Страница:
ГЛАВА 4
Так стоит ли удивляться тому, что я махнул в Африку? Как уже было сказано, рано или поздно приходит день слез и безумия.
Я хулиганил, имел неприятности с полицией, угрожал покончить с собой — и вдобавок ко всему, на прошлые Рождественские каникулы к нам пожаловала из пансиона моя дочь Райси. Эта девочка тоже унаследовала кое-какие милые семейные черты. Если говорить начистоту, я боюсь, как бы она не отбилась от рук. Поэтому сказал Лили:
— Позаботься о ней, хорошо?
Моя жена побледнела.
— О, я с удовольствием ей помогу. Но сначала мне нужно завоевать её доверие.
Поставив, таким образом, перед ней задачу, я спустился в студию и сам поразился хриплым, скрежещущим звукам, издаваемым моей скрипкой. Им вторил внутренний голос: «Я хочу, я хочу, я хочу!»
Но вскоре в доме завёлся ещё один посторонний голос. Очевидно, из-за музыки Райси стала часто сбегать из дома, а Лили с художником по фамилии Спор корпели над портретом, который надлежало закончить к моему дню рождения. Однажды Райси поехала в Данбери, навестить школьную подругу. На одной из окраинных улочек города она наткнулась на припаркованный бьюик, откуда слышался странный писк. Райси подошла и заглянула внутрь. На заднем сиденье лежала коробка из-под обуви, а в ней — новорождённое дитя. День был очень холодный, поэтому Райси привезла младенца домой и спрятала в платяном шкафу в своей комнате. Двадцать первого декабря за обедом я сказал:
— Дети, сегодня — день зимнего солнечного противостояния.
В этот момент по вентиляционным трубам до нас донёсся плач младенца. Чтобы скрыть своё изумление, я завёл разговор о чем-то другом, а Лили, сидя напротив меня, тепло улыбалась, не забывая прикрывать верхней губой передние резцы. Я взглянул на Райси — та лучилась тихим внутренним светом. В свои пятнадцать лет девочка стала настоящей красавицей, хотя постоянно имела рассеянный вид. Однако на этот раз рассеянности не было и в помине: ребёнок целиком завладел её вниманием. Не представляя, откуда в доме взялся младенец, я объяснил близнецам:
— Наверное, там, наверху, котёнок.
Но этих не проведёшь!
На кухонной плите я увидел кастрюлю, в которой Лили и Райси стерилизовали бутылочки для молока. Полная кастрюля бутылочек! И вентиляция до позднего вечера разносила по всему дому детский плач.
Я отправился на прогулку. Декабрьские холода сковали развалины бывшего свинячьего королевства. К этому времени я распродал почти всех свиней, не смог расстаться только с несколькими рекордсменами.
Лили застала меня уже в студии, за разучиванием рождественского гимна.
Я рявкнул:
— Чтобы я этого больше не слышал!
— Но, Джин…
— Это все твои штучки! Ты несёшь ответственность за дом!
— Бедный Джин! Уж если ты страдаешь, то страдаешь на все сто! — И она грустно усмехнулась — не над моими страданиями, конечно, а над такой манерой страдать. — Поверь, это никому не нужно — Господу Богу в первую очередь.
— А ты уполномочена делать заявления от имени Господа? Ну, и как ему нравится то, что ты забросила дом ради своего портрета?
— Не думаю, что у тебя есть основания за меня стыдиться.
Наверху надрывался ребёнок — просто не мог ни вдохнуть, ни выдохнуть без крика, — но мы уклонились от этой темы. Лили заявила, что я придираюсь к ней из-за происхождения: в ней смешалась кровь немки и состоятельного ирландца. Ни черта подобного, я сроду не грешил национализмом! Меня беспокоило совсем другое.
В наше время ни о ком нельзя сказать, что он прочно стоит на ногах. Большинство живёт с ощущением, что они занимают чужое место.
«Ибо кто дождётся пришествия Его? (Имеется в виду — законного владельца). И кто переживёт тот день, когда Он приидет?» (То есть, кто сохранит за собой прежнее место после возвращения хозяина?).
Когда Он (законный владелец) приидет, мы все выстроимся по ранжиру, и возрадуемся в сердце своём, и скажем: «Добро пожаловать, приятель, это все — твоё. Дома и амбары — твои. Красота осени — твоя. Забирай все, поскорее забирай все!»
Возможно, Лили боролась с тем же ощущением и портрет должен был стать доказательством того, что мы с ней — законные владельцы. Но моя личность уже красуется среди фамильных икон. Правда, они там все — в крахмальных воротничках и с бакендардами, а я — в форме Национальной гвардии и со штыком в руке. И что — был мне какой-нибудь прок от этой мазни? Так мог ли я серьёзно относиться к тому, каким способом Лили пыталась решить нашу проблему?
Вот послушайте. Я любил моего брата Дика. Он был самый здравомыслящий из нас, с отличным послужным списком — во время первой мировой сражался, как лев. Но в одном он походил на меня, своего младшего брата, и это его сгубило. Однажды во время отпуска он зашёл с приятелем в греческий ресторанчик близ Платсберга, штат Нью-Йорк. Они заказали по чашке кофе. Брат вынул авторучку, чтобы настрочить открытку домой. Но она упорно отказывалась писать. Дик разозлился и сказал приятелю: «Ну-ка, подержи её повыше!» Приятель поднял ручку над головой, и Дик выстрелом из пистолета выбил её у него из рук. Никто не был ранен, хотя грохот получился неимоверный. Потом оказалось, что пуля, выбив авторучку, задела электрический кофейник, и оттуда аж до противоположного конца зала ударил фонтан кофе. Хозяин-грек вызвал полицию. Когда приятели уходили от погони, автомобиль Дика врезался в парапет на набережной; парни оказались в реке. Товарищ Дика скинул одежду, а мой брат не успел стащить кавалерийские сапоги; наполнившись водой, они утащили его на дно. Вот почему я остался единственным наследником (сестра умерла в 1901 году). В то лето я работал тут, по соседству, у Уилбура — резал автогеном на металлолом старые автомобили…
Но вернёмся в рождественскую неделю. Лили стоит на ступеньках, ведущих из подвала. Париж и Шартр, Везуль и Пятьдесят седьмая улица остались далеко в прошлом. У меня в руках скрипка, а под ногами — злополучный ковёр из Данбери. Алый бархатный халат облекает моё крупное тело. (А охотничья шапка зачем? Понимаете, только в ней я чувствую, что моя голова — единое целое). В глубине дома надрывается младенец.
— Слышишь? — спрашивает Лили.
— Ничего не слышу, я туг на ухо, — отвечаю я, и это сущая правда.
— Как же ты слышишь скрипку?
— Ну, я держу её совсем близко от ушей… Прерви меня, если я ошибаюсь, Лили, но однажды ты вроде бы назвала меня своим лучшим другом.
— Да, но…
— Это выше моего понимания. Уходи.
