отца:
- Может, ты все-таки пообедаешь?
- Я не хочу, тато. Я уже обедал.
- Где же ты мог обедать, Василь? - спросил отец, улыбаясь. - В каком
таком ресторане?
- И совсем не в ресторане. Я у... Петьки Маремухи обедал...
- Ну, невелика беда. Пообедаешь еще раз. Пойдем, - сказал отец.
Когда мы уходили, я слышал, как Лазарев сказал Марущаку:
- Итак, договорились - после занятий?
- Приходите обязательно. Будем ждать! - ответил Марущак.
"Зачем я ему нужен? - медленно шагая вслед за отцом по траве, думал я.
- То молчал-молчал и укорял меня, а теперь нежности пошли - обедать позвал.
Нужна мне его нежность!"
Широкая спина отца с выступающими лопатками покачивалась в такт
движению, край белой рубашки был запачкан типографской краской.
- Между прочим, Василь, - сказал отец, оборачиваясь, - меня интересует:
в какое время ты успел пообедать со своим Петькой? Я недавно проходил по
Заречью и зашел к ним. А Петька говорит: "Почему, скажите, Василь не заходит
ко мне? У меня дело к нему есть". Ты бы зашел, Василь.
Отец снова припер меня к стене.
- Молодой человек! Молодой человек! - послышалось сзади. Нас догонял
Марущак. - Товарищ Манджура, - спросил он у отца, - ничего, если я твоего
хлопца задержу?
- Только недолго, а то и так его обед уже простыл, - разрешил отец и
направился к лестнице флигеля.
И только он скрылся во флигеле, Марущак спросил:
- Василь, кто тебе рассказывал о привидениях?
- А что?
- Да ты не бойся, мне просто интересно.
- Маремуха говорил...
- Он твой приятель или как?
- Приятель.
- А ты не можешь у него порасспросить, от кого он это слыхал? Только,
знаешь, осторожненько так, между прочим.
- Могу.
- Только не налетай особенно, пусть сам все расскажет. Понятно? Значит,
расспросишь?
- Расспрошу.
- Ну и ладно. Валяй тогда обедай!
За обедом, поедая чуть теплый густой гороховый суп, я все никак не мог
догадаться: знает тетка, куда делись ложки, или нет? Пока я обедал, отец,
сняв покрывало, улегся на кровать и взял газету. Он читал газету, шурша
газетными листками, и за все время не проронил ни одного слова. Тетка тоже
молчала. Не то они повздорили, не то вдвоем рассердились на меня. Так и не
поняв ничего, я доел сладкую пшенную кашу с холодным молоком и потихоньку
вышел на крыльцо.
Из окон курсантского общежития доносилась веселая песня:
Так громче, музыка, играй победу:
Мы победили - и враг бежит...
Гони его!
Так за союз рабочей молодежи
Мы грянем громкое ура! ура! ура!
Как я завидовал сейчас курсантам! Я завидовал тому, что они старше
меня, я завидовал их веселью. Ну почему я не родился лет на семь раньше! И с
петлюровцами мне бы удалось повоевать, и, может, меня где-нибудь ранили бы в
бою, и был бы я, наверное, комсомольцем. А так что?
В эту минуту на дереве запел скворец.
Как только мы переехали сюда, я заметил, что под крышей флигеля свили
себе гнездо скворцы. Они изредка залетали туда, юркие, рябенькие, с
темно-синим отливом. А недавно я уже слышал писк птенцов. С каждым днем
птицы пищали все громче; когда подлетал к гнезду старый скворец, они
высовывали из дыры в стене желтые клювы, и каждый из них норовил первым
ухватить принесенного червяка. Целыми днями из-под крыши слышался громкий
писк: лишь к вечеру, когда солнце скрывалось за кладбищем, накормленные
досыта птенцы затихали, а довольные и усталые старики-скворцы взлетали на
соседнюю акацию и начинали петь. Вот и сейчас какой-то из них затянул свою
вечернюю песню. Сквозь редкую листву акаций я видел черную грудку птицы,
задранный кверху тоненький и дрожащий его клюв. Скворец то передразнивал
иволгу, то запевал соловьем, то свистал, как чиж, то чирикал совсем
по-воробьиному. Он пел все громче и надрывистее, стараясь перекричать голоса
курсантов. Я загляделся на скворца и не заметил, как ко мне подбежал Петька
Маремуха. Он запыхался и покраснел.
- Я... меня не пускали к тебе... Насилу уговорил... часового...
Давай...
Я глядел на Петьку и ничего не понимал.
- Давай... побежали.
- Куда?
- Ты ничего не знаешь?.. Побежали...
- Да куда, скажи?..
- Борцы приехали! - выпалил Петька.
Этих слов было достаточно, чтобы я, забыв обо всем, побежал за Петькой
на улицу.
Уже за воротами Петька на ходу бросил:
- Я не знаю, когда начало. Может, в десять, а может, в девять. Но если
в девять часов, тогда опоздали.
- А где борются?
- В клубе совторгслужащих.
- Много?
- Ой, много!.. И Али-Бурхан... И Дадико Барзашвили... Все...
- А билеты?
- Не журись!
- Верно, самые дорогие остались?
- Не журись, я говорю!
- Хорошее дело - не журись!
- Есть билеты... Понимаешь? - радостно сообщил Петька, едва поспевая за
мной. - Один борец, Лева Анатэма-Молния, здоровый такой... тише, не беги
так... здоровый такой... принес до папы ботинки чинить... Увидел меня и
говорит: "Хочешь, хлопчик, на борьбу пойти?" Я говорю: "На какую борьбу?" Он
говорит: "Как, разве у вас афиш еще нет?" Я говорю: "Нет". Он говорит...
тише, Васька... он говорит: "Вот негодяи, еще не выклеили афиши, - говорит,
- сбора не будет..." Тише... И дает мне сразу три контрамарки. "На тебе, -
говорит, - приходи в клуб, посмотри, как я положу чемпиона Азии Али-Бурхана.
А за это, - говорит, - скажи всем своим знакомым, что мы приехали... И
выступаем у совторгслужащих".
- А ты сказал?
- Спрашиваешь! Целый день бегал, говорил, всем хлопцам сказал... До
Сашки Бобыря на Подзамче бегал...
Не верилось - правду ли говорит Петька? Стриженный под польку, с
большими мясистыми ушами, он бежал вприпрыжку рядом со мной по тротуару и
тяжело сопел.
- А где контрамарки? - спросил я.
- Есть... есть...
Петька залез в карман штанов, потом в другой и остановился.
- Погоди, где ж они? - бледнея, спросил он.
Мне даже показалось, что мокрая прядь волос зашевелилась на Петькином
лбу, но тут Петька подпрыгнул и быстро сунул два пальца в кармашек рубашки.
Он вытащил оттуда сложенную вдвое розовенькую бумажку.
- Фу... Напугался! - сказал он с облегчением. - Думал, потерял. Смотри!
- И Петька на ходу развернул бумажку. Действительно, в потной его руке было
три билета.
- Это ж настоящие билеты!
- Ну не все равно - билеты чи контрамарки. Факт - пройдем.
- А третий куда?
- Третий? Продадим и конфет купим.
- "Конфет, конфет"! - передразнил я Петьку. - Ты что - маленький?..
