внешне, выказать свое неудовольствие Екатериной и перестала принимать ее, что повлекло охлаждение к ней и значительной части «большого двора».
А Станислав-Август оставался по-прежнему любовником Великой княгини, и есть много оснований полагать, что в марте 1758 года Екатерина именно от него забеременела еще раз и 9 декабря родила дочь, названную Анной. Девочку унесли в покои Елизаветы Петровны сразу же после рождения, и дальше все происходило, как и четыре года назад, когда на свет появился ее первенец – Павел: в городе начались балы и фейерверки, а Екатерину вновь оставили одну. Правда, на этот раз у ее постели оказались близкие ей придворные дамы – Мария Александровна Измайлова, Анна Никитична Нарышкина, Наталья Александровна Сенявина и единственный мужчина – Станислав-Август Понятовский.
Анна Нарышкина, урожденная графиня Румянцева, была замужем за обер-гофмаршалом Александром Нарышкиным, а Измайлова и Сенявина были урожденными Нарышкиными – родными сестрами гофмаршала и доверенными наперсницами Екатерины. В «Записках» Екатерина сообщает, что эта компания собралась тайно, что Нарышкины и Понятовский прятались за ширмы, как только раздавался стук в дверь, а кроме того, Станислав-Август прошел во дворец, назвав себя музыкантом Великого князя. То, что Понятовский был единственным мужчиной, оказавшимся после родов у постели Екатерины, выглядит достаточно красноречивым свидетельством, подтверждающим версию о его отцовстве.
В своих «Записках» Екатерина приводит любопытный эпизод, произошедший незадолго до родов в сентябре 1758 года: «Так как я становилась тяжелой от своей беременности, то я больше не появлялась в обществе, считая, что я ближе к родам, нежели была на самом деле. Это было скучно для Великого князя… А потому Его Императорское Высочество сердился на мою беременность и вздумал сказать однажды у себя, в присутствии Льва Нарышкина и некоторых других: „Бог знает, откуда моя жена берет свою беременность, я не слишком-то знаю, мой ли это ребенок и должен ли я его принять на свой счет“.
И все же, когда девочка родилась, Петр Федорович был рад произошедшему. Во-первых, ребенка назвали точь-в-точь, как звали его покойную мать – родную сестру императрицы – Анной Петровной. Во-вторых, Петр Федорович получил, как отец новорожденной, 60 000 рублей, которые, конечно же, были ему более чем необходимы.
Девочка прожила очень недолго и умерла 8 марта 1759 года. Ее почему-то похоронили не в Петропавловском соборе, который с 1725 года стал усыпальницей дома Романовых, а в церкви Благовещения Александро-Невской лавры. И это обстоятельство тоже не ускользнуло от современников, наводя их на мысль о том, была ли Анна Петровна законной царской дочерью?
* * *
А события за стенами императорских дворцов шли своим чередом. 11 января 1758 года войска Вилима Фермора заняли столицу Восточной Пруссии – Кенигсберг.Затем 14 августа последовало кровопролитное и упорное сражение при Цорндорфе, в котором противники потеряли только убитыми около тридцати тысяч человек. Екатерина писала, что в бою под Цорндорфом было убито более тысячи русских офицеров. Многие из погибших прежде квартировали или жили в Петербурге, и потому сообщение о цорндорфском побоище вызвало в городе скорбь и уныние, но война продолжалась, и пока ей не было видно конца. Вместе со всеми переживала и Екатерина. Совсем по-другому и чувствовал, и вел себя Петр Федорович.
С известием о Цорндорфском сражении в Петербург прибыл полковник Розен. Денщик Розена стал болтать, что русские под Цорндорфом потерпели поражение. За это денщика посадили на гауптвахту. Когда тот освободился, Петр Федорович призвал его к себе. В зале, где произошла их встреча, стояла группа офицеров-голштинцев. В их присутствии Петр сказал: «Ты поступил как честный малый. Расскажи мне все, хотя я и без того хорошо знаю, что русские никогда не могут побить пруссаков». И указывая на стоящих рядом голштинцев, добавил: «Смотри, это все пруссаки, – разве такие люди могут быть побиты русскими?» Разумеется, и этот эпизод вскоре стал известен многим.
Меж тем 6 августа 1758 года, так и не дождавшись суда, внезапно скончался С. Ф. Апраксин. Он умер от паралича сердца, но по Петербургу тут же распространились слухи о насильственной смерти – ведь он умер в заточении. Еще более убедило сторонников этой версии то, что фельдмаршала похоронили без всяких почестей, наспех и втайне ото всех на кладбище Александро-Невской лавры.
Апраксин умер от паралича сердца, однако отчего паралич произошел, можно было только гадать. Косвенным признанием невиновности Апраксина было то, что все привлеченные к следствию по делу Бестужева, – а оно возникло после ареста Апраксина – были либо понижены в должностях, либо высланы из Петербурга в свои деревни, но никто не понес уголовного наказания.
Екатерина еще некоторое время пребывала в немилости у императрицы, но после того как попросила отпустить ее в Цербст, к родителям, чтобы не испытывать унижений и оскорбительных для нее подозрений, Елизавета Петровна сменила гнев на милость и восстановила с невесткой прежние отношения.
* * *
А на театре военных действий удачи сменялись неудачами, и, как следствие этого, сменялись и главнокомандующие: Фермора в июне 1759 года сменил фельдмаршал, граф Петр Семенович Салтыков, а в сентябре 1760-го появился еще один фельдмаршал, граф Александр Борисович Бутурлин. Любимец императрицы блеснул мимолетной удачей – без боя занял Берлин, малочисленный гарнизон которого ушел из города при приближении русского кавалерийского отряда.Однако через трое суток так же поспешно ретировались и русские, узнав о подходе к столице Пруссии превосходящих сил Фридриха II. «Диверсия» на Берлин ничего не изменила в ходе войны. А решающим для ее исхода оказалась не военная кампания, а приход к власти в Англии нового правительства, которое отказало Пруссии в дальнейших денежных субсидиях.
