Страница:
Жил-был один офицер. Так же, как и ты - граф. Только лишь не по кличке, но - званию. И был он - немцем.
Так уж получилось, что многие родственники его жили, да и сейчас живут за границей - в Германии. Поэтому, - когда разразилась германская, его отправили на восток - комполка в Туркестан.
Жена же его - курляндская немка такого же круга и положения была выселена сперва в Питер, а потом и - под Петрозаводск. Была она настолько богата и родовита, что в ссылку сию с ней отправились даже слуги. Так бывает у немцев...
Когда произошла Революция, граф вступил в армию Колчака и погиб в одном из сражений. Тело его было обнаружено и труп захоронен со всеми почестями. Согласно правилам, принятым средь колчаковцев, сообщение о смерти его было передано и в Германию, и к нам - в Россию.
Иных наследников у графа не было и все состояние после смерти досталось жене и двум детям. Их искали в Петрозаводске, но, говорят, что - графиня никогда не покидала свой дом, а вместо нее в получении Известия о Наследстве расписался ее младший брат - всецело принявший Революцию.
Сложно сказать, - как бы все повернулось, но Наследники огромных богатств, находящихся вне пределов России, поступали на особый учет и сразу же из Москвы в Петрозаводск выехал спецотряд Чрезвычайной Комиссии, коему было приказано срочно вывезти графиню с детьми для особого разбирательства. Не скрою, - кое-кто надеялся, что женщину удастся уговорить передать все ее зарубежное состояние - в обмен на... скажем так - безопасность ее малышей.
Но когда сей отряд прибыл в Петрозаводск, выяснилось... Якобы неизвестная банда напала на дом и убила графиню, ее детей и всех слуг. Чудом выжил лишь младший брат той самой женщины, что была изображена на найденном тобой медальоне. Этот человек уже получил свидетельства о смерти всей несчастной семьи и выехал из страны, чтоб получить неслыханное наследство...
После гибели сестры, племянника и племянницы именно он унаследовал все их состояние!
Нашей комиссии это все не понравилось, мы стали копать и выяснили удивительную подробность: ежели бы графиня, или кто-нибудь из ее детей остались в живых, богач сей - стал бы нищим! Война прошла как раз по владениям их семьи и все - решительно все уничтожила! Зато имущество зятя этого человека оказалось почти что - не тронутым.
Мало того... Следователи обнаружили еще одну вещь. В семьях чекистов и следователей местного отдела ЧеКа обнаружились предметы и вещи, вывезенные из дома вырезанной семьи. Нашлись свидетели, утверждавшие что в некую ночь местный отряд ЧеКа выезжал за город, а вернулся с санями, груженными барахлом.
По-моему приказу все эти люди были немедленно арестованы, а моя комиссия начала особое следствие. Огромные деньги ушли из страны и кто-то должен за сие отвечать.
В ходе следствия выяснилось... На пожарище не хватило одного трупа. Тело десятилетнего мальчика бесследно исчезло, а местные охотники подтвердили, что вокруг дома в ту страшную ночь ходил мальчик. Они указали и место, где он лежал, следя и слыша все, что происходило в том доме, и то... где он бросил дорогую шинель офицера-гвардейца. Глупо.
Кто, кроме ребенка, мог надеть на себя длиннополую шинель гвардейского офицера в начале 1920-го? Глупо. И мы знали, что мальчик - остался жив. Все эти годы мы искали его.
Нам нужен был законный Наследник, коий смог бы перевести в Россию унаследованное имущество. Но вместе с нами делом сиим занялись и... наши политические противники. Они предпочли работать с человеком, убившим собственную сестру и племянницу.
Не так давно... Не так давно пришла весть, что человек сей уже завербован и работает теперь на нашу разведку. Появился новый приказ... Ежели нам и удастся найти некоего пропавшего мальчика, он должен... Исчезнуть. Ибо теперь нам невыгодно его появление.
Знаешь что?"
Мне казалось, что кто-то огромный взгромоздился на мою грудь и нельзя ни вдохнуть, ни - выдохнуть. Человек же в выцветшей гимнастерке с раздражением вдруг взмахнул рукой и сказал:
- "Произошло преступление! Чудовищное преступление! Я сам - в молодости много чего натворил, но тут... Чистой воды уголовщина! Мы отпустили всех этих... С позволенья сказать - чекистов, хоть я и настаивал на Трибунале для любого из них! Такие люди позорят и меня, и - всех нас! У нас должны быть - Чистые Руки! Ты понимаешь, - Чистые Руки!
А когда детоубийцу выставляют нашим агентом... Увы, это - Ленинград и Ленинградская область! Там всем заправляют... всякие сволочи! Я ничего не могу тут поделать!
Ты меня понимаешь?!"
Меня будто ударили по голове. Люди с сожалением и ободреньем в глазах смотрели все на меня, а я вдруг осознал, что неправильно понимал все их взгляды. В горле у меня пересохло, я хотел что-то сказать, когда человек в выцветшей гимнастерке пробормотал:
- "Извини, что... Было у нас тут сомнение. Отдельные товарищи думали, что ты... убил этого Крафта. К счастью, у тебя есть свидетели, кои подтвердили, что ты ухаживал за Колей Крафтом до его смерти.
И еще одно. На будущее. Я готов поверить в то, что сын немецкого инженера-путейца откуда-то знает не только немецкий, но и английский с французским в придачу. Но родиться в Ташкенте, и не понимать простейших слов по-узбекски!? В другой раз - готовься тщательней! А держишься ты - хорошо.
Ладно... Посмотрим, поучим. Может и выйдет из тебя - какой толк. Крафтом я назвать тебя не могу, слишком уж ты не похож на сына того, с кем я пару лет прожил в ссылке. Поэтому...
Оформите на него - Кравцов. Кравцов Николай Иванович. Раз уж ты не смеешь звать тебя своим именем, - какая разница тебе - Кравцов, или Крафт?
Немногие из наших воспитанников похвастаются твоими манерами с выправкой. А сие - дорогого стоит!"
С этими словами человек в гимнастерке выудил откуда-то мой медальон и небрежно бросил его в мою сторону. Я сразу подхватил его и поспешил спрятать.
Когда меня выели из учительской, ко мне подбежал старый унтер Потапыч, коий ощупал меня со всех сторон, обнял, расцеловал и, тряся за плечо, почти что воскликнул:
- "Ну, - Граф! Ну, молодец! Глянулся ты! Глянулся самому Феликсу Эдмундовичу! Ты не думай, он же из благородных, - из НАШИХ! Такой же шляхтич, как ты.
Ему, - главное - чтоб Порядок! Чтоб... Ну, ты понял! Глянулся ты ему. Глянулся! Принимай отряд, Граф! Теперь ты - командир над всеми ребятами твоего возраста. Принимай отряд, Коля! Клаус..."
Я шел за Потапычем, а ноги у меня были, как ватные. Я шел и плакал, я знал, что - ВЕРНУЛСЯ.