Давай, знаешь, лучше... возьмем Галю на борьбу...
- Галю? А она разве дома? Давай, если дома! - быстро согласился Петька.
Галя, к счастью, оказалась дома, и мы не дали ей даже переодеться. Она
пошла с нами в город в простеньком сером сарафане, набросив на плечи вязаную
голубую кофточку-безрукавку.
Уже издали, выйдя из переулочка на Центральную площадь, мы заметили,
что борьба еще не начиналась: все восемь окон зала клуба совторгслужащих
были освещены. А часы на городской ратуше показывали четверть десятого. Одно
из двух: либо начало назначили в десять, либо не пришла публика.
Мы подошли ближе и увидели, что еще не собралась публика. На дверях
клуба висела длинная, напечатанная оранжевыми буквами афиша, но мы не стали
ее разглядывать, а по узенькой каменной лестничке поднялись на второй этаж.
Петька Маремуха отдал контролеру, седенькому старичку в зеленой вельветовой
куртке, наши билеты, старичок оторвал контроль и дал нам дорогу.
В ярко освещенном зале были выстроены простые сосновые скамейки. В зале
недавно вымыли пол, он весь был покрыт мокрыми пятнами, даже на скамейках
поблескивали капли воды. Я стер рукавом воду с наших мест, и мы уселись.
- Хорошие места, правда? - гордо спросил Петька и оглянулся.
- Ничего, - сказала Галя. - Но там, в первом ряду, было б лучше.
- Ну, лучше! - протянул Петька. - Ничего не лучше. Ты просто ничего не
знаешь. Это если театр, тогда лучше, а борьбу надо отсюда, с четвертого
ряда, смотреть.
- Почему с четвертого? - поддерживая Галю, сказал я. - С первого же
лучше видно?
- Лучше-то лучше, но там сидеть опасно. Ты знаешь, что в Проскурове
было? Там один борец другого как схватил да как бросил его через себя, а тот
как полетит в зал и ногами одну женщину чуть-чуть не убил. В больницу
увезли. Правда, правда! Не смейтесь.
- Я одного не понимаю, - сказала Галя, - отчего все эти борцы такие
здоровые?
- Ну, отчего! - важно ответил Петька. - Во-первых, они каждый день
выжимают гири, а потом - ты знаешь, что они кушают? Не знаешь? Думаешь, как
обыкновенные люди? Совсем нет. Во-первых, они едят сырое мясо - раз? Посолят
и едят. Потом они пьют сырые яйца. И кровь пьют...
- Ну, это ты, Петька, не ври, - перебил я Маремуху. - Откуда кровь?
- Откуда? - выкрикнул Петька и даже вскочил от обиды. - Ты думаешь, я
вру, да? А вот и не вру. Ты знаешь, что меня сегодня Лева Анатэма-Молния
спросил? Вот догадайся.
- Не знаю.
- А вот что. Вышли во двор, а он говорит: "Скажи, Петя, где у вас здесь
можно крови достать?" Я говорю: "Какой крови?" А он смеется и говорит: "Ты
не пугайся, не пугайся, не человечьей. Мне, - сказал, - обыкновенная кабанья
кровь нужна, сырая. Я должен пить сырую кровь".
- Ну, а ты что ему сказал? - спросил я.
- Идите, говорю, до колбасника Гржибовского, он каждый день кабанов
режет, у него есть.
- Ну и сбрехал. Откуда каждый день? - сказал я Петьке. - Это раньше, до
революции, он резал каждый день, а после того как убили его Марка, он хвост
совсем поджал. Теперь он режет только перед ярмарками, когда базар.
- Много ты знаешь, - протянул Петька обидчиво.
- А вот и знаю. Что я, не жил рядом с ним? Жил. И все видел. Тихий он
стал - как-никак сын петлюровец был у него и бандит...
- Значит, сырая кровь силу прибавляет. Смотри! А я не знала! - сказала
Галя.
- Еще бы, - ответил Маремуха уверенно, - она здорово полезна. Ты же
знаешь Сашку Бобыря? Так вот у этого Сашки была самая настоящая чахотка. Он
кашлял - спасу нет. Тогда его мама стала его лечить. Каждый день утречком
Сашка ходил на бойню и пил там сырую кровь. Много выпил. Стаканов сорок
выпил. И что ты думаешь? Поправился. Да и сейчас иногда пьет. Говорит -
вкусная.
- Фу, противно! - Галя поморщилась и закрыла глаза.
- Тише, смотри! - сказал Петька.
В зал один за другим вошли музыканты из пожарной команды. В медных,
хорошо начищенных касках, в плотных желтых куртках, с большими серебряными
трубами, они прошли, тяжело стуча сапогами, в угол зала, под сцену, и стали
рассаживаться. Ноты были приколоты у музыкантов на спинах, лишь первая
четверка не имела перед собой ничего - видно, все они играли по слуху.
Капельмейстер Смоляк - низенький горбатый человек в белой вышитой рубашке,
подпоясанный сыромятным пояском, лысый и большелобый, поднял палочку, и
оркестр заиграл для начала веселый марш "Прощание друзей". Под звуки этого
громкого марша из фойе, из курилки, с улицы стала сходиться публика. Мне
было не по себе: казалось, что билеты наши фальшивые и нас могут вывести.
Было неприятно и то, что рядом с нами никто не сидел, неуютно было.
В эту минуту из двери, ведущей на сцену, вышел Котька Григоренко. Этого
еще недоставало!
Важный и нарядный, в батистовой рубашке, сквозь которую ясно
просвечивали упругие мускулы, подпоясанный кавказским ремнем с воронеными
язычками, Котька медленно спустился по лесенке и, покачивая плечами, как
борец, подошел к первой скамейке и уселся.
Трудно было удержаться, и я сказал Гале как можно ехиднее:
- Гляди, кавалер твой пришел.
- А брось! - сказала Галя безразлично и даже рукой махнула, но, видно,
ей неприятно стало, что Котька не поздоровался с ней. Погас свет, и занавес
зашевелился. Петька Маремуха заерзал на скамейке. Подымаясь, занавес
накручивался на деревянную палку. Вот свернулась лира, и мы увидели
освещенную сцену. Декораций не было, лишь позади висел черный кусок сукна.
На сцену выбежал тот самый седой старичок, что отрывал у нас билеты. Он
успел переодеться, вместо зеленой вельветовой куртки на нем была длинная, до
колен, бархатная толстовка с поясом и черным бантом на шее. Старичок низко
поклонился, и в ту же минуту в зале послышался шум. Обгоняя друг друга,
зрители мчались на первые места. Кто-то больно ударил меня локтем в спину. С
грохотом упала на пол скамейка во втором ряду, несколько человек перелетели
через нее; каждый, усаживаясь, точно квочка, раздвигал руки, ноги, стараясь
занять как можно больше места.
- Побежали, сядем там! - охваченный общим волнением, шепнул Петька,
вскакивая.
- Сиди! - цыкнул я. - Куда бежишь? Смотри!
Все скамейки уже позанимали, а двое опоздавших медленно, будто
прогуливаясь по залу, возвращались обратно.
