Но их церковь с фасадом из кусков лавы толщиной в два фута стоит в восьми тысячах миль отсюда под дождем пепла, который, как им внезапно почудилось, снова выпал и здесь. В автобусе становится пасмурно и холодно, как в ноябрьском небе, дождь с которого хлещет по стеклам. Поэтому будет мрачным их маршрут, которым их сейчас везут по 33-му шоссе до Винчестера, затем 31-м и 25-м за Гейрэт, к предназначенному для них заброшенному военному лагерю, где начинаются леса и куда не дотягиваются длинные щупальца большого Лондона.
«Организационный центр Кэтергэма взял на себя устройство и управление Пенделл-Кэмпа, временного пристанища эвакуированных. Набрано 24 добровольца, некоторые из старших классов местных школ. Красный Крест оборудовал медпункт, возглавлять который будет миссис Виолета Грэй, жена бывшего врача с Тристана, следовательно, известная островитянам. Эксперт по снабжению, мистер Колин Маккортел, займется проблемами кухни и продуктами; три бригады, находящиеся в его распоряжении, обеспечат в порядке очереди трехразовое питание: в 7.11, 11.15 и 15.19.
Преподобный отец Клемп и (хотя в метрополии никто никогда еще не видел служащего департамента по делам колоний работающим) мистер Дон Айли до новых распоряжений остаются со своими подопечными.
Национальная помощь снабдила нас постельным бельем, мебелью и всем необходимым. Наконец, было создано наше бюро, чтобы координировать всю нашу деятельность. Постоянная дежурная, располагающая телефоном, будет принимать в бюро пожертвования, предложения о работе, давать справки. Все ответственные лица раз в неделю будут собираться для отчета, совещаний, регистрации решений. Бюро будет вести дневник, который я открываю и куда каждый сможет коротко внести свои наблюдения. Э. X.».
Нед идет, и этого достаточно. Кажется, в сторону Натфилда. На Тристане орешник не растет. Поэтому название это Неду ничего не говорит, прошлое Нат— филда ничего не говорит его душе и сердцу так, как, например, пастбище Кафярд, где он оставил свое стадо, или поток Шерт-тэйл, где его прадед потерял рубашку. Идет дождь. «Дождь переделывает море», — говорили на Тристане в непогоду. Здесь, в Пенделле, дождь переделывает только грязь, и Нед чувствует, что согласен с этой погодой.
Уже месяц, как Грейни Дороти совсем плоха. Врач требовал положить ее в больницу — мера, на которую семья Глэда согласилась с тяжелым сердцем. Если больной может вылечиться, то дома он сделает это быстрее. А если он безнадежен, зачем лишать его утешения умереть в кругу своих?
Нед идет. Девушки из Женской лиги, это надо признать, делают все, что в их силах. Комната удобная. Занавески на окнах, ковер, два плетеных кресла, отличные пружинные матрацы, гравюры на стенах… Никто столько и не просил. Но каждый надеялся получить иное: настоящий дом с огнем в очаге, у которого женщина хлопочет с готовкой. Неду отвратительна эта столовая, где все должны в один и тот же час есть то же самое. Он приходит в ярость, когда видит нанятых на эту барщину по чистке овощей мать, жену и дочь, которые целую неделю, делая все, что нужно, помогали бы соседке после родов, но никогда не согласились бы прислуживать никому, даже самому священнику, кстати, часто призываемому тристанцами на подмогу.
Нед все идет и идет: старый обычай на острове, где никто не удивился бы, увидев мужчину, «идущего наверх» и карабкающегося по склонам лишь с одной целью — развеять там плохое настроение. Как правило, всегда находился сочувствующий друг, который в конце концов попадался навстречу и кричал:
— Эй, Нед, привет! Спускай паруса!
И паруса спускались. Друзья отправлялись выпить по чашечке чая. Вместе возвращались по домам. А здесь нет ни души, кроме приклеившихся к сиденьям своих тракторов крестьян с взглядами, параллельными бороздам, да белокожих, словно вымоченных в молоке девушек, которые пялят на тебя глаза, прижавшись к своим ухажерам, и что-то им нашептывают. Попробуй поди заговорить с ними. Нед как-то попытался спросить дорогу:
— Скажите, пожалуйста, Блечингли по левому борту или по правому?
Хохот этой парочки у него до сих пор в ушах стоит. Люди, которые говорят «направо» или «налево», называют хлеб «брэд», когда Нед говорит «кэйк», которые произносят «Ингленд», когда Нед изрыгает нечто вроде «Хэнглан» и все остальное соответственно… поди понимай их и братайся с ними! К тому же их слишком много. Больше всего Неда выбивает из колеи то, что он открыл мир, в котором людей так много, что они уже не могут вас знать и, похоже, вовсе не желают этого. Ведь кто же сможет усомниться в этом? Существует Соединенное Королевство, которое требует свою любую крошечную частицу земли, а есть просто прохожий с прищуренными глазами, глядя в которые легко угадать, что он тебя находит слишком загорелым для британца. Да здравствует Тристан, отважный островок Империи! Но вы же, миссис Смит, видели этих людей, что поселили в Сюррее?! Это же безумие, пускать столько людей с нечистой кровью в нашу белокурую Англию!
— Бедное животное! — восклицают Том и Сэлли Твен, у которых никогда не было ничего, кроме осла.
Но злодеи получают по заслугам. Несмотря на непрерывный огонь, который на полном скаку — гоп-гоп! — льется из их неисчерпаемых кольтов, лишь всадники-злодеи оказываются жертвами свинца, лишь они падают и остаются лежать, кто на спине, кто уткнувшись носом в землю. Равнина сплошь усеяна трупами. Лучший из стрелков, «орлиный глаз» и «стальная рука», который умеет свободно проходить сквозь поток пуль, склоняется наконец над потерявшей сознание юной красавицей, законной наследницей золотоносного прииска… Не рано ли, мой мальчик? Один из умирающих бандитов приподнимается и берет тебя на мушку. Паф! Что вы думаете? Это стрелял герой, успевший вовремя повернуться…
— Четырнадцать! — говорит Симон, который считал убитых. — Это что же, по четвергам нарочно показывают такую штуку детям, чтобы они видели, как пачками отправляют людей на тот свет?