К двум часам собрались гости. Естественно, они слышали рёв наверху, но были слишком хорошо воспитаны, чтобы задать вопрос. На это я и рассчитывал. Тем не менее, чтобы снять напряжение, предложил гостям посмотреть мой тир в подвале. Желающих не нашлось, и я отправился туда один.
Даже немного пострелял. Трубы разнесли грохот по всему дому. Гости начали спешно прощаться.
Когда ребёнок уснул, Лили уговорила Райси пойти на пруд покататься на коньках. Я купил по паре коньков для каждого члена семьи, и Райси, в её юном возрасте, было трудно противостоять соблазну. После их ухода я отложил скрипку и пробрался в комнату дочери. Тихонько открыл шкаф и увидел ребёнка, сладко почивающего в открытом и не до конца распакованном чемодане Райси, поверх чулок и комбинаций. Ребёнок был цветной и произвёл на меня сильное впечатление. По бокам головы торчали ручонки со сжатыми кулачками. От пояса и ниже он был завернут в импровизированную пелёнку — толстое махровое полотенце. Я склонился над ним, в своём алом халате и веллингтонах. От смущения под охотничьей шапкой зачесалась голова. Что делать? Закрыть чемодан и отвезти в полицию? Глядя на это дитя скорби, я чувствовал себя как фараон перед маленьким Моисеем. Я отвернулся и ушёл гулять по лесу. На замёрзшем пруду звенели полозья санок. Солнце ещё не зашло. Я подумал: «Как бы то ни было, благослови вас Бог, ребятки»!
Поздно вечером, в постели, я уведомил Лили, что созрел для разговора.
— Ах, Джин, как я рада! Наконец-то ты стал воспринимать жизнь такой, как она есть.
— Что?! Да я знаю жизнь гораздо лучше тебя, я с ней в прекрасных отношениях, запомни.
Ещё немного — и я разорался. Райси, которая слышала мою ругань и, возможно, видела через дверь, как я стою на кровати в одних трусах и потрясаю кулачищами, должно быть, испугалась за своего подопечного. Двадцать седьмого декабря она сбежала с младенцем. Не желая связываться с полицией, я позвонил Бонзини, частному агенту, который в прошлом выполнил несколько моих поручений. Но прежде, чем он успел напасть на след, позвонила директриса: Райси вернулась в пансион и прячет у себя в спальне ребёнка.
Я сказал Лили:
— Поезжай туда.
— Но как же?..
— Откуда я знаю, как!
— Я не могу оставить близнецов.
— Ты не можешь оставить портрет — я прав? Ещё немного — и я спалю дом со всеми произведениями живописи!
— Не в том дело, — забормотала Лили. — Я уже привыкла к твоему непониманию. Раньше я хотела, чтобы ты меня понимал, но, наверное, можно жить и без этого. Может, это грех — хотеть, чтобы тебя понимали?
Пришлось ехать самому. Директриса сказала, что Райси должна немедленно покинуть заведение, так как она и до этого уже схлопотала испытательный срок.
— Мы обязаны думать о психологическом комфорте других воспитанниц.
— Вы что, спятили? — возразил я (откровенно говоря, во хмелю). — Да остальные могут брать у Райси уроки доброты, а это важнее психологии. Райси — импульсивная натура. Из нынешних восторженных девиц. Просто она мало говорит.
— Чей это ребёнок?
— Она сказала моей жене, что нашла его в Данбери, в припаркованном автомобиле.
— Нам она говорит другое. Будто бы она — его мать.
— Вы меня удивляете. Кажется, уж вам-то следовало бы в этом разбираться. У неё и груди-то появились только прошлым летом. Райси — девственница. Она в миллион раз целомудреннее нас с вами.
Пришлось забрать Райси из школы.
Я сказал ей:
— Дочка, ребёнка нужно отдать. Тебе ещё рано иметь малыша. Его настоящая мама хочет вернуть его. Она передумала.
Теперь я понимаю, что, разлучив её с младенцем, я нанёс дочери душевную травму. После того, как мы сдали ребёнка властям, Райси стала вялой, апатичной. Напрасно я взывал к её разуму: «Ты же понимаешь, что на самом деле не являешься его матерью?» — она больше не произнесла ни слова.
Я отвёз её в Провиденс, где жила сестра Фрэнсис и где предстояло обосноваться моей дочери. По дороге ещё раз попробовал объясниться:
— Милая, так поступил бы всякий отец.
Все без толку. Тихая радость, которой моя девочка лучилась двадцать первого декабря, навсегда погасла.
В поезде, возвращаясь домой из Провиденса, я всю дорогу скрипел зубами, а потом пошёл в бар и разок сыграл в солитёр. Кое-кто хотел составить мне компанию, но я дал понять: со мной сейчас лучше не связываться. В Данбери кондуктор и ещё один парень помогли мне выйти и усадили на скамейку. Я всю дорогу бормотал: «ПрОклятая страна! Здесь явно что-то не так. Кто-то её проклял».
Начальник станции был моим давним знакомым. Он славный малый и не дал копам забрать меня в участок. Я позвонил Лили, и она прикатила за мной на автофургоне.
Но настоящий день слез и безумия начинался так. Зимнее утро. Мы с женой ссоримся за завтраком из-за жильцов. В своё время Лили отремонтировала и подвергла реконструкции одно из немногих строений в моем поместье, которое я не отвёл под содержание свиней (по причине его ветхости и неудачного расположения). Честно говоря, я пожмотничал и вместо замазки решил обойтись сухой штукатуркой. Ну, и ещё кое-где сэкономил. Лили устроила новый туалет, покрасила внутри и снаружи. Но в ноябре из-за недостатка изоляционных материалов жильцы начали мёрзнуть. Книжные люди, они мало двигались и не могли сами себя согреть. После нескольких жалоб они заявили, что съезжают. «Скатертью дорога», — ответил я Лили, когда она пришла ко мне с этой новостью. Естественно, затраченного не вернёшь, но пусть выметаются.
Так что обновлённая постройка пустовала, а деньги, вложенные в ДСП, новые унитаз и раковину, оказались выброшенными на ветер. Вдобавок жильцы оставили после себя кота. Вот я и разошёлся за завтраком. Стукнул кулаком по столу и опрокинул кофейник.
Внезапно Лили смолкла и прислушалась. Я последовал её примеру.
— Джин, ты не видел в последние четверть часа мисс Ленокс? Она пошла варить яйца.
Мисс Ленокс жила через дорогу и приходила готовить нам завтрак. Странное существо в шотландском берете, с багровыми комковатыми щеками и, как все старые девы, с придурью. Шастала по углам, как мышь, и утаскивала домой пустые бутылки, картонные коробки и прочий хлам.
Я пошёл на кухню и увидел это несчастное создание замертво лежащим на полу. Сердце пожилой женщины не выдержало моего буйства. Яйца по-прежнему варились в кастрюльке на огне. Я выключил газ и дотронулся до маленького беззубого лица — оно уже начало остывать. Душа неуловимой струйкой воздуха вылетела в окно. Конец. Все вокруг — зимний сад, снег, кора, ветви — пыталось довести это до моего сознания. КОНЕЦ.
