Белиловский Михаил. Поведай сыну своему

   А по радио Утесов под тончайший аккомпанемент своего джаза выкладывал всю свою душу без остатка в песне, удивительно близкой любому влюбленному и даже еще не влюбленному сердцу:
   Отчего ты спросишь,
   Я всегда в печали,
   Слезы подступая,
   Льются через край.
   У меня есть сердце,
   А у сердца песня,
   А у песни тайна, тайна эта - ты.
   После первого купания Мендл и Ульяна лежали на песчаном пригорке, смотрели на проплывающие мимо лодки, баржи, а иногда и пароходы. Хорошо было совсем расслабиться и говорить о том, что взбредет в голову.
   - Мен, а Мен! Почему тебя называют человеком? Разве просто так не видно, что ты человек?
   - Видно, - коротко ответил Мендель.
   - А вот и не видно, - стукнула маленьким своим кулачком по песку Ульяна.
   - Вроде мы недавно здесь, а ты, кажется, уже перегрелась на солнышке.
   - Нет, это просто возмутительно: я умираю от жажды, а он меня еще и оскорбляет.
   Мендель вытащил из кармана брюк монету, подошел к стоящему рядом лотку и вернулся к Ульяне со стаканом шипящей газировки.
   Она отхлебнула глоток и продолжала свое.
   - Теперь я вижу - ты действительно "Мен", - что тебе на английском, на немецком и даже на твоем родном, еврейском.
   Мендл вдруг громко засмеялся.
   - Ты чего?
   - Я вспомнил, как меня выгнали с урока немецкого языка.
   - За что же?
   - Помнишь Генриховну?
   - Как же, "Сушеную Воблу"? Такое не забудешь.
   - Она дала мне прочитать и перевести абзац с немецкого. А я пыхтел, пыхтел, аж вспотел, потерял нить и вместо слова "социализм" случайно употребил слово "капитализм" и получилось: - Мендл оглянулся вокруг и убавил голос, - "...только капитализм может по-настоящему обеспечить свободу личности..."
   Ульяна громко засмеялась.
   - А она что?
   - Завизжала, как будто ее полоснули ножом: "Вон из класса!"
   Ульяна еще громче зашлась и долго не могла угомониться. А потом сквозь смех:
   - Ты, Мендель, всегда нет-нет, да чего-нибудь перепутаешь!
   - Ну вот, тебе только расскажи, так ты тут же и пойдешь полоскать человека.
   - Вовсе нет. Я еще до того, как ты рассказал эту историю, когда увидела тебя со стаканом в руке...
   - Ну и что? Ты, кажется, умирала от жажды...
   - Совсем не то. - Ульяна продолжала давиться смехом. - Ты забыл, как мы ставили в клубе коммуны чеховского "Медведя"? Как мы все вместе с Эвелиной Матвеевной готовились и переживали. В начале все шло как нельзя лучше и она, стоя за кулисами, просто сияла от счастья, радовалась за нас. В зале ведь было много зрителей и родители наши.
   - Помню, как же! - оживился Мендл. - Я играл роль Луки, слуги. А что? Вначале я очень здорово играл, вел с тобой, помещицей, довольно длинный диалог, и без всякой запинки. Но я очень волновался, в особенности за кулисами. Там была подготовлена рюмка с водой, с которой я должен был скоро выйти на сцену. Я почему-то очень боялся, что ее может кто-нибудь опрокинуть.
   - Ха-ха-ха! - громко звенел Ульянин голос. - Теперь мне понятно, почему ты раньше времени приперся с ней на сцену!
   - Слышу, со сцены зовут меня "Человек!", и я вместо того, чтобы выйти на сцену и спросить: "Чего вам?", схватил от волнения рюмку - и на выход. И тут же понял, что дал маху. Запнулся, стою с этой дурацкой рюмкой и слышу убийственное для меня - "Дай рюмку водки!"