Без всякого перехода следует репортаж о марихуане, где на этот раз уже живые возлежат и испускают дымки несколько иного рода. Крупный план. Рассуждения социологов о пагубном воздействии наркотиков. Посмотрите на эти безвольные тени. Посмотрите на эту девицу: серия кадров, которые — еще чуть-чуть, и они были бы запрещены цензурой — позволяют думать, что если верхняя половина тела находится в раю, то происходит это отнюдь не без участия нижней.
— А вы мне не верили! — ворчит Симон.
Аудитория взбудоражена. Леди Хауэрелл, заглянувшая сюда и опустившаяся в глубине зала в кресло рядом с креслом Дона Айли, шепчет, наклонившись к нему:
— И против этого у них тоже нет прививки. Они не выносят телевизор так же, как и газеты, где только кражи, насилия, убийства. Каждое утро я слышу, как они возмущаются. Их ангельская чистота начинает меня немного раздражать.
— Тем более что, в утешение вам, они совсем не в восторге и от наших чудес, — бросает в ответ Дон, которого забавляют эти сетования.
Теперь Дон убеждается в этом лишний раз: его подопечные не удивляются лишь тому, чему можно поверить. Телеэкран для них просто двигающиеся фотографии; так в природе движется перед глазами все, что угодно: собака, облако, друг. Полет самолета и полет птицы — разве это то же самое? Дон теперь знает, что ему не удалось бы удивить своего прадедушку, если бы тот вдруг воскрес. Именно этот прадедушка окончательно заставил бы его потерять тщеславную гордость за все наши чудеса, проворчав, подобно Симону:
— Зачем вы все это делаете!
Леди Хауэрелл встает и на цыпочках уходит. Дон следует за ней и уже за дверью признается, подавляя смех:
— Это, конечно, глупость, но мне бывает стыдно, когда наши друзья смотрят такого сорта передачи. Мне кажется, что я привел их в дурное место… Что вы сказали?
Леди Хауэрелл не сказала ни слова. Она всего лишь раскрыла рот, но вовремя спохватилась и промолчала. Она идет по вымощенному каменными плитами коридору, который протирает Рут Глэд, нанятая помощницей уборщицы.
— Как здоровье бабушки?
— Неважно, — отвечает Рут, опустив голову и принимаясь сильнее тереть тряпкой.
— Так бросьте все это и пойдите к ней, — говорит леди Хауэрелл.
Она открывает дверь и уже во дворе берет Дона за руку.
— Моральное состояние у них неважное, — говорит леди, — но со здоровьем еще хуже. Не говоря уже о гриппе, у нас пять заболевших корью, четыре — желтухой и несколько воспалений легких у пожилых людей, в том числе у старухи Дороти. Мало шансов, что она выкарабкается.
— Действительно, — говорит Абель, — радио для вас основной шум. Мы же у себя привыкли к шуму моря.
Он протягивает руку к большой, в крупную крапинку раковине, служащей пресс-папье на письменном столе врача, и подносит ее к уху. Врач подписывает рецепт и, подавая этот клочок бумаги Абелю, поднимает глаза.
— Чистейшее суеверие! — говорит он. — Ведь вы слышите не гул моря, а шум своей собственной крови.
— Ну и пусть, — отвечает Абель. — Разве это не одно и то же?
Он складывает рецепт пополам, потом еще и еще раз, прежде чем пытается объяснить врачу:
— Я вам скажу, чего нам не хватает. Ветра, который продраивает легкие, и соли, которая не дает им испортиться. И какого черта мы болтаемся в этих краях?
— Подумать только, мы здесь уже тридцать четыре дня. Ты видишь, я начал их считать, никогда раньше так не было. Не знаю, как мы из этого выпутаемся. Порой время тянется, но, когда уже оно проходит, от него ничего не остается, это каждый знает. Но как тебе сказать? Мне кажется, что я иду сквозь него, ухожу куда-то…
— Перестань, — вполголоса говорит Сьюзен в темноте. — Во всяком случае, мы живы…
— Ну и что? — отвечает Бэтист слишком громко. — Зачем быть живым, если не чувствуешь больше, что живешь?
По другую сторону перегородки такая же комната, такое же оцепенение. Гомер Раган лежит на постели около Олив, которая сняла платье, чтобы не помять его. Здесь детей также нет дома: Рэндал и Джесмин в кино; Ульрик, конечно, с Дорой, а Бланш вместе с Тони, им надо уже поторапливаться со свадьбой. Этот выход остается одинаковым везде. Гомер, без всякого очевидного повода, изливает душу:
— Все как-то нескладно, Олив. Они стараются, как только могут, а мы все чем-то недовольны.
— Довольным бываешь, когда сам хочешь того, что тебе дают! — отвечает Олив довольно резким тоном.
На душе у Гомера, видимо, продолжают скрести кошки, и, глубоко, с каким-то присвистом вздохнув, он произносит с сомнением в голосе:
— К тому же я чувствую себя как-то глупо. Они нас здорово во всем опередили.
— Ну и что, — отвечает Олив, — да ты посмотри на них! Бегут, кричат, все боятся опоздать, говорят все время о деньгах, о шефах, карабкаются на плечи друг другу, только и разговоров что об отпуске, о пенсии, о том, как в субботу удрать из города… Если людям не сидится дома, так, конечно, им нужны средства, чтобы куда-нибудь убежать! У дьявола тоже есть эти средства, а он корчится на адских угольях. А вот у нас было по-другому…
— Было… — вторит Гомер.
Внезапно Олив зажигает свет, протирает глаза и спрыгивает на пол:
— Наверное, уже пора идти накрывать столы.
