Страница:
Когда пришел Бабек с мумие, Наташа смазала им Федины раны, грамм двадцать этой черной, вонючей массы мы заставили его съесть. Ишаки к этому времени были уже навьючены. Один из них, Пашка, ходил счастливым – его вьюк был в три раза легче, чем у его коллеги, но лишь до тех пор, пока мы не водрузили на него Федю. Идти нам оставалось совсем немного и по преимущественно хорошей тропе. Через полчаса мы вышли к реке Кумарх, а еще через час неспешной ходьбы по ее берегам – к речке Уч-Кадо, в которую Кумарх впадает. Отсюда до подножья скал, в которых прятались штольни Уч-Кадо, было рукой подать.
9. Ставим лагерь. – Краткое введение в горнопроходческое. – Неопознанный летающий объект.
10. Разбираем завалы. – Подземные хранители. – Вот оно! – Бедный Нур. – Добыча на потоке.
9. Ставим лагерь. – Краткое введение в горнопроходческое. – Неопознанный летающий объект.
На устье Кумарха мы объяснили Бабеку, почему мы собираемся идти не вниз, к Ягнобу, на тропы, ведущие к автомобильной дорога Душанбе – Ходжент, а вверх по Уч-Кадо, к штольням. Выслушав нас, Бабек поинтересовался насчет своей доли и получив демократичный ответ, обрадовался:
– Очень хорошо, мне много денег нада – еще два молодой жена покупать буду, большой дом строю.
Радость его не уменьшилась и после нашего рассказа о конкуренте-Абдурахманове. Бабек заулыбался еще шире и предложил направить его на прочесывание окрестностей Уч-Кадо. Получив согласие, сразу же ушел вверх, в скалы, господствующие над месторождением. Мы же, решив дать ему время на обстоятельную разведку, сели пить чай и усердно занимались этим до обеда.
К сожалению, нас заметили. В самом начале чаепития на правом борту Кумарха, под бывшей вертолетной площадкой Тагобикульской партии появилась небольшая, баранов в тридцать, отара, охраняемая парой облезлых разноцветных волкодавов и несколькими мальчишками. Увидев сверху нашу компанию, они глазели минут пятнадцать, затем повернули стадо и спешно удалились. Наверняка эта отара была из ближайшего кишлака.
Название этого живописного кишлака дворов на пятнадцать, раскинувшегося на правом берегу Ягноба, чуть выше устья Уч-Кадо, я точно не помнил. Кажется, он назывался Дехиколоном. Там меня, наверное, еще помнят – многие его жители, голубоглазые потомки согдийцев (или истинных арийцев, если хотите), работали на кумархских штольнях горнорабочими. Конечно же, назавтра они заявятся к нам в гости, и им придется объяснять, что мы здесь потеряли.
До верховьев Уч-Кадо мы добрались быстро и без приключений и сразу же приступили к поиску подходящего места для лагеря. Внизу, в долине Уч-Кадо нашлось бы много таких мест, но никому не хотелось каждый день подниматься оттуда вверх на высоту Останкинской телебашни. Ставить же палатки рядом со штольнями при наших обстоятельствах было опасно – местные жители, жаждущие общения или терзаемые любопытством, неминуемо окажутся в выработке.
После часа с небольшим поисков, мы остановились на плоской седловине небольшого скалистого отрога, ответвляющегося чуть ниже штолен от обрывистого северного склона Гиссарского хребта. На южной стороне седловины было несколько мочажин, поросших диким луком и дававших исток довольно широкому ручейку с прозрачной ледяной водой. Незамеченным подобраться к нашему лагерю было трудно – с седловины долина Уч-Кадо просматривалась на несколько километров в обе стороны. Через полчаса к нам присоединился Бабек, клятвенно заверивший нас, что никого не видел, хотя облазил все окрестности.
После короткого совещания было решено поселить женщин в отдельной палатке, и в ней же устроить кухню и столовую. Поставив эту палатку первой, мы снесли в нее все наши припасы и посуду. Затем Сергей и Бабек занялись сооружением рядом с ней обеденного стола из сланцевых пластин. Наши дамы в это время чистили и жарили шампиньоны, в изобилии росшие вокруг лагеря. Кстати сказать, синяки у Натали совсем исчезли, и она стала весьма и весьма привлекательной или, как сказали бы на Западе – сексапильной мамзелью.
Они были такие разные с Лейлой. Всем своим видом Наташа говорила: “Я знаю – я нравлюсь мужчинам, и мужчины мне нравятся. Некоторые... И если мы с тобой сойдемся, то я с радостью сделаю все, что ты захочешь... Все... Мне нравится делать это...”
Лейла – совсем другая. “Ну, так получилось, что я хороша собой. Это приятно, не скрою, но это вовсе не моя заслуга... И меня смущают ваши плотоядные, раздевающие взгляды... Почему вы не видите, что я всецело, всею душой, принадлежу своему избраннику и почему вы не понимаете, что если мужчин много, значит, нет ни одного?”
После обеда неплохо почувствовавший себя Федя, выпил несколько кружек крепкого чая и вызвался ехать с Юрой на ишаках за спрятанными им много лет назад припасами и снаряжением. Через час они неожиданно вернулись – у Феди заболела грудь и голова, но штольню, в которой был склад, он успел показать. Прихватив с собой Сергея и Бабека, Юрка тут же ушел обратно.
За пару часов они проделали проход в обрушенную взрывом рассечку с захороненным барахлом и к вечеру, сделав две ходки, привезли его в лагерь.
Осмотр Фединых запасов нас порадовал. Консервы (банок тридцать “Завтрака туриста”, кильку в томатном соусе и еще что-то без этикеток, но густо смазанное солидолом) было решено считать сохранившимися. Все крупы заплесневели и поэтому были переведены в разряд фуража и немедленно скормлены ишакам. Мешок муки, как и мешок сахара, был в прекрасном состоянии – хоть пекарню открывай и бражку ставь. Четырехместные палатки наполовину сгнили, но после просушки могли сгодиться для подстилок. Из пяти шерстяных спальных мешков сохранились только два (те, которые были завернуты в полиэтилен). Две кирки, два лома, кувалда и несколько зубил были, естественно, в полном порядке. Более всего нас порадовали большие самоспасатели[62]. С ними можно будет запросто ходить в забой сразу после отпалок. Скальный аммонит, капсюли, огнепроводный шнур и зажигательные стаканчики требовали, конечно, проверки. Бабеку я поручил сжечь один из пяти мотков ОШ (так сокращенно называют огнепроводный или бикфордов шнур). Он сгорел отменно и в положенное время (сантиметр в секунду), без прострелов – (мгновенного прогорания)[63]. Капсюли-детонаторы (КД) заложенные на хранение в водонепроницаемой шкатулке, обмазанной к тому же сверху солидолом, также хорошо сохранились и рвались в горном воздухе звонко и безотказно.