   - Тут ты - "Пожалуйста!" и протянул рюмку. Зал буквально взорвался от хохота и апплодисментов.
   - А что, в тот вечер мне больше всех досталось внимания, - Мендл скромно улыбнулся.
   - Это уж точно.
   Неожиданно Ульяна вскочила на ноги и стремглав припустилась к воде. Мендель за ней. Тяжелые послеполуденные воды Днепра с брызгами расступились перед ними, поглотив их тела. Водная стихия обоим была не страшна - тот, кто родился на раздольных зеленых берегах красавицы Раставицы, не может не владеть искусством плавания. Мендл нырнул с головой и схватил Ульяну за ногу. За что был тут же наказан. Она ловко вывернулась и в тот момент, когда Мендл, истощив свой запас воздуха в легких, стал выныривать, схватила его за голову, навалилась всем телом и заставила его еще раз уйти под воду.
   - Держись, Уля, - закричал, кашляя, Мендель, - такие вещи не проходят безнаказанно.
   Но она уже ринулась вперед и вовремя выскочила на берег.
   Они молча лежали рядом, тяжело дыша.
   - Мен, - Ульяна лежала на спине и смотрела вверх, - ты когда-нибудь любил по-настоящему?
   Долго не было ответа. Вопрос оказался неожиданным для него. И потом, что значит "по-настоящему"?
   - Помнишь, когда я был в восьмом классе, - начал он, вспоминая на ходу, - мне за активную общественную работу дали путевку в пионерский лагерь в Ворзель? Однажды мы выстроились на линейке. На противоположной стороне площадки к нам лицом - другой отряд. И там стоит девушка. Представляешь, глаза, которые затмевают все вокруг. Ничего больше не существует. Огромные, голубые, как небо...
   - Ну ладно тебе расписывать! Вы встречались?
   - Две недели подряд, пока я там был, я думал о ней. И даже ночью.
   - И все?
   - Нет, не все. В день отъезда мы все приодетые вышли к автобусу. Я посмотрел в ее сторону и со жгучей тоской подумал, неужели я больше ее никогда не увижу? Я все время смотрел в ее сторону. А когда она садилась в автобус, я заметил... - Мендл остановился в нерешительности, взвешивая, как отнесется Ульяна к тому, что он намерен сейчас сказать.
   - Что же ты заметил? - с некоторым раздражением прозвучал голос Ульяны.
   - Я увидел, что чулок у нее на правой ноге спущен.
   Брошенный в сторону Менделя Ульянин взгляд говорил: "В своем ли ты уме, друг мой?"
   - После этого я никогда больше о ней не думал.
   С правой стороны на реке раздался протяжный, низкий, глухой гудок приближающегося парохода.
   В их разговоре наступила длинная пауза. Каждый думал о своем. Заложив руки за спину, смотрели в небо.
   - А я любила и до сих пор люблю... - простые слова Ульяны обращены были к небесам, словно клятва, - я очень люблю Наума... И забыть его не могу.
   Потом добавила с печальной виноватой улыбкой:
   - Не успела я ему об этом сказать.
   На фоне темно-зеленой растительности высокого правого берега Днепра белоснежный длинный пароход плыл медленно и торжественно, словно пришел из далекой древней легенды.
   - Эх, да что там! - Ульяна резко приподнялась, уперлась руками в песок и повернулась к Менделю. - Ты мне лучше расскажи, как ты однажды, после выпускного вечера, в слякоть, дождь и кромешную темень вздумал меня проводить домой, за два километра, до самой Баламутовки, хотя хорошо знал, что вызвался это сделать твой близкий друг Грыбинский.
   - Знаешь, как мне жалко стало тебя, когда я увидел - ты стоишь в стороне и ждешь его, а этот помешанный на поэзии стихоплет развел длинный спор с Эвелиной Матвеевной, доказывая ей, что Пушкин при жизни не был так популярен, как после его трагической смерти. Но постой, - спохватился Мендл, - может быть, ты мне объяснишь, почему ты так легко и сразу согласилась, чтобы я тебя проводил вместо Бориса? А?