Гомер искоса ее оглядывает. Розовая комбинация с кружевами машинной вязки, нейлоновые чулки — вот вещи, с помощью которых щедрые благодетели изменили все-таки вид принявших эти дары. Платье, которое надевает Олив, отпущено: это заметно по следу от старой подпушки. Но платье от этого все равно полностью не прикрывает икры. Олив хватает свой шерстяной с кисточками шарф, связанный долгими вечерами, закутывается в него так, словно собирается бежать в шторм встречать мужа-рыбака. Она быстро оглядывает комнату, чмокает губами и выходит. Гомер встает, проверяет, все ли пуговицы застегнуты, роется в карманах и, вынув нож, устраивается за столом продолжать свою работу — вырезать из дерева модель баркаса.
— Я вас прошу, не печатайте больше этого объявления, мы завалены по уши! — сразу же сказала ему мисс Гау, воспитательница.
Хью несколько раз погладил пальцем кадык, что служило у него знаком живейшего удовлетворения. Груда книг, головоломок, автомобилей, ружей и автоматов, подъемных кранов, пластмассовых тракторов, медведей, трехколесных велосипедов, самокатов, электрических железных дорог — и совершенно неожиданно среди всего этого плюшевый ослик в натуральную величину и проигрыватель — загромождали прихожую барака, отведенного под детский садик. Читатели газеты выпотрошили свои детские комнаты…
— Вы забыли об одном, — продолжала мисс Гау. — Игрушки — это предметы, позволяющие детям подражать действиям взрослых. Дети тристанцев не знают, что делать с этими подарками. Они им ничего не говорят, кроме, разумеется, кораблей и домашних животных, с которыми играют мальчики, и кукол для девочек. А что касается остального, то, простите, мне кажется, вы витаете в облаках. Посмотрите сами.
Хью с фотографом проходит в большой зал, где три дежурные девушки из числа добровольцев — в плиссированных юбках, со скаутскими галстуками на шеях — раздают чашки с горячим молоком. Одна чашка уже опрокинулась на большой красный ковер, где копошатся десятка три малышей.
— А вот и маленький гость! — восклицает Хью, направляясь прямо к группе из трех карапузов, среди которых один — как кажется судя по волосам — принадлежит к мини-гражданам Сюррея. Может, оно и так, но обращение редакции здесь ни при чем.
— Это мальчик одной сиделки, которая оставляет его у меня на время работы, — поясняет мисс Гау. — Одно дело послать старые игрушки, совсем другое — отпустить к нам своих чад.
Но Хью не слушает. Он остановился в трех шагах, чтобы насладиться беседой, где детское воображение с такой легкостью преображает все вокруг.
— Это будет гора, — говорит белокурый мальчик, — а вы будете индейцами, и Айэн подползает сзади вместе с Безилом…
— Это кресло, и я в него сяду! — заявляет Безил категорически.
— Они совершенно не признают условность, необходимую в игре, — шепчет мисс Гау. — Я никогда не видела детей, которые бы так цеплялись за реальность. Вот посмотрите на этого.
Взгляд Хью падает на шестилетнего «клопа», в руках у которого модель истребителя. Малыш вертит ее и так и сяк, она явно не очень ему нравится, но, поскольку у нее есть два крыла, он начинает вертеть ею над головой.
— Пе-о, пе-о! — резко выкрикивает он.
— Мистер Айли объяснил мне, — продолжает мисс Гау, — что это крик коричневого альбатроса, грозы цыплят на острове.
С детьми постарше — ими занимается вожатый местных скаутов — почти та же самая история. Они разводят костер, устанавливают палатку, отлично гребут, но делают это все как маленькие взрослые, которые там занимаются такими вещами «не понарошку», и поэтому во всем могут считать для себя образцом своего отца.
— Очень полезно для поддержания согласия в семье! — мечтательно произносит Хью.
— Но менее полезно для прогресса! — возражает фотограф, до сих пор хранивший молчание. — Кто одной шерсти, те живут вместе. Правда, надо еще знать, до какой степени. Недаром здесь у нас есть другое правило: кто свой дом строит, с другими спорит.
Хью хмурится, а мисс Гау покачивает головой:
— Я думаю, что все не так просто. Моя коллега из начальной школы скажет вам то же самое: у ее учеников нет достаточно устойчиво сложившегося стереотипа. В учебе они отстают и вместе с тем во многом другом ушли далеко вперед. Она в растерянности. Истина в том, что у них совсем другая система оценок, связанная с иной общественной формой. Но пойдемте в бюро, господин Фокс. Заседание сейчас начнется.
— Я не буду скрывать от вас, мистер Фокс, мы чуть было не запретили вам присутствовать на совете. Журналисты написали слишком много глупостей и так навязчивы, что беженцы не хотят их больше видеть… Но мы все-таки нуждаемся в помощи прессы и знаем, что вы, по крайней мере, не исказите факты. Лучше сразу же сказать вам, что перед нами возникли проблемы.
— Начнем с того, что трое умирают, — признается Дон.
Старшая медсестра, делавшая заметки в журнале, медленно поднимает голову.
— Я в отчаянии, — говорит она. — Отсутствие иммунитета многим стоило жизни, и черный список, несомненно, только открывается.
Несколько секунд молчания, затем леди Хауэрелл спрашивает:
— А вы что скажете, Колин?
Желанная перемена. Колин Маккортел, эксперт по снабжению, такой длинный и тощий, что все в лагере прозвали его Ходулей, и с которым, как правило, скучать не приходится.
— С обычными вещами все в порядке! Средний островитянин скорее склонен считать мое меню слишком изобильным. Разве вот только от моей рыбы они почему-то воротят нос.
— Весьма огорчен, — говорит Дон, морщины которого разглаживаются, — но, я должен сказать, рыба на Тристане — это чудо, которое забыть невозможно. Впрочем, единственное чудо, ибо что касается остальных блюд, то я стараюсь их не вспоминать.
