де Бальзак Оноре. Утраченные иллюзии

   - Но, я думаю,- сказал Люсьен,- что все это доступно и для того, кто пишет в газете. Ежели бы я решительно не нашел иного средства к существованию, я должен был бы пойти на это.
   - О! О! О! - возвышая тон при каждом восклицании, сказал Фюльжанс.- Мы сдаемся?
   - Он станет журналистом,- серьезно сказал Леон Жиро.- Ах, Люсьен! Если бы ты пожелал работать с нами! Ведь мы готовимся издавать газету, где никогда не будут оскорблены правда и справедливость, где мы будем излагать доктрины, полезные для человечества, и, может быть...
   - У вас не будет ни одного подписчика,- с макиавеллиевским коварством заметил Люсьен, прерывая Леона.
   - У нас их будет пятьсот, но таких, что стоят пятисот тысяч! - отвечал Мишель Кретьен.
   - Вам потребуется много денег,- отвечал Люсьен.
   - Нет,- сказал д'Артез,- не денег, а преданности.
   - Пахнет парфюмерной лавкой!-дурачась, вскричал Мишель Кретьен, понюхав волосы Люсьена.- Тебя видели в нарядной карете, запряженной лошадьми, достойными денди, с княжеской любовницей Корали.
   - Что ж в том дурного? - сказал Люсьен.
   - Дурно уже то, что ты об этом спрашиваешь! - вскричал Бьяншон.
   - Я для Люсьена желал бы Беатриче,- сказал д'Артез,- благородную женщину, опору в жизни...
   - Но, Даниель, разве любовь не повсюду одинакова? - сказал поэт.
   - Ах, в этом я аристократ,- сказал республиканец.- Я не мог бы любить женщину, которую актер целует на подмостках на глазах зрителей, женщину, которой за кулисами говорят "ты", которая унижается перед партнером, улыбается, пляшет, подымая юбки, носит мужской костюм, выставляет напоказ красоту, которую я желаю видеть один. Ежели бы я полюбил подобную женщину, она должна была бы бросить театр, и я очистил бы ее своей любовью.
   - А если она не могла бы бросить театр?
   - Я умер бы от печали, от ревности, от тысячи терзаний. Любовь нельзя вырвать из сердца, как вырывают зуб.
   Люсьен помрачнел и задумался. "Когда узнают, что "-терплю Камюзо, они станут меня презирать",- сказал ок про себя.
   - Видишь ли,- с ужасающим простодушием сказал ему неистовый республиканец,- ты можешь стать серьезным писателем, но ты всегда останешься несерьезным человеком.
   Он взял шляпу и вышел.
   - Как жесток Мишель Кретьен,- сказал поэт.
   - Жесток и спасителен, как инструмент дантиста,- сказал Бьяншон.Мишель предвидит твое будущее и, может быть, в эту минуту, идя по улице, оплакивает тебя.
   Д'Артез был нежен и внимателен, он пытался ободрить Люсьена. Не прошло и часа, как Люсьен покинул Содружество, мучимый совестью; она кричала ему: "Ты будешь - журналистом!", как ведьма кричала Макбету: "Ты будешь королем!" Выйдя наружу, он взглянул на окна трудолюбивого д'Артеза, в которых мерцал слабый свет, и воротился домой с опечаленным сердцем и встревоженной душой. У него было какое-то предчувствие, что он в последний раз прижимал к сердцу своих истинных друзей... Войдя в улицу Клюни с площади Сорбонны, он увидел экипаж Корали. Только для того, чтобы взглянуть на своего поэта, пожелать ему доброго вечера, актриса приехала с бульвара Тампль к Сорбонне. Люсьен застал свою возлюбленную в слезах, расстроенную убожеством его мансарды; она желала быть нищей, как ее милый, она плакала, укладывая его рубашки, перчатки, галстуки и платки в дрянной гостиничный комод. Отчаянье ее было так искренно, так глубоко и свидетельствовало о такой силе любви, что Люсьен" которого упрекали за его связь с актрисой, открыл в Корали святую, готовую облечься во власяницу нищеты. Очаровательное создание нашло предлог, чтобы оправдать свое посещение: надо было известить друга о том, что компания Камюзо, Корали и Люсьена дает ответный ужин компании Матифа, Флорины и Лусто, а также спросить Люсьена, не сочтет ли он нужным пригласить кого-либо из людей, полезных ему; Люсьен ответил, что он посоветуется с Лусто. Несколько минут спустя актриса ушла, утаив от Люсьена, что Камюзо ждет ее внизу в экипаже. На другой день в восемь часов Люсьен отправился к Этьену, не застал его и бросился к Флорине. Журналист и актриса приняли своего приятеля в красивой спальне, где они расположились по-семейному, и втроем пышно позавтракали.