Это - мой Дом. Это - то место, где еще нужны Рыцари. И придет день, когда мы наведем тут Порядок. А я найду их... Я их помню. Я помню взгляд Феликса Эдмундовича, коим он следил за мной, когда я смотрел на показанные мне фотографии.
У нас - что-то вроде негласного договора. Я выучусь и исполню любой Приказ Феликса Эдмундовича. А он мне отдаст всех этих. Всех - до единого. И смерть их не будет легка.
Ни одному из них я не пущу пулю в голову. Я... Я знаю, что я с ними сделаю! И с ними, и с их покровителями. Из этого... Из Ленинграда и области. А потом я поеду в Германию.
Мне очень нужно поехать в Германию!
Бейт
Жрица
The Enchantress
La Papesse
Die Hohepriesterin
Цикл Пользы - Зарождение
Валансьенн - 1147 год
Меня разбудили колокола. Я приоткрыл глаз. Сквозь слюдяное окошко пробивался робкий рассвет. А колокола били, звонили на все голоса: "Вставайте, вставайте, провожайте Героев на Правое дело!" Я отсюда услышал, как в городе распахиваются ставни, кричат петухи, да собаки брешут на такой шум.
Рядом со мною заворочалась моя жена. Ну... Не совсем жена. Я наследный граф Александер ван Геннегау живу с Ребеккой - дочерью торговца сукном Исаака из Валансьенна.
Это - не мезальянс. Я - младший из четырех сыновей моего батюшки и вероятность того, что из наследного графа я стану - граф истинный скорее теоретическая. Исаак же - самый богатый человек в моем городе. Я же градоначальник. Я охраняю гешефт и все привилегии моему тестю, он ссужает деньгами мою городскую управу.
Много раз кюре намекал мне, что - не стоит Бога гневить. Да - я христианин, она - иудейка. Я - Власть Светская в сием городе, ее отец Власть денег. Неужто нельзя крестить "эту жидовку и не подавать соблазн пастве"?
Много раз местный раввин заводил разговор, - "Все что Господь ни делает - все к лучшему. Ты любишь девицу, она любит тебя, душами вы прилепились друг к другу. Почему б вам, синьор, не прийти к Вере Истинной? Девица живет с вами в Грехе, что печалит ее благословенных родителей, а вам - все равно..."
Нет. Не все равно. Я - Рыцарь. А стоит мне принять Обрезание и конец. А я ничего, кроме как - воевать, не умею. Не приучен я к этому. Почитай с четырнадцати лет я в седле - служу моему Императору и Германской Империи. Пятнадцать лет я в седле...
Три войны. Пять шрамов. Однажды был взят в плен. Бежал. Сам взял в плен с десяток баронов противника. Получил за них большой выкуп. На деньги сии возвел Храм Пресвятой Богородицы и подновил стены моей родной крепости. Люди мои - молятся на меня. А я...
Я не могу найти себе места. Видите ли...
Все три прошедших войны мы - германские бароны вели с преступною, наглою Францией. Я сам - говорю по-французски. У моего города французское имя. Я лучше понимал язык моих врагов на сих войнах, чем моих командиров, присланных из Германии.
И вместе с тем... Французы, входя в наши - немецкие города, страшно в них зверствуют. Что делают с женщинами - и так ясно. Но они же ведь не оставляют в живых ни стариков, ни детей! Лишь пленных немецких рыцарей, за коих можно взять выкуп...
Господи, я спрашивал у кюре - люди ли это, иль - созданья нечистого, коий придал своему адскому воинству людской вид? Кюре лишь развел руками и отвечал, что всех франков ждет суровая кара за ими содеянное... Потом. На Страшном Суде.
Я не знаю... Я плакал, я исповедовался кюре, что я не готов ждать Конца Света. Вся эта французская мразь будет гореть у меня - здесь и сейчас, - за все слезы, страдания, Кровь моих подданных...
Всякий раз, когда я брал их ненавистные города, я жег их до тла, а жителей предавал огню и мечу... Я - Рыцарь. Я не могу и не желаю обрезываться, ибо тогда я не смогу мстить за всех НАШИХ...
Так и жил я до тех пор, пока к нам не пришла проклятая ОСПА. Меня, моего отца, старших братьев моих - Господь миловал, но вот милую матушку... Я рыдал, я молился, я бился головой об алтарь, чтоб Господь смилостивился и спас Ее - самую главную и любимую для меня Женщину...
Но она умирала... И тогда я дал Господу - самую страшную, последнюю Клятву: ежели мать моя встанет на ноги, я отправлюсь в Землю Обетованную Спасать Гроб Господень. И так как в Крестовый Поход христиане ходят без различия Крови и подданства, я...
Я - Дал Клятву, что - ради матушки я встану в один - общий строй с ненавистными нехристями из трижды проклятой Франции! Все слышали мою клятву. Весь город. Мой - подвластный мне город.
И стоило мне поклясться, как прибыл гонец из замка моего отца в Монсе с известием, что матушке стало лучше... И весь город мой узрел в сием - Перст Божий. А я стал готовиться в Крестовый Поход.
Ревекка моя могла бы стать христианкой. Но она сказала мне как-то, "Во что Веришь ты, Рыцарь? В Гроб?! А я - в Храм Божий! Ты просишь меня Креститься в Веру твою, чтоб и я Поверила в Гроб?! Рассуди сам - что Святее и Чище: Гроб, или - Храм? И не заставляй меня Верить в Покойника!"
Так и живем мы в Грехе. Я не могу без нее, а она - без меня. Я не могу и никогда не смогу обрезаться, а она - не может, да и не хочет принять Крещение. Я - Грешу, живя в Блуде с жидовкою. Она Грешит, ибо живет в Блуде с гоем... Но сегодня все кончится.
Я и люди мои уходим в Крестовый Поход. Спасать Гроб Господень... В Землю Обетованную. В ее Землю.
Жена моя уже открыла глаза и внимательно смотрела на меня, поглаживая моею рукой свой округлый животик. Наверно в тысячный раз она спросила меня:
- "Куда тебя посылают? Куда тебе писать письма?"
В тысячный раз я ответил:
- "Дед мой комендант Яффской Крепости. Он уже стар и ждет, не дождется меня, чтоб передать мне командованье. Он страшно обрадовался, когда узнал, что оставляет Крепость родному внуку. Я служить буду в Яффе".
В тысячный раз еврейская жена моя поправила меня:
- "В Хайфе. Твоя крепость называется - Хайфа. Она всегда была Хайфой. Там живут наши родичи. Они зовут ее - Хайфа..."
Я устал от этого спора. Кто я? Граф Геннегау. Где моя Родина? В Геннегау. Кому я служу? Германскому Императору.
Почему же враги мои - назло мне зовут меня Граф Александр д'Эно? Почему земли мои они зовут графством Эно??! Почему они всю жизнь твердят, что мы - Франция, временно занятая Германией?!