— Хорошо, — продолжает Колин. — Но вам известно, что я, расширив свои полномочия, попытался преподать тристанкам урок кулинарного дела и оказался в положении шута. Юго-восточная электрокомпания предложила мне три новехонькие плиты с прозрачными дверцами и автоматическим управлением. Я сказал себе: для них это будет прекрасным уроком! Но, если не считать сделанной молодой Лу попытки, в итоге которой появились сгоревшие тосты, мои усеянные кнопками приборы испугали этих дам.
— Вот что значит слишком рьяно браться за дело, — заметил Дон.
— Совершенно верно, — согласился Колин. — Но я также попробовал взять с собой несколько женщин на рынок. Я позволил выбирать и прицениваться. Они переругивались почти со всеми продавцами, настолько скандально высокими показались им цены. Они спорили обо всем: о количестве, качестве продуктов. Итог: если бы я предоставил им на рынке свободу действий, режим питания упал бы ниже тысячи пятисот калорий в сутки!
Колин потирает свои сухие ладони, а в комнате воцаряется шум. Каждый в свою очередь выкладывает какой-нибудь анекдотический случай, специально для Хью. Виолета Грей сочла за благо, действуя в том же духе, принять предложение одной школы парикмахеров. Приходите, посмотрите, садитесь, мадам, завивку вам мы сделаем бесплатно! Ученицы ходили по всему лагерю, возвещая об этом. К двум часам, увы, не явилось ни одной живой души! Нашлись добровольцы, готовые отправиться по домам; они объяснили Джудит Лазаретто, что собираются превратить ее дочь Хильду в кудрявую Венеру. «Но боже мой! — воскликнула Джудит почти оскорбленным тоном. — Разве она и так не хороша?!» Тем не менее Хильде и некоторым другим тристанским девушкам все же захотелось посмотреть, что же это такое. Мастер показал им образцы волос цвета красного дерева, с сиреневым отливом, золотистые, платиновые, розовые. Он вцепился в одну из девушек, не тристанку, нет, те от него шарахались, а уборщицу из Блечингли, итальянскую иммигрантку, жгучую брюнетку. Он вымыл ей голову, выжал волосы, обесцветил их, вновь выкрасил, уложил, превратив ее голову в шедевр соломенного цвета, и обрызгал прическу ароматичным фиксатором… «Кто следующий?» — выкрикнул он, окинув всех игривым взглядом. Но небо — голубое, герань — красная, трава — зеленая, а локоны волос под косынками островитянок от природы — черны. «Я видела однажды фиолетового щенка, — сказала Олив Раган, — он упал в горшок с краской». Под всеобщий смех незадачливый фигаро стал упаковывать свое снаряжение…
Леди Хауэрелл, подняв палец, произнесла: «Пожалуйста, мисс Ридж!» Однако импозантная дама из мерстамских добровольцев, весьма влиятельная особа, вырывается вперед и заводит рассказ об открытой ею благотворительной мастерской. Ее кузен, знаете, тот самый, у кого магазин трикотажных изделий в Лондоне, заказал ей партию свитеров. Все беженки набросились на вязанье, по шиллингу за унцию. Правда, свитер они почему-то называют пуловером, но вязать обожают. Спицы мелькают в их руках под болтовню, где чередуются разные тристанские истории.
— Какие же, например? — спрашивает Хью. Дама рассказывает историю о корове, отелившейся
на пороге церкви в день святого Сильвестра, в окружении всего населения, нарядившегося в маскарадные костюмы по случаю традиционного карнавала.
— Это же великолепно! — восклицает Хью. — Как раз то, что нужно для статьи!
— По правде говоря, свитеры не имеют такого же успеха, — говорит леди Хауэрелл. — Покупатели находят вязку грубоватой. Мисс Ридж, теперь вам слово! Как дела с устройством на работу?
— Не блестяще, — признается она. — Предложений у меня много. Требуют шоферов, прислугу, машинисток, счетных работников. В противовес этому несколько тристанских старух, чтобы заняться делом, потребовали у меня прялки. В общем, мне удалось устроить шесть человек разнорабочими, одну девушку — официанткой и кое-кого — в бригаду муниципальных дворников, подметальщиков улиц.
— Не густо! — роняет Хью.
* * *
Леди Хауэрелл в перчатках и в наброшенном поверх униформы норковом манто — после полудня она дает в Лондоне прием и шофер уже ждет ее во дворе — шепчет, глядя на часы: «У меня еще три минуты», и снимает колпачок с изящной авторучки. Она садится и нервным почерком, весьма ценимым счастливцами, получающими ее приглашения, начинает заполнять тетрадь, на обложке которой значится «Операция Тристан»:«Организационный центр Кэтергэма взял на себя устройство и управление Пенделл-Кэмпа, временного пристанища эвакуированных. Набрано 24 добровольца, некоторые из старших классов местных школ. Красный Крест оборудовал медпункт, возглавлять который будет миссис Виолета Грэй, жена бывшего врача с Тристана, следовательно, известная островитянам. Эксперт по снабжению, мистер Колин Маккортел, займется проблемами кухни и продуктами; три бригады, находящиеся в его распоряжении, обеспечат в порядке очереди трехразовое питание: в 7.11, 11.15 и 15.19.
Преподобный отец Клемп и (хотя в метрополии никто никогда еще не видел служащего департамента по делам колоний работающим) мистер Дон Айли до новых распоряжений остаются со своими подопечными.
Национальная помощь снабдила нас постельным бельем, мебелью и всем необходимым. Наконец, было создано наше бюро, чтобы координировать всю нашу деятельность. Постоянная дежурная, располагающая телефоном, будет принимать в бюро пожертвования, предложения о работе, давать справки. Все ответственные лица раз в неделю будут собираться для отчета, совещаний, регистрации решений. Бюро будет вести дневник, который я открываю и куда каждый сможет коротко внести свои наблюдения. Э. X.».