С взрывчаткой было на мой, в общем-то, дилетантский, взгляд сложнее. Это был патронированный скальный аммонит производства 88-го года в обычной провощенной красной бумажной оболочке. Со студенческой скамьи я знал, что лежалые ВВ (взрывчатые вещества) опасны – из них при длительном хранении выделяется легко детонирующий (даже от слабого удара) компонент. Я помнил, что такие выделения называются эксудатом, но как последний выглядит, не знал. Бабек, долгое время проработавший взрывником, на мой вопрос пожал плечами:
– Не знаю, не видал. Я, наверно, сто тонн взрывчатка взрывал, но все время свежий был, откуда старый? Не бойся, Евгений! Если не взорвался, когда сюда везли, то сам не взорвется уже.
На полевых работах ВВ были частью нашего быта – мы ломали с их помощью арчу на дрова, канавщики бросали красные палочки патронов аммонита в костер вместо дров – половины килограмма хватало, чтобы вскипятить чайник на пятерых, чабаны крали его для лечения зачервивевших баранов.
В какой мере нам пригодятся припасенные Федей взрывные материалы, мы не знали. A если золото сидит в монолитной кварцевой жиле, от которой зубило со звоном отскакивает? Долбить ее со скоростью десять сантиметров за три часа? А рвать породу без шпуров – дохлый номер! Выбьешь в забое небольшое округлое углубление – и все! Можно, правда, негабариты при разборке завалов дробить накладными зарядами. Короче, была бы взрывчатка, а что взрывать – всегда найдется.
Закончили с разборкой вещей мы уже в сумерках. Поужинали оставшимися с обеда жареными грибами и, в опытных целях, Федиными консервами. “Завтрак туриста” как был гадостью пять лет назад, так и остался. Сгущенка потемнела малость, но была вполне сносной. Тушенка тоже.
Вообще, геологи и другой бродячий люд непривередлив к еде. В поле нам приходилось питаться чем угодно, вплоть до галок и ворон, не говоря уж о змеях, лягушках и головастиках. Впрочем, последние, жаренные на растительном масле, представляют собой восхитительный или, по крайней мере, привлекательный деликатес, с треском поедаемый даже самыми брезгливыми гурманами. А лошади? Наши скакуны-доходяги с экспедиционной конебазы? Если верный соратник-трудяга безвременно, после непродолжительной болезни или летальной травмы, покидал юдоль земную, то на несколько дней все маршруты отменялись, и весь личный состав партии, засучив рукава, весело приступал к изготовлению бесчисленного количества пельменей и котлет!
А наши поварихи! Особенно на разведках, где одной женщине приходилось три раза в день кормить горячей пищей сотню голодных рабочих... О них ходят легенды. К примеру, о Галине Францевне, кормившей сорок проходчиков домашними пельменями, котлетами, блинами и пирожками из ливера, причем последних каждому доставалось по десять штук! Четыреста невероятно вкусных пирожков каждое воскресение и четыреста блинов с дырочками каждую субботу!
Но чаще попадались другие поварихи... В памяти они ассоциируют с небрежно вымытыми ложками и мисками, сплошь покрытыми отчетливыми темно-серыми отпечатками пальцев, варевом неизвестного происхождения, матом-перематом, обычной парой таблеток фталазола или энтеросептола на ночь после еды, чтобы выспаться, и невообразимой ценой за крест[64].
Конечно, полевые особенности, накладывает свой глубокий отпечаток на отношение к еде. Вот я, например, не могу терпеть гречку – однажды ее одну пришлось есть на протяжении целого месяца. И до сих пор еще помню, как в ноябре 1976 года, приехав в отгул после двух месяцев потребления исключительно говяжьей тушенки, я обнаружил на праздничном домашнем столе обложенную зеленью тушеную телятину!
А чай с дымком? Волосы встают дыбом, когда бывалый турист, неведомо как затесавшийся в полевые ряды, засыпав в котелок непередаваемо ароматную индийскую или даже цейлонскую заварку (трепетную мечту каждого геолога, измученного грузинским веником второго сорта), затем, с торжествующим видом непревзойденного знатока, опускает туда дымящуюся головешку...
После ужина мы посидели немного у костра, и пошли спать. Впервые за долгое время со мной рядом не было Лейлы. Из соседней палатки был слышен ее звонкий голос – она на ломаном русском рассказывала Наташе что-то об Иране и обо мне.
Ночью мне приснился сон: я, зажатый со всех сторон холодным камнем, торчу в древняке. Я пытаюсь вырваться, но тщетно. И потом обнаруживается, что это не камень вокруг, а Фатима с Фаридой и еще кто-то душат меня бесчисленными черными руками. Потом они исчезли. И на другом конце Вселенной появилась Лейла. Между нами были миллиарды километров, но это было не расстояние. Мы с ней говорили, но не словами. В моей душе теплилась ее улыбка. А моя – жила в ее сердце. И мы знали, как это получилось.
И смена кадра: где-то далеко лежит в саване бледная, как смерть Лейла. Я прохожу к ней сквозь Фатиму, беру на руки... Она, мертвая, открывает глаза, целует меня и говорит:
– Вымой меня...
Я проснулся в холодном поту и долго не мог заснуть.
Короткая, метров сорок с небольшим и узкая, метр тридцать на метр шестьдесят, эта штольня проходилась ручным способом, то есть шпуры пробивались молотобойцами с помощью кувалды и зубила.