Старичок поднял руку и сказал:
- Уважаемые граждане! По совершенно непредвиденной случайности судьбы
наш мировой чемпионат посетил ваш замечательный древний город. Сейчас вы
увидите здесь лучших богатырей нашего времени. То, что вы увидите, надолго
останется у вас в памяти, и, поверьте мне, ваши дети и внуки позавидуют вам.
Но я должен извиниться, уважаемые граждане, мы даем программу в несколько
измененном виде. Дело в том...
В зале стало очень тихо, и все насторожились.
- Дело в том, - очень твердо сказал старичок, - что чемпион Кавказа и
Каспийского моря Дадико Барзашвили не приехал...
- Обман! - закричали позади. Кто-то протяжно свистнул. Затопали ногами.
- Минуточку! - закричал старичок. - Ничего не обман!
- Самый настоящий шахер-махер! - подымаясь, закричал басом высокий
широкоплечий человек в плоской, слегка засаленной кепке.
Это был Жора Козакевич, литейщик с завода "Мотор". Говорили, одной
рукой он свободно выжимает мельничный вальц.
- Вы думаете, обман, да? - закричал Козакевичу старичок. - А я говорю -
не обман. Дадико Барзашвили ехал с нами. Он всей душой мечтал побывать в
этом уважаемом городе, но, увы, непредвиденная ирония судьбы! В городе
Одессе, - старичок повысил голос, - в городе Одессе в самую последнюю минуту
Дадико Барзашвили покусала бешеная собака. По настоянию врачей он остался
делать прививки. Но чтобы не огорчить уважаемую публику, - старичок обвел
глазами зрительный зал, - мы расширяем нашу программу. Волжский богатырь,
мастер стального зажима, Зот Жегулев, принимает вызов любого из
присутствующих здесь и согласен бороться до полной победы... Итак, мы
начинаем... Маэстро, прошу марш...
Когда все борцы, сотрясая деревянную сцену и выпячивая мускулистые свои
груди, прошли в "параде-алле" перед публикой и скрылись за кулисами,
старичок в бархатной толстовке попросил на сцену трех человек, знающих
французскую борьбу. Первым поднялся туда седой железнодорожник в форменной
фуражке, за ним - начальник штаба частей особого назначения Полагутин,
коренастый и черноволосый военный в красных брюках, сапогах со шпорами и
белой гимнастерке. Недоставало третьего - старичок выжидающе глядел в
зрительный зал. И тут очень легко на сцену выскочил Котька Григоренко.
Оправляя батистовую рубашку, он смело подошел к старичку распорядителю,
пожал ему руку и уселся рядом с Полагутиным на венском стуле в глубине сцены
у низенького, покрытого зеленым сукном столика. Как он ни храбрился, но
видно было, что ему не по себе там, на сцене. Котька положил на стол свои
кулаки и все время, пока не началась борьба, смотрел на них. Задавака
проклятый! Везде и всюду он старался быть первым, всюду совал свой нос. Ну
вот сейчас кто его просил идти на сцену? Разве он знает хорошо французскую
борьбу? Ничего подобного! Так всякий ее знает - и я и Петька Маремуха. Мне
было очень неприятно, что Котька сидит перед нами, что Галя сможет его все
время разглядывать. Котька красивее меня. Она может полюбить его, и тогда я
останусь в дураках, с опасением думал я и мечтал: скорее бы начиналась
борьба!
Первые две пары боролись неинтересно: видно было, что их выпустили на
затравку; но вот когда распорядитель объявил: Али-Бурхан - Лева
Анатэма-Молния! - в зале зашумели и все уставились на сцену.
Духовой оркестр играл добрых минуты три - борцы не выходили. Должно
быть, они набивали себе цену.
Наконец, покачиваясь, из-за кулис первым вышел чемпион Азии, знаменитый
Али-Бурхан.
Коренастый, рябой, стриженный ежиком и остроголовый, с широкой,
оплывшей грудью, тяжело ступая, он подошел к рампе. Медленно раскланялся и,
точно желая проверить, не провалится ли сцена, топнул ногой по деревянному
ее полу так сильно, что электрическая лампочка вверху замигала, словно
перегорая. Через плечо у Али-Бурхана была надета синяя атласная лента с
двумя медалями. Не спеша Али-Бурхан снял ее и подал распорядителю. В эту
минуту из-за кулис выскочил Лева Анатэма-Молния, и я сразу перестал смотреть
на Али-Бурхана. Загорелый, с очень гладкой, блестящей кожей, с выбритой
головой, в парчовых трусиках, Лева Анатэма-Молния двигался по сцене
крадучись, точно на цыпочках.
- Это он дал контрамарки! - шепнул Петька.
- Тише! - цыкнул я.
Лева Анатэма-Молния поклонился и запрятал шнурок, выбившийся наружу из
легкого ботинка, пошаркал подошвами по толченой канифоли и повернулся к
Али-Бурхану. Командир конвойной роты Полагутин взял со стола никелированный
звоночек и потряс им.
Борцы сразу же, не успел затихнуть звоночек, стали ловить друг друга за
руки. Али-Бурхан мне совсем не нравился, и я очень хотел, чтобы Лева
Анатэма-Молния положил его.
Но это было не так-то просто.
Али-Бурхан только кажется с виду таким толстым, неповоротливым. Он
старый и хитрый борец. Нагнув морщинистую, всю в жирных складках шею, он
крепко стоит на раздвинутых ногах и почти не двигается с места, только узкие
и хитрые его глаза перебегают вслед за Левой.
Анатэма-Молния не знает, с какой стороны удобнее схватить ему
Али-Бурхана. Вот он намерился взять его под мышки. Раз, два! - ничего не
вышло... Али-Бурхан ударил тяжелыми своими руками по загорелым рукам Левы, и
Анатэма-Молния снова забегал вокруг него.
Али-Бурхан на ходу схватил Леву за руку, потянул его на себя.
Лева растянулся на земле, вскочил.
Али-Бурхан обошел раз вокруг Анатэмы-Молнии. Обходит второй. Чего ему
спешить? Он примеривается.
Поднял тяжелую и волосатую руку да как хлопнет Леву по шее! "Макароны"
- так я и знал!
Лева покачнулся, но устоял. Али-Бурхан хлопает его вторично. Еще! Еще!
Он, словно фуганком, строгает тяжелой рукой Левину шею. На весь зал
разносятся эти отрывистые глухие удары. Затылок у Левы побагровел, лицо
налилось кровью, колени разъезжаются.
- Ему ж больно! Что он делает? - выкрикнула Галя.
- Довольно! - закричали в заднем ряду.
Командир Полагутин взял колокольчик. Али-Бурхан заметил это и
выпрямился.
Он невольно пожимает плечами и сразу грудью наваливается на Леву.
Анатэма-Молния всем телом рухнул на ковер. Али-Бурхан хватает его и быстро
выворачивает на спину. Ну конечно! Сейчас на обе лопатки. Остается
каких-нибудь два вершка, и Лева коснется спиной ковра.
Обеими волосатыми лапами Али-Бурхан жмет Леву к земле. Анатэма-Молния
опомнился, он пробует стать в мост, он хочет сделать стойку на голове и
выскользнуть, он упирается головой о сцену, доски прогибаются под ним, но
уже поздно. Кряхтя и посапывая, Али-Бурхан прижимает его к земле. Все меньше
и меньше становится зазор между ушибленной спиной Левы и ковром, все меньше
и меньше... Готово... А может, еще вывернется? Вывернись, выскользни, да ну,
скорее, скорее! Чего же ты ждешь?.. Эх, поздно! Зажав в руке колокольчик и
позванивая шпорами, подбегает к борющимся главный судья, командир Полагутин.