* * *
В тот же день, но после обеда Виолета Грей, строгая старшая санитарка, чья женственность исчерпывается красным сердечком непрестанно подкрашиваемых губ, устраивается перед той же тетрадью с опустошенной улыбкой, которую придает ей, после всего содеянного, благотворная усталость. И записывает:«Нам пришлось сразу же по приезде тристанцев принять многочисленных больных. Переезд в автобусе они перенесли плохо. Но более серьезным нам кажется эпидемия гриппа, поразившая половину беженцев. Внимание, которое их окружало, не позволяет даже предположить, что они простудились. Дело здесь, как я этого опасаюсь, в отсутствии предохранительных прививок. Бактериальной флоры на Тристане почти нет. Нельзя, не подвергая их опасности, изымать людей из родной, от природы асептической среды. В. Г.».Записав эту мысль, она снова берет перо и прибавляет постскриптум:
«В общем, мы приняли их удачно. Проводницы развели семьи в приготовленные для них жилища: чистенькие, теплые, с табличками на дверях. Волнение островитян, которое было так велико, что казалось, будто все они попали в клинику, несколько улеглось, когда они увидели спешащую к ним навстречу маленькую группу друзей, некогда живших на Тристане».
* * *
Нед, чьи шаги гулко отдаются в поспешно наступающих декабрьских сумерках, быстро идет по мокрому асфальту, мимо него, разбрызгивая грязь, непрерывно проносятся машины. Куда он шагает, зачем? Этого он совсем не знает. Да и к чему знать? Ведь его глазу, привыкшему узнавать каждый куст, каждую скалу, каждый поворот тропинки, каждую бухточку — все эти с детства известные, обладающие своими именами, связанные со множеством воспоминаний ориентиры, которые так ценны для измерения расстояния в отличие от совершенно одинаковых столбов на дорогах Сюррея, — зацепиться не за что.Нед идет, и этого достаточно. Кажется, в сторону Натфилда. На Тристане орешник не растет. Поэтому название это Неду ничего не говорит, прошлое Нат— филда ничего не говорит его душе и сердцу так, как, например, пастбище Кафярд, где он оставил свое стадо, или поток Шерт-тэйл, где его прадед потерял рубашку. Идет дождь. «Дождь переделывает море», — говорили на Тристане в непогоду. Здесь, в Пенделле, дождь переделывает только грязь, и Нед чувствует, что согласен с этой погодой.
Уже месяц, как Грейни Дороти совсем плоха. Врач требовал положить ее в больницу — мера, на которую семья Глэда согласилась с тяжелым сердцем. Если больной может вылечиться, то дома он сделает это быстрее. А если он безнадежен, зачем лишать его утешения умереть в кругу своих?
Нед идет. Девушки из Женской лиги, это надо признать, делают все, что в их силах. Комната удобная. Занавески на окнах, ковер, два плетеных кресла, отличные пружинные матрацы, гравюры на стенах… Никто столько и не просил. Но каждый надеялся получить иное: настоящий дом с огнем в очаге, у которого женщина хлопочет с готовкой. Неду отвратительна эта столовая, где все должны в один и тот же час есть то же самое. Он приходит в ярость, когда видит нанятых на эту барщину по чистке овощей мать, жену и дочь, которые целую неделю, делая все, что нужно, помогали бы соседке после родов, но никогда не согласились бы прислуживать никому, даже самому священнику, кстати, часто призываемому тристанцами на подмогу.
Нед все идет и идет: старый обычай на острове, где никто не удивился бы, увидев мужчину, «идущего наверх» и карабкающегося по склонам лишь с одной целью — развеять там плохое настроение. Как правило, всегда находился сочувствующий друг, который в конце концов попадался навстречу и кричал:
— Эй, Нед, привет! Спускай паруса!
И паруса спускались. Друзья отправлялись выпить по чашечке чая. Вместе возвращались по домам. А здесь нет ни души, кроме приклеившихся к сиденьям своих тракторов крестьян с взглядами, параллельными бороздам, да белокожих, словно вымоченных в молоке девушек, которые пялят на тебя глаза, прижавшись к своим ухажерам, и что-то им нашептывают. Попробуй поди заговорить с ними. Нед как-то попытался спросить дорогу:
— Скажите, пожалуйста, Блечингли по левому борту или по правому?
Хохот этой парочки у него до сих пор в ушах стоит. Люди, которые говорят «направо» или «налево», называют хлеб «брэд», когда Нед говорит «кэйк», которые произносят «Ингленд», когда Нед изрыгает нечто вроде «Хэнглан» и все остальное соответственно… поди понимай их и братайся с ними! К тому же их слишком много. Больше всего Неда выбивает из колеи то, что он открыл мир, в котором людей так много, что они уже не могут вас знать и, похоже, вовсе не желают этого. Ведь кто же сможет усомниться в этом? Существует Соединенное Королевство, которое требует свою любую крошечную частицу земли, а есть просто прохожий с прищуренными глазами, глядя в которые легко угадать, что он тебя находит слишком загорелым для британца. Да здравствует Тристан, отважный островок Империи! Но вы же, миссис Смит, видели этих людей, что поселили в Сюррее?! Это же безумие, пускать столько людей с нечистой кровью в нашу белокурую Англию!
* * *
В это время в зале для собраний, где на самом видном месте установлен телевизор — подаренный, как бесконечно повторяли газеты, агентом рекламы одной крупной фирмы, — три десятка людей, бездельников поневоле, с горечью переживающих это свое состояние, смотрят, как — гоп-гоп! — где-то в Аризоне, обильно утыканной кактусами, ковбойский фильм завершается последней кавалькадой. Паф! Облачко вырывается из дула бьющего без промаха пистолета. Лошадь вместе с всадником шаром катится по земле.— Бедное животное! — восклицают Том и Сэлли Твен, у которых никогда не было ничего, кроме осла.
