— В жизни надо уметь быть мужчиной! — заключил он.
   Потом он представил себе, какие страдания принесет возлюбленной его решение. Мужское тщеславие и порядочность любовника даже преувеличивали эти страдания, он искренне жалел ее. Он вдруг почувствовал всю беспредельность ее несчастья и счел необходимым из милосердия ослабить боль смертельного удара. Он надеялся, что как-нибудь успокоит г-жу де Босеан, постепенно приучит ее к мысли, что им необходимо расстаться, и устроит так, чтобы она сама предписала ему эту жестокую измену: мадемуазель де ла Родьер будет стоять между ними, как призрак, и он, сделав вид, что жертвует ею, в конце концов осуществит свой замысел, якобы лишь уступая настояниям маркизы. В своих сердобольных намерениях он дошел до того, что готов был играть на благородстве маркизы, на ее гордости, на всех прекрасных качествах ее души. Он написал ей ответ, рассчитывая усыпить ее подозрения. Ответил письменно! Женщина, сочетающая интуицию подлинной любви с тонким женским умом, не могла не понять, что письменный ответ сам по себе был уже ее приговором. И потому, когда вошел Жак и передал г-же де Босеан сложенную треугольником бумагу, она затрепетала, как пойманная ласточка. Какой-то холод охватил ее с ног до головы ледяным саваном. Он не бросился перед ней на колени, не поспешил к ней в слезах, бледный, влюбленный, — этим все было сказано. Но у любящей женщины сердце всегда полно надежд; чтобы убить их, нужен не один удар кинжалом, она любит до последней капли крови.
   — Сударыня, не угодно ли вам приказать что-либо? — тихо спросил Жак, уходя.
   — Нет, — ответила г-жа де Босеан.
   «Он все понимает, — подумала она, вытирая слезу. — Он, простой слуга!»
   Она прочла: «Любимая моя, ты терзаешь себя химерами…» При первых же словах густая пелена застлала ей глаза. Тайный голос сердца подсказал ей: «Он лжет». Вмиг пробежала она первую страницу с жадной зоркостью страсти и в конце ее прочла: «Еще ничего не решено». Судорожно перевернув страницу, она ясно поняла мысль, продиктовавшую эти запутанные фразы, где не было и следа живого чувства; она смяла письмо, она комкала, рвала его, раздирала его зубами и наконец бросила в огонь, воскликнув:
   — Бесчестный! Мы были близки, когда он уже разлюбил меня!
   Почти без чувств она упала на диван.
   Господин де Нюэйль, ответив на письмо, вышел из дому. Вернувшись, он в дверях увидел Жака, тот передал ему какой-то конверт и сообщил:
   — Госпожа маркиза уехала из замка. Удивленный Гастон разорвал конверт и прочел:

 
   «Сударыня, если бы я перестал вас любить и, как вы мне советуете, предпочел преимущества жизни человека заурядного, я заслужил бы свою судьбу, признайте это! Нет, я не послушаюсь вас, я клянусь вам в верности, которую нарушит только смерть. Возьмите мою жизнь, если не хотите омрачить свою жизнь угрызениями совести…»