Я ничего не сказал Лили. Зачем-то нацарапал на листке бумаги: «Не беспокоить» — и, приколов к юбке покойницы, отправился к ней домой.
В её коттедже мне пришлось перебираться из комнаты в комнату сквозь нагромождения ящиков, старых детских колясок и картонных коробок, которые она собирала. Коляски были образца прошлого века, так что где-то здесь могла быть и моя младенческая люлька. На полу валялись пустые бутылки, лампы, маслёнки, подсвечники, хозяйственные сумки, набитые верёвками и тряпьём. А на стенах красовались календари, вымпелы и старинные фотографии.
И вот что я подумал: «Господи, какой стыд! До чего мы докатились! Что творим! Впереди — наш последний приют, тесная комнатка без окон и дверей. Так, ради Бога, Хендерсон, сделай над собой усилие, найди какой-нибудь выход! Ты тоже сдохнешь от этой заразы. Смерть уведёт тебя за собой — и ничего не останется, кроме мусора. Но сейчас-то у тебя ещё что-то есть! Ради этого последнего — срочно уноси ноги!
Лили проливала слезы над несчастной старушонкой.
— Джин, зачем ты сделал эту надпись?
— Чтобы до появления коронёра её никто не трогал. Так положено по закону. Я сам к ней почти не прикасался.
Я предложил Лили выпить — она отказалась. Тогда я наполнил графин «бурбоном» и залпом опорожнил его. И не получил ничего, кроме изжоги. Никакому виски было не под силу отменить прискорбный факт: старушка стала жертвой моей дикости, не выдержала её, как другие не выдерживают духоту или подъем по высокой лестнице. Лили это тоже поняла и забормотала что-то себе под нос. Однако потом заткнулась. Бледное лицо потемнело.
Когда катафалк свернул на подъездную аллею, я сказал Лили:
— Помнишь, Чарли Элберт собирался в путешествие по Африке? Он отбывает через пару недель. Давай поставим «бьюик» в гараж: тебе вряд ли понадобятся два автомобиля.
И она впервые не стала возражать.
— Может, тебе и впрямь лучше на время уехать.
— Надо же что-то делать.
Так мисс Ленокс отправилась на погост, а я — в аэропорт в Айлдуайлде, чтобы лететь в Африку.
Я хулиганил, имел неприятности с полицией, угрожал покончить с собой — и вдобавок ко всему, на прошлые Рождественские каникулы к нам пожаловала из пансиона моя дочь Райси. Эта девочка тоже унаследовала кое-какие милые семейные черты. Если говорить начистоту, я боюсь, как бы она не отбилась от рук. Поэтому сказал Лили:
— Позаботься о ней, хорошо?
Моя жена побледнела.
— О, я с удовольствием ей помогу. Но сначала мне нужно завоевать её доверие.
Поставив, таким образом, перед ней задачу, я спустился в студию и сам поразился хриплым, скрежещущим звукам, издаваемым моей скрипкой. Им вторил внутренний голос: «Я хочу, я хочу, я хочу!»
Но вскоре в доме завёлся ещё один посторонний голос. Очевидно, из-за музыки Райси стала часто сбегать из дома, а Лили с художником по фамилии Спор корпели над портретом, который надлежало закончить к моему дню рождения. Однажды Райси поехала в Данбери, навестить школьную подругу. На одной из окраинных улочек города она наткнулась на припаркованный бьюик, откуда слышался странный писк. Райси подошла и заглянула внутрь. На заднем сиденье лежала коробка из-под обуви, а в ней — новорождённое дитя. День был очень холодный, поэтому Райси привезла младенца домой и спрятала в платяном шкафу в своей комнате. Двадцать первого декабря за обедом я сказал:
— Дети, сегодня — день зимнего солнечного противостояния.
В этот момент по вентиляционным трубам до нас донёсся плач младенца. Чтобы скрыть своё изумление, я завёл разговор о чем-то другом, а Лили, сидя напротив меня, тепло улыбалась, не забывая прикрывать верхней губой передние резцы. Я взглянул на Райси — та лучилась тихим внутренним светом. В свои пятнадцать лет девочка стала настоящей красавицей, хотя постоянно имела рассеянный вид. Однако на этот раз рассеянности не было и в помине: ребёнок целиком завладел её вниманием. Не представляя, откуда в доме взялся младенец, я объяснил близнецам:
— Наверное, там, наверху, котёнок.
Но этих не проведёшь!
На кухонной плите я увидел кастрюлю, в которой Лили и Райси стерилизовали бутылочки для молока. Полная кастрюля бутылочек! И вентиляция до позднего вечера разносила по всему дому детский плач.
Я отправился на прогулку. Декабрьские холода сковали развалины бывшего свинячьего королевства. К этому времени я распродал почти всех свиней, не смог расстаться только с несколькими рекордсменами.
Лили застала меня уже в студии, за разучиванием рождественского гимна.
Я рявкнул:
— Чтобы я этого больше не слышал!
— Но, Джин…
— Это все твои штучки! Ты несёшь ответственность за дом!
— Бедный Джин! Уж если ты страдаешь, то страдаешь на все сто! — И она грустно усмехнулась — не над моими страданиями, конечно, а над такой манерой страдать. — Поверь, это никому не нужно — Господу Богу в первую очередь.
— А ты уполномочена делать заявления от имени Господа? Ну, и как ему нравится то, что ты забросила дом ради своего портрета?
— Не думаю, что у тебя есть основания за меня стыдиться.
Наверху надрывался ребёнок — просто не мог ни вдохнуть, ни выдохнуть без крика, — но мы уклонились от этой темы. Лили заявила, что я придираюсь к ней из-за происхождения: в ней смешалась кровь немки и состоятельного ирландца. Ни черта подобного, я сроду не грешил национализмом! Меня беспокоило совсем другое.
В наше время ни о ком нельзя сказать, что он прочно стоит на ногах. Большинство живёт с ощущением, что они занимают чужое место.
«Ибо кто дождётся пришествия Его? (Имеется в виду — законного владельца). И кто переживёт тот день, когда Он приидет?» (То есть, кто сохранит за собой прежнее место после возвращения хозяина?).
Когда Он (законный владелец) приидет, мы все выстроимся по ранжиру, и возрадуемся в сердце своём, и скажем: «Добро пожаловать, приятель, это все — твоё. Дома и амбары — твои. Красота осени — твоя. Забирай все, поскорее забирай все!»
Возможно, Лили боролась с тем же ощущением и портрет должен был стать доказательством того, что мы с ней — законные владельцы. Но моя личность уже красуется среди фамильных икон. Правда, они там все — в крахмальных воротничках и с бакендардами, а я — в форме Национальной гвардии и со штыком в руке. И что — был мне какой-нибудь прок от этой мазни? Так мог ли я серьёзно относиться к тому, каким способом Лили пыталась решить нашу проблему?
