Страница:
– Прощай, Руфус, на веки вечные.
Вероятно, это была цитата откуда-то, Руфус не знал откуда и брезгливо подумал, что это дурной вкус, наигранно, прямо-таки в духе Эдама.
– Береги себя, – сказал Руфус и, не оглядываясь, выехал из города, который успел так хорошо узнать, через Стоур-бридж в направлении Эссекса и через Холстед, Данмау и Онгар покатил в Лондон.
Больше он никого из них не видел. Поэтому надобности притворяться и шарахаться в сторону не было. Короче, примерно через год и месяц, в начале пятого курса медицинского факультета, он поинтересовался, не оказался ли Шива Манджушри среди первокурсников. Но нет, интуиция не подвела его. Во всяком случае, среди смуглокожих Шивы не было. Что до остальных, избегать их не составляло труда.
Интересно, а сейчас они свяжутся с ним?
Никакие планы на случай непредвиденных обстоятельств не строились. Поскольку пропавшую девушку не искали, они чувствовали себя в относительной безопасности. В их сознаниях просто не укладывался весь ужас того, что произошло. Никому из них в голову не приходило, что можно так любить домашнее животное и устраивать ему настоящие похороны. Именно Шива высказал идею о кладбище. Они похвалили его за оригинальность.
Десять лет…
– Вам ничто не мешает родить. – Он бросил еще один взгляд в свои записи. – По сути, особенность такого состояния в том, что оно редко возникает – если вообще возникает – у женщин, у которых есть дети.
– Господи, – произнесла миссис Бошам, надевая плащ, – а я-то превратила жизнь своего мужа в ад, уверенная, что это ужасный Р.
Они, бедняжки, все думают, что у них ужасный Р. Их нельзя винить. У регистратуры Руфус принял от нее полагающиеся сорок фунтов и договорился о том, что ее прооперируют в модной клинике Вест-Энда, причем оплачивать услуги Руфуса и хирурга, а также саму госпитализацию будет некая ассоциация взаимного страхования, членами которой состоят и миссис Бошам, и ее муж. Они пожали друг другу руки. Руфус вернулся в свой кабинет, ему до смерти хотелось курить. Это было довольно странно для него. Обычно он легко дотягивал без курева до обеда. Я знаю, подумал он, каким представил бы себе рай, если под раем мы понимаем место, где предстоит в блаженстве коротать вечность: храмом, в котором можно непрерывно курить, не нанося ущерб дыханию, не разрушая легкие и не повреждая сердце, прикуривать следующую сигарету от «бычка», пить ледяную, но безо льда водку, приправленную двумя каплями ангостуры[19], запивать ее «Перрье» из бездонной бутылки и испытывать нарастающую эйфорию, а при достижении ее пика не мучиться от тошноты, или от болей, или от «сушняка», или от забытья…
Сидя в кабинете, Руфус прикурил сигарету, первую за день, и сразу легко закружилась голова, живот напрягся. Он закрыл глаза. Если выяснится, что я был в том доме с Эдамом и остальными, с холодной ясностью подумал он, если кто-то расскажет газетчикам – или сначала полиции, а потом газетчикам, – что я прожил там лето 1976 года, мне конец. Я лишусь практики, и репутации, и всего, что у меня есть и на что я могу рассчитывать, если не вообще свободы. А без остального свобода меня не волнует. Было бы ничего, если бы я работал терапевтом или специалистом в какой-нибудь другой области медицины, к примеру, лором; но я гинеколог, а там были найдены кости молодой женщины и младенца… Какая женщина придет ко мне со своими проблемами? Придут ли такие, как миссис Строусон или миссис Бошам? Какой терапевт направит их ко мне?
Я точно знаю, что сделал бы, продолжал размышлять Руфус, если бы был невиновен. Я бы поднял трубку, позвонил своему адвокату, попросил его приехать и получил от него совет. Он мог бы посоветовать мне сделать заявление в полицию, и я, естественно, давал бы показания под его присмотром. Но ничего этого я не сделаю, потому что я не невиновен. Я буду сидеть здесь, ждать, нервничать и смотреть фактам в лицо, пытаясь предугадать худшее из того, что может случиться.
Глава 5
Вероятно, это была цитата откуда-то, Руфус не знал откуда и брезгливо подумал, что это дурной вкус, наигранно, прямо-таки в духе Эдама.
– Береги себя, – сказал Руфус и, не оглядываясь, выехал из города, который успел так хорошо узнать, через Стоур-бридж в направлении Эссекса и через Холстед, Данмау и Онгар покатил в Лондон.
Больше он никого из них не видел. Поэтому надобности притворяться и шарахаться в сторону не было. Короче, примерно через год и месяц, в начале пятого курса медицинского факультета, он поинтересовался, не оказался ли Шива Манджушри среди первокурсников. Но нет, интуиция не подвела его. Во всяком случае, среди смуглокожих Шивы не было. Что до остальных, избегать их не составляло труда.
Интересно, а сейчас они свяжутся с ним?
Никакие планы на случай непредвиденных обстоятельств не строились. Поскольку пропавшую девушку не искали, они чувствовали себя в относительной безопасности. В их сознаниях просто не укладывался весь ужас того, что произошло. Никому из них в голову не приходило, что можно так любить домашнее животное и устраивать ему настоящие похороны. Именно Шива высказал идею о кладбище. Они похвалили его за оригинальность.
Десять лет…
* * *
Киста яичника, не из-за чего расстраиваться, сказал Руфус миссис Бошам. Ей было тридцать два, она работала редактором в известном издательстве, была замужем за журналистом, занимающимся расследованиями. Пока у них нет детей, но она хочет четверых, сообщила она Руфусу.– Вам ничто не мешает родить. – Он бросил еще один взгляд в свои записи. – По сути, особенность такого состояния в том, что оно редко возникает – если вообще возникает – у женщин, у которых есть дети.
– Господи, – произнесла миссис Бошам, надевая плащ, – а я-то превратила жизнь своего мужа в ад, уверенная, что это ужасный Р.