О силе молотобойцев тех лет до сих пор ходят легенды. Маленький и щупленький подручный после каждого удара поворачивал зубило или, вернее, бур на 90 градусов. А молотобоец (вовсе не гигант – в ручной штольне большой человек не поместился бы), жилистый, невозмутимый, стоя на коленях, бил со скоростью тридцать ударов в минуту. Устав, он менялся с напарником рабочими инструментами, однако работа отнюдь не замедлялась – эти вздувающие кожу плеч маленькие, сухие мускулы и у подручного были стальными.
После отпалки порода нагружалась в вагонетки и по рельсам вручную выталкивалась к отвалу. Все это совершалось в тусклом свету карбидных ламп и без принудительной вентиляции... Двадцатью годами позже, на Кумархе, мы проходили горные выработки уже с помощью всяческой современной техники – перфораторов, погрузмашин, электровозов и мощных вентиляторов. И длина у них была больше километра, а сечение – 6,4 квадратных метра, т.е. в три раза больше, чем здесь на Уч-Кадо.
Вообще, проходка – это интересная штука! Все в ней впечатляет – медленное, метр за метром, отпалка за отпалкой, вгрызание в камень... Проходчики – крепкие, видавшие виды, шебутные и гордые... Обвалы, после которых собирают в ведра сочащиеся кровью останки нарушителей техники безопасности...
А как захватывает работа погрузмашины! Это забрызганное грязью страшное стальное животное, яростно мотая опущенной головой-ковшом, с грохотом и визгом наезжает по рельсам-времянкам на отбитую породу и, набив ею пасть, легко перебрасывает через себя в вагонетку!
А скачка к выходу по неосвещенной штольне на буфере последней вагонетки? Состав с грохотом мчится на огромной скорости, ветер бьет в лицо, вагонетки размашисто раскачиваются, время от времени из темени, из-за луча шахтерского фонаря, к голове твоей бросаются бревна крепления, соединительные коробки, трубопроводы. И надо от них увернуться, и не всегда это получается и тогда: “бум” и “та-та-та” – что-то все же сбивает с тебя каску, и она на фонарном кабеле весело скачет сзади по рельсам и шпалам!
И, конечно – забой в руде. Это – охота! Ведешь штрек по рудной зоне, пять-шесть метров в день – ничего, пустая жила, барабан. Но – ждешь, должна быть руда, должна! И каждый раз, не дождавшись, пока вентиляторы высосут пыль и газ, бежишь в забой сразу же после отпалки. Перебираешься через навалы отброшенной взрывом породы, бросаешься к забою, задохнувшись в разрывающем грудь кашле, – пусто! Но через день или два, в четыре часа утра, стучат проходчики в дверь твоего кубрика и говорят, усмехаясь: “Беги, давай! Там все блестит от стенки до стенки!”
И вот, опять я стою на промплощадке... Но уже не старшим геологом партии, а в качестве джентльмена удачи. Будь моя воля, я и сейчас, не раздумывая, предпочел бы первое. 175 рублей, плюс 40% высокогорных, 40% полевых, 15% районных и со всего этого – 10% подземки вместо златых гор были бы в самый раз. На наши, то есть их деньги – это примерно пятьсот долларов по советскому обменному курсу. Большего мне и не надо. Пятьсот долларов, фонарь на каске и забрызганная рудничной грязью штормовка – это мой уровень, моя жизнь! Но, видно, не судьба...
Штольня была завалена капитально. Федя, удобно устроившийся на согретом солнцем отвале, ухмыляясь, сказал:
– Полпачки почти на устье взорвал – метров на десять завалено, точно!
– А ребят, которых убил, где бросил? – спросил я с накатившим вдруг отвращением.
– Там они, сразу за завалом.
– Сам, сука, хоронить будешь...
– А что, похороню в натуре, не впервой. Ты речь скажешь, Наташка слезу пустит, а потом все вместе нажремся, помянем, по горсти земли в могилу бросив, – пытался шутить Федя, но замолк, придавленный нашими глазами.
– Хватит болтать, орлы! Тут работы на целый день – и это в лучшем случае, – прервал пикировку Сергей. – Я думаю, вчетвером тут не поработаешь. Будем вкалывать парами. Начнем мы с Черным. А ты, Юр, потом подменишь кого-нибудь из нас. А пока шлепни пару сурков и что-нибудь из них, печень, к примеру, в эти полиэтиленовые мешочки сложи и этикетки прикрепи – для отвода глаз противочумным врачом у нас будешь. И чтобы инструменты твои хирургические на виду были. А ты, Наташ, набери травки всякой и тоже в мешочки yложи, красиво и аккуратно, чтобы сразу было видно, что ты ботаник у нас грамотный.
– Надо понимать, мы тебя “гражданин начальник” должны называть? – хищно сузив глаза, съязвил Юрка. – Или “господин управляющий” предпочитаешь?
– Ну а что? Валяйте. Если мы тут партию изображаем, кто-то должен быть по форме начальником. Или, может быть, ты хочешь бугром быть? И что тогда будет? Черного в Кальтуч за пробами отправишь? Или куда подальше?
– Кончай, Серый! Твой прирожденный талант руководства заслужил мое восхищение и лично я обеими руками голосую за твое святейшество, – решительно сказал я и, улыбнувшись, спросил:
– Послушай, всенародно избранный, когда ты сказал “начнем мы с Черным”, ты, наверное, ишака имел в виду?
– Тебя дорогой, тебя. Ишак в штольню не пролезет.
– Блаадарю! Оправдаю доверие ценными мыслями. Вот первая: Юрку за врача-противочумника выдавать – дохлое дело. Его здесь каждая собака знает. Пусть Наташка по совместительству сурчиными ливерами заведует. Другая ценная мысль: давай, не будем сразу весь завал разбирать, на это уйдет несколько дней, а проделаем только лаз, чтобы на четвереньках можно было до золота добраться, а там посмотрим по обстоятельствам. Может, его и нет там вовсе. Правда, если палить будем – не проветрится. Но потом можно расширить проход, насколько потребуется.
– А как камни будем вытаскивать? На веревочке за собой?
– Да нет! Штольня, вне всякого сомнения, не всплошную села, участками. Будем породу складывать в сохранившихся частях выработки. А то, что Федя на устье наворочал, мы сейчас вмиг в речку скинем. Благо, палатки в стороне, на них не покатится...
– Что же, давай, начнем, – пробормотал Сергей и вдруг рассмеялся.