Не хватало мне только всех этих безумных, бездумных споров - где мне служить, - в Яффе, или же - в Хайфе! Дед мой защищал сарацинскую крепость Яффу от мусульман. Жители города, что помогали ему на стенах, зовут город свой - Хайфа и говорят, что сарацины переиначили его иудейское имя. Дед же пишет, что пленные сарацины возвели крепость Яффу на окраине горда Хайфы и никто не виновен в том, что город впоследствии вполз на сарацинскую крепость, а крепость та раскинула стены вокруг иудейского города!
Кто я?! Фон Геннегау, или - все же д'Эно?! Куда я еду служить: в Яффу, или же - в Хайфу? Господи, просвети меня, темного - где у нас завершается Германия и начинается Франция?! Где у них - конец Палестины и начало Израиля?! У меня странное чувство, что я шило меняю на мыло. Из огня, да в полымя. И моя собственная жена столь же ненавидит арабов и сарацин, сколь я - ненавистную Францию.
Я видел пленных сарацин, привезенных паломниками из Палестины. Я не узрел большой разницы в них и внешности моего тестя. Впрочем, разница есть - тесть мой иудей лишь на четверть. А на три четверти он... Теряюсь сказать - француз, или немец.
Строго говоря, он похож на моего отца, если бы батюшка мой носил ермолку и пейсы. Или наоборот...
Мы лежим рядом на одном супружеском ложе и я целую женин живот, шепча ему слова Любви и Надежды. Ежели сие будет мальчик - его Крестят, чтоб я смог гордиться моим сыном - Рыцарем! А ежели сие - девочка, пусть растет она в доме великого гешефтмахера средь богатства и роскоши...
Я оставляю жене все Права на доходы мои от городских сукновален и доли в торговых делах Исаака из Валансьенна, а мой отец и старшие братья дали согласие, что все это - деньги моих сына, иль доченьки. Сам кюре объявил, что обидеть Паломника - Святотатство. А реббе кивнул, шепнув тестю про то, что Ребекка моя теперь тоже должна соблюдать десятину и вносить свою лепту.
На улице слышен топот множества ног. Это люди мои в боевом облачении торопятся к возведенной мной церкви. Пора.
Я медленно встаю из постели, Ревекка поднимается следом. Мы молча помогаем друг другу одеться. К чему слова? Все уже было сказано и выплакано, и замолено поцелуями много раз...
Я дал мою Клятву. Я Спас мою матушку. Я Верю в сие. Я Обязан теперь Идти Защищать Гроб Господень. Жена моя Верит в Храм. Я - в Божью Волю и то, что за все надо платить. Я не Хочу уезжать. Я Люблю жену и моего еще не родившегося ребеночка. Но я - ОБЕЩАЛ.
И я - Рыцарь. А Рыцарское Слово - дороже всего. Я Верю в сие...
Когда я вышел на улицу и мне подали моего коня, люди плакали, женщины крестили меня, а мужики снимали шапки свои, истово крестились, били поклоны мне вслед и кричали:
- "Удачи вам, Граф! Помолитесь за нас перед Гробом Господним! Да ниспошлет Бог Удачу Вам и всем НАШИМ!"
Отряд мой уже собрался на площади перед церковью. Прибыли епископы из Намюра и Монса, а из кафедральной церкви Шарлеруа принесли "мироточивую и нерукотворную Богородицу". Люди мои по очереди вставали на колени и причащались пред ней, чтоб Матерь Божия даровала всем нам Святость и Чистоту наших помыслов.
У врат церкви стоял мой отец, моя милая матушка и старшие братья. Мама расплакалась, облобызала меня, братья с чувством били меня по плечам и обнимались со мной на прощание. Каждая из знатных семей по негласному мнению обязана отправить одного из мужчин в Палестину. Только вот... Не возвращается назад почти что - никто. Поэтому братья мои столь крепко обнимали меня и невольно шептали, виновато пряча глаза:
- "Ты... Не думай. Ты - не волнуйся. Дите твое унаследует все твое состояние до последнего су! Спасибо тебе, Александер!"
Последним подошел мой отец. Он был совсем крохою, когда дед оставил его, уходя в Землю Обетованную. Поэтому отец с чувством Благословил меня на Правое дело и, роняя слезу, громко вымолвил:
- "Я сам вырос без батюшки и знаю... Ни о чем не тревожься, не думай. Сын твой вырастет самым любимым из моих сыновей. Не внуков, но - сыновей. Меня самого твой прапрадед растил вместо сына. Обещаю тебе отплатить Долг перед дедом - сторицей"!
При словах сиих снова весело запели колокола, бабы взвыли, провожая своих мужиков, нагнанные священники, да всякие служки запели, перекрикивая их "Аллилуйя!", "Осанна!" и "Славься Господи!"
По отрядам прошелестела команда и люди мои, грохоча сапогами, потянулись долгой, неспешной рекой вниз под горку, - к мостам через Шельду - на восток вглубь родимой Германии. Зазвенели, зажурчали колесами, да зазвякали бесконечные подводы с рыцарскими доспехами - пару лет им предстоит ехать в пыли бесконечных дорог, пока люди мои не наденут их в Палестине...
На армией моей взвился андреевский стяг - флаг моего Геннегау и черный крест Германской Империи. Люди мои, чтоб подбодрить себя, затянули "Коль славен...", им вторили блеяньем десятки, сотни овец, да коров гонимые меж моими отрядами "на прокорм нашего войска". Я, налегке, без доспехов гарцевал на коне над моими людьми, ободряя их шуткой, чтоб... Надеюсь, что у меня не будет слишком уж много беглых, да дезертиров... Уходим ведь - навсегда. НАВЕКИ.
Господи, как же страшно сие Слово - НАВЕКИ.
Два года. Два года бесконечного марша. Десятки, сотни людей моих навсегда упадут, рухнут с голоду, холоду, от усталости только лишь для того, чтобы выжившие увидели Гроб Господень?!
Жуткая Мысль холодком заползла в мое сердце:
Мы идем к Гробу, чтоб все вместе постоять и заглянуть туда - вниз, в разверстую пасть бездонной Могилы. НАШЕЙ МОГИЛЫ.
"Во что Веришь ты, Рыцарь? В Гроб?! А я - в Храм Божий! Ты просишь меня Креститься в Веру твою, чтоб и я Поверила в Гроб?! Рассуди сам - что Святее и Чище: Гроб, или - Храм? И не заставляй меня Верить в Покойника!"
Я невольно обернулся назад. У меня было чувство, что меня - как будто позвали. На холме виднелась повозка с иудейскими звездами, а на ней стояла жена. И я знал, что она знает, что я сейчас смотрю на нее. Жена моя подняла руку, слабо махнула мне, а потом...
На прощание она ПЕРЕКРЕСТИЛА меня.
Гимель
Хозяйка
The Mistress
L'Imperatrice
Die Herrscherin
Цикл Мысли - Зарождение
N-ск - 1940 год
Я стояла пред воротами городской тюрьмы и ждала - не знаю чего. Он, наверное, забыл про меня. Господи, он жил там - во Франции, учился в Санкт-Петербурге, знакомился с настоящими барышнями... Я не знаю, я никогда в жизни не видела "истинных барышень", но я читала про них у Пушкина, Толстого, Тургенева... И еще я видела - Лешеньку.