 
   Это было письмо, которое он послал маркизе, когда она уезжала в Женеву. Внизу Клара Бургундская приписала: «Сударь, вы свободны».
   Господин де Нюэйль отправился к матери в Манервиль. Через три недели он женился на Стефани де ла Родьер.
   Если бы рассказанная здесь обыденно правдивая история так и закончилась, это было бы похоже на мистификацию. Кто из мужчин не мог бы припомнить истории и поинтереснее этой? Но защитой от нареканий, быть может, послужат для повествователя необычайность развязки, к несчастью, слишком правдивой, и воспоминания, которые она пробудит в сердце у тех, кто познал неземное счастье беспредельной страсти и разбил его сам или же утратил его по воле жестокой судьбы.
   Маркиза де Босеан вовсе не покинула своего поместья Вальруа после того, как рассталась с Гастоном де Нюэйлем. По бесчисленным причинам, которых не будем доискиваться в глубинах женского сердца (предоставив каждой читательнице угадать ту причину, какая близка ей), Клара продолжала там жить после женитьбы г-на де Нюэйля. Она замкнулась в таком уединении, что даже слуги, за исключением горничной и Жака, не видели ее. Она требовала вокруг полной тишины, из своих апартаментов выходила только в свою часовню, куда каждое утро являлся соседний священник служить для маркизы мессу Через несколько дней после своей свадьбы граф де Нюэйль впал в какую-то апатию; глядя на него, нельзя было определить, счастлив ли он или несчастлив.
   Его мать говорила всем:
   — Мой сын очень счастлив.
   Жена Гастона де Нюэйля, несколько бесцветная, тихая, терпеливая, ничем не отличалась от большинства молодых женщин; она забеременела через месяц после свадьбы. Все шло, как полагается. Гастон де Нюэйль хорошо относился к ней, но только — месяца через два после того как расстался с маркизой — стал чрезвычайно задумчив и рассеян. Впрочем, как говорила его мать, он всегда был серьезным.
   Это пресное благополучие тянулось уже около семи месяцев, когда произошли события, с виду малозначащие, но допускающие такие обширные толкования и свидетельствующие о таком душевном смятении, что можно только отметить их, предоставив каждому толковать их по-своему. Как-то раз г-н де Нюэйль охотился в лесах Манервиля и Вальруа и, возвращаясь через парк г-жи де Босеан, послал за Жаком; когда камердинер пришел, Гастон спросил его:
   — А что, маркиза по-прежнему любит дичь? Получив утвердительный ответ, он под благовидным предлогом вручил Жаку довольно крупную сумму и попросил оказать небольшую услугу — взять для стола маркизы убитую им дичь. Жаку показалось маловажным, скушает ли его хозяйка куропатку, подстреленную ее лесником или же г-ном де Нюэйлем, — к тому же выразившим желание, чтобы маркиза не узнала, кем доставлена дичь.
   — Я застрелил ее во владениях маркизы, — объяснил граф.
   В течение нескольких дней Жак участвовал в этом невинном обмане. Г-н де Нюэйль утром уходил на охоту и возвращался только к обеду, не принося с собою ни одной птицы. Так прошла целая неделя. Гастон набрался смелости, написал и послал маркизе длинное письмо. Оно было ему возвращено нераспечатанным. Уже было темно, когда камердинер маркизы принес его. Граф поспешно покинул гостиную, где он делал вид, будто слушает каприччио Герольда, которое разыгрывала жена, немилосердно терзая фортепьяно, и поспешил к маркизе, как спешат на свидание. Проникнув в парк через знакомый ему пролом в ограде и вступив в аллею, он замедлил шаги, то и дело останавливаясь, как бы затем, чтобы успокоить гулкие удары сердца; подойдя к замку, он прислушался к заглушенным звукам и решил, что все слуги ужинают. Он дошел до апартаментов г-жи де Босеан. Маркиза никогда не покидала своей спальни. Га-стону удалось бесшумно добраться до двери. При свете двух свечей он увидел маркизу, худую и бледную; она сидела в большом кресле и, склонив голову, уронив руки, смотрела в одну точку, казалось, невидящим взором. Это была олицетворенная скорбь. Такая скорбь вселяла в него смутную надежду, но было непонятно, видела ли Клара Бургундская перед собой могилу или же свое прошлое. Может быть, слезы Гастона, блеснувшие в темноте, или его дыхание, или же его невольная дрожь подсказали ей, что он здесь, а может быть, об этом сказало ей то особое чувство взаимопроникновения, что составляет и счастье и торжество истинной любви. Г-жа де Босеан медленно повернула голову к двери и увидела того, кто был ее возлюбленным. Тогда Гастон де Нюэйль шагнул к ней.
   — Еще один шаг, сударь, — крикнула маркиза, побледнев, — и я брошусь из окна!..
   Она подбежала к окну, открыла задвижку, занесла ногу на внешний выступ окна и, держась рукой за решетку, крикнула, обернувшись лицом к Гастону:
   — Уйдите, сейчас же уйдите, или я брошусь вниз!
   При этом ужасном крике, от которого в доме уже всполошились слуги, Гастон де Нюэйль скрылся, как злоумышленник.
   Возвратившись домой, Гастон написал несколько слов, поручил своему камердинеру отдать письмо г-же де Босеан и сказать ей при этом, что дело идет о его жизни или смерти. Когда посланный ушел, г-н де Нюэйль вернулся в гостиную, где его жена продолжала разбирать все то же каприччио. Он сел в ожидании ответа. Прошел час, жена Гастона кончила играть, молчаливые супруги сидели друг против друга у камина, — и вот наконец камердинер вернулся из Вальруа и принес Гастону нераспечатанным его письмо. Гастон де Нюэйль ушел в соседнюю комнату, где, возвратившись с охоты, оставил ружье, и застрелился.
   Эта решительная и роковая развязка, чуждая нравам современной Франции, вполне естественна.
   Тот, кому довелось наблюдать или кому выпало счастье самому испытать такую страсть, при которой происходит полное слияние человеческих существ, поймет это самоубийство. Не сразу женщина постигает, не сразу умеет угадывать все изгибы внушенной ею страсти. Страсть, этот редкий цветок, требует самого искусного ухода; только время и сродство душ откроют все ее возможности, породят ее нежные, утонченные восторги, к которым мы относимся с суеверным чувством, считая их неотделимыми от той, чье сердце так щедро нас оделяет радостями. Это чудесное слияние, эта святая вера, животворная уверенность в редкостном, беспредельном наслаждении с возлюбленной отчасти составляют тайну длительной привязанности и долго не угасающей страсти. Если женщина поистине женственна, любовь к ней никогда не переходит в привычку, ласки возлюбленной так очаровательны, так разнообразны, она исполнена такого ума и вместе с тем нежности, она вносит столько игры в настоящее чувство и столько настоящего чувства в игру, что воспоминания о ней владеют вами с той же силой, с какой когда-то она сама владела вами. Рядом с ней блекнут все другие женщины. Чтобы узнать цену этой огромной, сияющей любви, нужно испытать страх перед ее утратой или самое утрату. Но если мужчина познал такую любовь и отверг ее ради брака по расчету; если он надеялся познать такое же счастье с другой женщиной, а доводы, скрытые в тайниках супружеской жизни, убедили его, что прежние радости никогда не оживут; если его уста еще ощущают божественную сладость любви, а он смертельно ранил свою истинную супругу в угоду суетным мечтам о благополучии, — тогда надо умереть или принять ту корыстную, себялюбивую, холодную философию, которая так омерзительна для страстных Душ.
   Госпожа де Босеан, по всей вероятности, не думала, что отчаяние может довести ее возлюбленного до самоубийства, полагая, что свежесть чувства уже им утрачена после девяти лет их любви. Может быть, ей думалось, что страдать будет только она одна. К тому же она была вправе отвергнуть этот дележ, самый отвратительный, какой только можно себе представить; жена соглашается его терпеть во имя требований света, но любовнице он должен быть нестерпим, потому что для нее в чистоте любви — все оправдание.

 
   Ангулем, сентябрь 1832 г .