Заглядывает вниз. Выходят из-за стола старик железнодорожник, Котька
Григоренко.
Звонок.
Лучше б его не было!
- Вот жалко! То он забил ему баки теми "макаронами", - спрыгивая со
скамейки, бормочет Петька Маремуха.
Галя побледнела. Глаза у нее испуганные.
Судьи совещаются. Выбежал из-за кулис и подбежал к ним распорядитель. И
сразу от судей он подошел к рампе. Поднял руку. В зале шумно. Хлопают.
- Анатэма-Молния, браво! - крикнули совсем рядом.
- Анатэма! - тоненьким голоском закричал Маремуха.
- Лавочка! Сговорились! - крикнули совсем рядом.
Распорядитель ждет. Ну, говори, уже тихо!
- После захвата руки через плечо чемпион Азии знаменитый Али-Бурхан
положил чемпиона Кубани Леву Анатэму-Молнию правильно! - выкрикнул
распорядитель и кивнул капельмейстеру Смоляку.
Оркестр играет туш.
Важный, надутый Али-Бурхан раскланивается. Раз. Другой. Третий.
Лева Анатэма-Молния, отряхивая с трусов пыль и не глядя на публику,
поклонился только один раз и, потирая ушибленную ляжку, убежал за кулисы.
Один, с сольным номером, выступает чемпион Житомира Иосиф Оржеховский,
красивый, поджарый борец в красных трусиках. Он широкоплечий, с хорошо
развитыми бицепсами, тонкой талией. Кожа у него плотная, совсем без жира.
Недаром он так свободно ложится спиной на доску, сплошь усаженную гвоздями.
Эти острые гвозди густо вылезают из доски - кажется, что все они вопьются
Иосифу Оржеховскому в кожу. Но ничего. Спокойно, скрестив на груди руки, он
лежит на этих гвоздях, словно на перине. Звучит военный вальс "Душа полка".
Когда, легко соскочив на ковер, Оржеховский поворачивается к публике
спиной, на его коже всюду заметны маленькие точечки, но крови не видно. Вот
кожа! Как у кабана.
Оржеховский свободно бегает по этой же длинной доске босыми ногами, он
укладывается на скамейку и подсовывает себе под голову, под лопатки, под
ноги остриями вверх три казацкие шашки, он заколачивает голой ладонью в
скамейку длинные гвозди - пять гвоздей подряд! Он гнет на груди толстый прут
железа, он разрывает крепкую цепь, тут же, на сцене, он разбивает две
бутылки, толчет их в медной ступке, высыпает затем осколки стекла в фанерный
ящик из-под спичек и становится туда ногами. В ящик, ногами на стекло!
И все ему сходит благополучно!
Перерыв...
Выйти? Не стоит! Еще займут места, и тогда придется смотреть оттуда, с
"Камчатки". Я с Галей остаюсь в зале. Только Петька, положив на свое место
шапку, бежит за семечками.
Придерживая Петькину шапку рукой, чтобы не украли, я разглядываю
публику. Там, на сцене, за плотным занавесом громко смеялись, топали ногами
борцы. Мне было все еще досадно, что этот жирный Али Бурхан положил такого
ловкого спортсмена. В зале было душно. С улицы в открытые окна доносился
сладкий запах цветов акации. Эти цветущие акации стояли на тротуаре рядом с
клубом, их белые ветви были хорошо видны в сумраке наступающего вечера.
- Интересно, кто ж из публики, какой дурной пойдет с тем богатырем
бороться? - спросила Галя, обмахиваясь платочком.
- Кто-нибудь пойдет. Может быть, твой Котька пойдет.
- Кто тебе сказал, что он мой? Чего ты прицепился?
- Ты же страдаешь по Котьке. Что, я не знаю?
- Ничего не страдаю... Нужен...
- Тише! - оборвал я Галю.
Рядом, на улице, громко запели "Интернационал".
- Кто это? - спросила Галя.
- Держи места! - приказал я и бросился к открытому окну.
Высунувшись, я увидел, что верхний этаж типографии освещен. Типография
стояла рядом с кафедральным костелом. Черный шпиль минарета и мадонна,
стоящая на полумесяце, выделялись на светлом еще небе. В освещенных окнах
типографии я заметил людей. Они стояли и пели.
- То в ячейке печатников, - объяснил я, возвращаясь. - Наверное, у них
кончилось комсомольское собрание.
Да, я угадал правильно. Только затихли последние слова
"Интернационала", они запели "Молодую гвардию".
Вперед, заре навстречу,
Товарищи в борьбе!
Штыками и картечью
Проложим путь себе.
Смелей вперед и тверже шаг
И выше юношеский стяг.
Мы - молодая гвардия
Рабочих и крестьян! -
очень ясно доносилось оттуда, из типографии.
И мне сразу сделалось очень тоскливо здесь, в этом душном, шумном зале,
среди незнакомой публики. Там, в соседнем доме, дружно пели комсомольцы -
наверное, они решали там важные дела. Может быть, они уславливались, как
лучше ловить бандитов; может быть, они принимали кого-нибудь в комсомол?
Стало тяжело, что я не с ними. И даже то, что рядом со мной сидела Галя, не
могло отогнать тоски, нахлынувшей внезапно вместе с громкой этой песней. Я
вспомнил, как тяжело жилось мне в эти дни, вспомнил все свои огорчения, и
стало еще больнее, и ничто, казалось, уже не поможет моему горю.
Но тут я услышал знакомый голос Маремухи.
- Семечек нема, а есть только монпансье. Бери, Галя, это кисленькие! -
сказал Петька.
На клочке газетной бумаги Маремуха держал штук восемь конфеток. Они
были разных цветов и слиплись.
- Бери, Галя, ну! - твердо сказал Петька.
Галя осторожно, двумя пальцами взяла липкую конфетку и захрустела ею. И
мне тоже захотелось попробовать сладкого. Я отодрал сразу две конфеты и
отправил их, не разъединяя, в рот.
Так, хрустя кисленькими конфетами, мы дождались открытия занавеса.
- Победитель чемпиона мира, Черной Маски, известный волжский богатырь,
мастер стального зажима, никем не победимый Зот Жегулев! - выкрикнул
распорядитель и сразу же отбежал в сторону. Он прижался к стене и стал
смотреть в глубь сцены так, словно оттуда должен был выскочить не борец, а
самый настоящий зверь.
Я думал, что волжский богатырь будет фасонить больше всех и выйдет на
сцену не скоро, но Зот Жегулев появился сразу, как только оркестр заиграл
марш. Он вышел, и мне сперва показалось, что к нам плывет одно туловище
безногого человека. А показалось так потому, что Зот Жегулев был в черном
трико до пояса. Это плотное, шерстяное трико туго обтягивало его длинные,
худощавые ноги в легоньких черных ботинках без каблуков. Очень недоброе,
злое было лицо у этого человека: все в шрамах, морщинах, смуглое и сухое, с
- Может, ты все-таки пообедаешь?