Я помню, как я встретила его в первый раз - у нас... У нас "забрали" пару преподавательниц (за то, что они когда-то работали на КВЖД), а среди года замены не было и из соседней "мужской" школы к нам пришел их директор - мой Лешенька.
Помню, как он вошел к нам в большой класс ("большой" потому, что в те дни "взяли" многих, уроки все "совместились и за парты набилось аж два класса девочек), положил на стол наши классные журналы и сухо спросил:
- "Какой это урок? Я что-то запутался".
Наш класс ответил, что - математика, параллельный - история. Директор "мальчиков" чуть кивнул, подошел к окну (был ноябрь и за окном было мрачно и сыро) и вдруг произнес:
"Я лютеран люблю Богослуженье,
Обряд их строгий, важный и простой
Сих голых стен, сей храмины пустой
Понятно мне высокое ученье..."
Я впервые в жизни слышала Тютчева и - разрыдалась. И многие тоже расплакались. Я вдруг поняла, что никогда в жизни более не увижу нашу учительницу математики. И "истеричку" тоже - никогда не увижу.
Тютчевская "дверь" за ними закрылась - раз и навсегда. Вернее кем-то закрыта. И еще я знала, что придет день и Лешеньку тоже "заберут". Ведь он - офицер. Офицер - той "царской армии". И что-то вроде князя для местных. А самое главное, - он наизусть знает запрещенного у нас Тютчева.
А Лешенька стоял и читал Тютчева и Есенина - пока не прозвенел звонок. А на другой день пришли и сказали, что теперь мы "временно" учимся "вместе с мальчиками". В "мужскую" не приходили. Говорили, что Лешенька якобы ходил куда-то и сказал так:
- "Я офицер и происхожу из дворян. Пару лет отсидел в исправительных лагерях. И в то же время я - директор школы. Ежели вы тронете любого из моих учителей, я напишу анонимку, что кто-то из вас сажает невинных, оставляя на свободе явного "контрика". Так что - вам придется арестовать меня первого".
Его не арестовали. В "мужской" учились дети всех "важных лиц" нашей "бывшей губернии". И "важным лицам" не захотелось терять - ни такого директора школы, ни такого Учителя Русского Языка и Литературы. Поэтому - в "мужской" так никого и не взяли...
В нашей школе было что-то вроде местного праздника, когда стало известно, что нас "объединили" со школой моего Лешеньки. Учительницы чуть ли не прыгали и - целовались, как девочки.
Я не решалась, я долго не решалась открыться ему. После окончания школы, я стала учительницей. Не совсем - настоящей, а... Ну, вы понимаете - многих "взяли", а учить детей надо и меня, как отличницу, "временно приняли" на ставку учительницы начальной школы, а на настоящую учительницу я стала учиться - заочно. Я решила стать учительницей Русского Языка и Литературы.
Потом... Потом наступил 1937 год и всех "важных лиц" тоже стали "забирать" по ночам. На Новогоднем празднике 1938 года Лешенька стоял совершенно один - всех его бывших покровителей уже "взяли", говаривали, что в тюрьме они наговорили на него - невесть что и самого Лешеньку возьмут со дня на день.
Все боялись к нему даже и подойти. А я... Вокруг него всегда вилось много женщин. Они были умнее, красивей, "тоньше" меня и я всегда страшно стеснялась. Подойти к Лешеньке было все равно, что прикоснуться к грозному Божеству - испепеляющему святотатцев.
Но в тот вечер он был один и я дождалась "белого танца" и пригласила его. Слово за слово, - я разговорила его, потом он пошел меня провожать. На прощанье он поклонился, церемонно поцеловал мою руку, и... Я не выдержала, я стала целовать его первой.
Я целовала шрам на его лбу, его рано поседевшие волосы, я прошептала, я стала умолять его - подняться ко мне в мою комнату в коммуналке... Он отрицательно качал головой и, вырываясь, шептал:
- "Нет... Не надо... Ты не понимаешь, - я - "Враг народа". Я всегда знал, я всегда видел - как ты глядишь в мою сторону. Я не могу... Из-за меня они "возьмут" и тебя!"
Он уже почти "вырвался", когда мне на ум пришли строки нашего любимого Тютчева:
"И гроб опущен уж в могилу,
И все столпилося вокруг...
Толкутся, дышат через силу,
Спирает грудь тлетворный дух..."
Лешенька будто замер, прислушиваясь, а я сказала ему:
- "Хорошо, тебя заберут. Что дальше-то? У тебя - Долг пред твоими Предками. У тебя должен быть Сын. У них должно быть - Продолжение Рода. Подари мне его. Я не прошу у тебя - стать твоею женой. Я хочу стать матерью твоего ребенка. Пошли ко мне в комнату. Я решилась...
Мама моя давно умерла, отца пять лет, как "забрали", а бабушка не пережила этого. Я знаю, как "забирают". Я не боюсь!
В день, когда ими разверсты могилы, единственное, что мы можем сделать - приготовить для нас еще одну колыбель".
Мы поднялись ко мне.
Затем были каникулы и я была месяц счастлива. Мой Лешенька жил у меня и мы были - женой и мужем. А взяли его - в феврале. Среди бела дня. Приехали на грузовичке, поднялись на второй этаж, вошли в его кабинет.
Как раз была перемена и по-моему вся школа смотрела на то, как его уводили. Он шел совершенно покойно и я почему-то видела на нем - не бесформенное пальто из непонятно чего, а шинель "царского офицера" и почему-то шпагу в дорогих ножнах. Мне даже привиделось, как у этакой лесенки в открытый кузов грузовичка один из энкавэдэшников отдал ему Честь, Лешенька как будто отстегнул от пояса шпагу, чекист принял ее, еще раз отдал Честь, они сели в грузовичок и уехали.
Знаете за что "забрали" его? В жизни не догадаетесь! Лешенька учился в Санкт-Петербуржском Университете и пошел добровольцем на империалистическую и служил в Русском Экспедиционном корпусе во Франции - вместе с Фрунзе, Якиром и Тухачевским. Был ранен в 1917 году и пару лет лечился по французским госпиталям. Поэтому и не воевал с "нашими".
Правда, - и вернулся он не сразу, а в конце двадцатых, когда здесь уже все решилось. Говорил, - "ностальгия замучила".
Именно из-за того, что он ни дня не боролся против Советской Республики, ему и дозволили стать учителем. Правда - сажали. На всякий случай. На сей раз его посадили за то, что он во Франции служил в одном полку с Тухачевским. Только - за это.
А у меня в конце февраля пришли месячные и я рыдала, как сумасшедшая. Я решила, что у Лешеньки и всего его Рода теперь никогда не будет Наследников.
Я ходила к нему в тюрьму, я носила ему передачи и в конце прошлого 1939 года мне вдруг сказали, что Лешенька "не сознался" и дело по нему будет закрыто. Все это время мне он него не было - ни единой записочки. И вот пару дней назад мне сказали, что сегодня - моего Лешеньку выпустят.