Вот послушайте. Я любил моего брата Дика. Он был самый здравомыслящий из нас, с отличным послужным списком — во время первой мировой сражался, как лев. Но в одном он походил на меня, своего младшего брата, и это его сгубило. Однажды во время отпуска он зашёл с приятелем в греческий ресторанчик близ Платсберга, штат Нью-Йорк. Они заказали по чашке кофе. Брат вынул авторучку, чтобы настрочить открытку домой. Но она упорно отказывалась писать. Дик разозлился и сказал приятелю: «Ну-ка, подержи её повыше!» Приятель поднял ручку над головой, и Дик выстрелом из пистолета выбил её у него из рук. Никто не был ранен, хотя грохот получился неимоверный. Потом оказалось, что пуля, выбив авторучку, задела электрический кофейник, и оттуда аж до противоположного конца зала ударил фонтан кофе. Хозяин-грек вызвал полицию. Когда приятели уходили от погони, автомобиль Дика врезался в парапет на набережной; парни оказались в реке. Товарищ Дика скинул одежду, а мой брат не успел стащить кавалерийские сапоги; наполнившись водой, они утащили его на дно. Вот почему я остался единственным наследником (сестра умерла в 1901 году). В то лето я работал тут, по соседству, у Уилбура — резал автогеном на металлолом старые автомобили…
Но вернёмся в рождественскую неделю. Лили стоит на ступеньках, ведущих из подвала. Париж и Шартр, Везуль и Пятьдесят седьмая улица остались далеко в прошлом. У меня в руках скрипка, а под ногами — злополучный ковёр из Данбери. Алый бархатный халат облекает моё крупное тело. (А охотничья шапка зачем? Понимаете, только в ней я чувствую, что моя голова — единое целое). В глубине дома надрывается младенец.
— Слышишь? — спрашивает Лили.
— Ничего не слышу, я туг на ухо, — отвечаю я, и это сущая правда.
— Как же ты слышишь скрипку?
— Ну, я держу её совсем близко от ушей… Прерви меня, если я ошибаюсь, Лили, но однажды ты вроде бы назвала меня своим лучшим другом.
— Да, но…
— Это выше моего понимания. Уходи.
К двум часам собрались гости. Естественно, они слышали рёв наверху, но были слишком хорошо воспитаны, чтобы задать вопрос. На это я и рассчитывал. Тем не менее, чтобы снять напряжение, предложил гостям посмотреть мой тир в подвале. Желающих не нашлось, и я отправился туда один.
Даже немного пострелял. Трубы разнесли грохот по всему дому. Гости начали спешно прощаться.
Когда ребёнок уснул, Лили уговорила Райси пойти на пруд покататься на коньках. Я купил по паре коньков для каждого члена семьи, и Райси, в её юном возрасте, было трудно противостоять соблазну. После их ухода я отложил скрипку и пробрался в комнату дочери. Тихонько открыл шкаф и увидел ребёнка, сладко почивающего в открытом и не до конца распакованном чемодане Райси, поверх чулок и комбинаций. Ребёнок был цветной и произвёл на меня сильное впечатление. По бокам головы торчали ручонки со сжатыми кулачками. От пояса и ниже он был завернут в импровизированную пелёнку — толстое махровое полотенце. Я склонился над ним, в своём алом халате и веллингтонах. От смущения под охотничьей шапкой зачесалась голова. Что делать? Закрыть чемодан и отвезти в полицию? Глядя на это дитя скорби, я чувствовал себя как фараон перед маленьким Моисеем. Я отвернулся и ушёл гулять по лесу. На замёрзшем пруду звенели полозья санок. Солнце ещё не зашло. Я подумал: «Как бы то ни было, благослови вас Бог, ребятки»!
Поздно вечером, в постели, я уведомил Лили, что созрел для разговора.
— Ах, Джин, как я рада! Наконец-то ты стал воспринимать жизнь такой, как она есть.
— Что?! Да я знаю жизнь гораздо лучше тебя, я с ней в прекрасных отношениях, запомни.
Ещё немного — и я разорался. Райси, которая слышала мою ругань и, возможно, видела через дверь, как я стою на кровати в одних трусах и потрясаю кулачищами, должно быть, испугалась за своего подопечного. Двадцать седьмого декабря она сбежала с младенцем. Не желая связываться с полицией, я позвонил Бонзини, частному агенту, который в прошлом выполнил несколько моих поручений. Но прежде, чем он успел напасть на след, позвонила директриса: Райси вернулась в пансион и прячет у себя в спальне ребёнка.
Я сказал Лили:
— Поезжай туда.
— Но как же?..
— Откуда я знаю, как!
— Я не могу оставить близнецов.
— Ты не можешь оставить портрет — я прав? Ещё немного — и я спалю дом со всеми произведениями живописи!
— Не в том дело, — забормотала Лили. — Я уже привыкла к твоему непониманию. Раньше я хотела, чтобы ты меня понимал, но, наверное, можно жить и без этого. Может, это грех — хотеть, чтобы тебя понимали?
Пришлось ехать самому. Директриса сказала, что Райси должна немедленно покинуть заведение, так как она и до этого уже схлопотала испытательный срок.
— Мы обязаны думать о психологическом комфорте других воспитанниц.
— Вы что, спятили? — возразил я (откровенно говоря, во хмелю). — Да остальные могут брать у Райси уроки доброты, а это важнее психологии. Райси — импульсивная натура. Из нынешних восторженных девиц. Просто она мало говорит.
— Чей это ребёнок?
— Она сказала моей жене, что нашла его в Данбери, в припаркованном автомобиле.
— Нам она говорит другое. Будто бы она — его мать.
— Вы меня удивляете. Кажется, уж вам-то следовало бы в этом разбираться. У неё и груди-то появились только прошлым летом. Райси — девственница. Она в миллион раз целомудреннее нас с вами.
Пришлось забрать Райси из школы.
Я сказал ей:
— Дочка, ребёнка нужно отдать. Тебе ещё рано иметь малыша. Его настоящая мама хочет вернуть его. Она передумала.
Теперь я понимаю, что, разлучив её с младенцем, я нанёс дочери душевную травму. После того, как мы сдали ребёнка властям, Райси стала вялой, апатичной. Напрасно я взывал к её разуму: «Ты же понимаешь, что на самом деле не являешься его матерью?» — она больше не произнесла ни слова.
Я отвёз её в Провиденс, где жила сестра Фрэнсис и где предстояло обосноваться моей дочери. По дороге ещё раз попробовал объясниться:
— Милая, так поступил бы всякий отец.
Все без толку. Тихая радость, которой моя девочка лучилась двадцать первого декабря, навсегда погасла.
В поезде, возвращаясь домой из Провиденса, я всю дорогу скрипел зубами, а потом пошёл в бар и разок сыграл в солитёр. Кое-кто хотел составить мне компанию, но я дал понять: со мной сейчас лучше не связываться. В Данбери кондуктор и ещё один парень помогли мне выйти и усадили на скамейку. Я всю дорогу бормотал: «ПрОклятая страна! Здесь явно что-то не так. Кто-то её проклял».
Начальник станции был моим давним знакомым. Он славный малый и не дал копам забрать меня в участок. Я позвонил Лили, и она прикатила за мной на автофургоне.