- Я не хочу, тато. Я уже обедал.
- Где же ты мог обедать, Василь? - спросил отец, улыбаясь. - В каком
таком ресторане?
- И совсем не в ресторане. Я у... Петьки Маремухи обедал...
- Ну, невелика беда. Пообедаешь еще раз. Пойдем, - сказал отец.
Когда мы уходили, я слышал, как Лазарев сказал Марущаку:
- Итак, договорились - после занятий?
- Приходите обязательно. Будем ждать! - ответил Марущак.
"Зачем я ему нужен? - медленно шагая вслед за отцом по траве, думал я.
- То молчал-молчал и укорял меня, а теперь нежности пошли - обедать позвал.
Нужна мне его нежность!"
Широкая спина отца с выступающими лопатками покачивалась в такт
движению, край белой рубашки был запачкан типографской краской.
- Между прочим, Василь, - сказал отец, оборачиваясь, - меня интересует:
в какое время ты успел пообедать со своим Петькой? Я недавно проходил по
Заречью и зашел к ним. А Петька говорит: "Почему, скажите, Василь не заходит
ко мне? У меня дело к нему есть". Ты бы зашел, Василь.
Отец снова припер меня к стене.
- Молодой человек! Молодой человек! - послышалось сзади. Нас догонял
Марущак. - Товарищ Манджура, - спросил он у отца, - ничего, если я твоего
хлопца задержу?
- Только недолго, а то и так его обед уже простыл, - разрешил отец и
направился к лестнице флигеля.
И только он скрылся во флигеле, Марущак спросил:
- Василь, кто тебе рассказывал о привидениях?
- А что?
- Да ты не бойся, мне просто интересно.
- Маремуха говорил...
- Он твой приятель или как?
- Приятель.
- А ты не можешь у него порасспросить, от кого он это слыхал? Только,
знаешь, осторожненько так, между прочим.
- Могу.
- Только не налетай особенно, пусть сам все расскажет. Понятно? Значит,
расспросишь?
- Расспрошу.
- Ну и ладно. Валяй тогда обедай!
За обедом, поедая чуть теплый густой гороховый суп, я все никак не мог
догадаться: знает тетка, куда делись ложки, или нет? Пока я обедал, отец,
сняв покрывало, улегся на кровать и взял газету. Он читал газету, шурша
газетными листками, и за все время не проронил ни одного слова. Тетка тоже
молчала. Не то они повздорили, не то вдвоем рассердились на меня. Так и не
поняв ничего, я доел сладкую пшенную кашу с холодным молоком и потихоньку
вышел на крыльцо.
Из окон курсантского общежития доносилась веселая песня:
Так громче, музыка, играй победу:
Мы победили - и враг бежит...
Гони его!
Так за союз рабочей молодежи
Мы грянем громкое ура! ура! ура!
Как я завидовал сейчас курсантам! Я завидовал тому, что они старше
меня, я завидовал их веселью. Ну почему я не родился лет на семь раньше! И с
петлюровцами мне бы удалось повоевать, и, может, меня где-нибудь ранили бы в
бою, и был бы я, наверное, комсомольцем. А так что?
В эту минуту на дереве запел скворец.
Как только мы переехали сюда, я заметил, что под крышей флигеля свили
себе гнездо скворцы. Они изредка залетали туда, юркие, рябенькие, с
темно-синим отливом. А недавно я уже слышал писк птенцов. С каждым днем
птицы пищали все громче; когда подлетал к гнезду старый скворец, они
высовывали из дыры в стене желтые клювы, и каждый из них норовил первым
ухватить принесенного червяка. Целыми днями из-под крыши слышался громкий
писк: лишь к вечеру, когда солнце скрывалось за кладбищем, накормленные
досыта птенцы затихали, а довольные и усталые старики-скворцы взлетали на
соседнюю акацию и начинали петь. Вот и сейчас какой-то из них затянул свою
вечернюю песню. Сквозь редкую листву акаций я видел черную грудку птицы,
задранный кверху тоненький и дрожащий его клюв. Скворец то передразнивал
иволгу, то запевал соловьем, то свистал, как чиж, то чирикал совсем
по-воробьиному. Он пел все громче и надрывистее, стараясь перекричать голоса
курсантов. Я загляделся на скворца и не заметил, как ко мне подбежал Петька
Маремуха. Он запыхался и покраснел.
- Я... меня не пускали к тебе... Насилу уговорил... часового...
Давай...
Я глядел на Петьку и ничего не понимал.
- Давай... побежали.
- Куда?
- Ты ничего не знаешь?.. Побежали...
- Да куда, скажи?..
- Борцы приехали! - выпалил Петька.
Этих слов было достаточно, чтобы я, забыв обо всем, побежал за Петькой
на улицу.
Уже за воротами Петька на ходу бросил:
- Я не знаю, когда начало. Может, в десять, а может, в девять. Но если
в девять часов, тогда опоздали.
- А где борются?
- В клубе совторгслужащих.
- Много?
- Ой, много!.. И Али-Бурхан... И Дадико Барзашвили... Все...
- А билеты?
- Не журись!
- Верно, самые дорогие остались?
- Не журись, я говорю!
- Хорошее дело - не журись!
- Есть билеты... Понимаешь? - радостно сообщил Петька, едва поспевая за
мной. - Один борец, Лева Анатэма-Молния, здоровый такой... тише, не беги
так... здоровый такой... принес до папы ботинки чинить... Увидел меня и
говорит: "Хочешь, хлопчик, на борьбу пойти?" Я говорю: "На какую борьбу?" Он
говорит: "Как, разве у вас афиш еще нет?" Я говорю: "Нет". Он говорит...
тише, Васька... он говорит: "Вот негодяи, еще не выклеили афиши, - говорит,
- сбора не будет..." Тише... И дает мне сразу три контрамарки. "На тебе, -
говорит, - приходи в клуб, посмотри, как я положу чемпиона Азии Али-Бурхана.
А за это, - говорит, - скажи всем своим знакомым, что мы приехали... И
выступаем у совторгслужащих".
- А ты сказал?
- Спрашиваешь! Целый день бегал, говорил, всем хлопцам сказал... До
Сашки Бобыря на Подзамче бегал...
Не верилось - правду ли говорит Петька? Стриженный под польку, с
большими мясистыми ушами, он бежал вприпрыжку рядом со мной по тротуару и
тяжело сопел.
- А где контрамарки? - спросил я.
- Есть... есть...
Петька залез в карман штанов, потом в другой и остановился.
- Погоди, где ж они? - бледнея, спросил он.
Мне даже показалось, что мокрая прядь волос зашевелилась на Петькином
лбу, но тут Петька подпрыгнул и быстро сунул два пальца в кармашек рубашки.
Он вытащил оттуда сложенную вдвое розовенькую бумажку.
- Фу... Напугался! - сказал он с облегчением. - Думал, потерял. Смотри!
- И Петька на ходу развернул бумажку. Действительно, в потной его руке было
три билета.
- Это ж настоящие билеты!
- Ну не все равно - билеты чи контрамарки. Факт - пройдем.
- А третий куда?
- Третий? Продадим и конфет купим.
- "Конфет, конфет"! - передразнил я Петьку. - Ты что - маленький?..