Но злодеи получают по заслугам. Несмотря на непрерывный огонь, который на полном скаку — гоп-гоп! — льется из их неисчерпаемых кольтов, лишь всадники-злодеи оказываются жертвами свинца, лишь они падают и остаются лежать, кто на спине, кто уткнувшись носом в землю. Равнина сплошь усеяна трупами. Лучший из стрелков, «орлиный глаз» и «стальная рука», который умеет свободно проходить сквозь поток пуль, склоняется наконец над потерявшей сознание юной красавицей, законной наследницей золотоносного прииска… Не рано ли, мой мальчик? Один из умирающих бандитов приподнимается и берет тебя на мушку. Паф! Что вы думаете? Это стрелял герой, успевший вовремя повернуться…
— Четырнадцать! — говорит Симон, который считал убитых. — Это что же, по четвергам нарочно показывают такую штуку детям, чтобы они видели, как пачками отправляют людей на тот свет?
Без всякого перехода следует репортаж о марихуане, где на этот раз уже живые возлежат и испускают дымки несколько иного рода. Крупный план. Рассуждения социологов о пагубном воздействии наркотиков. Посмотрите на эти безвольные тени. Посмотрите на эту девицу: серия кадров, которые — еще чуть-чуть, и они были бы запрещены цензурой — позволяют думать, что если верхняя половина тела находится в раю, то происходит это отнюдь не без участия нижней.
— А вы мне не верили! — ворчит Симон.
Аудитория взбудоражена. Леди Хауэрелл, заглянувшая сюда и опустившаяся в глубине зала в кресло рядом с креслом Дона Айли, шепчет, наклонившись к нему:
— И против этого у них тоже нет прививки. Они не выносят телевизор так же, как и газеты, где только кражи, насилия, убийства. Каждое утро я слышу, как они возмущаются. Их ангельская чистота начинает меня немного раздражать.
— Тем более что, в утешение вам, они совсем не в восторге и от наших чудес, — бросает в ответ Дон, которого забавляют эти сетования.
Теперь Дон убеждается в этом лишний раз: его подопечные не удивляются лишь тому, чему можно поверить. Телеэкран для них просто двигающиеся фотографии; так в природе движется перед глазами все, что угодно: собака, облако, друг. Полет самолета и полет птицы — разве это то же самое? Дон теперь знает, что ему не удалось бы удивить своего прадедушку, если бы тот вдруг воскрес. Именно этот прадедушка окончательно заставил бы его потерять тщеславную гордость за все наши чудеса, проворчав, подобно Симону:
— Зачем вы все это делаете!
Леди Хауэрелл встает и на цыпочках уходит. Дон следует за ней и уже за дверью признается, подавляя смех:
— Это, конечно, глупость, но мне бывает стыдно, когда наши друзья смотрят такого сорта передачи. Мне кажется, что я привел их в дурное место… Что вы сказали?
Леди Хауэрелл не сказала ни слова. Она всего лишь раскрыла рот, но вовремя спохватилась и промолчала. Она идет по вымощенному каменными плитами коридору, который протирает Рут Глэд, нанятая помощницей уборщицы.
— Как здоровье бабушки?
— Неважно, — отвечает Рут, опустив голову и принимаясь сильнее тереть тряпкой.
— Так бросьте все это и пойдите к ней, — говорит леди Хауэрелл.
Она открывает дверь и уже во дворе берет Дона за руку.
— Моральное состояние у них неважное, — говорит леди, — но со здоровьем еще хуже. Не говоря уже о гриппе, у нас пять заболевших корью, четыре — желтухой и несколько воспалений легких у пожилых людей, в том числе у старухи Дороти. Мало шансов, что она выкарабкается.
* * *
В то же самое время Абель Беретти, у которого сильный насморк, одевался в кабинете врача. Врач, принявший было Абеля за его брата Уолтера — так они похожи, — строчит рецепт, не обращая никакого внимания на настырный транзистор, откуда слышатся вкрадчивые звуки джаза.— Действительно, — говорит Абель, — радио для вас основной шум. Мы же у себя привыкли к шуму моря.
Он протягивает руку к большой, в крупную крапинку раковине, служащей пресс-папье на письменном столе врача, и подносит ее к уху. Врач подписывает рецепт и, подавая этот клочок бумаги Абелю, поднимает глаза.
— Чистейшее суеверие! — говорит он. — Ведь вы слышите не гул моря, а шум своей собственной крови.
— Ну и пусть, — отвечает Абель. — Разве это не одно и то же?
Он складывает рецепт пополам, потом еще и еще раз, прежде чем пытается объяснить врачу:
— Я вам скажу, чего нам не хватает. Ветра, который продраивает легкие, и соли, которая не дает им испортиться. И какого черта мы болтаемся в этих краях?
* * *
Немного подальше, в своем бараке — одно из строений линии Э 1, — Бэтист и Сьюзен Твен ждут возвращения своих детей. Сыновья, за неимением лучшего, отправились вместе с другими подростками в Мерстам играть в футбол против местной команды, которая смеется над ними, противопоставляя их могучим ударам по мячу хитрость и ловкость. Стелла играет на улице с Нейлом и Сирелом. Эми и Дженни танцуют с Ральфом и Биллом Глэдом в Блечингли: в их жилах достаточно африканской крови, чтобы приспособиться к любым ритмам. В комнате совсем темно. Сьюзен не сочла нужным зажигать свет, потому что ей сейчас нечего делать. Она дремлет, в то время как Бэтист произносит свой монолог:— Подумать только, мы здесь уже тридцать четыре дня. Ты видишь, я начал их считать, никогда раньше так не было. Не знаю, как мы из этого выпутаемся. Порой время тянется, но, когда уже оно проходит, от него ничего не остается, это каждый знает. Но как тебе сказать? Мне кажется, что я иду сквозь него, ухожу куда-то…
— Перестань, — вполголоса говорит Сьюзен в темноте. — Во всяком случае, мы живы…
— Ну и что? — отвечает Бэтист слишком громко. — Зачем быть живым, если не чувствуешь больше, что живешь?
По другую сторону перегородки такая же комната, такое же оцепенение. Гомер Раган лежит на постели около Олив, которая сняла платье, чтобы не помять его. Здесь детей также нет дома: Рэндал и Джесмин в кино; Ульрик, конечно, с Дорой, а Бланш вместе с Тони, им надо уже поторапливаться со свадьбой. Этот выход остается одинаковым везде. Гомер, без всякого очевидного повода, изливает душу:
— Все как-то нескладно, Олив. Они стараются, как только могут, а мы все чем-то недовольны.