Они, бедняжки, все думают, что у них ужасный Р. Их нельзя винить. У регистратуры Руфус принял от нее полагающиеся сорок фунтов и договорился о том, что ее прооперируют в модной клинике Вест-Энда, причем оплачивать услуги Руфуса и хирурга, а также саму госпитализацию будет некая ассоциация взаимного страхования, членами которой состоят и миссис Бошам, и ее муж. Они пожали друг другу руки. Руфус вернулся в свой кабинет, ему до смерти хотелось курить. Это было довольно странно для него. Обычно он легко дотягивал без курева до обеда. Я знаю, подумал он, каким представил бы себе рай, если под раем мы понимаем место, где предстоит в блаженстве коротать вечность: храмом, в котором можно непрерывно курить, не нанося ущерб дыханию, не разрушая легкие и не повреждая сердце, прикуривать следующую сигарету от «бычка», пить ледяную, но безо льда водку, приправленную двумя каплями ангостуры[19], запивать ее «Перрье» из бездонной бутылки и испытывать нарастающую эйфорию, а при достижении ее пика не мучиться от тошноты, или от болей, или от «сушняка», или от забытья…
Сидя в кабинете, Руфус прикурил сигарету, первую за день, и сразу легко закружилась голова, живот напрягся. Он закрыл глаза. Если выяснится, что я был в том доме с Эдамом и остальными, с холодной ясностью подумал он, если кто-то расскажет газетчикам – или сначала полиции, а потом газетчикам, – что я прожил там лето 1976 года, мне конец. Я лишусь практики, и репутации, и всего, что у меня есть и на что я могу рассчитывать, если не вообще свободы. А без остального свобода меня не волнует. Было бы ничего, если бы я работал терапевтом или специалистом в какой-нибудь другой области медицины, к примеру, лором; но я гинеколог, а там были найдены кости молодой женщины и младенца… Какая женщина придет ко мне со своими проблемами? Придут ли такие, как миссис Строусон или миссис Бошам? Какой терапевт направит их ко мне?
Я точно знаю, что сделал бы, продолжал размышлять Руфус, если бы был невиновен. Я бы поднял трубку, позвонил своему адвокату, попросил его приехать и получил от него совет. Он мог бы посоветовать мне сделать заявление в полицию, и я, естественно, давал бы показания под его присмотром. Но ничего этого я не сделаю, потому что я не невиновен. Я буду сидеть здесь, ждать, нервничать и смотреть фактам в лицо, пытаясь предугадать худшее из того, что может случиться.
Глава 5
Когда Льюис Верн-Смит сказал, что не знает даты возвращения Эдама, он не солгал полицейским. Было бы странно, если бы он знал такие факты о жизни или перемещениях своего сына. Их нельзя было назвать чужими друг другу, но близки они не были. Льюис сказал бы так: у него нет времени на Эдама. Он считал, что сын не любит его, и полагал это возмутительным. Иногда он вспоминал Эдама ребенком и с восторгом думал, каким милым мальчиком он был, ласковым, не доставлявшим никаких хлопот.
– Они полностью меняются, когда вырастают, – сказал он Берил. – Эдам, к примеру, уже никогда не будет таким.
Он решил выяснить, когда возвращается Эдам, поехать в Хитроу и встретить его там. Эдам, как и раньше, жил в северной части Лондона, но постарался поселиться как можно дальше от родителей. Ничего не сказав жене, Льюис поехал в Масуэлл-Хилл и убедился, что машина Эдама стоит в гараже. Это означало, что они отправились в аэропорт либо на такси, либо на метро. Машина Эдама была больше и новее, чем машина Льюиса, чистой и отполированной до блеска, и все это Льюиса крайне раздражало.
Смутное чувство, что, по идее, ему должны были бы дать ключ от этого дома, вызвало у него возмущение. Одного он не понимал, но принимал как неизбежность – это бегство детей из-под родительской опеки и, как следствие, появление у них секретов и тайников, куда нельзя проникнуть; то, что они стали взрослыми и теперь владеют домами и машинами, которые выбирают и покупают без родительского участия; что они могут запереть эти дома, как прячут под замок свои мысли.
Он обошел дом, заглядывая во все окна, и увидел несколько тарелок, вымытых, в сушилке. В вазе с позеленевшей водой стояли засохшие цветы. У Льюиса было одновременно два противоположных мнения о сыне, одно – что он слабый, ленивый, ни на что не годный бездельник, а другое – что он жесткий, безжалостный, коварный и преуспевающий бизнесмен. Когда преобладало первое мнение, Льюис чувствовал себя счастливее, ему становилось легче на душе, всему находились оправдания.
По дороге ему в голову пришла мысль, что в доме Эдама может быть полиция. Он не удивился бы, встреть он, обходя дом по часовой стрелке, полицейского, двигающегося в противоположном направлении. Однако вокруг никого не было, даже соседей. Льюис остановился на лужайке перед фасадом и посмотрел на окна спальни.
Дом был очень красивым, больше, чем дом Льюиса, и располагался в престижном районе. Особняк в неогеоргианском стиле с фасадом, состоящим из двух одинаковых частей, симметричных по оси двери, превышал все то, что может позволить себе большинство двадцатидевятилетних женатых мужчин. Эдам же был в состоянии купить его, потому что у него имелись деньги от продажи Уайвис-холла, а позже – от продажи лондонского дома, купленного на деньги от продажи Уайвис-холла. Если бы все сложилось иначе, он, Льюис, сейчас жил бы в доме вроде этого или в квартире в центре Лондона и имел бы при этом домик в деревне. А Эдам имел бы то, что пристало иметь человеку его возраста и его положения: стандартный дом в Северном Финчли или, может, в Кроуч-Энде[20], что соответствует первой ступеньке на лестнице, медленно ведущей наверх. А так, с горечью думал Льюис, следующим возможным шагом для Эдама будет только особняк в Хайгейте[21]…
Он вернулся домой и, отбросив страх перед категорическим отказом, все же решился позвонить другу – турагенту Эдама. Молодой человек был очень любезен, напомнил, что они встречались на свадьбе Эдама. Он без малейших колебаний сообщил, когда возвращаются Эдам и Энн: в ближайший вторник, рейсом авиакомпании «Ибериан» в тринадцать тридцать.