– Ты чего? – посмотрел я на него с подозрением. – Повышению радуешься?
– Да нет, конечно! Представь, Черный, прикол: откопаем мы штольню, а там кукиш с маслом!
Угас его смех скоропостижно. Он растворился в медленно вытянувшемся лице без остатка, без всякой надежды на скорое возвращение. И было отчего: где-то за нависшими над штольней горами, скорее всего в районе перевала Арху, послышалось слабое, мерное, ненадолго смолкающее тарахтение. Через минуту стало казаться, что это тарахтение раздается отовсюду и изнутри, и что это не один вертолет, а целый полк, и что еще немного и Серега, и я, и Житник навсегда окунемся в наплывающий отовсюду океан тихого сумасшествия. Мы понимали, что это глюки, что шум вертолета просто отражается окружающими нас скалами, но постоянное ожидание, постоянные поиски в небе этого дамоклова меча сделали свое дело...
Звуки слышались минут пять, но вертолет не появился, более того тарахтение смолкло, так, как будто бы какой-то небесный распорядитель вырубил небесный динамик резким ударом руки по выключателю. Еще минут пять мы ждали возобновления звуков. Но они растворились безвозвратно...
– Серый! Ты слышал что-нибудь?.. Ну, например, вертолетное тарахтение? – стараясь выглядеть равнодушным, спросил Житник, когда стало ясно, что кроме шелеста реки в природе не осталось неподвластных нам звуков.
– Да как тебе сказать, Юра... – пожал плечами Кивелиди. – Может, что-то и показалось...
– Чтобы больше не казалось, и народ не дергался, я предлагаю созвать срочно в нашем лице пятиминутную конференцию по НЛО, – начал я. – Ввиду наличия кворума, есть мнение открыть ее сейчас же. Слово предоставляется товарищу Кивелиди. Как вы думаете, господин председатель, чем нам грозит приземление здесь вертолета с гражданином Абдурахмановым Тимуром Абдурахмановичем и его командой?
– В лучшем случае придется делиться, и доля каждого может уменьшиться примерно в два раза и станет равной суточному заработку аппетитной референтки в каком-нибудь Роскомбанке. Правда, о-очень аппетитной. Положительные стороны лучшего случая – вертолетная эвакуация добычи. В худшем случае нас ждет разборка с оплатой по факту.
– Гм... – Вертушка эта, Ми-четверка, тонну вытянет, – задумался я вслух. – Это – четыре человека и шестьсот килограмм металла. Делим шестьсот на четырнадцать, то есть поровну на две команды по семь человек, и получаем примерно по сорок килограмм на брата. Впрочем, все зависит от того, сколько золота мы наковыряем, и сколько рейсов сможем сделать. Да... Очень все это похоже на разделку неубитого медведя...
– Зачем неубитого? За пару дней там килограмм двести можно набрать, – начал говорить Фредди срывающимся голосом. – И еще сто за следующую неделю. И еще...
– Сто за следующий месяц, – закончил я за него, и повернувшись к Житнику и спросил:
– Ваше мнение, милостивый государь? Только короче, пожалуйста.
– Согласен со всенародно избранным с точностью до наоборот. Худший его вариант считаю лучшим. Лучше разобраться. Тем более, ваш покорный слуга обязуется самолично поднять вертушку в воздух и посадить ее на ровном месте где-нибудь в Варзобском ущелье. Так что я – за разборку.
– Вот этого-то я и боюсь. Не хочется мне почему-то стрельбы, потому и головой по небесам мотаю. Ставлю на голосование проект Соглашения о намерениях под девизом “Вертолет за половину”. Кто за претворение в жизнь лучшего варианта с конечным выходом на суточную зарплату аппетитной работницы Роскомбанка? Четыре “за” при одном “против”? Принято. Учитывая принцип консенсуса, предлагаю назначить тов. Житника Юрия Львовича в комиссию по переговорам в качестве сторонника силового решения с правом угрожающе стучать кулаком по столу. Предлагаю также начать работу с написания красочного плаката “Добро пожаловать, Тимур-ибн-Абдурахман!”
Цель была достигнута. Мы доказали сами себе, что большой опасности Абдурахманов для нас не представляет и, наоборот, может даже помочь. Тем более, мы уже здесь, а ему еще предстоит до этих мест добраться. Даже, может быть, нам стоило бы и подождать его и договорится о перевозке золота.
Обсудив, уже спокойно и обстоятельно характер и ход наших действий при появлении Тимура и его команды, мы принялись за работу.
– Очень хорошо, мне много денег нада – еще два молодой жена покупать буду, большой дом строю.
Радость его не уменьшилась и после нашего рассказа о конкуренте-Абдурахманове. Бабек заулыбался еще шире и предложил направить его на прочесывание окрестностей Уч-Кадо. Получив согласие, сразу же ушел вверх, в скалы, господствующие над месторождением. Мы же, решив дать ему время на обстоятельную разведку, сели пить чай и усердно занимались этим до обеда.
К сожалению, нас заметили. В самом начале чаепития на правом борту Кумарха, под бывшей вертолетной площадкой Тагобикульской партии появилась небольшая, баранов в тридцать, отара, охраняемая парой облезлых разноцветных волкодавов и несколькими мальчишками. Увидев сверху нашу компанию, они глазели минут пятнадцать, затем повернули стадо и спешно удалились. Наверняка эта отара была из ближайшего кишлака.
Название этого живописного кишлака дворов на пятнадцать, раскинувшегося на правом берегу Ягноба, чуть выше устья Уч-Кадо, я точно не помнил. Кажется, он назывался Дехиколоном. Там меня, наверное, еще помнят – многие его жители, голубоглазые потомки согдийцев (или истинных арийцев, если хотите), работали на кумархских штольнях горнорабочими. Конечно же, назавтра они заявятся к нам в гости, и им придется объяснять, что мы здесь потеряли.
До верховьев Уч-Кадо мы добрались быстро и без приключений и сразу же приступили к поиску подходящего места для лагеря. Внизу, в долине Уч-Кадо нашлось бы много таких мест, но никому не хотелось каждый день подниматься оттуда вверх на высоту Останкинской телебашни. Ставить же палатки рядом со штольнями при наших обстоятельствах было опасно – местные жители, жаждущие общения или терзаемые любопытством, неминуемо окажутся в выработке.