— Довольным бываешь, когда сам хочешь того, что тебе дают! — отвечает Олив довольно резким тоном.
На душе у Гомера, видимо, продолжают скрести кошки, и, глубоко, с каким-то присвистом вздохнув, он произносит с сомнением в голосе:
— К тому же я чувствую себя как-то глупо. Они нас здорово во всем опередили.
— Ну и что, — отвечает Олив, — да ты посмотри на них! Бегут, кричат, все боятся опоздать, говорят все время о деньгах, о шефах, карабкаются на плечи друг другу, только и разговоров что об отпуске, о пенсии, о том, как в субботу удрать из города… Если людям не сидится дома, так, конечно, им нужны средства, чтобы куда-нибудь убежать! У дьявола тоже есть эти средства, а он корчится на адских угольях. А вот у нас было по-другому…
— Было… — вторит Гомер.
Внезапно Олив зажигает свет, протирает глаза и спрыгивает на пол:
— Наверное, уже пора идти накрывать столы.
Гомер искоса ее оглядывает. Розовая комбинация с кружевами машинной вязки, нейлоновые чулки — вот вещи, с помощью которых щедрые благодетели изменили все-таки вид принявших эти дары. Платье, которое надевает Олив, отпущено: это заметно по следу от старой подпушки. Но платье от этого все равно полностью не прикрывает икры. Олив хватает свой шерстяной с кисточками шарф, связанный долгими вечерами, закутывается в него так, словно собирается бежать в шторм встречать мужа-рыбака. Она быстро оглядывает комнату, чмокает губами и выходит. Гомер встает, проверяет, все ли пуговицы застегнуты, роется в карманах и, вынув нож, устраивается за столом продолжать свою работу — вырезать из дерева модель баркаса.
* * *
Хью, командированный своей газетой, прибыл в Пенделл вместе с фотографом. В «Сазерн пост», захлестнутой потоком писем, Тристан продолжает неизменно фигурировать на первой полосе. Толстяк Филипп даже организовал кампанию солидарности под лозунгом «Приближается рождество, пришлите ваши игрушки и даже, если можете, ваших детей играть с маленькими беженцами». Хью, прежде чем отправиться на еженедельное заседание бюро, решил сначала забежать в детский сад, чтобы узнать, каковы же результаты.— Я вас прошу, не печатайте больше этого объявления, мы завалены по уши! — сразу же сказала ему мисс Гау, воспитательница.
Хью несколько раз погладил пальцем кадык, что служило у него знаком живейшего удовлетворения. Груда книг, головоломок, автомобилей, ружей и автоматов, подъемных кранов, пластмассовых тракторов, медведей, трехколесных велосипедов, самокатов, электрических железных дорог — и совершенно неожиданно среди всего этого плюшевый ослик в натуральную величину и проигрыватель — загромождали прихожую барака, отведенного под детский садик. Читатели газеты выпотрошили свои детские комнаты…
— Вы забыли об одном, — продолжала мисс Гау. — Игрушки — это предметы, позволяющие детям подражать действиям взрослых. Дети тристанцев не знают, что делать с этими подарками. Они им ничего не говорят, кроме, разумеется, кораблей и домашних животных, с которыми играют мальчики, и кукол для девочек. А что касается остального, то, простите, мне кажется, вы витаете в облаках. Посмотрите сами.
Хью с фотографом проходит в большой зал, где три дежурные девушки из числа добровольцев — в плиссированных юбках, со скаутскими галстуками на шеях — раздают чашки с горячим молоком. Одна чашка уже опрокинулась на большой красный ковер, где копошатся десятка три малышей.
— А вот и маленький гость! — восклицает Хью, направляясь прямо к группе из трех карапузов, среди которых один — как кажется судя по волосам — принадлежит к мини-гражданам Сюррея. Может, оно и так, но обращение редакции здесь ни при чем.
— Это мальчик одной сиделки, которая оставляет его у меня на время работы, — поясняет мисс Гау. — Одно дело послать старые игрушки, совсем другое — отпустить к нам своих чад.
Но Хью не слушает. Он остановился в трех шагах, чтобы насладиться беседой, где детское воображение с такой легкостью преображает все вокруг.
— Это будет гора, — говорит белокурый мальчик, — а вы будете индейцами, и Айэн подползает сзади вместе с Безилом…
— Это кресло, и я в него сяду! — заявляет Безил категорически.
— Они совершенно не признают условность, необходимую в игре, — шепчет мисс Гау. — Я никогда не видела детей, которые бы так цеплялись за реальность. Вот посмотрите на этого.
Взгляд Хью падает на шестилетнего «клопа», в руках у которого модель истребителя. Малыш вертит ее и так и сяк, она явно не очень ему нравится, но, поскольку у нее есть два крыла, он начинает вертеть ею над головой.
— Пе-о, пе-о! — резко выкрикивает он.
— Мистер Айли объяснил мне, — продолжает мисс Гау, — что это крик коричневого альбатроса, грозы цыплят на острове.
С детьми постарше — ими занимается вожатый местных скаутов — почти та же самая история. Они разводят костер, устанавливают палатку, отлично гребут, но делают это все как маленькие взрослые, которые там занимаются такими вещами «не понарошку», и поэтому во всем могут считать для себя образцом своего отца.
— Очень полезно для поддержания согласия в семье! — мечтательно произносит Хью.
— Но менее полезно для прогресса! — возражает фотограф, до сих пор хранивший молчание. — Кто одной шерсти, те живут вместе. Правда, надо еще знать, до какой степени. Недаром здесь у нас есть другое правило: кто свой дом строит, с другими спорит.
Хью хмурится, а мисс Гау покачивает головой:
— Я думаю, что все не так просто. Моя коллега из начальной школы скажет вам то же самое: у ее учеников нет достаточно устойчиво сложившегося стереотипа. В учебе они отстают и вместе с тем во многом другом ушли далеко вперед. Она в растерянности. Истина в том, что у них совсем другая система оценок, связанная с иной общественной формой. Но пойдемте в бюро, господин Фокс. Заседание сейчас начнется.