   - Мен, - назидательно начала Ульяна, - ты еще совсем молод и не имеешь ни малейшего понятия о том, что такое женская душа.
   Ульяна вдруг начала кататься по пляжу и громко смеяться.
   - Теперь у меня уже нет никакого сомнения в том, что избыток солнца дурно на тебя влияет, - произнес Мендл.
   - Все, все, мы уходим. Но дай мне вспомнить последнее, ну, пожалуйста! - взмолилась Ульяна и, сидя на песке, продолжала. - Значит так, стоим мы с тобой в ночной темноте у моей калитки, прощаемся, и вдруг шлепающие в глубокой дорожной грязи решительные шаги. Еще мгновенье, и перед нами Борька во всей своей красе. Ну, думаю, не без женской гордости в душе, - дуэль неизбежна. А что? Разве это не звучит, - Ульяна вскочила на ноги и стала в позу. - По-моему, здорово: "Дуэль в селе Баламутовка на берегу Раставицы"...
   - Ну, хватит, собирайся, - взмолился Мендл.
   - Постой, постой! Ха-ха-ха! - не унималась Ульяна. - А пистолетов-то нет! И вы с Борькой выдергиваете из тына-ограды по палке и ты поешь арию "Паду-у ли я кiлком пропертий?"
   - Мы можем опоздать на паром.
   Наконец, Ульяна успокоилась, глубоко и шумно вздохнула:
   - Увы! Ты только пролепетал что-то вроде: "меня ждут дома" - и...
   - Ну, знаешь, ты еще тоже довольно молода и мало что понимаешь в настоящей мужской дружбе.
   Эти два-три часа пребывания на пляже были ими почти полностью посвящены воспоминаниям школьных лет, проведенных в своем родном Ружине.
   Вполне вероятно, что человек наделен еще одним - шестым чувством, которое называется предчувствием. Они вспоминали друзей, учителей, родителей и в свои только лишь восемнадцать лет как бы подводили черту своей юности, неосознанно предчувствуя, что их молодости предписана впереди лишь одна, одна-единственная неделя, и... последняя.
   Перед тем, как покинуть пляж, они переоделись в раздевалке.
   Мендл справился раньше и, поджидая Ульяну, стоял в стороне в синем костюме и полосатом галстуке, которые, провисев в шкафу семь лет после смерти отца, достались ему по наследству.
   Солнце вышло из-за небольшого облака как раз тогда, когда Ульяна появилась в легком, голубом цветастом платье, в туфлях на высоком каблуке.
   Она шла ему навстречу гибко и неторопливо по длинному деревянному настилу, с совершенно незнакомой ему походкой и приветливой улыбкой.
   В этот прекрасный для них день они еще подымались по очень крутой тропинке от набережной к Пролетарскому парку. Потом купили бутылку ситро и пирожки с мясом и, сидя на скамейке одной из тенистых аллей, погасили острый юношеский голод.
   Тысячи горожан, воспользовавшись прекрасной июньской погодой, заполнили самый любимый ими парк. Было людно, весело, красочно.
   Непрерывно работали карусели для детей и для взрослых, но длинные очереди желающих прокатиться по кругу на лошадке или диком олене никак не истощались. Со стороны деревянной эстрады раздавалась популярная украинская народная песня "Ой не свiти, мiсяченьку!" С большой эстрады, которая расположена была над самым обрывом с видом на Днепр, лилась бессмертная героическая симфония Бетховена. Могучей волной она звучала над старым городским парком и уходила далеко в заречные просторы. А примыкающий к парку стадион, на котором проходил футбольный матч, непрерывно гудел и взрывался бурей восторгов, одобрений, разочарований.