Давай, знаешь, лучше... возьмем Галю на борьбу...
- Галю? А она разве дома? Давай, если дома! - быстро согласился Петька.
Галя, к счастью, оказалась дома, и мы не дали ей даже переодеться. Она
пошла с нами в город в простеньком сером сарафане, набросив на плечи вязаную
голубую кофточку-безрукавку.
Уже издали, выйдя из переулочка на Центральную площадь, мы заметили,
что борьба еще не начиналась: все восемь окон зала клуба совторгслужащих
были освещены. А часы на городской ратуше показывали четверть десятого. Одно
из двух: либо начало назначили в десять, либо не пришла публика.
Мы подошли ближе и увидели, что еще не собралась публика. На дверях
клуба висела длинная, напечатанная оранжевыми буквами афиша, но мы не стали
ее разглядывать, а по узенькой каменной лестничке поднялись на второй этаж.
Петька Маремуха отдал контролеру, седенькому старичку в зеленой вельветовой
куртке, наши билеты, старичок оторвал контроль и дал нам дорогу.
В ярко освещенном зале были выстроены простые сосновые скамейки. В зале
недавно вымыли пол, он весь был покрыт мокрыми пятнами, даже на скамейках
поблескивали капли воды. Я стер рукавом воду с наших мест, и мы уселись.
- Хорошие места, правда? - гордо спросил Петька и оглянулся.
- Ничего, - сказала Галя. - Но там, в первом ряду, было б лучше.
- Ну, лучше! - протянул Петька. - Ничего не лучше. Ты просто ничего не
знаешь. Это если театр, тогда лучше, а борьбу надо отсюда, с четвертого
ряда, смотреть.
- Почему с четвертого? - поддерживая Галю, сказал я. - С первого же
лучше видно?
- Лучше-то лучше, но там сидеть опасно. Ты знаешь, что в Проскурове
было? Там один борец другого как схватил да как бросил его через себя, а тот
как полетит в зал и ногами одну женщину чуть-чуть не убил. В больницу
увезли. Правда, правда! Не смейтесь.
- Я одного не понимаю, - сказала Галя, - отчего все эти борцы такие
здоровые?
- Ну, отчего! - важно ответил Петька. - Во-первых, они каждый день
выжимают гири, а потом - ты знаешь, что они кушают? Не знаешь? Думаешь, как
обыкновенные люди? Совсем нет. Во-первых, они едят сырое мясо - раз? Посолят
и едят. Потом они пьют сырые яйца. И кровь пьют...
- Ну, это ты, Петька, не ври, - перебил я Маремуху. - Откуда кровь?
- Откуда? - выкрикнул Петька и даже вскочил от обиды. - Ты думаешь, я
вру, да? А вот и не вру. Ты знаешь, что меня сегодня Лева Анатэма-Молния
спросил? Вот догадайся.
- Не знаю.
- А вот что. Вышли во двор, а он говорит: "Скажи, Петя, где у вас здесь
можно крови достать?" Я говорю: "Какой крови?" А он смеется и говорит: "Ты
не пугайся, не пугайся, не человечьей. Мне, - сказал, - обыкновенная кабанья
кровь нужна, сырая. Я должен пить сырую кровь".
- Ну, а ты что ему сказал? - спросил я.
- Идите, говорю, до колбасника Гржибовского, он каждый день кабанов
режет, у него есть.
- Ну и сбрехал. Откуда каждый день? - сказал я Петьке. - Это раньше, до
революции, он резал каждый день, а после того как убили его Марка, он хвост
совсем поджал. Теперь он режет только перед ярмарками, когда базар.
- Много ты знаешь, - протянул Петька обидчиво.
- А вот и знаю. Что я, не жил рядом с ним? Жил. И все видел. Тихий он
стал - как-никак сын петлюровец был у него и бандит...
- Значит, сырая кровь силу прибавляет. Смотри! А я не знала! - сказала
Галя.
- Еще бы, - ответил Маремуха уверенно, - она здорово полезна. Ты же
знаешь Сашку Бобыря? Так вот у этого Сашки была самая настоящая чахотка. Он
кашлял - спасу нет. Тогда его мама стала его лечить. Каждый день утречком
Сашка ходил на бойню и пил там сырую кровь. Много выпил. Стаканов сорок
выпил. И что ты думаешь? Поправился. Да и сейчас иногда пьет. Говорит -
вкусная.
- Фу, противно! - Галя поморщилась и закрыла глаза.
- Тише, смотри! - сказал Петька.
В зал один за другим вошли музыканты из пожарной команды. В медных,
хорошо начищенных касках, в плотных желтых куртках, с большими серебряными
трубами, они прошли, тяжело стуча сапогами, в угол зала, под сцену, и стали
рассаживаться. Ноты были приколоты у музыкантов на спинах, лишь первая
четверка не имела перед собой ничего - видно, все они играли по слуху.
Капельмейстер Смоляк - низенький горбатый человек в белой вышитой рубашке,
подпоясанный сыромятным пояском, лысый и большелобый, поднял палочку, и
оркестр заиграл для начала веселый марш "Прощание друзей". Под звуки этого
громкого марша из фойе, из курилки, с улицы стала сходиться публика. Мне
было не по себе: казалось, что билеты наши фальшивые и нас могут вывести.
Было неприятно и то, что рядом с нами никто не сидел, неуютно было.
В эту минуту из двери, ведущей на сцену, вышел Котька Григоренко. Этого
еще недоставало!
Важный и нарядный, в батистовой рубашке, сквозь которую ясно
просвечивали упругие мускулы, подпоясанный кавказским ремнем с воронеными
язычками, Котька медленно спустился по лесенке и, покачивая плечами, как
борец, подошел к первой скамейке и уселся.
Трудно было удержаться, и я сказал Гале как можно ехиднее:
- Гляди, кавалер твой пришел.
- А брось! - сказала Галя безразлично и даже рукой махнула, но, видно,
ей неприятно стало, что Котька не поздоровался с ней. Погас свет, и занавес
зашевелился. Петька Маремуха заерзал на скамейке. Подымаясь, занавес
накручивался на деревянную палку. Вот свернулась лира, и мы увидели
освещенную сцену. Декораций не было, лишь позади висел черный кусок сукна.
На сцену выбежал тот самый седой старичок, что отрывал у нас билеты. Он
успел переодеться, вместо зеленой вельветовой куртки на нем была длинная, до
колен, бархатная толстовка с поясом и черным бантом на шее. Старичок низко
поклонился, и в ту же минуту в зале послышался шум. Обгоняя друг друга,
зрители мчались на первые места. Кто-то больно ударил меня локтем в спину. С
грохотом упала на пол скамейка во втором ряду, несколько человек перелетели
через нее; каждый, усаживаясь, точно квочка, раздвигал руки, ноги, стараясь
занять как можно больше места.
- Побежали, сядем там! - охваченный общим волнением, шепнул Петька,
вскакивая.
- Сиди! - цыкнул я. - Куда бежишь? Смотри!
Все скамейки уже позанимали, а двое опоздавших медленно, будто
прогуливаясь по залу, возвращались обратно.