Но настоящий день слез и безумия начинался так. Зимнее утро. Мы с женой ссоримся за завтраком из-за жильцов. В своё время Лили отремонтировала и подвергла реконструкции одно из немногих строений в моем поместье, которое я не отвёл под содержание свиней (по причине его ветхости и неудачного расположения). Честно говоря, я пожмотничал и вместо замазки решил обойтись сухой штукатуркой. Ну, и ещё кое-где сэкономил. Лили устроила новый туалет, покрасила внутри и снаружи. Но в ноябре из-за недостатка изоляционных материалов жильцы начали мёрзнуть. Книжные люди, они мало двигались и не могли сами себя согреть. После нескольких жалоб они заявили, что съезжают. «Скатертью дорога», — ответил я Лили, когда она пришла ко мне с этой новостью. Естественно, затраченного не вернёшь, но пусть выметаются.
Так что обновлённая постройка пустовала, а деньги, вложенные в ДСП, новые унитаз и раковину, оказались выброшенными на ветер. Вдобавок жильцы оставили после себя кота. Вот я и разошёлся за завтраком. Стукнул кулаком по столу и опрокинул кофейник.
Внезапно Лили смолкла и прислушалась. Я последовал её примеру.
— Джин, ты не видел в последние четверть часа мисс Ленокс? Она пошла варить яйца.
Мисс Ленокс жила через дорогу и приходила готовить нам завтрак. Странное существо в шотландском берете, с багровыми комковатыми щеками и, как все старые девы, с придурью. Шастала по углам, как мышь, и утаскивала домой пустые бутылки, картонные коробки и прочий хлам.
Я пошёл на кухню и увидел это несчастное создание замертво лежащим на полу. Сердце пожилой женщины не выдержало моего буйства. Яйца по-прежнему варились в кастрюльке на огне. Я выключил газ и дотронулся до маленького беззубого лица — оно уже начало остывать. Душа неуловимой струйкой воздуха вылетела в окно. Конец. Все вокруг — зимний сад, снег, кора, ветви — пыталось довести это до моего сознания. КОНЕЦ.
Я ничего не сказал Лили. Зачем-то нацарапал на листке бумаги: «Не беспокоить» — и, приколов к юбке покойницы, отправился к ней домой.
В её коттедже мне пришлось перебираться из комнаты в комнату сквозь нагромождения ящиков, старых детских колясок и картонных коробок, которые она собирала. Коляски были образца прошлого века, так что где-то здесь могла быть и моя младенческая люлька. На полу валялись пустые бутылки, лампы, маслёнки, подсвечники, хозяйственные сумки, набитые верёвками и тряпьём. А на стенах красовались календари, вымпелы и старинные фотографии.
И вот что я подумал: «Господи, какой стыд! До чего мы докатились! Что творим! Впереди — наш последний приют, тесная комнатка без окон и дверей. Так, ради Бога, Хендерсон, сделай над собой усилие, найди какой-нибудь выход! Ты тоже сдохнешь от этой заразы. Смерть уведёт тебя за собой — и ничего не останется, кроме мусора. Но сейчас-то у тебя ещё что-то есть! Ради этого последнего — срочно уноси ноги!
Лили проливала слезы над несчастной старушонкой.
— Джин, зачем ты сделал эту надпись?
— Чтобы до появления коронёра её никто не трогал. Так положено по закону. Я сам к ней почти не прикасался.
Я предложил Лили выпить — она отказалась. Тогда я наполнил графин «бурбоном» и залпом опорожнил его. И не получил ничего, кроме изжоги. Никакому виски было не под силу отменить прискорбный факт: старушка стала жертвой моей дикости, не выдержала её, как другие не выдерживают духоту или подъем по высокой лестнице. Лили это тоже поняла и забормотала что-то себе под нос. Однако потом заткнулась. Бледное лицо потемнело.
Когда катафалк свернул на подъездную аллею, я сказал Лили:
— Помнишь, Чарли Элберт собирался в путешествие по Африке? Он отбывает через пару недель. Давай поставим «бьюик» в гараж: тебе вряд ли понадобятся два автомобиля.
И она впервые не стала возражать.
— Может, тебе и впрямь лучше на время уехать.
— Надо же что-то делать.
Так мисс Ленокс отправилась на погост, а я — в аэропорт в Айлдуайлде, чтобы лететь в Африку.
ГЛАВА 5
Я познакомился с Чарли Элбертом, ещё когда под стол пешком ходил. Мы вместе посещали школу танцев; такая дружба не забывается. Чарли на год младше меня и лишь незначительно уступает мне богатством, но после смерти матери должен унаследовать ещё одно состояние. С ним-то я в поисках выхода и рванул в Африку — и, похоже, дал маху, но как бы я добрался туда сам по себе? Для такого путешествия нужен предлог. Для Чарли и его жены таким предлогом стало желание пофотографировать тамошних жителей и диких зверей, потому что во время войны Чарли числился фотографом в армии Паттона. Он так же, как и я, не мог усидеть дома, вот и освоил ремесло фотографа.
Ну вот. В прошлом году я попросил Чарли приехать и запечатлеть на фотоплёнке несколько свиней. Он обрадовался возможности блеснуть мастерством и действительно сделал ряд отменных снимков. А когда мы вернулись в усадьбу, признался, что помолвлен. Я сказал:
— Чарли, ты кое-что смыслишь в шлюхах, но велики ли тви познания по части благородных девиц?
— Невелики, — согласился он. — Но она — уникум.
— Знаем мы этих уникумов!
Тем не менее, мы спустились в студию и выпили за помолвку. Чарли попросил меня стать шафером на свадьбе. Мы пили и предавались воспоминаниям о школе танцев, вызывая друг у друга ностальгические слезы. И растрогались до того, что он предложил мне сопровождать их в Африку, где они собирались провести свой медовый месяц.
Я явился на свадьбу и оказал Чарли моральную поддержку. Но после церемонии забыл поцеловать новобрачную, чем заслужил её холодность, а затем и враждебность.
Стараниями Чарли экспедиция была снаряжена по последнему слову техники. У нас были переносной генератор, душ, горячая вода — я лично все это воспринял критически.
— Чарли, — увещевал я приятеля, — на фронте мы обходились без подобной роскоши. Черт возьми, мы же солдаты, закалённые солдаты!
Видит Бог, мне претило путешествовать по Африке в таких условиях.
Но вообще-то я собирался остаться там навсегда. В Нью-Йорке, покупая билет на самолёт, мне пришлось выдержать трудный бой со своими сомнениями: брать или не брать обратный билет? Чтобы доказать самому себе серьёзность своих намерений, я взял билет только в один конец. Так что мы вылетели из Айдлуайлда в Каир. Там я сел в экскурсионный автобус, чтобы совершить паломничество к сфинксу, а дальше мы полетели внутренним рейсом. Африка ещё с воздуха произнесла на меня сильное впечатление. Сверху она действительно походила на древнюю колыбель человечества. Паря над облаками на высоте три тысячи миль, я почувствовал себя этаким небесным семенем. Из трещин в земной коре, отражая небесную синь, сверкали реки. Я грезил наяву, глядя на облака сверху вниз, и с изумлением думал о том, что в детстве точно так же предавался мечтам, глядя на них снизу вверх. А если твоему поколению, как до сих пор ни одному другому, выпадает любоваться облаками с обеих сторон, тебе легче смириться с перспективой безвременной кончины. Тем не менее, мы каждый раз ухитрялись благополучно приземлиться.