* * *
Белое, голубое, зеленое: все присутствующие — в форменной одежде, кроме администратора и пастора Клемпа. Леди Хауэрелл, затянутая широким поясом, сурова и неприветлива:— Я не буду скрывать от вас, мистер Фокс, мы чуть было не запретили вам присутствовать на совете. Журналисты написали слишком много глупостей и так навязчивы, что беженцы не хотят их больше видеть… Но мы все-таки нуждаемся в помощи прессы и знаем, что вы, по крайней мере, не исказите факты. Лучше сразу же сказать вам, что перед нами возникли проблемы.
— Начнем с того, что трое умирают, — признается Дон.
Старшая медсестра, делавшая заметки в журнале, медленно поднимает голову.
— Я в отчаянии, — говорит она. — Отсутствие иммунитета многим стоило жизни, и черный список, несомненно, только открывается.
Несколько секунд молчания, затем леди Хауэрелл спрашивает:
— А вы что скажете, Колин?
Желанная перемена. Колин Маккортел, эксперт по снабжению, такой длинный и тощий, что все в лагере прозвали его Ходулей, и с которым, как правило, скучать не приходится.
— С обычными вещами все в порядке! Средний островитянин скорее склонен считать мое меню слишком изобильным. Разве вот только от моей рыбы они почему-то воротят нос.
— Весьма огорчен, — говорит Дон, морщины которого разглаживаются, — но, я должен сказать, рыба на Тристане — это чудо, которое забыть невозможно. Впрочем, единственное чудо, ибо что касается остальных блюд, то я стараюсь их не вспоминать.
— Хорошо, — продолжает Колин. — Но вам известно, что я, расширив свои полномочия, попытался преподать тристанкам урок кулинарного дела и оказался в положении шута. Юго-восточная электрокомпания предложила мне три новехонькие плиты с прозрачными дверцами и автоматическим управлением. Я сказал себе: для них это будет прекрасным уроком! Но, если не считать сделанной молодой Лу попытки, в итоге которой появились сгоревшие тосты, мои усеянные кнопками приборы испугали этих дам.
— Вот что значит слишком рьяно браться за дело, — заметил Дон.
— Совершенно верно, — согласился Колин. — Но я также попробовал взять с собой несколько женщин на рынок. Я позволил выбирать и прицениваться. Они переругивались почти со всеми продавцами, настолько скандально высокими показались им цены. Они спорили обо всем: о количестве, качестве продуктов. Итог: если бы я предоставил им на рынке свободу действий, режим питания упал бы ниже тысячи пятисот калорий в сутки!
Колин потирает свои сухие ладони, а в комнате воцаряется шум. Каждый в свою очередь выкладывает какой-нибудь анекдотический случай, специально для Хью. Виолета Грей сочла за благо, действуя в том же духе, принять предложение одной школы парикмахеров. Приходите, посмотрите, садитесь, мадам, завивку вам мы сделаем бесплатно! Ученицы ходили по всему лагерю, возвещая об этом. К двум часам, увы, не явилось ни одной живой души! Нашлись добровольцы, готовые отправиться по домам; они объяснили Джудит Лазаретто, что собираются превратить ее дочь Хильду в кудрявую Венеру. «Но боже мой! — воскликнула Джудит почти оскорбленным тоном. — Разве она и так не хороша?!» Тем не менее Хильде и некоторым другим тристанским девушкам все же захотелось посмотреть, что же это такое. Мастер показал им образцы волос цвета красного дерева, с сиреневым отливом, золотистые, платиновые, розовые. Он вцепился в одну из девушек, не тристанку, нет, те от него шарахались, а уборщицу из Блечингли, итальянскую иммигрантку, жгучую брюнетку. Он вымыл ей голову, выжал волосы, обесцветил их, вновь выкрасил, уложил, превратив ее голову в шедевр соломенного цвета, и обрызгал прическу ароматичным фиксатором… «Кто следующий?» — выкрикнул он, окинув всех игривым взглядом. Но небо — голубое, герань — красная, трава — зеленая, а локоны волос под косынками островитянок от природы — черны. «Я видела однажды фиолетового щенка, — сказала Олив Раган, — он упал в горшок с краской». Под всеобщий смех незадачливый фигаро стал упаковывать свое снаряжение…
Леди Хауэрелл, подняв палец, произнесла: «Пожалуйста, мисс Ридж!» Однако импозантная дама из мерстамских добровольцев, весьма влиятельная особа, вырывается вперед и заводит рассказ об открытой ею благотворительной мастерской. Ее кузен, знаете, тот самый, у кого магазин трикотажных изделий в Лондоне, заказал ей партию свитеров. Все беженки набросились на вязанье, по шиллингу за унцию. Правда, свитер они почему-то называют пуловером, но вязать обожают. Спицы мелькают в их руках под болтовню, где чередуются разные тристанские истории.
— Какие же, например? — спрашивает Хью. Дама рассказывает историю о корове, отелившейся
на пороге церкви в день святого Сильвестра, в окружении всего населения, нарядившегося в маскарадные костюмы по случаю традиционного карнавала.
— Это же великолепно! — восклицает Хью. — Как раз то, что нужно для статьи!
— По правде говоря, свитеры не имеют такого же успеха, — говорит леди Хауэрелл. — Покупатели находят вязку грубоватой. Мисс Ридж, теперь вам слово! Как дела с устройством на работу?
— Не блестяще, — признается она. — Предложений у меня много. Требуют шоферов, прислугу, машинисток, счетных работников. В противовес этому несколько тристанских старух, чтобы заняться делом, потребовали у меня прялки. В общем, мне удалось устроить шесть человек разнорабочими, одну девушку — официанткой и кое-кого — в бригаду муниципальных дворников, подметальщиков улиц.
— Не густо! — роняет Хью.