   - Милый мой,- сказал Лусто, когда они сели за стол и Люсьен возвестил об ужине у Корали.- Советую тебе пойти со мною к Фелисьену Верну, пригласить его и сблизиться с ним, если только можно сблизиться с таким прохвостом, как он. Фелисьен, быть может, откроет тебе доступ в политическую газету, где он печет фельетоны, там ты можешь процветать, печатая большие статьи в верхних столбцах газеты. Этот листок, как и наш, принадлежит либеральной партии, ты станешь либералом, эта партия популярна; а если ты пожелаешь потом перейти на сторону правительства, ты тем больше выиграешь, чем больше тебя будут бояться. Неужто Гектор Мерлен и госпожа дю Валь-Нобль, у которой бывают многие сановники, молодые денди и миллионеры, не пригласили тебя и Корали на обед?
   - Ну , конечно,- отвечал Люсьен,- я приглашен с Корали, как и ты с Флориной.
   После совместного кутежа в пятницу и обеда в воскресенье Люсьен и Лусто перешли на "ты".
   - Отлично, мы, стало быть, встретимся с Мерленом в редакции. Этот юноша пойдет по стопам Фино; ты отлично сделаешь, если поухаживаешь за ним. Пригласи на ужин Мерлена вместе с его возлюбленной; ведь ненавистники нуждаются во всех, и он окажет тебе услугу, чтобы при случае воспользоваться твоим пером.
   - Ваше первое выступление в печати наделало шуму, теперь на вашем пути нет никаких преград,- сказала Флорина Люсьену.- Не упустите случая, иначе о вас скоро забудут.
   - Совершилось событие,- продолжал Лусто.- Великое событие! Фино, этот бесталанный человек, стал директором и главным редактором еженедельного журнала Дориа, владельцем шестой части паев, доставшейся ему даром, и будет получать шестьсот франков в месяц. А я, мой милый, с нынешнего утра старший редактор нашей газетки. Все произошло, как я и предполагал в тот вечер. Флорина была на высоте, она даст десять очков вперед князю Талейрану.
   - Мы властвуем над мужчинами, пользуясь их страстями,- сказала Флорина.- Дипломаты играют на их самолюбии; дипломаты видят их ухищрения,мы видим их слабости, поэтому мы сильнее.
   - В заключение,- сказал Лусто,- Матифа сострил единственный раз за всю свою жизнь, он изрек: "Что же, это дело коммерческое!"
   - Я подозреваю, что эту мысль подсказала ему Флорина! - вскричал Люсьен.
   - Итак, душа моя,- продолжал Лусто,- теперь ты расправишь крылья.
   - Вы родились в сорочке,- сказала Флорина.- Сколько молодых людей в Париже многие годы обивают пороги редакций, покамест им удастся поместить статью в газете! У вас судьба Эмиля Блонде. Не пройдет и полугода, как вы станете задирать нос,- насмешливо улыбнувшись, добавила она на своем наречии.
   - Я в Париже уже три года,- сказал Лусто,- и только со вчерашнего дня Фино дает мне, как редактору, твердых триста франков в месяц, платит по сто су за столбец и по сто франков за лист в своем еженедельнике.
   - Что же вы молчите?..- вскричала Флорина, глядя на Люсьена.
   - Будущее покажет...- сказал Люсьен.