   Наступило время отправляться в театр. Ульяна и Мендл вышли на площадь и сели в автобус. У большого универмага через открытые окна они услышали в полную мощь всех репродукторов Крещатика тревожный вой сирен. При этом суровый голос звучал грозно и неторопливо:
   - Городу объявлена воздушная учебная тревога!
   И еще и еще раз.
   - Городу объявлена воздушная учебная тревога! Всем гражданам предлагается немедленно удалиться в укрытия.
   Движение на улице полностью остановилось. Кто-то в автобусе недовольно ворчал:
   - Вот, черти, не дадут отдохнуть в выходные дни!
   Около часа пришлось постоять в подворотне одного из домов. Дворы, магазины, все, кроме улиц, считалось условным укрытием от бомб и химической атаки. По улице носились бойцы гражданской обороны и медицинской службы в противоипритных костюмах и противогазах. Какого-то упрямца, который не захотел уйти в укрытие, тут же схватили, насильно уложили на носилки и куда-то унесли.
   - Похоже, мы опоздали в театр, - заметил Мендл.
   - Если так, то жаль, - сказала Ульяна.
   - Не волнуйтесь, они там в театре все знают и начнут позже, - успокоил их рядом стоящий мужчина из толпы.
   И, действительно, когда они после тревоги приехали на место, у входа в театр было людно и чувствовалось, что спектакль еще не начался.
   Они влились в общий поток нарядно одетых людей. В предвкушении знаменитого музыкального представления у пришедших на спектакль чувствовалось приподнятое настроение. В фойе, в очереди у раздевалок, у большого зеркала, где в основном женщины перед спектаклем приводили в порядок свой туалет, живо обсуждались достоинства и недостатки раннее поставленных оперетт, восхищались игрой артистов, подолгу стояли у стендов, рассказывающих об истории создания театра оперетты в Киеве.
   Искусство, настоящее искусство - как много оно означает для человечества! Недаром говорят: жизнь коротка, искусство вечно. И слава-то Богу, иначе жизнь на нашей земле давным-давно бы уже завяла от пагубного воздействия множества тяжких событий и проблем, которые постоянно ее - жизнь нашу - сопровождают, оттесняя на задний план удовольствия, любовь, мир.
   Кто бы мог подумать, глядя на эти спокойные, улыбающиеся, пытливые, симпатичные лица в театре, что за последние, всего-навсего, четверть века эти люди пережили неслыханную в истории человечества чудовищную ломку мировую войну, революцию, гражданскую войну, НЭП, индустриализацию, коллективизацию, массовый голод, репрессии против так называемых врагов народа и предателей родины?
   И теперь продолжают жить в условиях повального дефицита всего самого необходимого для нормальной жизни - еды, одежды, жилья?!
   Час назад эти люди были свидетелями учебной воздушной тревоги, которая сама по себе должна была бы посеять в их душах страх за свое будущее, за будущее своих родных и близких.
   Перефразируя известное высказывание, можно с уверенностью сказать: человечество выжило благодаря искусству.
   Медленно поднялся занавес, обнажая красочно убранную сцену. Гул в зале сменился абсолютной тишиной, а затем бурными апплодисментами в адрес художников-декораторов. Вслед за этим грянул оркестр.
   Спектакль начался, и с этого момента реальный мир перестал существовать для всех, кто был в этом зале. Они с радостью и восторгом дали себя унести в мечту о чистой искренней непобедимой любви, в эту прекрасную неистребимую в человеке надежду, которая постоянно живет в нас совершенно независимо от нашего возраста.
   В антракте люди выходили из зала с сердцами, зажженными беспредельным богатством веселой, задорной музыки выдающегося Кальмана.
   - Мендель, - сказала Ульяна, когда они выходили из театра на площадь, по-моему, ты бесчувственный, серый и вдобавок еще необработанный камень.
   - Ты так думаешь?
   - Хоть немного тебя затронул этот спектакль?