Так уж получилось, что многие родственники его жили, да и сейчас живут за границей - в Германии. Поэтому, - когда разразилась германская, его отправили на восток - комполка в Туркестан.
Жена же его - курляндская немка такого же круга и положения была выселена сперва в Питер, а потом и - под Петрозаводск. Была она настолько богата и родовита, что в ссылку сию с ней отправились даже слуги. Так бывает у немцев...
Когда произошла Революция, граф вступил в армию Колчака и погиб в одном из сражений. Тело его было обнаружено и труп захоронен со всеми почестями. Согласно правилам, принятым средь колчаковцев, сообщение о смерти его было передано и в Германию, и к нам - в Россию.
Иных наследников у графа не было и все состояние после смерти досталось жене и двум детям. Их искали в Петрозаводске, но, говорят, что - графиня никогда не покидала свой дом, а вместо нее в получении Известия о Наследстве расписался ее младший брат - всецело принявший Революцию.
Сложно сказать, - как бы все повернулось, но Наследники огромных богатств, находящихся вне пределов России, поступали на особый учет и сразу же из Москвы в Петрозаводск выехал спецотряд Чрезвычайной Комиссии, коему было приказано срочно вывезти графиню с детьми для особого разбирательства. Не скрою, - кое-кто надеялся, что женщину удастся уговорить передать все ее зарубежное состояние - в обмен на... скажем так - безопасность ее малышей.
Но когда сей отряд прибыл в Петрозаводск, выяснилось... Якобы неизвестная банда напала на дом и убила графиню, ее детей и всех слуг. Чудом выжил лишь младший брат той самой женщины, что была изображена на найденном тобой медальоне. Этот человек уже получил свидетельства о смерти всей несчастной семьи и выехал из страны, чтоб получить неслыханное наследство...
После гибели сестры, племянника и племянницы именно он унаследовал все их состояние!
Нашей комиссии это все не понравилось, мы стали копать и выяснили удивительную подробность: ежели бы графиня, или кто-нибудь из ее детей остались в живых, богач сей - стал бы нищим! Война прошла как раз по владениям их семьи и все - решительно все уничтожила! Зато имущество зятя этого человека оказалось почти что - не тронутым.
Мало того... Следователи обнаружили еще одну вещь. В семьях чекистов и следователей местного отдела ЧеКа обнаружились предметы и вещи, вывезенные из дома вырезанной семьи. Нашлись свидетели, утверждавшие что в некую ночь местный отряд ЧеКа выезжал за город, а вернулся с санями, груженными барахлом.
По-моему приказу все эти люди были немедленно арестованы, а моя комиссия начала особое следствие. Огромные деньги ушли из страны и кто-то должен за сие отвечать.
В ходе следствия выяснилось... На пожарище не хватило одного трупа. Тело десятилетнего мальчика бесследно исчезло, а местные охотники подтвердили, что вокруг дома в ту страшную ночь ходил мальчик. Они указали и место, где он лежал, следя и слыша все, что происходило в том доме, и то... где он бросил дорогую шинель офицера-гвардейца. Глупо.
Кто, кроме ребенка, мог надеть на себя длиннополую шинель гвардейского офицера в начале 1920-го? Глупо. И мы знали, что мальчик - остался жив. Все эти годы мы искали его.
Нам нужен был законный Наследник, коий смог бы перевести в Россию унаследованное имущество. Но вместе с нами делом сиим занялись и... наши политические противники. Они предпочли работать с человеком, убившим собственную сестру и племянницу.
Не так давно... Не так давно пришла весть, что человек сей уже завербован и работает теперь на нашу разведку. Появился новый приказ... Ежели нам и удастся найти некоего пропавшего мальчика, он должен... Исчезнуть. Ибо теперь нам невыгодно его появление.
Знаешь что?"
Мне казалось, что кто-то огромный взгромоздился на мою грудь и нельзя ни вдохнуть, ни - выдохнуть. Человек же в выцветшей гимнастерке с раздражением вдруг взмахнул рукой и сказал:
- "Произошло преступление! Чудовищное преступление! Я сам - в молодости много чего натворил, но тут... Чистой воды уголовщина! Мы отпустили всех этих... С позволенья сказать - чекистов, хоть я и настаивал на Трибунале для любого из них! Такие люди позорят и меня, и - всех нас! У нас должны быть - Чистые Руки! Ты понимаешь, - Чистые Руки!
А когда детоубийцу выставляют нашим агентом... Увы, это - Ленинград и Ленинградская область! Там всем заправляют... всякие сволочи! Я ничего не могу тут поделать!
Ты меня понимаешь?!"
Меня будто ударили по голове. Люди с сожалением и ободреньем в глазах смотрели все на меня, а я вдруг осознал, что неправильно понимал все их взгляды. В горле у меня пересохло, я хотел что-то сказать, когда человек в выцветшей гимнастерке пробормотал:
- "Извини, что... Было у нас тут сомнение. Отдельные товарищи думали, что ты... убил этого Крафта. К счастью, у тебя есть свидетели, кои подтвердили, что ты ухаживал за Колей Крафтом до его смерти.
И еще одно. На будущее. Я готов поверить в то, что сын немецкого инженера-путейца откуда-то знает не только немецкий, но и английский с французским в придачу. Но родиться в Ташкенте, и не понимать простейших слов по-узбекски!? В другой раз - готовься тщательней! А держишься ты - хорошо.
Ладно... Посмотрим, поучим. Может и выйдет из тебя - какой толк. Крафтом я назвать тебя не могу, слишком уж ты не похож на сына того, с кем я пару лет прожил в ссылке. Поэтому...
Оформите на него - Кравцов. Кравцов Николай Иванович. Раз уж ты не смеешь звать тебя своим именем, - какая разница тебе - Кравцов, или Крафт?
Немногие из наших воспитанников похвастаются твоими манерами с выправкой. А сие - дорогого стоит!"
С этими словами человек в гимнастерке выудил откуда-то мой медальон и небрежно бросил его в мою сторону. Я сразу подхватил его и поспешил спрятать.
Когда меня выели из учительской, ко мне подбежал старый унтер Потапыч, коий ощупал меня со всех сторон, обнял, расцеловал и, тряся за плечо, почти что воскликнул:
- "Ну, - Граф! Ну, молодец! Глянулся ты! Глянулся самому Феликсу Эдмундовичу! Ты не думай, он же из благородных, - из НАШИХ! Такой же шляхтич, как ты.
Ему, - главное - чтоб Порядок! Чтоб... Ну, ты понял! Глянулся ты ему. Глянулся! Принимай отряд, Граф! Теперь ты - командир над всеми ребятами твоего возраста. Принимай отряд, Коля! Клаус..."
Я шел за Потапычем, а ноги у меня были, как ватные. Я шел и плакал, я знал, что - ВЕРНУЛСЯ.
Это - мой Дом. Это - то место, где еще нужны Рыцари. И придет день, когда мы наведем тут Порядок. А я найду их... Я их помню. Я помню взгляд Феликса Эдмундовича, коим он следил за мной, когда я смотрел на показанные мне фотографии.