Старичок поднял руку и сказал:
- Уважаемые граждане! По совершенно непредвиденной случайности судьбы
наш мировой чемпионат посетил ваш замечательный древний город. Сейчас вы
увидите здесь лучших богатырей нашего времени. То, что вы увидите, надолго
останется у вас в памяти, и, поверьте мне, ваши дети и внуки позавидуют вам.
Но я должен извиниться, уважаемые граждане, мы даем программу в несколько
измененном виде. Дело в том...
В зале стало очень тихо, и все насторожились.
- Дело в том, - очень твердо сказал старичок, - что чемпион Кавказа и
Каспийского моря Дадико Барзашвили не приехал...
- Обман! - закричали позади. Кто-то протяжно свистнул. Затопали ногами.
- Минуточку! - закричал старичок. - Ничего не обман!
- Самый настоящий шахер-махер! - подымаясь, закричал басом высокий
широкоплечий человек в плоской, слегка засаленной кепке.
Это был Жора Козакевич, литейщик с завода "Мотор". Говорили, одной
рукой он свободно выжимает мельничный вальц.
- Вы думаете, обман, да? - закричал Козакевичу старичок. - А я говорю -
не обман. Дадико Барзашвили ехал с нами. Он всей душой мечтал побывать в
этом уважаемом городе, но, увы, непредвиденная ирония судьбы! В городе
Одессе, - старичок повысил голос, - в городе Одессе в самую последнюю минуту
Дадико Барзашвили покусала бешеная собака. По настоянию врачей он остался
делать прививки. Но чтобы не огорчить уважаемую публику, - старичок обвел
глазами зрительный зал, - мы расширяем нашу программу. Волжский богатырь,
мастер стального зажима, Зот Жегулев, принимает вызов любого из
присутствующих здесь и согласен бороться до полной победы... Итак, мы
начинаем... Маэстро, прошу марш...
Когда все борцы, сотрясая деревянную сцену и выпячивая мускулистые свои
груди, прошли в "параде-алле" перед публикой и скрылись за кулисами,
старичок в бархатной толстовке попросил на сцену трех человек, знающих
французскую борьбу. Первым поднялся туда седой железнодорожник в форменной
фуражке, за ним - начальник штаба частей особого назначения Полагутин,
коренастый и черноволосый военный в красных брюках, сапогах со шпорами и
белой гимнастерке. Недоставало третьего - старичок выжидающе глядел в
зрительный зал. И тут очень легко на сцену выскочил Котька Григоренко.
Оправляя батистовую рубашку, он смело подошел к старичку распорядителю,
пожал ему руку и уселся рядом с Полагутиным на венском стуле в глубине сцены
у низенького, покрытого зеленым сукном столика. Как он ни храбрился, но
видно было, что ему не по себе там, на сцене. Котька положил на стол свои
кулаки и все время, пока не началась борьба, смотрел на них. Задавака
проклятый! Везде и всюду он старался быть первым, всюду совал свой нос. Ну
вот сейчас кто его просил идти на сцену? Разве он знает хорошо французскую
борьбу? Ничего подобного! Так всякий ее знает - и я и Петька Маремуха. Мне
было очень неприятно, что Котька сидит перед нами, что Галя сможет его все
время разглядывать. Котька красивее меня. Она может полюбить его, и тогда я
останусь в дураках, с опасением думал я и мечтал: скорее бы начиналась
борьба!
Первые две пары боролись неинтересно: видно было, что их выпустили на
затравку; но вот когда распорядитель объявил: Али-Бурхан - Лева
Анатэма-Молния! - в зале зашумели и все уставились на сцену.
Духовой оркестр играл добрых минуты три - борцы не выходили. Должно
быть, они набивали себе цену.
Наконец, покачиваясь, из-за кулис первым вышел чемпион Азии, знаменитый
Али-Бурхан.
Коренастый, рябой, стриженный ежиком и остроголовый, с широкой,
оплывшей грудью, тяжело ступая, он подошел к рампе. Медленно раскланялся и,
точно желая проверить, не провалится ли сцена, топнул ногой по деревянному
ее полу так сильно, что электрическая лампочка вверху замигала, словно
перегорая. Через плечо у Али-Бурхана была надета синяя атласная лента с
двумя медалями. Не спеша Али-Бурхан снял ее и подал распорядителю. В эту
минуту из-за кулис выскочил Лева Анатэма-Молния, и я сразу перестал смотреть
на Али-Бурхана. Загорелый, с очень гладкой, блестящей кожей, с выбритой
головой, в парчовых трусиках, Лева Анатэма-Молния двигался по сцене
крадучись, точно на цыпочках.
- Это он дал контрамарки! - шепнул Петька.
- Тише! - цыкнул я.
Лева Анатэма-Молния поклонился и запрятал шнурок, выбившийся наружу из
легкого ботинка, пошаркал подошвами по толченой канифоли и повернулся к
Али-Бурхану. Командир конвойной роты Полагутин взял со стола никелированный
звоночек и потряс им.
Борцы сразу же, не успел затихнуть звоночек, стали ловить друг друга за
руки. Али-Бурхан мне совсем не нравился, и я очень хотел, чтобы Лева
Анатэма-Молния положил его.
Но это было не так-то просто.
Али-Бурхан только кажется с виду таким толстым, неповоротливым. Он
старый и хитрый борец. Нагнув морщинистую, всю в жирных складках шею, он
крепко стоит на раздвинутых ногах и почти не двигается с места, только узкие
и хитрые его глаза перебегают вслед за Левой.
Анатэма-Молния не знает, с какой стороны удобнее схватить ему
Али-Бурхана. Вот он намерился взять его под мышки. Раз, два! - ничего не
вышло... Али-Бурхан ударил тяжелыми своими руками по загорелым рукам Левы, и
Анатэма-Молния снова забегал вокруг него.
Али-Бурхан на ходу схватил Леву за руку, потянул его на себя.
Лева растянулся на земле, вскочил.
Али-Бурхан обошел раз вокруг Анатэмы-Молнии. Обходит второй. Чего ему
спешить? Он примеривается.
Поднял тяжелую и волосатую руку да как хлопнет Леву по шее! "Макароны"
- так я и знал!
Лева покачнулся, но устоял. Али-Бурхан хлопает его вторично. Еще! Еще!
Он, словно фуганком, строгает тяжелой рукой Левину шею. На весь зал
разносятся эти отрывистые глухие удары. Затылок у Левы побагровел, лицо
налилось кровью, колени разъезжаются.
- Ему ж больно! Что он делает? - выкрикнула Галя.
- Довольно! - закричали в заднем ряду.
Командир Полагутин взял колокольчик. Али-Бурхан заметил это и
выпрямился.
Он невольно пожимает плечами и сразу грудью наваливается на Леву.
Анатэма-Молния всем телом рухнул на ковер. Али-Бурхан хватает его и быстро
выворачивает на спину. Ну конечно! Сейчас на обе лопатки. Остается
каких-нибудь два вершка, и Лева коснется спиной ковра.
Обеими волосатыми лапами Али-Бурхан жмет Леву к земле. Анатэма-Молния
опомнился, он пробует стать в мост, он хочет сделать стойку на голове и
выскользнуть, он упирается головой о сцену, доски прогибаются под ним, но
уже поздно. Кряхтя и посапывая, Али-Бурхан прижимает его к земле. Все меньше
и меньше становится зазор между ушибленной спиной Левы и ковром, все меньше
и меньше... Готово... А может, еще вывернется? Вывернись, выскользни, да ну,
скорее, скорее! Чего же ты ждешь?.. Эх, поздно! Зажав в руке колокольчик и
позванивая шпорами, подбегает к борющимся главный судья, командир Полагутин.
Заглядывает вниз. Выходят из-за стола старик железнодорожник, Котька
Григоренко.
Звонок.
Лучше б его не было!
- Вот жалко! То он забил ему баки теми "макаронами", - спрыгивая со
скамейки, бормочет Петька Маремуха.
Галя побледнела. Глаза у нее испуганные.
Судьи совещаются. Выбежал из-за кулис и подбежал к ним распорядитель. И
сразу от судей он подошел к рампе. Поднял руку. В зале шумно. Хлопают.
- Анатэма-Молния, браво! - крикнули совсем рядом.
- Анатэма! - тоненьким голоском закричал Маремуха.
- Лавочка! Сговорились! - крикнули совсем рядом.
Распорядитель ждет. Ну, говори, уже тихо!
- После захвата руки через плечо чемпион Азии знаменитый Али-Бурхан
положил чемпиона Кубани Леву Анатэму-Молнию правильно! - выкрикнул
распорядитель и кивнул капельмейстеру Смоляку.
Оркестр играет туш.
Важный, надутый Али-Бурхан раскланивается. Раз. Другой. Третий.
Лева Анатэма-Молния, отряхивая с трусов пыль и не глядя на публику,
поклонился только один раз и, потирая ушибленную ляжку, убежал за кулисы.
Один, с сольным номером, выступает чемпион Житомира Иосиф Оржеховский,
красивый, поджарый борец в красных трусиках. Он широкоплечий, с хорошо
развитыми бицепсами, тонкой талией. Кожа у него плотная, совсем без жира.
Недаром он так свободно ложится спиной на доску, сплошь усаженную гвоздями.
Эти острые гвозди густо вылезают из доски - кажется, что все они вопьются
Иосифу Оржеховскому в кожу. Но ничего. Спокойно, скрестив на груди руки, он
лежит на этих гвоздях, словно на перине. Звучит военный вальс "Душа полка".
Когда, легко соскочив на ковер, Оржеховский поворачивается к публике
спиной, на его коже всюду заметны маленькие точечки, но крови не видно. Вот
кожа! Как у кабана.
Оржеховский свободно бегает по этой же длинной доске босыми ногами, он
укладывается на скамейку и подсовывает себе под голову, под лопатки, под
ноги остриями вверх три казацкие шашки, он заколачивает голой ладонью в
скамейку длинные гвозди - пять гвоздей подряд! Он гнет на груди толстый прут
железа, он разрывает крепкую цепь, тут же, на сцене, он разбивает две
бутылки, толчет их в медной ступке, высыпает затем осколки стекла в фанерный
ящик из-под спичек и становится туда ногами. В ящик, ногами на стекло!
И все ему сходит благополучно!
Перерыв...
Выйти? Не стоит! Еще займут места, и тогда придется смотреть оттуда, с
"Камчатки". Я с Галей остаюсь в зале. Только Петька, положив на свое место
шапку, бежит за семечками.
Придерживая Петькину шапку рукой, чтобы не украли, я разглядываю
публику. Там, на сцене, за плотным занавесом громко смеялись, топали ногами
борцы. Мне было все еще досадно, что этот жирный Али Бурхан положил такого
ловкого спортсмена. В зале было душно. С улицы в открытые окна доносился
сладкий запах цветов акации. Эти цветущие акации стояли на тротуаре рядом с
клубом, их белые ветви были хорошо видны в сумраке наступающего вечера.
- Интересно, кто ж из публики, какой дурной пойдет с тем богатырем
бороться? - спросила Галя, обмахиваясь платочком.
- Кто-нибудь пойдет. Может быть, твой Котька пойдет.
- Кто тебе сказал, что он мой? Чего ты прицепился?
- Ты же страдаешь по Котьке. Что, я не знаю?
- Ничего не страдаю... Нужен...
- Тише! - оборвал я Галю.
Рядом, на улице, громко запели "Интернационал".
- Кто это? - спросила Галя.
- Держи места! - приказал я и бросился к открытому окну.
Высунувшись, я увидел, что верхний этаж типографии освещен. Типография
стояла рядом с кафедральным костелом. Черный шпиль минарета и мадонна,
стоящая на полумесяце, выделялись на светлом еще небе. В освещенных окнах
типографии я заметил людей. Они стояли и пели.
- То в ячейке печатников, - объяснил я, возвращаясь. - Наверное, у них
кончилось комсомольское собрание.
Да, я угадал правильно. Только затихли последние слова
"Интернационала", они запели "Молодую гвардию".
Вперед, заре навстречу,
Товарищи в борьбе!
Штыками и картечью
Проложим путь себе.
Смелей вперед и тверже шаг
И выше юношеский стяг.
Мы - молодая гвардия
Рабочих и крестьян! -
очень ясно доносилось оттуда, из типографии.
И мне сразу сделалось очень тоскливо здесь, в этом душном, шумном зале,
среди незнакомой публики. Там, в соседнем доме, дружно пели комсомольцы -
наверное, они решали там важные дела. Может быть, они уславливались, как
лучше ловить бандитов; может быть, они принимали кого-нибудь в комсомол?
Стало тяжело, что я не с ними. И даже то, что рядом со мной сидела Галя, не
могло отогнать тоски, нахлынувшей внезапно вместе с громкой этой песней. Я
вспомнил, как тяжело жилось мне в эти дни, вспомнил все свои огорчения, и
стало еще больнее, и ничто, казалось, уже не поможет моему горю.
Но тут я услышал знакомый голос Маремухи.
- Семечек нема, а есть только монпансье. Бери, Галя, это кисленькие! -
сказал Петька.
На клочке газетной бумаги Маремуха держал штук восемь конфеток. Они
были разных цветов и слиплись.
- Бери, Галя, ну! - твердо сказал Петька.
Галя осторожно, двумя пальцами взяла липкую конфетку и захрустела ею. И
мне тоже захотелось попробовать сладкого. Я отодрал сразу две конфеты и
отправил их, не разъединяя, в рот.
Так, хрустя кисленькими конфетами, мы дождались открытия занавеса.
- Победитель чемпиона мира, Черной Маски, известный волжский богатырь,
мастер стального зажима, никем не победимый Зот Жегулев! - выкрикнул
распорядитель и сразу же отбежал в сторону. Он прижался к стене и стал
смотреть в глубь сцены так, словно оттуда должен был выскочить не борец, а
самый настоящий зверь.
Я думал, что волжский богатырь будет фасонить больше всех и выйдет на
сцену не скоро, но Зот Жегулев появился сразу, как только оркестр заиграл
марш. Он вышел, и мне сперва показалось, что к нам плывет одно туловище
безногого человека. А показалось так потому, что Зот Жегулев был в черном
трико до пояса. Это плотное, шерстяное трико туго обтягивало его длинные,
худощавые ноги в легоньких черных ботинках без каблуков. Очень недоброе,
злое было лицо у этого человека: все в шрамах, морщинах, смуглое и сухое, с