После часа с небольшим поисков, мы остановились на плоской седловине небольшого скалистого отрога, ответвляющегося чуть ниже штолен от обрывистого северного склона Гиссарского хребта. На южной стороне седловины было несколько мочажин, поросших диким луком и дававших исток довольно широкому ручейку с прозрачной ледяной водой. Незамеченным подобраться к нашему лагерю было трудно – с седловины долина Уч-Кадо просматривалась на несколько километров в обе стороны. Через полчаса к нам присоединился Бабек, клятвенно заверивший нас, что никого не видел, хотя облазил все окрестности.
После короткого совещания было решено поселить женщин в отдельной палатке, и в ней же устроить кухню и столовую. Поставив эту палатку первой, мы снесли в нее все наши припасы и посуду. Затем Сергей и Бабек занялись сооружением рядом с ней обеденного стола из сланцевых пластин. Наши дамы в это время чистили и жарили шампиньоны, в изобилии росшие вокруг лагеря. Кстати сказать, синяки у Натали совсем исчезли, и она стала весьма и весьма привлекательной или, как сказали бы на Западе – сексапильной мамзелью.
Они были такие разные с Лейлой. Всем своим видом Наташа говорила: “Я знаю – я нравлюсь мужчинам, и мужчины мне нравятся. Некоторые... И если мы с тобой сойдемся, то я с радостью сделаю все, что ты захочешь... Все... Мне нравится делать это...”
Лейла – совсем другая. “Ну, так получилось, что я хороша собой. Это приятно, не скрою, но это вовсе не моя заслуга... И меня смущают ваши плотоядные, раздевающие взгляды... Почему вы не видите, что я всецело, всею душой, принадлежу своему избраннику и почему вы не понимаете, что если мужчин много, значит, нет ни одного?”
После обеда неплохо почувствовавший себя Федя, выпил несколько кружек крепкого чая и вызвался ехать с Юрой на ишаках за спрятанными им много лет назад припасами и снаряжением. Через час они неожиданно вернулись – у Феди заболела грудь и голова, но штольню, в которой был склад, он успел показать. Прихватив с собой Сергея и Бабека, Юрка тут же ушел обратно.
За пару часов они проделали проход в обрушенную взрывом рассечку с захороненным барахлом и к вечеру, сделав две ходки, привезли его в лагерь.
Осмотр Фединых запасов нас порадовал. Консервы (банок тридцать “Завтрака туриста”, кильку в томатном соусе и еще что-то без этикеток, но густо смазанное солидолом) было решено считать сохранившимися. Все крупы заплесневели и поэтому были переведены в разряд фуража и немедленно скормлены ишакам. Мешок муки, как и мешок сахара, был в прекрасном состоянии – хоть пекарню открывай и бражку ставь. Четырехместные палатки наполовину сгнили, но после просушки могли сгодиться для подстилок. Из пяти шерстяных спальных мешков сохранились только два (те, которые были завернуты в полиэтилен). Две кирки, два лома, кувалда и несколько зубил были, естественно, в полном порядке. Более всего нас порадовали большие самоспасатели[62]. С ними можно будет запросто ходить в забой сразу после отпалок. Скальный аммонит, капсюли, огнепроводный шнур и зажигательные стаканчики требовали, конечно, проверки. Бабеку я поручил сжечь один из пяти мотков ОШ (так сокращенно называют огнепроводный или бикфордов шнур). Он сгорел отменно и в положенное время (сантиметр в секунду), без прострелов – (мгновенного прогорания)[63]. Капсюли-детонаторы (КД) заложенные на хранение в водонепроницаемой шкатулке, обмазанной к тому же сверху солидолом, также хорошо сохранились и рвались в горном воздухе звонко и безотказно.
С взрывчаткой было на мой, в общем-то, дилетантский, взгляд сложнее. Это был патронированный скальный аммонит производства 88-го года в обычной провощенной красной бумажной оболочке. Со студенческой скамьи я знал, что лежалые ВВ (взрывчатые вещества) опасны – из них при длительном хранении выделяется легко детонирующий (даже от слабого удара) компонент. Я помнил, что такие выделения называются эксудатом, но как последний выглядит, не знал. Бабек, долгое время проработавший взрывником, на мой вопрос пожал плечами:
– Не знаю, не видал. Я, наверно, сто тонн взрывчатка взрывал, но все время свежий был, откуда старый? Не бойся, Евгений! Если не взорвался, когда сюда везли, то сам не взорвется уже.
* * *
Здесь хотелось бы пояснить, что для нас, геологов, возня с взрывчаткой была всегда привлекательной игрой. С первой производственной практики каждый из нас непременно привозил красивые, ярко блестящие капсюли-детонаторы и мотки огнепроводного шнура. Напившись пьяными на заработанные в поле деньги, мы частенько сотрясали ночной город резкими, очень громкими взрывами капсюлей. Это было не опасно – лишь бы в руках не взорвался. В противном случае эта фитюлька размером чуть больше окурка начисто отрывала пальцы. Взрывчатку, правда, не привозили (по крайней мере, я не привозил) – боялись «органов». А вообще, сами по себе промышленные ВВ вовсе не опасны, и взорвать их можно лишь при помощи капсюля-детонатора (помню, в восьмом или девятом классе кто-то дал мне граммов пятьдесят аммонита в порошке и что только я с ним не делал! Жег, стучал молотком, ток даже пропускал, а он – хоть бы хны).На полевых работах ВВ были частью нашего быта – мы ломали с их помощью арчу на дрова, канавщики бросали красные палочки патронов аммонита в костер вместо дров – половины килограмма хватало, чтобы вскипятить чайник на пятерых, чабаны крали его для лечения зачервивевших баранов.
В какой мере нам пригодятся припасенные Федей взрывные материалы, мы не знали. A если золото сидит в монолитной кварцевой жиле, от которой зубило со звоном отскакивает? Долбить ее со скоростью десять сантиметров за три часа? А рвать породу без шпуров – дохлый номер! Выбьешь в забое небольшое округлое углубление – и все! Можно, правда, негабариты при разборке завалов дробить накладными зарядами. Короче, была бы взрывчатка, а что взрывать – всегда найдется.