   - Милый мой,- отвечал Лусто обиженно,- я все для тебя устроил, как для родного брата, но я не отвечаю за Фино. Дня через два Фино будут осаждать десятки шалопаев с предложениями дешевых услуг. Я ему дал слово за тебя; если хочешь, можешь отказаться. Ты сам не понимаешь своего счастья,продолжал журналист, помолчав.- Ты станешь членом сплоченной группы, где товарищи нападают на своих врагов сразу в нескольких газетах и взаимно помогают друг другу.
   - Прежде всего навестим Фелисьена Верну,- сказал Люсьен: он спешил завязать связи с этими опасными хищными птицами.
   Лусто послал за кабриолетом, и оба друга отправились на улицу Мандар, где жил Верну, в доме с длинными наружными сенями. Он занимал квартиру в третьем этаже, и Люсьен был очень удивлен, застав этого желчного, надменного и чопорного критика в самой мещанской столовой, оклеенной дешевыми обоями, которые изображали кирпичную стену, симметрично поросшую мхом; на стенах висели плохие гравюры в позолоченных рамах; Верну завтракал в обществе некрасивой женщины - несомненно его законной супруги - и двух детишек, усаженных в высокие кресла с перекладиной, чтобы шалуны не упали. Фелисьен, застигнутый врасплох, в ситцевом халате, сшитом из остатков от платья жены, всем своим видом выражал неудовольствие.
   - Ты завтракал, Лусто? - сказал он, предлагая стул Люсьену.
   - Мы только что от Флорины,- сказал Этьен.- Мы там позавтракали.
   Люсьен внимательно рассматривал г-жу Верну, похожую на добродушную, толстую кухарку, белотелую, и чрезвычайно вульгарную. Г-жа Верну поверх ночного чепца, завязанного под подбородком тесемками, из которых выпирали пухлые щеки, носила фуляровую повязку. Нескладный сборчатый капот, застегнутый у ворота на одну пуговицу, превращал ее фигуру в какую-то бесформенную глыбу, напоминавшую тумбу. От избытка здоровья, приводящего в отчаянье, румянец на толстых щеках принимал
   фиолетовый оттенок, при взгляде на пальцы ее рук невольно вспоминались сосиски. Наружность этой женщины сразу объяснила Люсьену, отчего Верну в обществе играл стол незавидную роль. Он стыдился своей жены и не мог бросить семью; но он был слишком поэт, чтобы не страдать от семейной обстановки, и, чувствуя постоянно недовольство самим собою, был недоволен всем: вот отчего этот писатель никому не прощал успеха. Люсьен понял причину желчного выражения, застывшего на лице этого завистника, язвительность насмешек, отличающих этого журналиста, резкость его слов, метких и отточенных, как стилет.
   - Пожалуй в кабинет,- сказал Фелисьен, вставая,- речь идет, несомненно, о литературных делах.
   - И да, и нет,- отвечал Лусто.- Речь идет об ужине старина.
   - Я пришел,- сказал Люсьен,- по просьбе Корали. При этом имени г-жа Верну подняла голову.
   - ...пригласить вас отужинать у нее в будущий понедельник,- продолжал Люсьен.- Вы встретите то же общество, что у Флорины, а кстати и госпожу дю Валь-Нобль, Мерлена и некоторых других. Будем играть.
   - Но, мой друг, в этот день мы приглашены к госпоже Магудо,- сказала жена.
   - Ну, и что ж? - сказал Верну.
   - Если мы не придем, она будет обижена, а ты радовался, что можешь учесть через нее векселя твоего издателя.
   - Дорогой мой, вот женщина! Она не понимает, что ужин, который начинается в полночь, не может помешать вечеринке, которая кончается в одиннадцать часов! И я должен работать подле нее! - добавил он.
   - У вас столько воображения! - отвечал Люсьен и благодаря одной этой фразе нажил в Верну смертельного врага.
   - Стало быть, ты придешь,- продолжал Лусто,- но это еще не все. Господин де Рюбампре наш сторонник, устрой его в свою газету; представь как человека, способного заняться высокой литературой, чтобы ему можно было рассчитывать по крайней мере на две статьи в месяц.