   - Затронул, поэтому и молчу, а не так, как некоторые, которые, потеряв всякое приличие, с шумом вскакивали с места и мешали смотреть и слушать. В одном месте, когда Сильва пела "Эй, друг любезный...", ты так рванулась к сцене, что чуть не сшибла шляпу с головы впереди сидящей старушки. Я уж не говорю, что с тобой творилось, когда пели "Частица черта в нас...". Я нисколько не удивился бы, если бы ты выскочила на сцену и стала вместе с артистами танцевать.
   Ульяна взяла Менделя под руку и ласково прислонилась к нему.
   - Хоть ты и ворчун, но прими благодарность за "Сильву". А еще я хочу тебе сказать вот что. Завтра же подаю заявление и ухожу из института. Отныне моя мечта - петь и играть в оперетте.
   Говорливая театральная толпа скопилась на площади в ожидании автобусов и троллейбусов, которые подходили один за другим, чтобы развести их по домам и вернуть к прежним своим заботам.
   Закончился последний мирный выходной день большого, красивого, самобытного города.
   До утренней смены оставались считаные минуты, когда резкий вой сирены накрыл заводскую территорию, цеха, конторы, весь город.
   - Городу объявлена воздушная тревога!!! Городу объявлена воздушная тревога!!! Всем гражданам удалиться в укрытие!!!
   Мендл еще не успел одеть спецовку. Он инстинктивно рванулся вместе с другими к выходу. Некоторые забивались в угол цеха, под станки и верстаки. Выбежав во двор, Мендл внезапно остановился. В сознании вспыхнула мысль:
   "Ульяна! Где она?"
   В разных частях города заговорили зенитки, открыв беглый заградительный огонь. Высоко в небе большое пространство покрылось множеством белых облачков от взрывающихся снарядов. Мощными залпами вступили в бой батареи противовоздушной обороны, расположенные в непосредственной близости от завода. Перекаты артиллерийских выстрелов с содрогающим треском устремились вдоль улиц в многочисленные дворы, парки. В окнах домов звенели стекла.
   В толпе выбегающих из соседнего здания Мендл увидел Ульяну и закричал не своим голосом:
   - Ульяна! Я здесь!
   У входа в рядом расположенный литейный цех несколько мужчин пытались закрыть дверь, через которую в страхе выбегали рабочие.
   - Всем оставаться в помещении цеха! Никуда не выходить!
   С трудом, но им удалось закрыть дверь и запереть ее снаружи.
   В небе появился небольшой отряд советских истребителей. Кто-то с надеждой в голосе крикнул:
   - Смотрите, это наши "Чайки"!
   Ульяна и Мендл пристроились за бетонной разгрузочной эстакадой железнодорожной заводской ветки. Взгляд их был прикован к июньскому голубому небу.
   - Может, еще все обойдется. Видишь - зениток сколько и "Чайки". Это тебе не то, что несколько дней назад, в воскресенье, в первый день войны, когда разбомбили Пост-Волынские аэродромы.
   - Ты так думаешь? - Ульяна дрожала всем телом.
   Мендл, чтобы успокоить себя и Ульяну, с усилием продолжал.
   - Тогда это было неожиданно, внезапно. Даже не успели тревогу объявить. Это ведь было рано утром. Нет, ночью, в четыре часа, в выходной день. Никто ведь ничего не знал до двенадцати, пока не выступил по радио Молотов. Мы еще с Сережей и Петром собрались с утра на открытие нового стадиона.
   Зенитки по-прежнему продолжали стрелять по пустому небу. Диктор и сирены не умолкали. Ребята сидели на траве, спиной к бетонной плите.
   За высокой заводской стеной жилые кварталы. Оттуда раздаются крики, плач. В основном это дети, женщины.
   - Бегите все к большому каменному дому! Лучше всего укрыться там, где толстые стены! - раздается мужской голос с претензией на знание дела.
   - Мен, я больше не могу! Побежали куда-нибудь подальше, - заикаясь и стуча от страха зубами, просила Ульяна.
   Мендл кое-как держался, и то потому, что рядом была Ульяна. Он сам бежал бы куда глаза глядят.
   - Успокойся! И сиди. Бомбежка может нас застать на открытом месте, а здесь все-таки за бетоном...
   И тут же вспыхнул миг, который не мог оставить в их памяти хоть какой-нибудь маломальский след. Бешенный рев и свист, от которого намертво сковало тело и замерло все - сердце, мозг, душа. Землю с зеленой травой и бетоном куда-то из-под них рвануло, а голубое небо перестало существовать. Оно исчезло в дыму, пыли, огне. Истошный крик со стороны литейки, в которую угодила бомба, взорвавшая вагранку, и алюминиевая лава залила запертых там людей. Рыдания, причитания, крики матерей, детей и стариков за заводской стеной.
   Они нагрянули с небольшой высоты, где не было разрывов от зениток и не было "Чаек" и тут же исчезли за горизонтом, оставив после себя смерть, увечья, кровь, разрушения.
   Не помня себя, Ульяна и Мендель вскочили и побежали вдоль рельс. Проскочили через пробоину в заборе и оказались на заводском опытном поле, покрытым лужами, не высохшими еще после вчерашнего дождя. Не успели они пробежать и ста метров, как все повторилось. Они оба бросились на землю.
   Сбросив остаток смертоносного груза и не встретив почти никакого сопротивления, они взмыли вверх, помахивая своими крыльями с черной свастикой, сделали еще один вираж и обрушили на город пулеметный град.
   На одно лишь мгновение наступила могильная тишина. Мендл с трудом поднял свою тяжелую голову, пытаясь понять, где он и что с ним, что с Ульяной. Он посмотрел в ее сторону и замер от ужаса. Он явственно почувствовал, как волосы его поднялись и стали шевелиться на его голове.
   Медленно, прилагая отчаянные усилия, Ульяна пыталась встать из лужи, в которую она бросилась в начале второго налета. С большим трудом она подтянула под себя ноги и встала на четвереньки. Голова безжизненно опущена вниз, и ее длинные светлые волосы, покрытые черной грязью, свисали до самой лужи. С мокрого платья стекала вода.
   Мендл хотел было что-то крикнуть, но слова, словно в кошмарном сне, застряли в горле.
   Ульяна поднялась на ноги, пошатнулась и чуть не потеряла равновесие. Менделя пронзил безумный блеск круглых от ужаса и страха глаз, пробивающийся сквозь длинную косму сбитых грязью волос.
   - Ульяна, что с тобой?! - наконец, вырвалось из его уст, и он бросился к ней. - Ты ранена?!
   Она выпрямилась с опущенной головой и свисающими на грудь волосами и стала медленно, неуверенно перебирать в луже своими ногами.
   Она издавала какие-то странные звуки. Похоже, она пела, преодолевая себя, и с подчеркнутым сарказмом выдавливала каждое слово в отдельности:
   Эй, друг любезный!
   Мы живем только раз!
   Эй, друг любезный!
   Дорог нам каждый час!
   Это был голос человека, разум которого был загнан в тупик.
   Потрясенный увиденным, Мендл подбежал к ней вплотную и остановился. Ульяна пошатнулась и оказалась в его объятиях.
   Тело ее билось в тяжких рыданиях.
   По несколько раз в день передавали по радио сводки Совинформбюро, и спокойный, твердый голос Левитана вещал о мощных контратаках наших войск и крупных потерях, которые несет противник. Собирающаяся у репродукторов толпа узнавала о том, что бои идут далеко от Киева, в районе старых западных границ.
   Однако внимательному глазу нетрудно было заметить, что движение войск по западной магистрали города, Житомирскому шоссе с каждым днем становилось более напряженным и свидетельствовало о близости фронта. Это видно было по возвращающимся в тыл, опаленным фронтовым огнем, угрюмым лицам солдат в неопрятной, замусоленной одежде, по выведенной из строя военной технике, которую везли на ремонт и, наконец, по увеличивающемуся потоку раненых.
   Поползли слухи о том, что пал Житомир, хотя официальные сводки об этом умалчивали. Это означало, что фашистские войска у ворот Киева - всего в ста двадцати километрах от города.
   После бомбардировки началась срочная эвакуация завода на восток. В список эвакуированных были включены только ведущие специалисты и их семьи. Уезжала и Ульяна вместе с дядиной семьей.
   В длинный товарняк, поданный на заводскую ветку, рабочие грузили станки и другое оборудование, оставшееся целым после воздушного налета. Тревожные заботливые лица отъезжающих и провожающих. Вокруг - гомон и суета.
   - Теперь вот расстаемся и мы с тобой, - говорила Ульяна Менделю, пришедшему ее проводить. Усталый взгляд, неторопливая речь, не по годам сдержанная мудрая улыбка.
   - А мама с дедом?
   - Они не хотят покидать Ружин. Дядя с уверенностью говорит, что не пройдет и недели, как враг будет отброшен назад, за пределы страны.
   - Мой дядя Арон говорит то же самое. Завод, на котором он работает, тоже эвакуируется, и он со своей семьей уезжает. Заверяет меня, чтобы я не волновался - Ружина немцы не увидят, как своих ушей.
   - А ты-то как? Повестку получил?
   - Нет. Гуляю по пустому общежитию в ожидании вызова в военкомат - почти все уже в армии. Сережу и Петра вызвали еще неделю назад. Я теперь один в комнате. Завтра пойду узнаю, почему нет повестки.
   - Мне пора. - Засохшие губы, наполовину опущенные веки, за прямым взглядом - глубокая печаль и дрожащий от напора рвущихся наружу слез голос: - Может быть, еще увидимся... Говорят, по дороге бомбят составы... Ну, ты там не высовывайся зря. Береги себя.
   - Давай на прощанье поцелуемся!
   С закрытыми глазами Мендл целовал холодные безжизненные губы, орошенные беззвучной, горячей слезой... Ему казалось, что с того радостного, залитого солнечными лучами выходного дня прошло целых сто лет... В эту минуту ему захотелось увидеть хотя бы на одну-единственную минутку прежнюю Ульяну, из того, из прошлого века. Это желание оказалось настолько сильным, что он сумел увидеть ее такой, как раньше - юную и, как всегда, игривую там, на золотом песке, у бегущих мимо прозрачных волн Днепра. И она ему с укором говорит:
   - Никакой ты не Мен, если ты так и не прокатил меня на лодке к Черному морю...
   Под мерный перестук колес тяжелый товарный поезд скрылся за поворотом и ушел на восток.
   * ЧАСТЬ ВТОРАЯ *
   Крах
   Встав рано утром, Мендл стал приводить в порядок свои вещи. Нужно было уложить в чемодан все, что он собирался отвезти в Ружин - пальто и теплый свитер, которые мать ему прислала накануне зимы, костюм, рубашки, белье, кое-какие книги по физике и математике.
   Общежитие почти полностью опустело.
   В городе началась повальная эвакуация предприятий и учреждений. Уезжал на восток и Политехнический институт. Уезжали и семьи высокопоставленных партийных и государственных работников. Крупные военные чины присылали машины из фронтовой полосы для вывоза родных и близких. Городом овладела настоящая паника, хотя официальные сводки Информбюро не давали повода для этого.
   Последний экзамен уже некому было сдавать, и Мендл так и не окончил второй курс.
   Сережа и Петр получили повестку за неделю до срока явки в военкомат и имели возможность попрощаться со своими родителями. Мендл оказался в неопределенном положении. По всей вероятности, из-за панической неразберихи он по-прежнему считался в военкомате на брони, как работник оборонного предприятия. Мендл надеялся, что он сможет, также как и его друзья, заранее получить в военкомате повестку и побывать несколько дней перед армией в Ружине.