Братья Орловы
Следствие по делу Бестужева все же бросило тень на Понятовского, он вынужден был оставить свой пост и уехать в Польшу.
…После отъезда Понятовского из Петербурга Екатерина недолго пребывала в одиночестве. На сей раз ее избранником оказался один из самых популярных гвардейских офицеров, красавец, силач, буян и задира, 25-летний капитан Григорий Григорьевич Орлов, один из пяти братьев Орловых, четверо из которых служили в гвардии, в разных, дислоцированных в Петербурге, полках.
Орловы происходили из тверских дворян и свое благородное происхождение могли подтвердить грамотой, относящейся к концу XVI века. Основателем своего рода они считали помещика Лукьяна Ивановича Орлова, владельца села Люткино, Бежецкого уезда, Тверской губернии.
Его внук Иван Иванович Орлов в конце XVII века служил подполковником одного из московских стрелецких полков. Его полк выступил против Петра, и, когда царь примчался из Вены выводить крамолу, то среди тех, кто был приговорен к смерти, оказался и Иван Орлов. Когда Орлова и его товарищей привели к эшафоту, вдруг приехал Петр и поднялся на эшафот, став рядом с палачом. А следом за царем на помост ступил Иван Орлов. И как только он поднялся, под ноги ему подкатилась отрубленная стрелецкая голова. Орлов засмеялся и пнул голову так, что та слетела с помоста на землю. А потом подошел к плахе и с улыбкой сказал Петру: «Отодвинься, государь, здесь не твое место – мое». И с улыбкой положил голову на плаху.
Петру понравилось и то, что он видел, и слова, ему сказанные, и он помиловал Орлова за бесстрашие и удаль.
Таким был родной дед братьев Орловых. А их отцом стал сын Ивана Ивановича – Григорий Иванович. Он тоже пошел по стезе военной службы и уже с юных лет стал солдатом, проведя в походах и сражениях все царствование Петра I, участвуя и в Северной войне, и в Прутском походе. К концу Северной войны он был командиром Ингерманландского полка – одного из лучших армейских пехотных полков России, первым командиром которого был Меншиков. Григорий Орлов был лично известен Петру I и с гордостью носил на золотой цепи его портрет, подаренный самим императором.
Все было бы хорошо, но не везло Григорию Ивановичу в делах семейных: хотел он иметь потомство, да не дал ему Бог детей. Так и жил он с бесплодной женой, пока та не умерла. Было вдовцу в ту пору под пятьдесят, но бурлила в нем кровь Орловых, и бесшабашная удаль не оставляла старика, не оставляла его и надежда родить и взрастить детей. И в 1733 году он женился на шестнадцатилетней красавице Лукерье Ивановне Зиновьевой, и она за восемь лет родила ему шестерых сыновей: Ивана, Григория, Алексея, Федора, Михаила и Владимира.
…После отъезда Понятовского из Петербурга Екатерина недолго пребывала в одиночестве. На сей раз ее избранником оказался один из самых популярных гвардейских офицеров, красавец, силач, буян и задира, 25-летний капитан Григорий Григорьевич Орлов, один из пяти братьев Орловых, четверо из которых служили в гвардии, в разных, дислоцированных в Петербурге, полках.
Орловы происходили из тверских дворян и свое благородное происхождение могли подтвердить грамотой, относящейся к концу XVI века. Основателем своего рода они считали помещика Лукьяна Ивановича Орлова, владельца села Люткино, Бежецкого уезда, Тверской губернии.
Его внук Иван Иванович Орлов в конце XVII века служил подполковником одного из московских стрелецких полков. Его полк выступил против Петра, и, когда царь примчался из Вены выводить крамолу, то среди тех, кто был приговорен к смерти, оказался и Иван Орлов. Когда Орлова и его товарищей привели к эшафоту, вдруг приехал Петр и поднялся на эшафот, став рядом с палачом. А следом за царем на помост ступил Иван Орлов. И как только он поднялся, под ноги ему подкатилась отрубленная стрелецкая голова. Орлов засмеялся и пнул голову так, что та слетела с помоста на землю. А потом подошел к плахе и с улыбкой сказал Петру: «Отодвинься, государь, здесь не твое место – мое». И с улыбкой положил голову на плаху.
Петру понравилось и то, что он видел, и слова, ему сказанные, и он помиловал Орлова за бесстрашие и удаль.
Таким был родной дед братьев Орловых. А их отцом стал сын Ивана Ивановича – Григорий Иванович. Он тоже пошел по стезе военной службы и уже с юных лет стал солдатом, проведя в походах и сражениях все царствование Петра I, участвуя и в Северной войне, и в Прутском походе. К концу Северной войны он был командиром Ингерманландского полка – одного из лучших армейских пехотных полков России, первым командиром которого был Меншиков. Григорий Орлов был лично известен Петру I и с гордостью носил на золотой цепи его портрет, подаренный самим императором.
Все было бы хорошо, но не везло Григорию Ивановичу в делах семейных: хотел он иметь потомство, да не дал ему Бог детей. Так и жил он с бесплодной женой, пока та не умерла. Было вдовцу в ту пору под пятьдесят, но бурлила в нем кровь Орловых, и бесшабашная удаль не оставляла старика, не оставляла его и надежда родить и взрастить детей. И в 1733 году он женился на шестнадцатилетней красавице Лукерье Ивановне Зиновьевой, и она за восемь лет родила ему шестерых сыновей: Ивана, Григория, Алексея, Федора, Михаила и Владимира.