Явившись в Африку с грузом проблем, я не мог не удивляться: «О, как щедра и разнообразна жизнь!» Я поверил, что обрету здесь свой великий шанс. Жара, буйство красок — все это оказало на меня благотворное воздействие. Ничто больше не давило на сердце; я не слышал никакого внутреннего голоса. Чарли, его жена, я и несколько туземцев разбили лагерь на берегу какого-то озера. Вода была очень мягкой, с тростниковыми зарослями и подгнившими водорослями; в песке копошились крабы. Среди водяных лилий маневрировали крокодилы, широко раскрывая жаркие пасти. Туда залетали маленькие птички и чистили им зубы. Местные жители почему-то имели грустный вид. На деревьях вместо цветов были перья; вместе со стеблями папируса они напомнили мне погребальные украшения, а после трех недель общения с Чарли (я помогал ему таскать фотокамеру и тщетно пытался заинтересоваться фотографией) я вновь испытал внутренний разлад, вплоть до того, что услышал знакомый голос: «Я хочу, я хочу, я хочу!».
Я сказал Чарли:
— Не хочу тебя обижать, но, похоже, втроём нам тесно в Африке.
Он флегматично посмотрел на меня через солнечные очки. Неужели это тот оголец, с которым я посещал уроки танцев? Как же нас изменило время! Единственное, что осталось от прошлого, это шорты. Элберт сильно раздался в груди, но уступал мне ростом, поэтому был вынужден смотреть на меня снизу вверх.
— Это ещё почему?
— Чарли, я благодарен тебе за возможность исполнить свою давнюю мечту — приехать в Африку, — но, видит Бог, я сделал это не затем, чтобы щёлкать виды. Продай мне один джип, и я оставлю вас в покое.
— Куда же ты поедешь?
— Не знаю. Знаю только, что здесь мне не место.
— Что ж, коли тебе приспичило, валяй, Джин, я тебя не держу.
И все потому, что я забыл поцеловать его жену после церемонии бракосочетания, чего она мне так и не простила. За каким чёртом ей понадобился этот поцелуй? И почему я не поцеловал её? Должно быть, задумался, а она решила, что я ревную Чарли. В результате я испортил им медовый месяц.
— Без обид, ладно, Чарли? Просто такое путешествие — не по мне.
— Все в порядке. Сваливай.
Так я и поступил — организовал свою собственную экспедицию, под стать своему боевому темпераменту. Нанял пару аборигенов из свиты Чарли и, отъехав на некоторое расстояние, почувствовал себя значительно лучше. А спустя несколько дней, движимый потребностью максимально упростить свою жизнь, отказался от услуг одного африканца и провёл длительную беседу со вторым, по имени Ромилайу. Мы достигли полного взаимопонимания. Он сказал: если я хочу свернуть с проторённого пути, он охотно станет моим проводником по неизведанным местам.
— Отлично, — обрадовался я. — Это именно то, что нужно. Я явился на континент не для того, чтобы ссориться с пустой бабёнкой из-за какого-то поцелуя.
— Я вести далеко, далеко, — заверил он.
— Да, дружище! Чем дальше, тем лучше. Ну что ж, в таком случае поехали!
Мы избавились от значительной части багажа, а что касается джипа, то, заметив в глазах Ромилайу восхищённый блеск, я пообещал подарить ему машину после того, как мы побываем «далеко-далеко». Проводник уточнил: он собирается вести меня в такие дебри, куда можно добраться только пешком.
— Вот как? Тогда потопали. Джип покамест законсервируем. Когда вернёмся, колымага твоя.
Он страшно обрадовался. Мы добрались до города Талуси и спрятали джип в каком-то шалаше. Оттуда мы совершили перелёт в Бавентай, бывшая Белланка; у меня было такое чувство, будто у самолёта вот-вот отвалятся крылья. Лётчик-араб вёл машину с босыми ногами. Это был уникальный полет, закончившийся на твёрдой глиняной площадке по другую сторону горы. К нам подошли темнокожие пастухи с сальными колечками волос и вывернутыми губами. Я ещё не видел людей, настолько смахивавших на дикарей, и спросил своего проводника:
— Это и есть то самое место?
— Нет, сэр, — ответил он, произнося «сэр» как «сар».
Оказалось, нам предстоит ещё добрую неделю маршировать на своих двоих.
Я начисто утратил способность ориентироваться, но меня это не заботило. Какая разница — ведь целью моего паломничества было сбросить с себя неподъёмный груз проблем. К тому же Ромилайу внушал большое доверие. День за днём он вёл меня по пустыням и горным тропам — все дальше и дальше. Слабо владея английским, он не мог толком объяснить, что к чему, сказал только, что мы держим путь туда, где обитает народ арневи. Много лет назад он был там то ли с отцом, то ли с дядей — я не разобрал, с кем именно.
— Ясно — ты хочешь вернуться в места своей молодости.
Пустыня с обилием разбросанных там-сям валунов привела меня в восторг, и я похвалил себя за то, что отделался от Чарли с его новобрачной и выбрал подходящего проводника. Ромилайу, с его умением угадывать мои желания, оказался сущей находкой. Ему было где-то под сорок, но его старили преждевременные морщины и дряблая, мешковатая кожа, свойственная определённому типу темнокожих. Его череп порос непроходимым кустарником волос, которые он время от времени тщетно пытался привести в порядок. Его космы не признавали расчёски и топорщились по бокам головы, придавая ему сходством с карликовой сосной. На груди у Ромилайу белели традиционные полоски, похожие на шрамы, а уши были обрезаны так, что стали походить на перья; кончики зарывались в волосы. Нос был красивой абиссинской формы, не какой-нибудь приплюснутый. Полоски и обрезанные уши говорили о том, что он был рождён язычником, однако затем обратился в веру и теперь каждый вечер творил молитву. Стоя на коленях, он складывал руки под скошенным подбородком, сильно выпячивал губы, напрягал короткие, однако сильные мышцы и исторгал из глубины души гортанные звуки. Я садился рядом на траву и подбадривал его:
— Давай, Ромилайу, выложи им все. И не забудь замолвить словечко за меня грешного.