Повесив трубку, Льюис прикинул, не стоит ли известить об этом полицию – ведь, по сути, это его долг; но, с другой стороны, не надо, чтобы здесь была полиция, когда вернется Эдам. Он сказал жене (и самому себе), что хочет встретить Эдама, чтобы осторожно ввести его в курс дела и предупредить, что его, как владельца, могут заподозрить в убийстве в связи со страшной находкой в Уайвис-холле.
– Ты не преувеличиваешь? – спросила Берил.
– В каком смысле?
– Об убийстве ничего сказано не было.
На это Льюис довольно резко заявил, что в «Стандарде» говорится, что полиция рассматривает это дело как убийство. Статья всего в несколько строчек, незаметная, изложена сухим языком, но слово «убийство» в ней просматривается и читается.
Выехав в аэропорт, Льюис вспомнил, как с первого дня повторял Эдаму, что наследство в виде большого дома и огромного участка земли, свалившееся ему на голову, не доведет до добра такого молодого и неопытного человека, как он. И ведь Льюис оказался прав, потому что проблемы появились, пусть и с запозданием. На десять лет, даже более чем на десять. Временами ему казалось, что это долгий срок, а временами – что все было только вчера. С другой стороны, насколько помнил Льюис, он всегда считал само собой разумеющимся, что однажды Уайвис-холл перейдет к нему.
Верн-Смиты принадлежали к нетитулованному мелкопоместному дворянству. Дед Льюиса был приходским священником в одной из деревень Суффолка, жил только на жалованье и имел семерых детей. Двое из них умерли в детском возрасте, одна из теток Льюиса вышла замуж и уехала в Америку, две другие остались старыми девами и, как большинство незамужних женщин, жили, ничего не зарабатывая, в крохотном домике в центре деревни и решали – хотя это больше напоминало мышиную возню – приходские проблемы. У них не было молодости, они, по сути, были похоронены заживо. Их братья, его отец и дядя Хилберт, были значительно младше. Его отец тоже принял духовный сан; дядя же Хилберт, занимаясь адвокатской практикой в Ипсвиче, обеспечил себе безбедное существование, женившись на богатой.
Берленды были зажиточными землевладельцами. Если сын женился или дочь выходила замуж, а поблизости не было подходящего дома, такой дом обязательно находился. Лилиан Берленд принесла с собой Уайвис-холл не в качестве милостивого пожертвования, которое вернулось бы ее родственникам в случае ее смерти или смерти ее мужа, а в качестве своей абсолютной собственности, которой она могла распоряжаться по усмотрению. Естественно, по оценкам отца, дом был так себе: «муравейник» с кучей клетушек, да и расположен на краю речной долины, где высокая влажность. В те времена, когда Хилберт женился, спрос на такое жилье был небольшим.
Священник со своей женой и детьми часто приезжали туда на каникулы. Приход отца Льюиса находился на окраине Манчестера, жили они в викторианско-византийско-готическом доме из потемневшего от копоти желтого кирпича с псевдороманскими окнами, обложенными красным. В церковном дворе росли падубы с черными листьями, а ракитник цвел только одну неделю в году. Для семилетнего Льюиса Уайвис-холл был самым красивым местом на земле, а окрестности – просто прекрасными. В те времена поля были маленькими и окружены живыми изгородями, с дорожками между ними. На болотистых почвах раскинулись дикие фруктовые сады, вдоль ручейков, где обитали водяные клопы и ручейники, росли борец, репейник и конопля, а над всем этим летали стрекозы в бархатистых золотых или серебряных доспехах. Там в изобилии были желтушки шафрановые, и червонцы, и малые голубянки, а однажды маленькому мальчику довелось увидеть большую радужницу[22]. Пара пестрых дятлов свила гнездо в так называемом Маленьком лесу за озером, а когда созревали орехи на лещине, появлялись поползни и подлетали к самому дому.
Что это был за дом! И каким разным он казался с его точки зрения и с точки зрения Берлендов! Для него он был огромным и просторным. В гостиной все окна ограничивались парами розовых мраморных колонн. Лестница красиво изгибалась, поднимаясь на галерею. В доме имелась библиотека, которую дядя Хилберт использовал как кабинет, и, что особенно впечатляло, оружейная с чучелами животных и дробовиками на стенах. Но внутреннее убранство значило меньше – хотя бедным оно не было, – чем территория вокруг: озеро, леса. Уайвис-холл словно околдовал Льюиса, который испытывал к нему примерно то же, что Большой Мольн[23] – к Заброшенному поместью. Он с нетерпением ждал каникул и впадал в глубокую депрессию, когда они заканчивались. Однажды он одержал славную победу, уговорив родителей разрешить ему остаться в Уайвис-холле после их отъезда в Манчестер.
У тети Лилиан никогда не было детей, и она умерла в 1960 году, в сорок пять лет. Дядя Хилберт тяжело воспринял смерть жены и не хотел никого видеть, кроме Льюиса. Именно в те дни он начал повторять ему, что когда-нибудь Уайвис-холл перейдет к нему.
Он сообщил об этом родителям Льюиса, и вскоре у них вошли в обыкновение присказки типа «когда все это станет твоим» и «когда ты вступишь во владение своим поместьем». Дяде Хилберту, однако, едва исполнилось шестьдесят, он был крепок и полон сил, продолжал работать адвокатом, и Льюис плохо представлял себя на его месте и вообще считал, что негоже с нетерпением ждать такого события. В Суффолк он ездил часто, возможно, гораздо чаще, чем если бы Уайвис-холлу предстояло вернуться к Берлендам или к одной из теток, живущих в Америке.
