Беляева Юлия. Проделки купидона

переселения в новую квартиру, которую, согласно уверениям строителей, должны
были получить через полтора года.
Наш с Сашкой маленький мирок продолжал свое тихое существование до
вторника, 14 июня 1988 года. В тот день я встретила Игоря.
Я увидала его в фойе НИИАНа, и с первого взгляда моя жизнь изменилась
бесповоротно и навсегда. Мои способности к логике мгновенно испарились;
никакие рациональные аргументы, которыми я себя уговаривала, разума не
достигали. В дополнение к поразительно точному внешнему сходству с моим
отцом, у Игоря была такая же улыбка: одновременно романтичная и
мужественная. И мне сразу же показалось -- я была в этом абсолютно уверена!
-- что он испытывает ко мне те же чувства, какие я испытывала к нему. Он
подошел и завел разговор, мы договорились встретиться после семинара. Я
помню свои ощущения: сердце колотится так, что мне страшно, что Игорь
услышит его удары, а обручальное кольцо жжет палец, будто раскаленное
добела. Когда я вернулась в свою комнату (до семинара оставалось около
получаса), то сняла кольцо и положила на стол: тонкий ободок желтого металла
блестел, как облизанная карамелька. Быстро, чтобы не передумать, я завернула
кольцо в обрывок бумаги и швырнула в урну.
Даже сейчас, когда я знаю, чем все это закончилось, я не жалею ни о
выброшенном кольце, ни о том, что поддалась закружившему меня безумию. У
меня осталась память о нескольких часах, когда рвущая сердце нежность
смешивалась с восторгом беспрекословной принадлежности другому человеку.
Даже сейчас, после семи прошедших лет я могу закрыть глаза и оживить
ниспосланное мне тогда ощущение гордости -- гордости от того, что мной
владеет самый умный и самый красивый мужчина в мире. Мои чувства были
странной смесью платонической влюбленности и могучего чувственного
притяжения, я не ощущала ничего подобного ни до встречи с Игорем, ни после.
А потом все сразу кончилось.
Я так и не смогла понять произошедшего -- и даже не особенно пыталась:
когда я начинаю во всем этом копаться, то испытываю такую боль, что хочется
покончить с собой. Дело даже не в том, что Игорь оказался женат (если б я не
была ослеплена собственными чувствами, то увидела бы это сразу, как зашла в
квартиру: присутствие любящей женщины чувствовалось там в каждой мелочи).
Ужаснее всего, пожалуй, были эти чудовищные банальности о любви и дружбе,
которые он стал изрекать в ответ на мой вопрос о любовницах... ну, и
астрономическое их, любовниц число. Мне стало ясно, что я для него лишь одна
из многих... может быть, лучшая из всех, но все равно одна из... А он для
меня был -- единственным.
Следующие несколько месяцев слились в один непрекращавшийся кошмар. Я
понимала, что так, как жила раньше, жить больше не смогу. Я сказала мужу,
что ухожу, и это было тяжелее всего. Сначала он подумал, что я шучу, затем
до него дошло, и он стал изводить меня допросами; мы не спали ночами,
выясняя отношения. Когда я призналась, что была неверна, Сашка ударил меня
по лицу... потом двое суток просил прощения. Мы жили с его родителями, и те,
заподозрив неладное (только слепой бы не заподозрил), постоянно приставали с
расспросами -- в ответ на которые я отмалчивалась, а Сашка хамил. Наконец я
подала на развод, и, поскольку муж согласен не был, назначили суд. На работу
я ходить перестала, благо режим в НИИАНе был свободным, и проводила дни
напролет у австралийского посольства: решила подать на эмиграцию. Через
месяц Сашка возражать перестал, и нас развели. Он стал жутко пить, а один
раз привел домой ужасную размалеванную девицу -- так что мне пришлось
переселиться к подруге. Знакомые доносили, что Игорь разыскивает меня в
НИИАНе -- уж не знаю, зачем... но я никак на это не реагировала: принятое
решение обжалованию не подлежало.
Лето и начало осени прошли в безумных хлопотах: очереди у
австралийского посольства, заполнение анкет, подготовка к экзамену по
английскому. В октябре мне дали въездную визу в Австралию, и я стала бегать
по инстанциям, добиваться выездной визы из России. Наконец необходимые
документы были получены -- я купила билет на 29 декабря. Кроме подруги, у
которой я жила, и матери, дату отлета я не сообщала никому, но Сашка все
равно откуда-то узнал и притащился в Шереметьево; он был до иссиня пьян и
едва держался на ногах. Когда объявили мой рейс, я обняла его и шепнула в
ухо: "Прости меня", -- отчего он заплакал, закрыв лицо руками и всхлипывая,
как маленький ребенок.
С тех пор прошло семь лет. Я живу в Сиднее и работаю программисткой
(науку я бросила -- она была одним из звеньев цепи, приковывавшей меня к
давно умершей жизни). Программирование приносит мне удовлетворение, да и
неплохие деньги тоже -- жить в Сиднее мне нравится. Днем работаю, вечером
бегаю в парке или иду в бассейн, потом ужинаю и... чаще всего, опять
работаю. Друзей у меня немного: в основном, такие же, как я, программисты;
большей частью русскоязычные, меньшей частью -- австралийцы. Было три
романа, все неудачные -- в том смысле, что мы расстались (а может, наоборот
-- в том же самом смысле -- удачные... это как посмотреть). Два раза
приезжала мать, второй раз с дядей Мишей и близнецами. Иногда пишет Сашка:
живописует свое благоденствие с молодой женой и как много он зарабатывает
бизнесом. На его письма я отвечаю всегда (потому что я всегда отвечаю на
письма) -- но, по возможности, коротко.
Я думаю, что решение порвать с предыдущей жизнью оказалось правильным,
и от своего потрясения семилетней давности я, насколько это возможно,
оправилась. Мне по-прежнему больно вспоминать о тех нескольких часах в июне
88-го, но уже не так остро... да и приходят эти воспоминания реже -- может
быть, раз в 2-3 дня.
От старых времен у меня осталась лишь одна странная привычка:
прикрываясь (в зависимости от времени суток) солнечными очками или темнотой,
искать в лицах встречных мужчин романтически-мужественную улыбку моего отца.