Закончили с разборкой вещей мы уже в сумерках. Поужинали оставшимися с обеда жареными грибами и, в опытных целях, Федиными консервами. “Завтрак туриста” как был гадостью пять лет назад, так и остался. Сгущенка потемнела малость, но была вполне сносной. Тушенка тоже.
Вообще, геологи и другой бродячий люд непривередлив к еде. В поле нам приходилось питаться чем угодно, вплоть до галок и ворон, не говоря уж о змеях, лягушках и головастиках. Впрочем, последние, жаренные на растительном масле, представляют собой восхитительный или, по крайней мере, привлекательный деликатес, с треском поедаемый даже самыми брезгливыми гурманами. А лошади? Наши скакуны-доходяги с экспедиционной конебазы? Если верный соратник-трудяга безвременно, после непродолжительной болезни или летальной травмы, покидал юдоль земную, то на несколько дней все маршруты отменялись, и весь личный состав партии, засучив рукава, весело приступал к изготовлению бесчисленного количества пельменей и котлет!
А наши поварихи! Особенно на разведках, где одной женщине приходилось три раза в день кормить горячей пищей сотню голодных рабочих... О них ходят легенды. К примеру, о Галине Францевне, кормившей сорок проходчиков домашними пельменями, котлетами, блинами и пирожками из ливера, причем последних каждому доставалось по десять штук! Четыреста невероятно вкусных пирожков каждое воскресение и четыреста блинов с дырочками каждую субботу!
Но чаще попадались другие поварихи... В памяти они ассоциируют с небрежно вымытыми ложками и мисками, сплошь покрытыми отчетливыми темно-серыми отпечатками пальцев, варевом неизвестного происхождения, матом-перематом, обычной парой таблеток фталазола или энтеросептола на ночь после еды, чтобы выспаться, и невообразимой ценой за крест[64].
Конечно, полевые особенности, накладывает свой глубокий отпечаток на отношение к еде. Вот я, например, не могу терпеть гречку – однажды ее одну пришлось есть на протяжении целого месяца. И до сих пор еще помню, как в ноябре 1976 года, приехав в отгул после двух месяцев потребления исключительно говяжьей тушенки, я обнаружил на праздничном домашнем столе обложенную зеленью тушеную телятину!
А чай с дымком? Волосы встают дыбом, когда бывалый турист, неведомо как затесавшийся в полевые ряды, засыпав в котелок непередаваемо ароматную индийскую или даже цейлонскую заварку (трепетную мечту каждого геолога, измученного грузинским веником второго сорта), затем, с торжествующим видом непревзойденного знатока, опускает туда дымящуюся головешку...
После ужина мы посидели немного у костра, и пошли спать. Впервые за долгое время со мной рядом не было Лейлы. Из соседней палатки был слышен ее звонкий голос – она на ломаном русском рассказывала Наташе что-то об Иране и обо мне.
Ночью мне приснился сон: я, зажатый со всех сторон холодным камнем, торчу в древняке. Я пытаюсь вырваться, но тщетно. И потом обнаруживается, что это не камень вокруг, а Фатима с Фаридой и еще кто-то душат меня бесчисленными черными руками. Потом они исчезли. И на другом конце Вселенной появилась Лейла. Между нами были миллиарды километров, но это было не расстояние. Мы с ней говорили, но не словами. В моей душе теплилась ее улыбка. А моя – жила в ее сердце. И мы знали, как это получилось.
И смена кадра: где-то далеко лежит в саване бледная, как смерть Лейла. Я прохожу к ней сквозь Фатиму, беру на руки... Она, мертвая, открывает глаза, целует меня и говорит:
– Вымой меня...
Я проснулся в холодном поту и долго не мог заснуть.
* * *
Утром, оставив Бабека с Лейлой хозяйствовать в лагере, мы ушли на штольни. На ишаках мы везли взрывчатку, чайные принадлежности и кое-что из еды. Сергей взял с собой пару пачек матерчатых пробных мешочков и небольших полиэтиленовых пакетов, найденных среди Фединых запасов. Шли мы около получаса и вот, наконец, мы стоим на узеньком врезе (или по-горняцки – промплощадке) перед обрушенным устьем штольни.Короткая, метров сорок с небольшим и узкая, метр тридцать на метр шестьдесят, эта штольня проходилась ручным способом, то есть шпуры пробивались молотобойцами с помощью кувалды и зубила.
О силе молотобойцев тех лет до сих пор ходят легенды. Маленький и щупленький подручный после каждого удара поворачивал зубило или, вернее, бур на 90 градусов. А молотобоец (вовсе не гигант – в ручной штольне большой человек не поместился бы), жилистый, невозмутимый, стоя на коленях, бил со скоростью тридцать ударов в минуту. Устав, он менялся с напарником рабочими инструментами, однако работа отнюдь не замедлялась – эти вздувающие кожу плеч маленькие, сухие мускулы и у подручного были стальными.
После отпалки порода нагружалась в вагонетки и по рельсам вручную выталкивалась к отвалу. Все это совершалось в тусклом свету карбидных ламп и без принудительной вентиляции... Двадцатью годами позже, на Кумархе, мы проходили горные выработки уже с помощью всяческой современной техники – перфораторов, погрузмашин, электровозов и мощных вентиляторов. И длина у них была больше километра, а сечение – 6,4 квадратных метра, т.е. в три раза больше, чем здесь на Уч-Кадо.
Вообще, проходка – это интересная штука! Все в ней впечатляет – медленное, метр за метром, отпалка за отпалкой, вгрызание в камень... Проходчики – крепкие, видавшие виды, шебутные и гордые... Обвалы, после которых собирают в ведра сочащиеся кровью останки нарушителей техники безопасности...
А как захватывает работа погрузмашины! Это забрызганное грязью страшное стальное животное, яростно мотая опущенной головой-ковшом, с грохотом и визгом наезжает по рельсам-времянкам на отбитую породу и, набив ею пасть, легко перебрасывает через себя в вагонетку!
А скачка к выходу по неосвещенной штольне на буфере последней вагонетки? Состав с грохотом мчится на огромной скорости, ветер бьет в лицо, вагонетки размашисто раскачиваются, время от времени из темени, из-за луча шахтерского фонаря, к голове твоей бросаются бревна крепления, соединительные коробки, трубопроводы. И надо от них увернуться, и не всегда это получается и тогда: “бум” и “та-та-та” – что-то все же сбивает с тебя каску, и она на фонарном кабеле весело скачет сзади по рельсам и шпалам!
И, конечно – забой в руде. Это – охота! Ведешь штрек по рудной зоне, пять-шесть метров в день – ничего, пустая жила, барабан. Но – ждешь, должна быть руда, должна! И каждый раз, не дождавшись, пока вентиляторы высосут пыль и газ, бежишь в забой сразу же после отпалки. Перебираешься через навалы отброшенной взрывом породы, бросаешься к забою, задохнувшись в разрывающем грудь кашле, – пусто! Но через день или два, в четыре часа утра, стучат проходчики в дверь твоего кубрика и говорят, усмехаясь: “Беги, давай! Там все блестит от стенки до стенки!”
И вот, опять я стою на промплощадке... Но уже не старшим геологом партии, а в качестве джентльмена удачи. Будь моя воля, я и сейчас, не раздумывая, предпочел бы первое. 175 рублей, плюс 40% высокогорных, 40% полевых, 15% районных и со всего этого – 10% подземки вместо златых гор были бы в самый раз. На наши, то есть их деньги – это примерно пятьсот долларов по советскому обменному курсу. Большего мне и не надо. Пятьсот долларов, фонарь на каске и забрызганная рудничной грязью штормовка – это мой уровень, моя жизнь! Но, видно, не судьба...
Штольня была завалена капитально. Федя, удобно устроившийся на согретом солнцем отвале, ухмыляясь, сказал:
– Полпачки почти на устье взорвал – метров на десять завалено, точно!
– А ребят, которых убил, где бросил? – спросил я с накатившим вдруг отвращением.
– Там они, сразу за завалом.
– Сам, сука, хоронить будешь...
– А что, похороню в натуре, не впервой. Ты речь скажешь, Наташка слезу пустит, а потом все вместе нажремся, помянем, по горсти земли в могилу бросив, – пытался шутить Федя, но замолк, придавленный нашими глазами.
– Хватит болтать, орлы! Тут работы на целый день – и это в лучшем случае, – прервал пикировку Сергей. – Я думаю, вчетвером тут не поработаешь. Будем вкалывать парами. Начнем мы с Черным. А ты, Юр, потом подменишь кого-нибудь из нас. А пока шлепни пару сурков и что-нибудь из них, печень, к примеру, в эти полиэтиленовые мешочки сложи и этикетки прикрепи – для отвода глаз противочумным врачом у нас будешь. И чтобы инструменты твои хирургические на виду были. А ты, Наташ, набери травки всякой и тоже в мешочки yложи, красиво и аккуратно, чтобы сразу было видно, что ты ботаник у нас грамотный.
– Надо понимать, мы тебя “гражданин начальник” должны называть? – хищно сузив глаза, съязвил Юрка. – Или “господин управляющий” предпочитаешь?
– Ну а что? Валяйте. Если мы тут партию изображаем, кто-то должен быть по форме начальником. Или, может быть, ты хочешь бугром быть? И что тогда будет? Черного в Кальтуч за пробами отправишь? Или куда подальше?
– Кончай, Серый! Твой прирожденный талант руководства заслужил мое восхищение и лично я обеими руками голосую за твое святейшество, – решительно сказал я и, улыбнувшись, спросил:
– Послушай, всенародно избранный, когда ты сказал “начнем мы с Черным”, ты, наверное, ишака имел в виду?
– Тебя дорогой, тебя. Ишак в штольню не пролезет.
– Блаадарю! Оправдаю доверие ценными мыслями. Вот первая: Юрку за врача-противочумника выдавать – дохлое дело. Его здесь каждая собака знает. Пусть Наташка по совместительству сурчиными ливерами заведует. Другая ценная мысль: давай, не будем сразу весь завал разбирать, на это уйдет несколько дней, а проделаем только лаз, чтобы на четвереньках можно было до золота добраться, а там посмотрим по обстоятельствам. Может, его и нет там вовсе. Правда, если палить будем – не проветрится. Но потом можно расширить проход, насколько потребуется.
– А как камни будем вытаскивать? На веревочке за собой?
– Да нет! Штольня, вне всякого сомнения, не всплошную села, участками. Будем породу складывать в сохранившихся частях выработки. А то, что Федя на устье наворочал, мы сейчас вмиг в речку скинем. Благо, палатки в стороне, на них не покатится...
– Что же, давай, начнем, – пробормотал Сергей и вдруг рассмеялся.
– Ты чего? – посмотрел я на него с подозрением. – Повышению радуешься?
– Да нет, конечно! Представь, Черный, прикол: откопаем мы штольню, а там кукиш с маслом!
Угас его смех скоропостижно. Он растворился в медленно вытянувшемся лице без остатка, без всякой надежды на скорое возвращение. И было отчего: где-то за нависшими над штольней горами, скорее всего в районе перевала Арху, послышалось слабое, мерное, ненадолго смолкающее тарахтение. Через минуту стало казаться, что это тарахтение раздается отовсюду и изнутри, и что это не один вертолет, а целый полк, и что еще немного и Серега, и я, и Житник навсегда окунемся в наплывающий отовсюду океан тихого сумасшествия. Мы понимали, что это глюки, что шум вертолета просто отражается окружающими нас скалами, но постоянное ожидание, постоянные поиски в небе этого дамоклова меча сделали свое дело...
Звуки слышались минут пять, но вертолет не появился, более того тарахтение смолкло, так, как будто бы какой-то небесный распорядитель вырубил небесный динамик резким ударом руки по выключателю. Еще минут пять мы ждали возобновления звуков. Но они растворились безвозвратно...
– Серый! Ты слышал что-нибудь?.. Ну, например, вертолетное тарахтение? – стараясь выглядеть равнодушным, спросил Житник, когда стало ясно, что кроме шелеста реки в природе не осталось неподвластных нам звуков.
– Да как тебе сказать, Юра... – пожал плечами Кивелиди. – Может, что-то и показалось...