У нас - что-то вроде негласного договора. Я выучусь и исполню любой Приказ Феликса Эдмундовича. А он мне отдаст всех этих. Всех - до единого. И смерть их не будет легка.
Ни одному из них я не пущу пулю в голову. Я... Я знаю, что я с ними сделаю! И с ними, и с их покровителями. Из этого... Из Ленинграда и области. А потом я поеду в Германию.
Мне очень нужно поехать в Германию!
Бейт
Жрица
The Enchantress
La Papesse
Die Hohepriesterin
Цикл Пользы - Зарождение
Валансьенн - 1147 год
Меня разбудили колокола. Я приоткрыл глаз. Сквозь слюдяное окошко пробивался робкий рассвет. А колокола били, звонили на все голоса: "Вставайте, вставайте, провожайте Героев на Правое дело!" Я отсюда услышал, как в городе распахиваются ставни, кричат петухи, да собаки брешут на такой шум.
Рядом со мною заворочалась моя жена. Ну... Не совсем жена. Я наследный граф Александер ван Геннегау живу с Ребеккой - дочерью торговца сукном Исаака из Валансьенна.
Это - не мезальянс. Я - младший из четырех сыновей моего батюшки и вероятность того, что из наследного графа я стану - граф истинный скорее теоретическая. Исаак же - самый богатый человек в моем городе. Я же градоначальник. Я охраняю гешефт и все привилегии моему тестю, он ссужает деньгами мою городскую управу.
Много раз кюре намекал мне, что - не стоит Бога гневить. Да - я христианин, она - иудейка. Я - Власть Светская в сием городе, ее отец Власть денег. Неужто нельзя крестить "эту жидовку и не подавать соблазн пастве"?
Много раз местный раввин заводил разговор, - "Все что Господь ни делает - все к лучшему. Ты любишь девицу, она любит тебя, душами вы прилепились друг к другу. Почему б вам, синьор, не прийти к Вере Истинной? Девица живет с вами в Грехе, что печалит ее благословенных родителей, а вам - все равно..."
Нет. Не все равно. Я - Рыцарь. А стоит мне принять Обрезание и конец. А я ничего, кроме как - воевать, не умею. Не приучен я к этому. Почитай с четырнадцати лет я в седле - служу моему Императору и Германской Империи. Пятнадцать лет я в седле...
Три войны. Пять шрамов. Однажды был взят в плен. Бежал. Сам взял в плен с десяток баронов противника. Получил за них большой выкуп. На деньги сии возвел Храм Пресвятой Богородицы и подновил стены моей родной крепости. Люди мои - молятся на меня. А я...
Я не могу найти себе места. Видите ли...
Все три прошедших войны мы - германские бароны вели с преступною, наглою Францией. Я сам - говорю по-французски. У моего города французское имя. Я лучше понимал язык моих врагов на сих войнах, чем моих командиров, присланных из Германии.
И вместе с тем... Французы, входя в наши - немецкие города, страшно в них зверствуют. Что делают с женщинами - и так ясно. Но они же ведь не оставляют в живых ни стариков, ни детей! Лишь пленных немецких рыцарей, за коих можно взять выкуп...
Господи, я спрашивал у кюре - люди ли это, иль - созданья нечистого, коий придал своему адскому воинству людской вид? Кюре лишь развел руками и отвечал, что всех франков ждет суровая кара за ими содеянное... Потом. На Страшном Суде.
Я не знаю... Я плакал, я исповедовался кюре, что я не готов ждать Конца Света. Вся эта французская мразь будет гореть у меня - здесь и сейчас, - за все слезы, страдания, Кровь моих подданных...
Всякий раз, когда я брал их ненавистные города, я жег их до тла, а жителей предавал огню и мечу... Я - Рыцарь. Я не могу и не желаю обрезываться, ибо тогда я не смогу мстить за всех НАШИХ...
Так и жил я до тех пор, пока к нам не пришла проклятая ОСПА. Меня, моего отца, старших братьев моих - Господь миловал, но вот милую матушку... Я рыдал, я молился, я бился головой об алтарь, чтоб Господь смилостивился и спас Ее - самую главную и любимую для меня Женщину...
Но она умирала... И тогда я дал Господу - самую страшную, последнюю Клятву: ежели мать моя встанет на ноги, я отправлюсь в Землю Обетованную Спасать Гроб Господень. И так как в Крестовый Поход христиане ходят без различия Крови и подданства, я...
Я - Дал Клятву, что - ради матушки я встану в один - общий строй с ненавистными нехристями из трижды проклятой Франции! Все слышали мою клятву. Весь город. Мой - подвластный мне город.
И стоило мне поклясться, как прибыл гонец из замка моего отца в Монсе с известием, что матушке стало лучше... И весь город мой узрел в сием - Перст Божий. А я стал готовиться в Крестовый Поход.
Ревекка моя могла бы стать христианкой. Но она сказала мне как-то, "Во что Веришь ты, Рыцарь? В Гроб?! А я - в Храм Божий! Ты просишь меня Креститься в Веру твою, чтоб и я Поверила в Гроб?! Рассуди сам - что Святее и Чище: Гроб, или - Храм? И не заставляй меня Верить в Покойника!"
Так и живем мы в Грехе. Я не могу без нее, а она - без меня. Я не могу и никогда не смогу обрезаться, а она - не может, да и не хочет принять Крещение. Я - Грешу, живя в Блуде с жидовкою. Она Грешит, ибо живет в Блуде с гоем... Но сегодня все кончится.
Я и люди мои уходим в Крестовый Поход. Спасать Гроб Господень... В Землю Обетованную. В ее Землю.
Жена моя уже открыла глаза и внимательно смотрела на меня, поглаживая моею рукой свой округлый животик. Наверно в тысячный раз она спросила меня:
- "Куда тебя посылают? Куда тебе писать письма?"
В тысячный раз я ответил:
- "Дед мой комендант Яффской Крепости. Он уже стар и ждет, не дождется меня, чтоб передать мне командованье. Он страшно обрадовался, когда узнал, что оставляет Крепость родному внуку. Я служить буду в Яффе".
В тысячный раз еврейская жена моя поправила меня:
- "В Хайфе. Твоя крепость называется - Хайфа. Она всегда была Хайфой. Там живут наши родичи. Они зовут ее - Хайфа..."
Я устал от этого спора. Кто я? Граф Геннегау. Где моя Родина? В Геннегау. Кому я служу? Германскому Императору.
Почему же враги мои - назло мне зовут меня Граф Александр д'Эно? Почему земли мои они зовут графством Эно??! Почему они всю жизнь твердят, что мы - Франция, временно занятая Германией?!