3.

Обшарпанное помещение бара для младшего летного состава тонуло в сизом
дыму. Розовые тела купидонов, розовые мундиры валькирий и белые крылья тех и
других делали толпу посетителей похожей на стаю фламинго. Бармен -- пожилой
грифон -- в поте лица своего наполнял стаканы нектаром и ликвидизированной
амброзией, принимал деньги, выдавал сдачу и при этом успевал перекидываться
шутками с завсегдатаями. Бережно неся стакан "Олимпийской", купидон
92.12.095.ru/Фиолетовый протиснулся к крайнему столику у окна. Из компании,
собиравшейся здесь по пятницам, пока присутствовал лишь
103.11.095.ru/Оранжевый.
-- Как дела? -- поинтересовался у приятеля Фиолетовый, усаживаясь на
обычное место.
-- И не спрашивай, Филя! -- кисло отвечал тот, вытаскивая из висящей на
шее сумочки пачку "Благо-вонных" и зажигалку.
Музыкальный ящик гремел вошедшей недавно в моду "Песнью гор" в
обработке для лютневого ансамбля. Компания валькирий за соседним столом
ритмично раскачивалась в такт бравурным аккордам.
-- Чего так, Орик? -- на румяной мордашке Фиолетового играла всегдашняя
бодрая улыбка.
-- А-а... рассказывать неохота, -- Оранжевый непределенно махнул рукой.
По усердию, с которым он выговаривал слова, и плавности жестов было ясно,
что он навеселе.
Сквозь испещренное отпечатками рук оконное стекло виднелся узкий серп
месяца, далеко внизу проплывала бесконечная равнина облаков. В центре стола,
рядом с заполненной окурками пепельницей возвышалось полупустое вместилище
крепленого нектара; кругом валялись пустые упаковки из-под соцветий вербы --
любимой закуски Оранжевого. Фиолетовый поерзал на стуле, бросил недовольный
взгляд в сторону окна (оттуда дуло) и сложил крылья так, чтобы они закрывали
его маленькую розовую попку.
-- Слышно ли что-нибудь про твое повышение?
-- Уж какое теперь повышение!... -- с неожиданной злостью отозвался
Оранжевый.
-- Никак случилось чего? -- ахнул Фиолетовый.
-- А то нет?!... -- Оранжевый опорожнил вместилище нектара себе в
стакан и, гулко глотая, выхлебал до дна. -- Значит, присмотрел я сегодня
цель: девушка -- молодая, влюбчивая... сердце -- в пол груди, на
инфракрасном зрении стрелять можно! Ну и пустил стрелу в самую середку...
она только ойкнула! Потом к парню подлетаю... и, понимаешь, как-то
расслабился: пульнул сгоряча... того... маху, в общем, дал, -- Оранжевый
затянулся докуренной почти до фильтра сигаретой. -- А тут, как назло,
патруль... и эта мымра начинает пальцы загибать: до пяти уставных метров не
подлетел -- это раз, ренгеновский прицел не включен -- это два, общая
расхлябанность стиля обслуживания -- это три... Короче, телегу накатала, --
купидон сокрушенно покачал головой и раздавил окурок в пепельнице.
-- А дальше что? -- сочувственно спросил Фиолетовый.
-- Дальше?... Прилетаю я, значит, с дежурства, а секретарша главного и
говорит, -- Оранжевый затараторил манерной кривлячей скороговоркой: --
"Господин арх-ангел ждет вас не дождется -- весь из себя гневливый". А мне
что?... -- запустив в спутанные кудри пятерню, купидон ожесточенно
почесался. -- Я ему: "Как тут хорошо работать можно, ежели Голубой в отдел
однополой любви ушел, а Ярко-Желтый, понимаешь, в отпуске?... Мало того, что
я за троих пашу, так еще и ошибиться не имею права?!..." В общем,
поговорили... -- Оранжевый вздохнул и печально повесил голову.
-- Ты чего, совсем промазал? -- осторожно спросил Фиолетовый. -- Или
краем все же зацепил?... Что они так взъелись?
-- Уж лучше бы совсем! -- печально отвечал Оранжевый.
Отзвучал последний аккорд "Песни гор". Образовавшуюся в прокуренном
воздухе пустоту заполнили ранее не слышные разговоры.
-- Как это -- лучше? -- удивился Фиолетовый. -- Ты куда ему попал?
Прежде, чем ответить, Оранжевый сделал тягостную паузу.
-- Куда... куда... -- выдавил он. -- В *** я ему попал... вот куда!
Он злобно отодвинул стул, встал и направился к расположенному
неподалеку туалету.