– Чтобы больше не казалось, и народ не дергался, я предлагаю созвать срочно в нашем лице пятиминутную конференцию по НЛО, – начал я. – Ввиду наличия кворума, есть мнение открыть ее сейчас же. Слово предоставляется товарищу Кивелиди. Как вы думаете, господин председатель, чем нам грозит приземление здесь вертолета с гражданином Абдурахмановым Тимуром Абдурахмановичем и его командой?
– В лучшем случае придется делиться, и доля каждого может уменьшиться примерно в два раза и станет равной суточному заработку аппетитной референтки в каком-нибудь Роскомбанке. Правда, о-очень аппетитной. Положительные стороны лучшего случая – вертолетная эвакуация добычи. В худшем случае нас ждет разборка с оплатой по факту.
– Гм... – Вертушка эта, Ми-четверка, тонну вытянет, – задумался я вслух. – Это – четыре человека и шестьсот килограмм металла. Делим шестьсот на четырнадцать, то есть поровну на две команды по семь человек, и получаем примерно по сорок килограмм на брата. Впрочем, все зависит от того, сколько золота мы наковыряем, и сколько рейсов сможем сделать. Да... Очень все это похоже на разделку неубитого медведя...
– Зачем неубитого? За пару дней там килограмм двести можно набрать, – начал говорить Фредди срывающимся голосом. – И еще сто за следующую неделю. И еще...
– Сто за следующий месяц, – закончил я за него, и повернувшись к Житнику и спросил:
– Ваше мнение, милостивый государь? Только короче, пожалуйста.
– Согласен со всенародно избранным с точностью до наоборот. Худший его вариант считаю лучшим. Лучше разобраться. Тем более, ваш покорный слуга обязуется самолично поднять вертушку в воздух и посадить ее на ровном месте где-нибудь в Варзобском ущелье. Так что я – за разборку.
– Вот этого-то я и боюсь. Не хочется мне почему-то стрельбы, потому и головой по небесам мотаю. Ставлю на голосование проект Соглашения о намерениях под девизом “Вертолет за половину”. Кто за претворение в жизнь лучшего варианта с конечным выходом на суточную зарплату аппетитной работницы Роскомбанка? Четыре “за” при одном “против”? Принято. Учитывая принцип консенсуса, предлагаю назначить тов. Житника Юрия Львовича в комиссию по переговорам в качестве сторонника силового решения с правом угрожающе стучать кулаком по столу. Предлагаю также начать работу с написания красочного плаката “Добро пожаловать, Тимур-ибн-Абдурахман!”
Цель была достигнута. Мы доказали сами себе, что большой опасности Абдурахманов для нас не представляет и, наоборот, может даже помочь. Тем более, мы уже здесь, а ему еще предстоит до этих мест добраться. Даже, может быть, нам стоило бы и подождать его и договорится о перевозке золота.
Обсудив, уже спокойно и обстоятельно характер и ход наших действий при появлении Тимура и его команды, мы принялись за работу.
10. Разбираем завалы. – Подземные хранители. – Вот оно! – Бедный Нур. – Добыча на потоке.
Самый сложный участок завала, конечно, был у устья – здесь скальная порода, ослабленная приповерхностными трещинами, полностью обвалились или, как говорят горняки, села от взрыва.
Лишь через три часа, после двух направленных взрывов, откинувших обрушенную породу от устья, мы проделали узкий, извилистый лаз в штольню. Как я и предполагал, в других местах Федя истратил взрывчатку и время зря – хотя обвалившаяся порода и перекрывала выработку полностью, нам было достаточно лишь немного разгрести завал у кровли, чтобы освободить проход в свободное пространство над горкой вывалившейся породы. После этого оставалось лишь подняться на четвереньках на вершину вывала, спустится с нее ногами вперед и выдавить ими выход в следующий нетронутый взрывом отрезок штольни.
За третьим, последним, завалом в тусклом свете карбидных ламп мы увидели первые плоды Фединых рук: у стенки, ногами к выходу, лежало высохшее тело Фединого напарника. Штольня была сухая, это и способствовало мумификации тела убитого.
Постояв над ним минуту, мы пошли вглубь. Перед поворотом в рассечку мы нашли вторую мумию – Васька-геолог сидел у стенки, опустив голову на левое плечо и перегородив проход ногами. Он был в обычном одеянии участкового геолога, то есть в выцветшей от солнца и бесконечных стирок штормовке, в разлезшихся и отремонтированных белыми капроновыми нитками брезентовых штанах на солдатском ремне, в туристических ботинках со шнурками разного цвета.
– Великоватой, братан, спецуха тебе стала... – пробормотал я, разглядывая усохшие руки и ноги коллеги.
– Давай, давай, философ, потом помолишься, – торопя, ткнул меня в спину Сергей. – Там злато за углом, а он: “Бедный Йорик, бедный Йорик...”
Лишь через три часа, после двух направленных взрывов, откинувших обрушенную породу от устья, мы проделали узкий, извилистый лаз в штольню. Как я и предполагал, в других местах Федя истратил взрывчатку и время зря – хотя обвалившаяся порода и перекрывала выработку полностью, нам было достаточно лишь немного разгрести завал у кровли, чтобы освободить проход в свободное пространство над горкой вывалившейся породы. После этого оставалось лишь подняться на четвереньках на вершину вывала, спустится с нее ногами вперед и выдавить ими выход в следующий нетронутый взрывом отрезок штольни.
За третьим, последним, завалом в тусклом свете карбидных ламп мы увидели первые плоды Фединых рук: у стенки, ногами к выходу, лежало высохшее тело Фединого напарника. Штольня была сухая, это и способствовало мумификации тела убитого.
Постояв над ним минуту, мы пошли вглубь. Перед поворотом в рассечку мы нашли вторую мумию – Васька-геолог сидел у стенки, опустив голову на левое плечо и перегородив проход ногами. Он был в обычном одеянии участкового геолога, то есть в выцветшей от солнца и бесконечных стирок штормовке, в разлезшихся и отремонтированных белыми капроновыми нитками брезентовых штанах на солдатском ремне, в туристических ботинках со шнурками разного цвета.
– Великоватой, братан, спецуха тебе стала... – пробормотал я, разглядывая усохшие руки и ноги коллеги.
– Давай, давай, философ, потом помолишься, – торопя, ткнул меня в спину Сергей. – Там злато за углом, а он: “Бедный Йорик, бедный Йорик...”