Не хватало мне только всех этих безумных, бездумных споров - где мне служить, - в Яффе, или же - в Хайфе! Дед мой защищал сарацинскую крепость Яффу от мусульман. Жители города, что помогали ему на стенах, зовут город свой - Хайфа и говорят, что сарацины переиначили его иудейское имя. Дед же пишет, что пленные сарацины возвели крепость Яффу на окраине горда Хайфы и никто не виновен в том, что город впоследствии вполз на сарацинскую крепость, а крепость та раскинула стены вокруг иудейского города!
Кто я?! Фон Геннегау, или - все же д'Эно?! Куда я еду служить: в Яффу, или же - в Хайфу? Господи, просвети меня, темного - где у нас завершается Германия и начинается Франция?! Где у них - конец Палестины и начало Израиля?! У меня странное чувство, что я шило меняю на мыло. Из огня, да в полымя. И моя собственная жена столь же ненавидит арабов и сарацин, сколь я - ненавистную Францию.
Я видел пленных сарацин, привезенных паломниками из Палестины. Я не узрел большой разницы в них и внешности моего тестя. Впрочем, разница есть - тесть мой иудей лишь на четверть. А на три четверти он... Теряюсь сказать - француз, или немец.
Строго говоря, он похож на моего отца, если бы батюшка мой носил ермолку и пейсы. Или наоборот...
Мы лежим рядом на одном супружеском ложе и я целую женин живот, шепча ему слова Любви и Надежды. Ежели сие будет мальчик - его Крестят, чтоб я смог гордиться моим сыном - Рыцарем! А ежели сие - девочка, пусть растет она в доме великого гешефтмахера средь богатства и роскоши...
Я оставляю жене все Права на доходы мои от городских сукновален и доли в торговых делах Исаака из Валансьенна, а мой отец и старшие братья дали согласие, что все это - деньги моих сына, иль доченьки. Сам кюре объявил, что обидеть Паломника - Святотатство. А реббе кивнул, шепнув тестю про то, что Ребекка моя теперь тоже должна соблюдать десятину и вносить свою лепту.
На улице слышен топот множества ног. Это люди мои в боевом облачении торопятся к возведенной мной церкви. Пора.
Я медленно встаю из постели, Ревекка поднимается следом. Мы молча помогаем друг другу одеться. К чему слова? Все уже было сказано и выплакано, и замолено поцелуями много раз...
Я дал мою Клятву. Я Спас мою матушку. Я Верю в сие. Я Обязан теперь Идти Защищать Гроб Господень. Жена моя Верит в Храм. Я - в Божью Волю и то, что за все надо платить. Я не Хочу уезжать. Я Люблю жену и моего еще не родившегося ребеночка. Но я - ОБЕЩАЛ.
И я - Рыцарь. А Рыцарское Слово - дороже всего. Я Верю в сие...
Когда я вышел на улицу и мне подали моего коня, люди плакали, женщины крестили меня, а мужики снимали шапки свои, истово крестились, били поклоны мне вслед и кричали:
- "Удачи вам, Граф! Помолитесь за нас перед Гробом Господним! Да ниспошлет Бог Удачу Вам и всем НАШИМ!"
Отряд мой уже собрался на площади перед церковью. Прибыли епископы из Намюра и Монса, а из кафедральной церкви Шарлеруа принесли "мироточивую и нерукотворную Богородицу". Люди мои по очереди вставали на колени и причащались пред ней, чтоб Матерь Божия даровала всем нам Святость и Чистоту наших помыслов.
У врат церкви стоял мой отец, моя милая матушка и старшие братья. Мама расплакалась, облобызала меня, братья с чувством били меня по плечам и обнимались со мной на прощание. Каждая из знатных семей по негласному мнению обязана отправить одного из мужчин в Палестину. Только вот... Не возвращается назад почти что - никто. Поэтому братья мои столь крепко обнимали меня и невольно шептали, виновато пряча глаза:
- "Ты... Не думай. Ты - не волнуйся. Дите твое унаследует все твое состояние до последнего су! Спасибо тебе, Александер!"
Последним подошел мой отец. Он был совсем крохою, когда дед оставил его, уходя в Землю Обетованную. Поэтому отец с чувством Благословил меня на Правое дело и, роняя слезу, громко вымолвил:
- "Я сам вырос без батюшки и знаю... Ни о чем не тревожься, не думай. Сын твой вырастет самым любимым из моих сыновей. Не внуков, но - сыновей. Меня самого твой прапрадед растил вместо сына. Обещаю тебе отплатить Долг перед дедом - сторицей"!
При словах сиих снова весело запели колокола, бабы взвыли, провожая своих мужиков, нагнанные священники, да всякие служки запели, перекрикивая их "Аллилуйя!", "Осанна!" и "Славься Господи!"
По отрядам прошелестела команда и люди мои, грохоча сапогами, потянулись долгой, неспешной рекой вниз под горку, - к мостам через Шельду - на восток вглубь родимой Германии. Зазвенели, зажурчали колесами, да зазвякали бесконечные подводы с рыцарскими доспехами - пару лет им предстоит ехать в пыли бесконечных дорог, пока люди мои не наденут их в Палестине...
На армией моей взвился андреевский стяг - флаг моего Геннегау и черный крест Германской Империи. Люди мои, чтоб подбодрить себя, затянули "Коль славен...", им вторили блеяньем десятки, сотни овец, да коров гонимые меж моими отрядами "на прокорм нашего войска". Я, налегке, без доспехов гарцевал на коне над моими людьми, ободряя их шуткой, чтоб... Надеюсь, что у меня не будет слишком уж много беглых, да дезертиров... Уходим ведь - навсегда. НАВЕКИ.
Господи, как же страшно сие Слово - НАВЕКИ.
Два года. Два года бесконечного марша. Десятки, сотни людей моих навсегда упадут, рухнут с голоду, холоду, от усталости только лишь для того, чтобы выжившие увидели Гроб Господень?!
Жуткая Мысль холодком заползла в мое сердце:
Мы идем к Гробу, чтоб все вместе постоять и заглянуть туда - вниз, в разверстую пасть бездонной Могилы. НАШЕЙ МОГИЛЫ.
"Во что Веришь ты, Рыцарь? В Гроб?! А я - в Храм Божий! Ты просишь меня Креститься в Веру твою, чтоб и я Поверила в Гроб?! Рассуди сам - что Святее и Чище: Гроб, или - Храм? И не заставляй меня Верить в Покойника!"
Я невольно обернулся назад. У меня было чувство, что меня - как будто позвали. На холме виднелась повозка с иудейскими звездами, а на ней стояла жена. И я знал, что она знает, что я сейчас смотрю на нее. Жена моя подняла руку, слабо махнула мне, а потом...
На прощание она ПЕРЕКРЕСТИЛА меня.
Гимель
Хозяйка
The Mistress
L'Imperatrice
Die Herrscherin
Цикл Мысли - Зарождение
N-ск - 1940 год
Я стояла пред воротами городской тюрьмы и ждала - не знаю чего. Он, наверное, забыл про меня. Господи, он жил там - во Франции, учился в Санкт-Петербурге, знакомился с настоящими барышнями... Я не знаю, я никогда в жизни не видела "истинных барышень", но я читала про них у Пушкина, Толстого, Тургенева... И еще я видела - Лешеньку.