   - Да, если он пожелает быть нашим союзником, защищать наших друзей, нападать на наших врагов, как мы станем нападать на его врагов. Если так, я поговорю о нем сегодня вечером в Опере,- отвечал Верну.
   - Итак, до завтра, мой милый,- сказал Лусто, пожилая руку Верну с изъявлениями самой горячей дружбы.- Скоро ли выйдет твоя книга?
   - Все зависит от Дориа,- сказал отец семейства,- Я ее окончил.
   - И ты доволен?
   - И да, и нет...
   - Мы обеспечим успех,- сказал Лусто, вставая и откланиваясь жене своего собрата.
   Внезапное бегство было вызвано криком детей, учинивших ссору; они дрались ложками, брызгали друг другу в лицо бульон.
   - Ты видел, дружок, женщину, которая, сама того не ведая, творит великие опустошения в литературе,- сказал Этьен Люсьену.- Несчастный Верну не может простить нам своей жены. Следовало бы его избавить от нее, в интересах общества, разумеется. Мы тогда избегли бы целого потопа убийственных статей, эпиграмм по поводу чужого успеха, чужой удачи. Что делать с подобной женой да с двумя несносными малышами в придачу? Помнишь Ригодена в пьесе Пикара "Дом разыгрывается в лотерею"?.. Как я Ригоден, Верну сам не будет драться, а заставит драться других: он способен выколоть себе глаз, лишь бы выколоть оба глаза у своего лучшего друга; вы увидите, как он попирает любой труп, радуется любому несчастью, нападает на герцогов, князей, маркизов, дворян оттого, что сам он разночинец; он, по вине жены, нападает на всех холостяков и притом вечно твердит о нравственности, о семейных радостях и обязанностях гражданина. Короче, этот высоконравственный критик не ведает снисхождения даже в отношении детей. Живет он в улице Мандар, в обществе жены, созданной для роли "мамамуши" в "Мещанине во
   Дворянстве", и двух маленьких Верну, отвратительных, как лишаи; он готов высмеивать Сен-Жерменское предместье, куда его нога не ступит, и вложить в уста герцогинь просторечье своей жены. Вот человек, который рад случаю поднять кампанию против иезуитов, поносить двор, приписывая ему намерение восстановить права феодалов, право первородства; он будет проповедовать нечто вроде крестового похода в защиту равенства - он, который не верит, что кто-либо ему равен! Если бы он был холост, выезжал в свет, имел внушительный вид роялистских поэтов, получающих пенсию, украшенных орденом Почетного легиона, он был бы оптимистом. В журналистике отыщется тысяча подобных точек отправления. Эта огромная катапульта приводится в действие мелочной ненавистью. Не пропала у тебя охота жениться? Верну утратил сердце, он - сплошная желчь. Он настоящий журналист, двуногий тигр, готовый всех растерзать, точно его пером овладело бешенство.
   - Он женоненавистник,- сказал Люсьен.- А есть у него талант?
   - Нет, но он умен, он типичный журналист. Верну начинен статьями, он вечно будет писать статьи, и ничего, кроме статей. Даже самым упорным трудом нельзя создать книги из его прозы. Фелисьен не способен вынашивать свое произведение, расположить материал, гармонически ввести действующих лиц в план повествования, развить его, довести до развязки; у него есть замыслы, но он не знает жизни; его герои нежизненны независимо от их умонастроения, философического или либерального. Наконец его стиль грешит надуманной оригинальностью, напыщенная фраза распадается от булавочного укола критики. Вот отчего он боится газет, как боится их всякий, кто держится на поверхности лишь при помощи глупцов и лести.
   - Ты сочинил целую статью! -вскричал Люсьен.
   - Мой милый, такие статьи можно сочинять изустно, но никогда не следует их писать.
   - Ты уже говоришь, как редактор,- сказал Люсьен.
   - Куда тебя отвезти? -спросил Лусто.
   - К Корали.
   - А-а! Мы влюблены! - сказал Лусто.- Напрасно. Пусть для тебя Корали будет тем же, чем для меня Флорина: экономкой. Свобода превыше всего!
   - Ты совратишь и святого!-сказал Люсьен смеясь.
   - Демонов не совращают,- отвечал Лусто.