Чувства Льюиса к поместью претерпели много изменений. По природе вещей, луга, рощи и ручьи уже не казались ему залитыми неземным светом, он уже не видел в них великолепие и свежесть мечты. Мальчик взрослел. Он стал воспринимать землю как имущество, парк – как нечто, чем можно удивить окружающих, а фруктовый сад и огород – как источник деликатесов. Хотя Льюис намеревался жить в доме по крайней мере часть года, он понимал, что его можно выгодно продать, и видел, что ценность или цена (кому как нравится) наследства с каждым годом растет. Сосны в лесу, в котором последним был похоронен охотничий терьер дяди Хилберта, Блейз, он считал полезной и выгодной культурой. Обратив внимание на мебель, которой был обставлен Уайвис-холл, он взял в публичной библиотеке книги по антиквариату и фарфору и по фотографиям прикинул, сколько все это стоит. От получившейся суммы захватило дух. Льюис сделал еще одну вещь: запечатлел, как он с женой в гостиной принимает гостей. На его почтовой бумаге будет стоять простой адрес: «Уайвис-холл, Нунз-у-Ипсвич, Суффолк». Это было одно из честолюбивых стремлений Льюиса – иметь адрес без названия улицы, чтобы не создавать неудобства для почты. Дом и участок были обозначены на картах «Орднанс Сюрвей»[24], составленных для этой части Суффолка, и Льюис, когда бывал в подавленном настроении, доставал их, разглядывал, и настроение улучшалось.
В шестидесятые годы он уже был женат и имел двоих детей, сына и дочь. Когда родился сын, он решил, что будет правильно «шаркнуть ножкой» и назвать мальчика в честь Хилберта.
– Древнее семейное имя, – сказал он жене, хотя это было неправдой; этим именем крестили только его дядьку, единственного. Просто в конце девятнадцатого века существовала мода на немецкие имена, и дядька, родившийся в 1902 году, попал в последнюю волну этой моды.
– Оно мне совсем не нравится, – сказала жена. – Люди будут думать, что его зовут Гилбертом или Альбертом. Не хочу, чтобы его, бедняжку, дразнили.
– В школе его будут звать по фамилии, – возразил ей Льюис. Хотя и бедный, он имел грандиозные планы в качестве будущего владельца Уайвис-холла и прилегающей земли. Он победил – или ему казалось, что победил, – и мальчика назвали Хилбертом Джоном Эдамом.
Льюис написал дяде Хилберту, сообщил о своем намерении назвать сына в его честь и пригласил его в крестные. Отказавшись на том основании, что он больше не верит в бога, дядя Хилберт прислал в подарок серебряную крестильную кружку, достаточно большую, чтобы в нее влезла пинта пива. В записке, прилагавшейся к кружке, о выборе имени ничего не говорилось, и вообще тон ее был очень холодный. Позже, когда Льюис с женой и малышом приехал в Уайвис-холл, Хилберт прокомментировал наречение внучатого племянника таким же именем, как у него, следующим образом:
– Бедняжка.
К тому времени все уже называли малыша Эдамом.
Льюис был неглуп, поэтому скоро понял, что каким-то непостижимым образом рассердил дядьку. Он принялся выправлять ситуацию, восстанавливать баланс. Дядька всегда получал поздравления с днем рождения, ему своевременно высылались подарки на Рождество. Хилберта пригласили в Лондон, и во время визита ему предлагались всевозможные развлечения: походы в театр и на концерты, специальная экскурсия «Свингующий[25] Лондон» —
Карнаби-стрит[26], Кингз-роуд[27] и дальше в том же роде. Льюис отлично знал, что этого делать не следует, что он подлизывается к человеку только ради получения наследства. Но не мог с собой справиться, просто не в силах был поступать иначе.
Естественно, Льюис продолжал возить семейство в Уайвис-холл на летние каникулы. Теперь у него уже появилась дочь – был соблазн назвать ее Лилиан, но он не поддался ему и назвал ее Бриджит. Его жена с удовольствием съездила бы в Корнуолл или даже на Майорку, но Льюис всегда заявлял, что вопрос не подлежит обсуждению, у них на это нет денег. Вероятно, на самом деле он имел в виду, что они не могут позволить себе не поехать в Нунз. В семидесятые в окрестностях Нунза нельзя было купить даже плохонький домик менее чем за четыре тысячи фунтов, а Уайвис-холл стоил раз в пять дороже.
Однажды, вскоре после ухода на пенсию, Хилберт сообщил Льюису, что составил завещание, которое «пойдет тебе на пользу». Он очень благожелательно улыбался, пока все это рассказывал. В тот день они сидели на террасе. Ее стену украшали парные каменные статуи нескромного вида, изображавшие персонажей из классической мифологии. Под окном гостиной пышным цветом цвела agapanthus africanus, голубая лилия. Хилберт, Льюис и Берил сидели в старомодных шезлонгах из полосатой парусины. Рассказывая о завещании, Хилберт наклонился к Льюису и похлопал его по колену. В ответ тот пробормотал что-то о благодарности.
– Я принял окончательное решение, когда ты назвал мальчика в мою честь, – сказал Хилберт.
Льюис снова рассыпался в благодарностях и добавил, что назвать сына Хилбертом было правильно и должно при данных обстоятельствах.
– В данных обстоятельствах, – уточнил Хилберт.
Он имел привычку исправлять грамматические или стилистические ошибки. Вероятно, у Эдама это от него, иногда думал Льюис, или, возможно (с горечью размышлял он много позже), Хилберта в Эдаме, среди прочих качеств, привлекла такая же, как у него, педантичность.
Льюису не нравилось, когда его поправляли, но он вынужден был смиряться, причем с улыбкой. Ведь это не навсегда. Верн-Смиты не отличаются долголетием. Отец Льюиса умер в шестьдесят, а его дед – в шестьдесят два. Все три тетки скончались, не достигнув семидесяти. Хилберту в следующем году должно исполниться семьдесят, и Льюис говорил своей жене, что дядя неважно выглядит. Он стал один «заскакивать» в Суффолк на выходные, а в то Рождество он взял с собой жену и отправился в усадьбу на четыре дня, прихватив продукты для рождественского стола. Женщине, приходившей убирать дом, и старику, следившему за садом, было велено называть его «господином», и от этого он чувствовал себя самым настоящим наследником. Вряд ли у дядьки много денег, размышлял он, но и этой малости хватит, чтобы установить в доме отопление и отремонтировать комнаты. Льюис еще не решил, будет ли, после того как приведет Уайвис-холл в порядок, продавать его, с тем чтобы потом купить дом побольше и получше в самом Лондоне и домик за городом, или оставит его себе и продаст часть земли сельскохозяйственного назначения. По его оценкам, сделанным на основе изучения витрин риелторских агентств в Ипсвиче и Садбери, Уайвис-холл к концу 1972 года стоил примерно двадцать три тысячи.
Для Льюиса постоянным источником раздражения было то, что Эдам не выказывает Хилберту особого уважения и почтения. Мальчишка грубил и всегда строил из себя умного. Он называл двоюродного дедушку по имени и не подскакивал, когда старик входил в комнату. Льюис требовал, чтобы Эдам помогал ему «проявлять заботу» и ездил с ним в Уайвис-холл на выходные, но сын почти всегда заявлял, что слишком занят или что там слишком скучно. По сути, за последние десять лет Эдам поехал только один раз, насколько Льюис помнил, да и то только потому, что ему пообещали дать пострелять. Визит получился не очень успешным, потому что Эдам надулся, когда ему предложили ружье четырнадцатого калибра, так называемое «дамское». С тех пор Льюис иногда спрашивал себя, как бы все сложилось, если бы Эдам подчинялся ему и был бы вежлив с капризным стариком. Не получилось бы так, что Хилберт оставил бы дом Бриджит или даже «Юридическому сообществу»?
Прошло еще три года, прежде чем дядька умер. Таким образом, он стал самым долгоживущим Верн-Смитом. Приходящая домработница нашла его утром в один из апрельских дней 1976 года. Он лежал на полу на верхней площадке черной лестницы. Причиной смерти было внутримозговое кровоизлияние. В тот год Эдаму было девятнадцать, он учился на первом курсе университета и приехал домой на пасхальные каникулы. После кремации, пока немногочисленные родственники печально разглядывали цветы, поверенный дядьки, его партнер по адвокатской практике в Ипсвиче, заговорил с Льюисом и высказал предположение, что тому известно содержание завещания. Полностью уверенный в том, что собственник – он, Льюис отмахнулся от разговора, заявив, что негоже обсуждать эту тему в такой день. Поверенный кивнул и ушел.
Через неделю Эдам получил письмо, в котором сообщалось, что по завещанию скончавшегося двоюродного деда он является единственным выгодоприобретателем. Денег никаких не было, Хилберт истратил все, что у него было, на покупку пожизненной ренты, но Уайвис-холл со всем содержимым перешел в полное владение Эдама.
Сам же Эдам, насколько видел Льюис, никогда не проявлял особого интереса к дому. И в этом тоже большая несправедливость. Он воспринимал внезапно свалившееся на него наследство как источник наживы. Когда пришло то письмо, Льюис едва не распечатал его. Почтовый штемпель, старомодный и точный обратный адрес (эсквайр[28] после фамилии, название дома, а также номер улицы) – все указывало на то, что письмо пришло от адвокатской фирмы Хилберта. Просто они ошиблись, только и всего, и отправили его сыну. Или, вероятно, Хилберт оставил Эдаму какую-то мелочь или сувенир…
Эдам еще дрых. Вот это Льюис всегда будет помнить, хотя остальное забыл. Но его охватила такая эйфория, что, вместо того чтобы накричать на сына и сдернуть его с кровати, он просто вошел к нему в комнату и положил письмо на тумбочку. Самое страшное заключалось в том, что за все это время у Льюиса не возникло ни малейшего сомнения в том, что именно он является новым владельцем Уайвис-холла.
Кажется, то была суббота, или Льюис не пошел на работу по какой-то иной причине. В общем, в тот день он был дома. Они с Берил сидели за столом и обедали, обсуждая, как поедут в ближайшее время в Уайвис-холл, чтобы проверить дом. И тут вошел Эдам. В то время, насколько помнит Льюис, он носил длинные волосы и бороду и напоминал, как и многие из его сверстников, какого-то причудливого предсказателя. В сознании Льюиса навсегда запечатлелась картина, как Эдам входит в столовую (вернее, в обеденную зону в гостиной): он одет, естественно, в потрепанные по низу джинсы и тунику без воротника с рисунком из спиралей разных цветов. Впоследствии Льюис жалел, что не съязвил по поводу того, что Эдам так поздно продрал глаза. Нет, он высказался по этому поводу, но добродушно. Господи, до чего же радостно на душе у него было!
– Они полностью меняются, когда вырастают, – сказал он Берил. – Эдам, к примеру, уже никогда не будет таким.
Он решил выяснить, когда возвращается Эдам, поехать в Хитроу и встретить его там. Эдам, как и раньше, жил в северной части Лондона, но постарался поселиться как можно дальше от родителей. Ничего не сказав жене, Льюис поехал в Масуэлл-Хилл и убедился, что машина Эдама стоит в гараже. Это означало, что они отправились в аэропорт либо на такси, либо на метро. Машина Эдама была больше и новее, чем машина Льюиса, чистой и отполированной до блеска, и все это Льюиса крайне раздражало.
Смутное чувство, что, по идее, ему должны были бы дать ключ от этого дома, вызвало у него возмущение. Одного он не понимал, но принимал как неизбежность – это бегство детей из-под родительской опеки и, как следствие, появление у них секретов и тайников, куда нельзя проникнуть; то, что они стали взрослыми и теперь владеют домами и машинами, которые выбирают и покупают без родительского участия; что они могут запереть эти дома, как прячут под замок свои мысли.
Он обошел дом, заглядывая во все окна, и увидел несколько тарелок, вымытых, в сушилке. В вазе с позеленевшей водой стояли засохшие цветы. У Льюиса было одновременно два противоположных мнения о сыне, одно – что он слабый, ленивый, ни на что не годный бездельник, а другое – что он жесткий, безжалостный, коварный и преуспевающий бизнесмен. Когда преобладало первое мнение, Льюис чувствовал себя счастливее, ему становилось легче на душе, всему находились оправдания.
По дороге ему в голову пришла мысль, что в доме Эдама может быть полиция. Он не удивился бы, встреть он, обходя дом по часовой стрелке, полицейского, двигающегося в противоположном направлении. Однако вокруг никого не было, даже соседей. Льюис остановился на лужайке перед фасадом и посмотрел на окна спальни.
Дом был очень красивым, больше, чем дом Льюиса, и располагался в престижном районе. Особняк в неогеоргианском стиле с фасадом, состоящим из двух одинаковых частей, симметричных по оси двери, превышал все то, что может позволить себе большинство двадцатидевятилетних женатых мужчин. Эдам же был в состоянии купить его, потому что у него имелись деньги от продажи Уайвис-холла, а позже – от продажи лондонского дома, купленного на деньги от продажи Уайвис-холла. Если бы все сложилось иначе, он, Льюис, сейчас жил бы в доме вроде этого или в квартире в центре Лондона и имел бы при этом домик в деревне. А Эдам имел бы то, что пристало иметь человеку его возраста и его положения: стандартный дом в Северном Финчли или, может, в Кроуч-Энде[20], что соответствует первой ступеньке на лестнице, медленно ведущей наверх. А так, с горечью думал Льюис, следующим возможным шагом для Эдама будет только особняк в Хайгейте[21]…
Он вернулся домой и, отбросив страх перед категорическим отказом, все же решился позвонить другу – турагенту Эдама. Молодой человек был очень любезен, напомнил, что они встречались на свадьбе Эдама. Он без малейших колебаний сообщил, когда возвращаются Эдам и Энн: в ближайший вторник, рейсом авиакомпании «Ибериан» в тринадцать тридцать.
Повесив трубку, Льюис прикинул, не стоит ли известить об этом полицию – ведь, по сути, это его долг; но, с другой стороны, не надо, чтобы здесь была полиция, когда вернется Эдам. Он сказал жене (и самому себе), что хочет встретить Эдама, чтобы осторожно ввести его в курс дела и предупредить, что его, как владельца, могут заподозрить в убийстве в связи со страшной находкой в Уайвис-холле.
– Ты не преувеличиваешь? – спросила Берил.
– В каком смысле?
– Об убийстве ничего сказано не было.
На это Льюис довольно резко заявил, что в «Стандарде» говорится, что полиция рассматривает это дело как убийство. Статья всего в несколько строчек, незаметная, изложена сухим языком, но слово «убийство» в ней просматривается и читается.
Выехав в аэропорт, Льюис вспомнил, как с первого дня повторял Эдаму, что наследство в виде большого дома и огромного участка земли, свалившееся ему на голову, не доведет до добра такого молодого и неопытного человека, как он. И ведь Льюис оказался прав, потому что проблемы появились, пусть и с запозданием. На десять лет, даже более чем на десять. Временами ему казалось, что это долгий срок, а временами – что все было только вчера. С другой стороны, насколько помнил Льюис, он всегда считал само собой разумеющимся, что однажды Уайвис-холл перейдет к нему.
Верн-Смиты принадлежали к нетитулованному мелкопоместному дворянству. Дед Льюиса был приходским священником в одной из деревень Суффолка, жил только на жалованье и имел семерых детей. Двое из них умерли в детском возрасте, одна из теток Льюиса вышла замуж и уехала в Америку, две другие остались старыми девами и, как большинство незамужних женщин, жили, ничего не зарабатывая, в крохотном домике в центре деревни и решали – хотя это больше напоминало мышиную возню – приходские проблемы. У них не было молодости, они, по сути, были похоронены заживо. Их братья, его отец и дядя Хилберт, были значительно младше. Его отец тоже принял духовный сан; дядя же Хилберт, занимаясь адвокатской практикой в Ипсвиче, обеспечил себе безбедное существование, женившись на богатой.
Берленды были зажиточными землевладельцами. Если сын женился или дочь выходила замуж, а поблизости не было подходящего дома, такой дом обязательно находился. Лилиан Берленд принесла с собой Уайвис-холл не в качестве милостивого пожертвования, которое вернулось бы ее родственникам в случае ее смерти или смерти ее мужа, а в качестве своей абсолютной собственности, которой она могла распоряжаться по усмотрению. Естественно, по оценкам отца, дом был так себе: «муравейник» с кучей клетушек, да и расположен на краю речной долины, где высокая влажность. В те времена, когда Хилберт женился, спрос на такое жилье был небольшим.
Священник со своей женой и детьми часто приезжали туда на каникулы. Приход отца Льюиса находился на окраине Манчестера, жили они в викторианско-византийско-готическом доме из потемневшего от копоти желтого кирпича с псевдороманскими окнами, обложенными красным. В церковном дворе росли падубы с черными листьями, а ракитник цвел только одну неделю в году. Для семилетнего Льюиса Уайвис-холл был самым красивым местом на земле, а окрестности – просто прекрасными. В те времена поля были маленькими и окружены живыми изгородями, с дорожками между ними. На болотистых почвах раскинулись дикие фруктовые сады, вдоль ручейков, где обитали водяные клопы и ручейники, росли борец, репейник и конопля, а над всем этим летали стрекозы в бархатистых золотых или серебряных доспехах. Там в изобилии были желтушки шафрановые, и червонцы, и малые голубянки, а однажды маленькому мальчику довелось увидеть большую радужницу[22]. Пара пестрых дятлов свила гнездо в так называемом Маленьком лесу за озером, а когда созревали орехи на лещине, появлялись поползни и подлетали к самому дому.
Что это был за дом! И каким разным он казался с его точки зрения и с точки зрения Берлендов! Для него он был огромным и просторным. В гостиной все окна ограничивались парами розовых мраморных колонн. Лестница красиво изгибалась, поднимаясь на галерею. В доме имелась библиотека, которую дядя Хилберт использовал как кабинет, и, что особенно впечатляло, оружейная с чучелами животных и дробовиками на стенах. Но внутреннее убранство значило меньше – хотя бедным оно не было, – чем территория вокруг: озеро, леса. Уайвис-холл словно околдовал Льюиса, который испытывал к нему примерно то же, что Большой Мольн[23] – к Заброшенному поместью. Он с нетерпением ждал каникул и впадал в глубокую депрессию, когда они заканчивались. Однажды он одержал славную победу, уговорив родителей разрешить ему остаться в Уайвис-холле после их отъезда в Манчестер.
У тети Лилиан никогда не было детей, и она умерла в 1960 году, в сорок пять лет. Дядя Хилберт тяжело воспринял смерть жены и не хотел никого видеть, кроме Льюиса. Именно в те дни он начал повторять ему, что когда-нибудь Уайвис-холл перейдет к нему.
Он сообщил об этом родителям Льюиса, и вскоре у них вошли в обыкновение присказки типа «когда все это станет твоим» и «когда ты вступишь во владение своим поместьем». Дяде Хилберту, однако, едва исполнилось шестьдесят, он был крепок и полон сил, продолжал работать адвокатом, и Льюис плохо представлял себя на его месте и вообще считал, что негоже с нетерпением ждать такого события. В Суффолк он ездил часто, возможно, гораздо чаще, чем если бы Уайвис-холлу предстояло вернуться к Берлендам или к одной из теток, живущих в Америке.
Чувства Льюиса к поместью претерпели много изменений. По природе вещей, луга, рощи и ручьи уже не казались ему залитыми неземным светом, он уже не видел в них великолепие и свежесть мечты. Мальчик взрослел. Он стал воспринимать землю как имущество, парк – как нечто, чем можно удивить окружающих, а фруктовый сад и огород – как источник деликатесов. Хотя Льюис намеревался жить в доме по крайней мере часть года, он понимал, что его можно выгодно продать, и видел, что ценность или цена (кому как нравится) наследства с каждым годом растет. Сосны в лесу, в котором последним был похоронен охотничий терьер дяди Хилберта, Блейз, он считал полезной и выгодной культурой. Обратив внимание на мебель, которой был обставлен Уайвис-холл, он взял в публичной библиотеке книги по антиквариату и фарфору и по фотографиям прикинул, сколько все это стоит. От получившейся суммы захватило дух. Льюис сделал еще одну вещь: запечатлел, как он с женой в гостиной принимает гостей. На его почтовой бумаге будет стоять простой адрес: «Уайвис-холл, Нунз-у-Ипсвич, Суффолк». Это было одно из честолюбивых стремлений Льюиса – иметь адрес без названия улицы, чтобы не создавать неудобства для почты. Дом и участок были обозначены на картах «Орднанс Сюрвей»[24], составленных для этой части Суффолка, и Льюис, когда бывал в подавленном настроении, доставал их, разглядывал, и настроение улучшалось.
В шестидесятые годы он уже был женат и имел двоих детей, сына и дочь. Когда родился сын, он решил, что будет правильно «шаркнуть ножкой» и назвать мальчика в честь Хилберта.
– Древнее семейное имя, – сказал он жене, хотя это было неправдой; этим именем крестили только его дядьку, единственного. Просто в конце девятнадцатого века существовала мода на немецкие имена, и дядька, родившийся в 1902 году, попал в последнюю волну этой моды.
– Оно мне совсем не нравится, – сказала жена. – Люди будут думать, что его зовут Гилбертом или Альбертом. Не хочу, чтобы его, бедняжку, дразнили.
– В школе его будут звать по фамилии, – возразил ей Льюис. Хотя и бедный, он имел грандиозные планы в качестве будущего владельца Уайвис-холла и прилегающей земли. Он победил – или ему казалось, что победил, – и мальчика назвали Хилбертом Джоном Эдамом.
Льюис написал дяде Хилберту, сообщил о своем намерении назвать сына в его честь и пригласил его в крестные. Отказавшись на том основании, что он больше не верит в бога, дядя Хилберт прислал в подарок серебряную крестильную кружку, достаточно большую, чтобы в нее влезла пинта пива. В записке, прилагавшейся к кружке, о выборе имени ничего не говорилось, и вообще тон ее был очень холодный. Позже, когда Льюис с женой и малышом приехал в Уайвис-холл, Хилберт прокомментировал наречение внучатого племянника таким же именем, как у него, следующим образом:
– Бедняжка.
К тому времени все уже называли малыша Эдамом.
Льюис был неглуп, поэтому скоро понял, что каким-то непостижимым образом рассердил дядьку. Он принялся выправлять ситуацию, восстанавливать баланс. Дядька всегда получал поздравления с днем рождения, ему своевременно высылались подарки на Рождество. Хилберта пригласили в Лондон, и во время визита ему предлагались всевозможные развлечения: походы в театр и на концерты, специальная экскурсия «Свингующий[25] Лондон» —
Карнаби-стрит[26], Кингз-роуд[27] и дальше в том же роде. Льюис отлично знал, что этого делать не следует, что он подлизывается к человеку только ради получения наследства. Но не мог с собой справиться, просто не в силах был поступать иначе.
Естественно, Льюис продолжал возить семейство в Уайвис-холл на летние каникулы. Теперь у него уже появилась дочь – был соблазн назвать ее Лилиан, но он не поддался ему и назвал ее Бриджит. Его жена с удовольствием съездила бы в Корнуолл или даже на Майорку, но Льюис всегда заявлял, что вопрос не подлежит обсуждению, у них на это нет денег. Вероятно, на самом деле он имел в виду, что они не могут позволить себе не поехать в Нунз. В семидесятые в окрестностях Нунза нельзя было купить даже плохонький домик менее чем за четыре тысячи фунтов, а Уайвис-холл стоил раз в пять дороже.
Однажды, вскоре после ухода на пенсию, Хилберт сообщил Льюису, что составил завещание, которое «пойдет тебе на пользу». Он очень благожелательно улыбался, пока все это рассказывал. В тот день они сидели на террасе. Ее стену украшали парные каменные статуи нескромного вида, изображавшие персонажей из классической мифологии. Под окном гостиной пышным цветом цвела agapanthus africanus, голубая лилия. Хилберт, Льюис и Берил сидели в старомодных шезлонгах из полосатой парусины. Рассказывая о завещании, Хилберт наклонился к Льюису и похлопал его по колену. В ответ тот пробормотал что-то о благодарности.
– Я принял окончательное решение, когда ты назвал мальчика в мою честь, – сказал Хилберт.
Льюис снова рассыпался в благодарностях и добавил, что назвать сына Хилбертом было правильно и должно при данных обстоятельствах.
– В данных обстоятельствах, – уточнил Хилберт.
Он имел привычку исправлять грамматические или стилистические ошибки. Вероятно, у Эдама это от него, иногда думал Льюис, или, возможно (с горечью размышлял он много позже), Хилберта в Эдаме, среди прочих качеств, привлекла такая же, как у него, педантичность.