Я помню, как я встретила его в первый раз - у нас... У нас "забрали" пару преподавательниц (за то, что они когда-то работали на КВЖД), а среди года замены не было и из соседней "мужской" школы к нам пришел их директор - мой Лешенька.
Помню, как он вошел к нам в большой класс ("большой" потому, что в те дни "взяли" многих, уроки все "совместились и за парты набилось аж два класса девочек), положил на стол наши классные журналы и сухо спросил:
- "Какой это урок? Я что-то запутался".
Наш класс ответил, что - математика, параллельный - история. Директор "мальчиков" чуть кивнул, подошел к окну (был ноябрь и за окном было мрачно и сыро) и вдруг произнес:
"Я лютеран люблю Богослуженье,
Обряд их строгий, важный и простой
Сих голых стен, сей храмины пустой
Понятно мне высокое ученье..."
Я впервые в жизни слышала Тютчева и - разрыдалась. И многие тоже расплакались. Я вдруг поняла, что никогда в жизни более не увижу нашу учительницу математики. И "истеричку" тоже - никогда не увижу.
Тютчевская "дверь" за ними закрылась - раз и навсегда. Вернее кем-то закрыта. И еще я знала, что придет день и Лешеньку тоже "заберут". Ведь он - офицер. Офицер - той "царской армии". И что-то вроде князя для местных. А самое главное, - он наизусть знает запрещенного у нас Тютчева.
А Лешенька стоял и читал Тютчева и Есенина - пока не прозвенел звонок. А на другой день пришли и сказали, что теперь мы "временно" учимся "вместе с мальчиками". В "мужскую" не приходили. Говорили, что Лешенька якобы ходил куда-то и сказал так:
- "Я офицер и происхожу из дворян. Пару лет отсидел в исправительных лагерях. И в то же время я - директор школы. Ежели вы тронете любого из моих учителей, я напишу анонимку, что кто-то из вас сажает невинных, оставляя на свободе явного "контрика". Так что - вам придется арестовать меня первого".
Его не арестовали. В "мужской" учились дети всех "важных лиц" нашей "бывшей губернии". И "важным лицам" не захотелось терять - ни такого директора школы, ни такого Учителя Русского Языка и Литературы. Поэтому - в "мужской" так никого и не взяли...
В нашей школе было что-то вроде местного праздника, когда стало известно, что нас "объединили" со школой моего Лешеньки. Учительницы чуть ли не прыгали и - целовались, как девочки.
Я не решалась, я долго не решалась открыться ему. После окончания школы, я стала учительницей. Не совсем - настоящей, а... Ну, вы понимаете - многих "взяли", а учить детей надо и меня, как отличницу, "временно приняли" на ставку учительницы начальной школы, а на настоящую учительницу я стала учиться - заочно. Я решила стать учительницей Русского Языка и Литературы.
Потом... Потом наступил 1937 год и всех "важных лиц" тоже стали "забирать" по ночам. На Новогоднем празднике 1938 года Лешенька стоял совершенно один - всех его бывших покровителей уже "взяли", говаривали, что в тюрьме они наговорили на него - невесть что и самого Лешеньку возьмут со дня на день.
Все боялись к нему даже и подойти. А я... Вокруг него всегда вилось много женщин. Они были умнее, красивей, "тоньше" меня и я всегда страшно стеснялась. Подойти к Лешеньке было все равно, что прикоснуться к грозному Божеству - испепеляющему святотатцев.
Но в тот вечер он был один и я дождалась "белого танца" и пригласила его. Слово за слово, - я разговорила его, потом он пошел меня провожать. На прощанье он поклонился, церемонно поцеловал мою руку, и... Я не выдержала, я стала целовать его первой.
Я целовала шрам на его лбу, его рано поседевшие волосы, я прошептала, я стала умолять его - подняться ко мне в мою комнату в коммуналке... Он отрицательно качал головой и, вырываясь, шептал:
- "Нет... Не надо... Ты не понимаешь, - я - "Враг народа". Я всегда знал, я всегда видел - как ты глядишь в мою сторону. Я не могу... Из-за меня они "возьмут" и тебя!"
Он уже почти "вырвался", когда мне на ум пришли строки нашего любимого Тютчева:
"И гроб опущен уж в могилу,
И все столпилося вокруг...
Толкутся, дышат через силу,
Спирает грудь тлетворный дух..."
Лешенька будто замер, прислушиваясь, а я сказала ему:
- "Хорошо, тебя заберут. Что дальше-то? У тебя - Долг пред твоими Предками. У тебя должен быть Сын. У них должно быть - Продолжение Рода. Подари мне его. Я не прошу у тебя - стать твоею женой. Я хочу стать матерью твоего ребенка. Пошли ко мне в комнату. Я решилась...
Мама моя давно умерла, отца пять лет, как "забрали", а бабушка не пережила этого. Я знаю, как "забирают". Я не боюсь!
В день, когда ими разверсты могилы, единственное, что мы можем сделать - приготовить для нас еще одну колыбель".
Мы поднялись ко мне.
Затем были каникулы и я была месяц счастлива. Мой Лешенька жил у меня и мы были - женой и мужем. А взяли его - в феврале. Среди бела дня. Приехали на грузовичке, поднялись на второй этаж, вошли в его кабинет.
Как раз была перемена и по-моему вся школа смотрела на то, как его уводили. Он шел совершенно покойно и я почему-то видела на нем - не бесформенное пальто из непонятно чего, а шинель "царского офицера" и почему-то шпагу в дорогих ножнах. Мне даже привиделось, как у этакой лесенки в открытый кузов грузовичка один из энкавэдэшников отдал ему Честь, Лешенька как будто отстегнул от пояса шпагу, чекист принял ее, еще раз отдал Честь, они сели в грузовичок и уехали.
Знаете за что "забрали" его? В жизни не догадаетесь! Лешенька учился в Санкт-Петербуржском Университете и пошел добровольцем на империалистическую и служил в Русском Экспедиционном корпусе во Франции - вместе с Фрунзе, Якиром и Тухачевским. Был ранен в 1917 году и пару лет лечился по французским госпиталям. Поэтому и не воевал с "нашими".
Правда, - и вернулся он не сразу, а в конце двадцатых, когда здесь уже все решилось. Говорил, - "ностальгия замучила".
Именно из-за того, что он ни дня не боролся против Советской Республики, ему и дозволили стать учителем. Правда - сажали. На всякий случай. На сей раз его посадили за то, что он во Франции служил в одном полку с Тухачевским. Только - за это.
А у меня в конце февраля пришли месячные и я рыдала, как сумасшедшая. Я решила, что у Лешеньки и всего его Рода теперь никогда не будет Наследников.
Я ходила к нему в тюрьму, я носила ему передачи и в конце прошлого 1939 года мне вдруг сказали, что Лешенька "не сознался" и дело по нему будет закрыто. Все это время мне он него не было - ни единой записочки. И вот пару дней назад мне сказали, что сегодня - моего Лешеньку выпустят.