   Легкий, непринужденный тон нового друга, его манера принимать жизнь, его парадоксы, вкрапленные в правила истинно парижского макиавеллизма, неприметно действовали на Люсьена. В теории поэт сознавал опасность подобного образа мысли, практически он находил его полезным. Доехав до бульвара Тампль, друзья условились встретиться между четырьмя и пятью часами в редакции, куда должен был явиться и Гектор Мерлен. Люсьен и впрямь был очарован непритворной любовью куртизанок, которые овладевают самыми нежными тайниками вашей души и, повинуясь с непостижимой податливостью любым вашим желаниям, потворствуя вашим слабостям, черпают в них свою силу. Он уже жаждал парижских удовольствий, ему полюбилась легкая жизнь, беззаботная и пышная, созданная для него актрисой.
   У Корали он застал Камюзо; они оба были в превосходном расположении духа: театр Жимназ предлагал с пасхи ангажемент, и условия контракта превзошли все ожидания Корали.
   - Этой победой мы обязаны вам,- сказал Камюзо.
   - О, конечно! "Алькальд" без него бы провалился,- вскричала Корали.- Не будь статьи, мне бы пришлось еще лет шесть играть на Бульварах.
   Она бросилась к Люсьену, обняла его, пренебрегая присутствием Камюзо. В горячности актрисы прорывалась нежность, в ее одушевлении было нечто пленительное: она любила! Как и все люди в минуты глубокой скорби, Камюзо опустил глаза, и вдруг на сапогах Люсьена он заметил вдоль шва цветную нитку, обычную примету творений прославленных сапожников того времени; она вырисовывалась темно-желтой полоской на блестящих черных голенищах. Цвет этой коварной нитки уже привлек его внимание во время монолога по поводу необъяснимого появления сапог у камина Корали. На белой и мягкой коже подкладки он тогда же прочел отпечатанный черными буквами адрес знаменитого сапожника: "Ге, улица Мишодьер".
   - У вас прекрасные сапоги, сударь,- сказал он Люсьену.
   - У него все прекрасно,- отвечала Корали.
   - Я желал бы заказать у вашего сапожника.
   - О, как это отзывается улицей Бурдоне! - сказала Корали.- Спрашивать адрес сапожника! Ужели вы будете носить такие сапоги, точно молодой человек? То-то выйдет из вас красавец! Оставайтесь-ка лучше при своих сапогах с отворотами, они более к лицу человеку солидному, у которого есть жена, дети, любовница.
   - А все же, если бы вы пожелали снять один сапог, вы оказали бы мне великую услугу,- сказал упрямый Камюзо.
   - Я потом его не надену без крючков,- покраснев, сказал Люсьен.
   - Береника найдет крючки, и тут они будут кстати,- с невыразимой насмешливостью сказал торговец.
   - Папаша Камюзо,- сказала Корали, бросив на него взгляд, полный презрения,- будьте мужественны. Говорите откровенно. Вы находите, что эти сапоги похожи на мои? Я вам запрещаю снимать сапоги,- сказала она Люсьену., И точно, господин Камюзо, это именно те самые сапоги, что на днях красовались перед моим камином, а он сам прятался от вас в моей уборной; да, да, он ночевал здесь. Не правда ли, вы так думаете? И продолжайте думать, я рада! И это чистая правда! Я вам изменяю. Ну и что же? Мне так нравится! Слышите!
   Она говорила, не гневаясь, поглядывая на Камюзо и Люсьена с самым непринужденным видом, а они не смели взглянуть на нее.
   - Я поверю всему, в чем вам угодно будет меня уверить,- сказал Камюзо,полноте шутить, я ошибся.
   - Или я бесстыдная распутница и сразу бросилась ему на шею, или я бедное, несчастное существо и впервые почувствовала настоящую любовь, которой жаждут все женщины. В обоих случаях надо или бросить меня, или принимать меня такой, какая я есть,- сказала она с царственным жестом, сокрушившим торговца шелками.
   - Что она говорит? - сказал Камюзо, который понял по взгляду Люсьена, что Корали не шутит, и все же молил об обмане.
   - Я люблю мадемуазель Корали,- сказал Люсьен.
   Услышав эти слова, сказанные взволнованным голосом, Корали бросилась на шею своему поэту, обняла его и обернулась к торговцу шелками, явив перед ним прелестную любовную группу.
   - Бедный Мюзо, возьми все, что ты мне подарил; мне ничего твоего не надо, я люблю как сумасшедшая этого мальчика и не за его ум, а за его красоту. Нищету с ним я Предпочитаю миллионам с тобой.
   Камюзо рухнул в кресло, обхватил руками голову и не проронил ни слова.
   - Желаете, чтобы мы ушли отсюда? - сказала она с непостижимой жестокостью.
   Люсьена в озноб бросило при мысли, что он должен будет взвалить на свои плечи женщину, актрису, хозяйство.
   - Оставайся, Корали, тут все принадлежит тебе,- сказал торговец исходившим от души тихим и печальным голосом,- я ничего не возьму обратно. Правда, обстановки тут на шестьдесят тысяч франков, но я не могу допустить и мысли, что моя Корали будет жить в нужде. А ты все же будешь нуждаться! Господин де Рюбампре, как ни велик его талант, не в состоянии содержать тебя. Вот что нас ждет, стариков! Позволь мне, Корали, хоть изредка приходить сюда: я могу тебе пригодиться. Притом, признаюсь, я не в силах жить без тебя.
   Нежность этого человека, лишившегося нечаянно всего, что составляло его счастье, да еще в ту минуту, когда он чувствовал себя на верху блаженства, живо тронула Люсьена, но не Корали.
   - Приходи, мой бедный Мюзо, приходи, когда захочешь,- сказала она.- Я буду больше тебя любить, когда мне не придется тебя обманывать.
   Камюзо, казалось, был доволен, что он все же не изгнан из земного рая, где его, несомненно, ожидали страдания, но где он надеялся вновь войти в свои права, рассчитывая на случайности парижской жизни и на соблазны, предстоящие Люсьену. Старый торговец, продувная бестия, думал, что рано или поздно этот молодой красавец позволит себе неверность, и, чтобы следить за ним, чтобы погубить его в глазах Корали, он решил остаться их другом. Эта низость истинной страсти ужаснула Люсьена. Камюзо предложил отобедать у Бери, и предложение было принято.
   - Какое счастье! - вскричала Корали, когда Камюзо ушел.- Прощай, мансарда в Латинском квартале, ты будешь жить здесь, мы не станем разлучаться; ради приличия ты снимешь небольшую квартирку в улице Шарло, и... что будет, то будет!
   Она принялась танцевать испанское болеро с увлечением, которое обнаруживало неукротимую страсть.
   - Работая усидчиво, я могу получать пятьсот франков в месяц,- сказал Люсьен.
   - Столько же получаю и я в театре, не считая разовых. Камюзо будет меня одевать, он меня любит! На полторы тысячи франков в месяц мы будем жить, как крезы.
   --А лошади, а кучер, а лакей?-сказала Береника.
   - Я войду в долги! - воскликнула Корали.
   И она опять принялась танцевать с Люсьеном джигу.
   - Стало быть, надо принять предложение Фино! - вскричал Люсьен.
   - Едем,- сказала Корали.- Я оденусь и провожу тебя в редакцию; я обожду тебя в карете на бульваре.
   Люсьен сел на диван, он смотрел, как актриса совершает свой туалет, и предавался серьезным размышлениям. Он предпочел бы предоставить Корали свободу, чем связать себя обязательствами подобного брака, но она была так красива, так стройна, так пленительна, что он увлекся живописными картинами этой жизни богемы и бросил перчатку в лицо фортуны. Беренике был отдан приказ позаботиться о переезде и устройстве Люсьена. Затем повезла своего возлюбленного, своего поэта через весь Париж в улицу Сен-Фиакр. Люсьен быстро взбежал по лестнице и хозяином вошел в контору редакции. Тыква по-прежнему торчал с кипой проштемпелеванной бумаги на голове; старый Жирудо все так же лицемерно сказал Люсьену, что в редакции никого нет.