Льюису не нравилось, когда его поправляли, но он вынужден был смиряться, причем с улыбкой. Ведь это не навсегда. Верн-Смиты не отличаются долголетием. Отец Льюиса умер в шестьдесят, а его дед – в шестьдесят два. Все три тетки скончались, не достигнув семидесяти. Хилберту в следующем году должно исполниться семьдесят, и Льюис говорил своей жене, что дядя неважно выглядит. Он стал один «заскакивать» в Суффолк на выходные, а в то Рождество он взял с собой жену и отправился в усадьбу на четыре дня, прихватив продукты для рождественского стола. Женщине, приходившей убирать дом, и старику, следившему за садом, было велено называть его «господином», и от этого он чувствовал себя самым настоящим наследником. Вряд ли у дядьки много денег, размышлял он, но и этой малости хватит, чтобы установить в доме отопление и отремонтировать комнаты. Льюис еще не решил, будет ли, после того как приведет Уайвис-холл в порядок, продавать его, с тем чтобы потом купить дом побольше и получше в самом Лондоне и домик за городом, или оставит его себе и продаст часть земли сельскохозяйственного назначения. По его оценкам, сделанным на основе изучения витрин риелторских агентств в Ипсвиче и Садбери, Уайвис-холл к концу 1972 года стоил примерно двадцать три тысячи.
Для Льюиса постоянным источником раздражения было то, что Эдам не выказывает Хилберту особого уважения и почтения. Мальчишка грубил и всегда строил из себя умного. Он называл двоюродного дедушку по имени и не подскакивал, когда старик входил в комнату. Льюис требовал, чтобы Эдам помогал ему «проявлять заботу» и ездил с ним в Уайвис-холл на выходные, но сын почти всегда заявлял, что слишком занят или что там слишком скучно. По сути, за последние десять лет Эдам поехал только один раз, насколько Льюис помнил, да и то только потому, что ему пообещали дать пострелять. Визит получился не очень успешным, потому что Эдам надулся, когда ему предложили ружье четырнадцатого калибра, так называемое «дамское». С тех пор Льюис иногда спрашивал себя, как бы все сложилось, если бы Эдам подчинялся ему и был бы вежлив с капризным стариком. Не получилось бы так, что Хилберт оставил бы дом Бриджит или даже «Юридическому сообществу»?
Прошло еще три года, прежде чем дядька умер. Таким образом, он стал самым долгоживущим Верн-Смитом. Приходящая домработница нашла его утром в один из апрельских дней 1976 года. Он лежал на полу на верхней площадке черной лестницы. Причиной смерти было внутримозговое кровоизлияние. В тот год Эдаму было девятнадцать, он учился на первом курсе университета и приехал домой на пасхальные каникулы. После кремации, пока немногочисленные родственники печально разглядывали цветы, поверенный дядьки, его партнер по адвокатской практике в Ипсвиче, заговорил с Льюисом и высказал предположение, что тому известно содержание завещания. Полностью уверенный в том, что собственник – он, Льюис отмахнулся от разговора, заявив, что негоже обсуждать эту тему в такой день. Поверенный кивнул и ушел.
Через неделю Эдам получил письмо, в котором сообщалось, что по завещанию скончавшегося двоюродного деда он является единственным выгодоприобретателем. Денег никаких не было, Хилберт истратил все, что у него было, на покупку пожизненной ренты, но Уайвис-холл со всем содержимым перешел в полное владение Эдама.
* * *
На Северной кольцевой было затруднено движение, а у Строунбридж-парка и Хэнгер-лейн образовались пробки. Но Льюис проявил благоразумие и выехал с большим запасом времени. Эдам очень удивится, когда увидит его. Наверное, решит, что что-то случилось с матерью и что Льюис прибыл в аэропорт в качестве печального вестника. По сути, он и есть печальный вестник, только вот новость у него другого сорта. Стоя в пробке позади контейнеровоза, забитого немецкой мебелью, и арендованного грузовичка для самостоятельных переездов, Льюис не раз и не два возвращался к одному и тому же вопросу: как и почему эти кости оказались на кладбище для домашних животных. Если честно, он не допускал, что Эдам имеет прямое отношение ко всему этому. Более вероятным он считал то, что Эдам пустил в дом какой-нибудь нежелательный элемент или элементы, и за случившееся несут ответственность бродяги или хиппи – в окрестностях Уайвис-холла всегда было много хиппи.Сам же Эдам, насколько видел Льюис, никогда не проявлял особого интереса к дому. И в этом тоже большая несправедливость. Он воспринимал внезапно свалившееся на него наследство как источник наживы. Когда пришло то письмо, Льюис едва не распечатал его. Почтовый штемпель, старомодный и точный обратный адрес (эсквайр[28] после фамилии, название дома, а также номер улицы) – все указывало на то, что письмо пришло от адвокатской фирмы Хилберта. Просто они ошиблись, только и всего, и отправили его сыну. Или, вероятно, Хилберт оставил Эдаму какую-то мелочь или сувенир…
Эдам еще дрых. Вот это Льюис всегда будет помнить, хотя остальное забыл. Но его охватила такая эйфория, что, вместо того чтобы накричать на сына и сдернуть его с кровати, он просто вошел к нему в комнату и положил письмо на тумбочку. Самое страшное заключалось в том, что за все это время у Льюиса не возникло ни малейшего сомнения в том, что именно он является новым владельцем Уайвис-холла.
Кажется, то была суббота, или Льюис не пошел на работу по какой-то иной причине. В общем, в тот день он был дома. Они с Берил сидели за столом и обедали, обсуждая, как поедут в ближайшее время в Уайвис-холл, чтобы проверить дом. И тут вошел Эдам. В то время, насколько помнит Льюис, он носил длинные волосы и бороду и напоминал, как и многие из его сверстников, какого-то причудливого предсказателя. В сознании Льюиса навсегда запечатлелась картина, как Эдам входит в столовую (вернее, в обеденную зону в гостиной): он одет, естественно, в потрепанные по низу джинсы и тунику без воротника с рисунком из спиралей разных цветов. Впоследствии Льюис жалел, что не съязвил по поводу того, что Эдам так поздно продрал глаза. Нет, он высказался по этому поводу, но добродушно. Господи, до чего же радостно на душе у него было!