Наконец мы очутились на небольшом каменистом плато в окружении гор. Там было жарко, сухо и безлюдно — за несколько дней пути мы не увидели ни одного отпечатка человеческой ноги. Растительность была весьма скудной; если на то пошло, там вообще почти ничего не было. Я словно попал в прошлое — не в «историю» со всей её мишурой, а в доисторический период. Я поверил в существование таинственной связи между мной и камнями. Горы, в своей первозданной наготе, образовали извилистую линию; на склонах, прямо у нас на глазах, зарождались облака. От камней шёл пар, но не простой, а с бриллиантовым блеском. Несмотря на духоту, я почувствовал себя в отменной форме. По ночам, после того, как Ромилайу кончал молиться и мы ложились спать на голых камнях, воздух, глоток за глотком, как бы возвращал нам живительную свежесть. Добавьте сюда невозмутимое сияние звёзд, которые кружились и пели, и полет ночных птиц, проносившихся над нами гигантскими летучими опахалами. Чего ещё можно было желать? Припав здоровым ухом к земле, я слышал стук копыт — как будто лежал на туго натянутой шкуре барабана. Может быть, это были дикие ослы или зебры, устремившиеся на поиск новых пастбищ. Я потерял счёт времени. Возможно, мир тоже был рад отдохнуть от меня.
Сезон дождей — к тому же короткий — уже прошёл. Все ручьи высохли; сухие ветви кустов моментально вспыхивали, стоило поднести к ним спичку. По вечерам я разводил огонь при помощи зажигалки, какими широко пользовались в Австрии; если покупать дюжину, они шли по четырнадцать центов штука. А теперь мы с Ромилайу находились на плато, которое он назвал Хинчагарским и которого не было ни на одной карте. Под колючими карликовыми деревцами и кустиками (что-то вроде алоэ или можжевельника, но я не силён в ботанике) клубился зеленовато-жёлтый туман, и мне казалось, будто Ромилайу, вышагивающий за мной следом, вот-вот посадит меня на большую деревянную лопату булочника и бросит в печь. Это знойное место и впрямь начало напоминать пекло.
Однажды утром мы обнаружили, что находимся в высохшем ложе реки Арневи, и двинулись, условно говоря, по течению. Ил превратился в потрескавшуюся глину; валуны мерцали золотыми самородками. Наконец мы увидели деревню Арневи с конусообразными крышами. Я знал, что они сделаны из тростника, соломы или пальмовых листьев, однако вид у них был внушительный.
— Ромилайу, — окликнул я своего спутника, — посмотри, какая красота. Сколько лет этой деревне?
— Не знаю, сэр.
— У меня такое чувство, словно мы находимся на прародине человечества.
Может быть, это место даже древнее Ура[3]. У меня предчувствие, что оно принесёт мне удачу.
Народ арневи занимался разведением скота. На берегу мы спугнули несколько донельзя отощавших коров; они стали взбрыкивать и носиться галопом, так что вскоре мы оказались в окружении стайки голых ребятишек.
Ну вот. В прошлом году я попросил Чарли приехать и запечатлеть на фотоплёнке несколько свиней. Он обрадовался возможности блеснуть мастерством и действительно сделал ряд отменных снимков. А когда мы вернулись в усадьбу, признался, что помолвлен. Я сказал:
— Чарли, ты кое-что смыслишь в шлюхах, но велики ли тви познания по части благородных девиц?
— Невелики, — согласился он. — Но она — уникум.
— Знаем мы этих уникумов!
Тем не менее, мы спустились в студию и выпили за помолвку. Чарли попросил меня стать шафером на свадьбе. Мы пили и предавались воспоминаниям о школе танцев, вызывая друг у друга ностальгические слезы. И растрогались до того, что он предложил мне сопровождать их в Африку, где они собирались провести свой медовый месяц.
Я явился на свадьбу и оказал Чарли моральную поддержку. Но после церемонии забыл поцеловать новобрачную, чем заслужил её холодность, а затем и враждебность.
Стараниями Чарли экспедиция была снаряжена по последнему слову техники. У нас были переносной генератор, душ, горячая вода — я лично все это воспринял критически.
— Чарли, — увещевал я приятеля, — на фронте мы обходились без подобной роскоши. Черт возьми, мы же солдаты, закалённые солдаты!
Видит Бог, мне претило путешествовать по Африке в таких условиях.
Но вообще-то я собирался остаться там навсегда. В Нью-Йорке, покупая билет на самолёт, мне пришлось выдержать трудный бой со своими сомнениями: брать или не брать обратный билет? Чтобы доказать самому себе серьёзность своих намерений, я взял билет только в один конец. Так что мы вылетели из Айдлуайлда в Каир. Там я сел в экскурсионный автобус, чтобы совершить паломничество к сфинксу, а дальше мы полетели внутренним рейсом. Африка ещё с воздуха произнесла на меня сильное впечатление. Сверху она действительно походила на древнюю колыбель человечества. Паря над облаками на высоте три тысячи миль, я почувствовал себя этаким небесным семенем. Из трещин в земной коре, отражая небесную синь, сверкали реки. Я грезил наяву, глядя на облака сверху вниз, и с изумлением думал о том, что в детстве точно так же предавался мечтам, глядя на них снизу вверх. А если твоему поколению, как до сих пор ни одному другому, выпадает любоваться облаками с обеих сторон, тебе легче смириться с перспективой безвременной кончины. Тем не менее, мы каждый раз ухитрялись благополучно приземлиться.
Явившись в Африку с грузом проблем, я не мог не удивляться: «О, как щедра и разнообразна жизнь!» Я поверил, что обрету здесь свой великий шанс. Жара, буйство красок — все это оказало на меня благотворное воздействие. Ничто больше не давило на сердце; я не слышал никакого внутреннего голоса. Чарли, его жена, я и несколько туземцев разбили лагерь на берегу какого-то озера. Вода была очень мягкой, с тростниковыми зарослями и подгнившими водорослями; в песке копошились крабы. Среди водяных лилий маневрировали крокодилы, широко раскрывая жаркие пасти. Туда залетали маленькие птички и чистили им зубы. Местные жители почему-то имели грустный вид. На деревьях вместо цветов были перья; вместе со стеблями папируса они напомнили мне погребальные украшения, а после трех недель общения с Чарли (я помогал ему таскать фотокамеру и тщетно пытался заинтересоваться фотографией) я вновь испытал внутренний разлад, вплоть до того, что услышал знакомый голос: «Я хочу, я хочу, я хочу!».
Я сказал Чарли:
— Не хочу тебя обижать, но, похоже, втроём нам тесно в Африке.
Он флегматично посмотрел на меня через солнечные очки. Неужели это тот оголец, с которым я посещал уроки танцев? Как же нас изменило время! Единственное, что осталось от прошлого, это шорты. Элберт сильно раздался в груди, но уступал мне ростом, поэтому был вынужден смотреть на меня снизу вверх.
— Это ещё почему?
— Чарли, я благодарен тебе за возможность исполнить свою давнюю мечту — приехать в Африку, — но, видит Бог, я сделал это не затем, чтобы щёлкать виды. Продай мне один джип, и я оставлю вас в покое.
— Куда же ты поедешь?
— Не знаю. Знаю только, что здесь мне не место.
— Что ж, коли тебе приспичило, валяй, Джин, я тебя не держу.
И все потому, что я забыл поцеловать его жену после церемонии бракосочетания, чего она мне так и не простила. За каким чёртом ей понадобился этот поцелуй? И почему я не поцеловал её? Должно быть, задумался, а она решила, что я ревную Чарли. В результате я испортил им медовый месяц.