   - Но сотрудники газеты должны же где-нибудь встречаться по редакционным делам,- сказал Люсьен.
   - Вероятно, но редакция меня не касается,- сказал капитан императорской гвардии и принялся проверять бандероли, напевая свое вечное "брум, брум!".
   В эту минуту, по счастью или по несчастью, явился Фино, чтобы объявить Жирудо о своем мнимом отречении и поручить ему охрану своих интересов.
   - С этим господином можно обойтись без дипломатии, он наш сотрудник,сказал он своему дядюшке, пожимая руку Люсьену.
   - А-а, он сотрудник? -вскричал Жирудо, дивясь любезности племянника.Если так, то попасть сюда вам удалось без труда.
   - Я хочу сам все устроить, чтобы Этьен вас не провел,- сказал Фино, хитро взглянув на Люсьена.- Вы будете получать три франка за столбец за любую статью, в том числе и за театральные рецензии.
   - Ты еще никогда и ни с кем не заключал таких условий,- сказал Жирудо, с любопытством посмотрев на Люсьена.
   - Ему будет поручено четыре театра на Бульварах, ты позаботишься, чтобы у него не перехватывали ложи и доставляли ему билеты на спектакли. Все же я советую распорядиться, чтобы вам их присылали на дом,- сказал он, оборачиваясь к Люсьену.- Помимо критики, вы обязуетесь за пятьдесят франков писать ежемесячно в продолжение года десять статей на разные темы, размером около двух столбцов. Согласны?
   - Да,- сказал Люсьен, соглашаясь под давлением
   обстоятельств.
   - Дядя,- сказал Фино кассиру,- составьте договор. Перед уходом мы подпишем его.
   - А кто этот господин?-спросил Жирудо, вставая и снимая черную шелковую шапочку.
   Люсьен де Рюбампре, автор статьи об "Алькальде"
   сказал Фино.
   - Молодой человек!-вскричал старый вояка, похлопывая Люсьена по лбу,- у вас тут золотая руда! Я не литератор, но вашу статью я прочел, и она доставила мне удовольствие. Вот это статья! Что за живость! Я так и подумал: "Статья даст нам подписчиков!" И верно! Мы продали пятьдесят номеров.
   - Мой договор с Этьеном Лусто готов для подписи? Оба экземпляра? спросил Фино у своего дядюшки.
   - Да,- сказал Жирудо.
   - Договор с господином де Рюбампре пометь вчерашним днем, пусть Лусто встанет перед лицом фактов.
   "Фино дружески взял своего нового сотрудника под руку, что подкупило поэта, и повел его вверх по лестнице, говоря:
   - Теперь ваше положение прочно. Я сам познакомлю вас с моими сотрудниками. А вечером Лусто представит вас в театрах. Вы можете зарабатывать сто пятьдесят франков в месяц в нашей газетке; ею будет руководить Лусто, поэтому старайтесь жить с ним в дружбе. Этот бездельник будет недоволен, что я договором с вами связал ему руки, но у вас талант, и я не желаю, чтобы вы зависели от капризов редактора. Короче говоря, вы можете давать мне до двух листов в месяц для моего еженедельника, я буду вам платить за них двести франков. Но только никому ни слова, иначе я стану жертвой всех этих честолюбцев, оскорбленных удачей новичка. Выкройте из ваших двух листов четыре статьи, две статьи подписывайте своим именем, а две - псевдонимом, чтобы не создалось впечатление, будто вы отбиваете хлеб у других. Вы обязаны своим положением Блонде и Виньону, они предрекают вам будущее. Итак,
   оправдайте наши надежды. Особенно остерегайтесь друзей. Что касается до нас с вами, мы споемся. Услужите мне, я услужу вам. От продажи лож и билетов у вас наберется франков сорок, да еще книг спустите франков на шестьдесят. Затем ваш гонорар в редакции; стало быть, четыреста пятьдесят франков в месяц вам обеспечены. Действуя с умом, вы получите по меньшей мере франков двести от книгопродавцев за статьи и проспекты. Но ведь вы мой союзник, не правда ли? Я могу на вас рассчитывать?