— Без обид, ладно, Чарли? Просто такое путешествие — не по мне.
— Все в порядке. Сваливай.
Так я и поступил — организовал свою собственную экспедицию, под стать своему боевому темпераменту. Нанял пару аборигенов из свиты Чарли и, отъехав на некоторое расстояние, почувствовал себя значительно лучше. А спустя несколько дней, движимый потребностью максимально упростить свою жизнь, отказался от услуг одного африканца и провёл длительную беседу со вторым, по имени Ромилайу. Мы достигли полного взаимопонимания. Он сказал: если я хочу свернуть с проторённого пути, он охотно станет моим проводником по неизведанным местам.
— Отлично, — обрадовался я. — Это именно то, что нужно. Я явился на континент не для того, чтобы ссориться с пустой бабёнкой из-за какого-то поцелуя.
— Я вести далеко, далеко, — заверил он.
— Да, дружище! Чем дальше, тем лучше. Ну что ж, в таком случае поехали!
Мы избавились от значительной части багажа, а что касается джипа, то, заметив в глазах Ромилайу восхищённый блеск, я пообещал подарить ему машину после того, как мы побываем «далеко-далеко». Проводник уточнил: он собирается вести меня в такие дебри, куда можно добраться только пешком.
— Вот как? Тогда потопали. Джип покамест законсервируем. Когда вернёмся, колымага твоя.
Он страшно обрадовался. Мы добрались до города Талуси и спрятали джип в каком-то шалаше. Оттуда мы совершили перелёт в Бавентай, бывшая Белланка; у меня было такое чувство, будто у самолёта вот-вот отвалятся крылья. Лётчик-араб вёл машину с босыми ногами. Это был уникальный полет, закончившийся на твёрдой глиняной площадке по другую сторону горы. К нам подошли темнокожие пастухи с сальными колечками волос и вывернутыми губами. Я ещё не видел людей, настолько смахивавших на дикарей, и спросил своего проводника:
— Это и есть то самое место?
— Нет, сэр, — ответил он, произнося «сэр» как «сар».
Оказалось, нам предстоит ещё добрую неделю маршировать на своих двоих.
Я начисто утратил способность ориентироваться, но меня это не заботило. Какая разница — ведь целью моего паломничества было сбросить с себя неподъёмный груз проблем. К тому же Ромилайу внушал большое доверие. День за днём он вёл меня по пустыням и горным тропам — все дальше и дальше. Слабо владея английским, он не мог толком объяснить, что к чему, сказал только, что мы держим путь туда, где обитает народ арневи. Много лет назад он был там то ли с отцом, то ли с дядей — я не разобрал, с кем именно.
— Ясно — ты хочешь вернуться в места своей молодости.
Пустыня с обилием разбросанных там-сям валунов привела меня в восторг, и я похвалил себя за то, что отделался от Чарли с его новобрачной и выбрал подходящего проводника. Ромилайу, с его умением угадывать мои желания, оказался сущей находкой. Ему было где-то под сорок, но его старили преждевременные морщины и дряблая, мешковатая кожа, свойственная определённому типу темнокожих. Его череп порос непроходимым кустарником волос, которые он время от времени тщетно пытался привести в порядок. Его космы не признавали расчёски и топорщились по бокам головы, придавая ему сходством с карликовой сосной. На груди у Ромилайу белели традиционные полоски, похожие на шрамы, а уши были обрезаны так, что стали походить на перья; кончики зарывались в волосы. Нос был красивой абиссинской формы, не какой-нибудь приплюснутый. Полоски и обрезанные уши говорили о том, что он был рождён язычником, однако затем обратился в веру и теперь каждый вечер творил молитву. Стоя на коленях, он складывал руки под скошенным подбородком, сильно выпячивал губы, напрягал короткие, однако сильные мышцы и исторгал из глубины души гортанные звуки. Я садился рядом на траву и подбадривал его:
— Давай, Ромилайу, выложи им все. И не забудь замолвить словечко за меня грешного.
Наконец мы очутились на небольшом каменистом плато в окружении гор. Там было жарко, сухо и безлюдно — за несколько дней пути мы не увидели ни одного отпечатка человеческой ноги. Растительность была весьма скудной; если на то пошло, там вообще почти ничего не было. Я словно попал в прошлое — не в «историю» со всей её мишурой, а в доисторический период. Я поверил в существование таинственной связи между мной и камнями. Горы, в своей первозданной наготе, образовали извилистую линию; на склонах, прямо у нас на глазах, зарождались облака. От камней шёл пар, но не простой, а с бриллиантовым блеском. Несмотря на духоту, я почувствовал себя в отменной форме. По ночам, после того, как Ромилайу кончал молиться и мы ложились спать на голых камнях, воздух, глоток за глотком, как бы возвращал нам живительную свежесть. Добавьте сюда невозмутимое сияние звёзд, которые кружились и пели, и полет ночных птиц, проносившихся над нами гигантскими летучими опахалами. Чего ещё можно было желать? Припав здоровым ухом к земле, я слышал стук копыт — как будто лежал на туго натянутой шкуре барабана. Может быть, это были дикие ослы или зебры, устремившиеся на поиск новых пастбищ. Я потерял счёт времени. Возможно, мир тоже был рад отдохнуть от меня.
Сезон дождей — к тому же короткий — уже прошёл. Все ручьи высохли; сухие ветви кустов моментально вспыхивали, стоило поднести к ним спичку. По вечерам я разводил огонь при помощи зажигалки, какими широко пользовались в Австрии; если покупать дюжину, они шли по четырнадцать центов штука. А теперь мы с Ромилайу находились на плато, которое он назвал Хинчагарским и которого не было ни на одной карте. Под колючими карликовыми деревцами и кустиками (что-то вроде алоэ или можжевельника, но я не силён в ботанике) клубился зеленовато-жёлтый туман, и мне казалось, будто Ромилайу, вышагивающий за мной следом, вот-вот посадит меня на большую деревянную лопату булочника и бросит в печь. Это знойное место и впрямь начало напоминать пекло.
Однажды утром мы обнаружили, что находимся в высохшем ложе реки Арневи, и двинулись, условно говоря, по течению. Ил превратился в потрескавшуюся глину; валуны мерцали золотыми самородками. Наконец мы увидели деревню Арневи с конусообразными крышами. Я знал, что они сделаны из тростника, соломы или пальмовых листьев, однако вид у них был внушительный.
— Ромилайу, — окликнул я своего спутника, — посмотри, какая красота. Сколько лет этой деревне?
— Не знаю, сэр.
— У меня такое чувство, словно мы находимся на прародине человечества.
Может быть, это место даже древнее Ура[3]. У меня предчувствие, что оно принесёт мне удачу.
Народ арневи занимался разведением скота. На берегу мы спугнули несколько донельзя отощавших коров; они стали взбрыкивать и носиться галопом, так что вскоре мы оказались в окружении стайки голых ребятишек.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента