Белый Андрей. Москва

   - Дело ясное: ты одежду-то, что же, разъерзал! Какая-то замазуля!
   И 1000 в желто-серые сумерки, где выступали коричнево-желтые переплеты коричнево-серого шкапа, прошел псовой мордою; со стола пепелилось растлением множества всяких бумаг, бумаженок, бумажек, бумажечек - черченых, перечерченных, перепере... - и так далее, Иван Иваныч ощупал мозольный желвак (средний палец на правой руке) и бумажки надсверливал глазками, собирался перечеркнуть перечерки последнего вычисления в перепере... и так далее; потопатывал очконосым суетуном от стола к книжной полке.
   Копался, трясясь жиловатой рукою над книжными полками, суетливо отыскивая ему нужное изыскание Бэна; и - не было: стоял - второй том; первый том - чорт дери - провалился сквозь - чорт дери - землю. С недавнего времени, глядя в корень, - он взял на учет один факт: в библиотеке исчезала за книгою книга; математические сочинения оставались нетронутыми; естественно же научные трогала чья-то рука.
   Уж обхмурились сумерки: в краснокожем том небе стоял черно-чортом пожар над домами; косилось окошечко красноглазого дома; надтуживая себе жилами лоб, и испариной орошая надлобные космы, затрескал он дверцами книжного шкапа, бросался на книги, расшлепывая их кое-как друг на друге и кое-как вновь бросая на полки их, - Бэн пропал; и - некстати: туда, меж страницами он хоронил свои листики вычислений, весьма-весьма нужных (а письменный стол был набит ворохами исчисленного):
   - В корне взять, - чорт дери.
   Он погрохал томами и креслами; гиппопотамом потыкался, охая, - от полки к полке; от кресельных ручек - к столу; там очки закопал в вычислениях, взвеивал из бумаг в воздух - верт, разорвал на себе разлетайку и, наконец, - слава богу - вздохнул в краснозданные воздухи, отыскавши очки... - у себя на носу.
   Там, в окошке, - стояла брусничного цвета заря: но брусничного цвета заря - предвещала дожди.
   Обезгранилась мысль и ушла в подсознание, - от зари ли, от грусти ли, пульс вычислений не бился в виске; он прислушивался, как щелкали говорком по паркету носки сапожков, как умолкли; проплаксила дверь; тихо шавкали туфлями и синелиловые, и безлицые: Василиса Сергевна шавкала; Наденька, в рябеньком платьице гнулась с иглою теперь над пришивочным аграмантиком.
   Слышал:
   - Такого фасона не носят.
   - Подчинится одежда, так зиму - проносится.
   - Ты бы подшила распорочек.
   Лампа отбросила желтолапую лопасть, маячили под окошками искорки домиков; точно сквозь сон долетело:
   - Не сделать ли нам бешбармак из говядины, барыня?
   Как полководец, - устраивал смотр интегралам.
   В их ворохах созревало математическое открытие, допускающее применение к сфере механики; даже - как знать: применение это когда-нибудь, перевернет и механику, изменивши возможности достижения скоростей - до... до... скорости светового луча. Очень скоро откроют возможности строить быстрейшие механизмы, которые уничтожат все виды движения.
   Рука в фиолетовых жилках тряслась карандашиком: забодался над столиком - в желтолобом упорстве; локтями бросался на стол; и - надгорбился, подкарабкиваясь ногами на кресло, вараксая быстреньким почерком - скобки, модули, интегралы, дифференциалы и прочие буквы, сопровождаемые "пси", "кси" и "фи".
   Автор толстеньких книг и брошюрок, которые были доступны десятку ученых, разложенных меж Берлином, Парижем, Нью-Йорком, Стокгольмом, Буайнос-Айресом и Лондоном, соединенному помощью математических "контрандю", разделенному океанами, вкусами, бытами, языками и верами; каждая начиналась словами "Положим, что:" далее - следовала трехстраничная формула, - до членораздельного "и положим, что"; формула (три страницы) - до слов "при условии, что"; - и формула (три страницы), оборванная лапидарнейшим "и тогда", вызывающим ряды новых модулей, дифференциалов и интегралов, увенчанных никому непонятным, красноречивым: "Получим"; и - все заключалося подписью: И. И. Коробкин; и если брошюру словами прочесть, выключая словесно невыразимые формулы, то остались слова бы: "Положим... Положим... Тогда... Мы получим" и вещее молчание формул, готовое бацнуть осколками пароходных и паровозных котлов, опустить в океаны эскадры и взвить в воздух 1000 двигатели, от вида которых, конечно же, падут замертво начальники генеральных штабов всех стран.
   Четыре последних брошюры имели такое значение; их поприпрятал профессор; последняя, вышедшая в печати, едва намекала на будущее, понятное только десятку ученых, брошюры Ивана Иваныча переводились на Западе, даже на Дальнем Востоке; сложилася его школа; и Исси-Нисси, профессор из Нагасаки, уже собирался в Москву, для того чтобы в личной беседе с Иваном Иванычем от лица человечества выразить, там - ну, и так далее, далее...
   Он разогнулся, надчесывал поясницу ("скажите пожалуйста, - Том-блоховод тут на кресле сидел"); и обдумывал формулы; копошился в навале томов и в набросе бумаг, и разбрязгивал ализариновые чернильные кляксы: набатили формулы: "Эн минус единица, деленное на два... Скобки... В квадрате... Плюс... Эн минус два, деленное на два, - в квадрате... Плюс... И так далее... Плюс, минус... Корень квадратный из"... - мокал он перо.
   Стал морщаном от хохота, схватываясь руками за толстую ногу, положенную на колено с таким торжествующим видом, как будто осилил он двести препятствий; горбом вылезали сорочки; и щелкал крахмалами, вдавливая под подбородок в крахмалы; щипнув двумя пальцами клок бороды, его сунул он в нос.
   Хохотали и фавны, просовываясь резаными головками в кресельных спинках; над ним из угла опускалась ежевечерняя тень; уж за окнами месяц вставал, и лилоты разреживались изъяснениями зеленобутыльного сумрака; ставились тенями грани; меж домиками обозначился - пафос дистанции.
   Медленно разогнулся, и у себя за спиною схватился рукою за руку: от этого действия выдавился живот; голова ушла в шею: казалася в шлепнутой в спину; тежеляком и приземистым, и упористым, бацая от угла до угла, вспоминал:
   - Вот пришел бы Цецерко-Пукиерко: поиграли бы в шахматы.
   Разветрилося.
   ...............
   Вечером, - шариком в клеточке хохлится канареечка; полнятся густо безлюдием многоцветные комнаты, а из угла поднимается лиловокрылая тень; из нее же темнотный угодник в углу, из-за жести, вещает провалом грозящего пальца.
   Лиловая липнет к окошку: Москва.
   13.
   Со свечкой нагарною со-черна шел он.
   И желклые светочи свечки вошли косяками, и круг откружив, разлеглись перерезанно; там, из-под пальмы, казалася Наденька худенькой лилией, ясно разрезанной лунною лентой:
   - Дружок, к тебе можно?
   И малые, карие глазки потыкались: в Наденьку, в набронзировку, в салфеточку кресельную, - антимакассар.
   - Что вы, папочка, - и протянулася: личиком, точно серебряной песенкой, глянула:
   - Так, на минуточку... - он вопрошал приподнятием стекол очковых; стоял доброглазил.
   Явление это всегда начиналося с "не помешаю", "минуточку", "так себе"; знала - не "так себе", а - нутряная потребность: зашел посидеть и бессвязною фразою кинуть.
   Умеркло уселся в лиловатоатласное кресло, разглядывая деревянную виноградину, - вырезьбу, крытую лаком; катал карандашик: и им почесался за ухом; когда сквозь леса интегралов вставал табачихинский дом, номер шесть, то он - шел себе: к Наденьке.
   - Папочка, знаете сами же вы: никогда не мешаете...
   Встала и личиком ясно точеным, как горный хрусталь, отсияла в луне она.
   - Так-с.
   Он пошлепал ладонью в колено: очинивал мысль.
   - Ну?
   - Что скажете, папочка?
   - Да ничего-с.
   - Она знала, что очень "чего-с": и ждала.
   Оконкретилось: дело ясное!
   - Кувердяев...
   - Я - знала.
   Она улыбнулась.
   - Что скажешь?
   - А вы?
   И оправила заворотной рукавок.
   Заходил дубостопом (ведь вот грубоногий!): хрусталики люстры дилинькали; милым прищуром не, так себе, глазок - анютиных глазок - его приласкала: он был для нее главным образом, - "папочкой".
   - Что же сказать: Кувердяев - фальшивый и злой.
   Он прошел, не сгибая колена, к стене, где обои лиловолистистые, с прокриком темномалиновых ягод над ним рассмеялися: прокриком темномалиновых ягод; рассеянно ягоду он обводил карандашиком:
   - Разве не видите сами?
   Дубасил словами по темномалиновой ягоде, голову круто поставя, как бык:
   - Да, как можно... Ведь д 1000 еятель, сказать ясно, весьма уважаемый в округе... Он... Попечитель его... А ты - ты вот как...
   Все ж, чем-то довольный - потер он ладони:
   - По правде сказать - завиральный мужчина...
   Себя оборвал:
   - Впрочем, - в корне взять...
   - Видите?
   И по-простецки пошел, повисая плечом, - сложить плечи в диван и оттуда нехитро поглядывать: широконосым очканчиком.
   - Э, да вы, папочка, - вот какой: хитренький - заворкотала, как горлинка, смехом Надюша.
   - Ах, что ты!
   - Вы сами же рады тому, что сказали.
   - Да бог с тобой!
   - Уж не хотите-ли видеть меня вы мадам Кувердяевой?
   И распустила пред зеркалом густоросль мягких, каштановых прядей.
   - Зачем представляетесь!
   Ясно прошлась в его душу глазами:
   - Довольны?
   Улыбкой, выдавшей хитрость, расплылся и он:
   - Да, - взять в корне.
   Молчал и таскал из коробочки спички: слагать - в параллели, в углы и в квадраты; подыскивал слов: не сыскались; безгранилась мысль - потекла в подсознание:
   - Главное, - мать твоя: ей Кувердяев...
   Но ротик у Наденьки кисленький стал:
   - Зачиталась она Задопятовым.
   Стал краснолобый: лицо пошло пятнами; в мыслях зажглись красноеды: вкопался в сиденье, вихорил хохол:
   - Говоря откровенно, - дурак Задопятов: какие же это труды! Это борзопись, борзопись...
   - Он бородой вышел в люди и разве что носом - смеялася Наденька.
   - Набородатил трудов: лоб с вершок, - в корне взять...
   - А власы - с пол-аршина... Оставьте же мамочку: мамочка разве что видит.
   - Томами распух и власами распространился... до... до... академии, чорт дери - не унимался профессор.
   Неяснилось: прыснуло дождичком; дождичек быстро откапелькал.
   Встал и побацал шагами:
   - Да, да, знаешь ли...
   Удивлялся в окошко: блуждание с лампой из окон соседнего домика взвеивало чертогоны теней на соседнем заборике:
   - Знаешь ли ты, - непонятно... Куда все идет?
   Там лиловая липла в окошке.
   - Утрачена всякая рациональная ясность.
   Побацал: сел снова.
   - Вот Митенька - тоже...
   Представился Митя, двоящий глазами, такой замазуля, в разъерзанной курточке, руки - висляи, весь в перьях: там он улыбался мозлявым лицом, когда Дарьюшка мыла полы, высоко засучив свою юбку: стоял и пыхтел, краснорожий такой; тоже - утренний шепот: "Масленочек, марципанчик". "Пожалуюсь барыне".
   - Дарьюшка, знаешь ли, - как то... Пятки получает...
   - Какие пятки?
   - Я о Митеньке.
   Пальцами забарабанил он: тра-тата, тра-тата, тарара-тата.
   - Да-с. - тарара-тата.
   Слышалось в садике жуликоватые шепоточки осин с подворотнею; шлепнулось сухокрылое насекомое в комнату.
   - Он - молодой человек, - в корне взять, - и понятно... А все-таки, все-таки...
   Но про свое наблюдение с Дарьюшкой, - нет: он - ни слова; ведь Наденька да-с, чего доброго, - барышня... Так, покидавшись бессвязными фразами с ней (Кувердяев, невнятица, Митенька), взял со стола он нагарную свечку:
   - Ну спи, мой дружок.
   - Спите, папочка.
   Чмокнулся.
   Со-света снова в глазастые черни ушел он: в тяжелые гущи вопросов, им поднятых.
   Надя сидела под пальмами; тихо глядела на бисерный вечер, где месяц, сквозной халцедон, вспрыснув первую четверть, твердился прозрачно из мутно сиреневой тверди.
   А время, испуганный заяц, - бежало в передней.
   ...............
   Стремительно: холодом все облизнулось под утро: град - щелкнул, ущелкнул; дожди заводнили, валили листвячину; шла облачина по небу; наплакались лужи; земля перепоица чмокала прелыми гнилями.
   Скупо мизикало утро.
   Иван же Иваныч, облекшися в серый халат с желтоватыми, перетертыми отворотами, перевязавши кистями брюшко, отправлялся к окошку: дивиться наплеванным лужам:
   - Да-с.
   Даль изошла синеедами; красные трубы уже карандашили мазаным дымом; и... и...
   - Что такое?
   Домок, желтышевший на той стороне, распахнулся окошком, в которое обыкновенно выглядывал Грибиков; там, приседая под чижиком, высунул голову черноголовый мужчина, руками расправивший две бакенбарды: въедался глазами в коробкинский дом; и потом всунул голову, стукнувшись е 1000 ю о клетку: окно запахнулось: как есть - ничего.
   Тут пошел - листочес, сукодрал, древоломные скрипы. Уже начинался холодный обвой городов.
   14.
   Распахнулась подъездная дверь: из нее плевком выкинулся - плечекосенький черношляпый профессор, рукой чернолапой сжимая распущенный зонтик, другою сжимая коричневокожий портфель; и коричневой бородою пустился в припрыжечку:
   - Экий паршивый ветришко!
   Спина пролопатилась; рубленый нос меж очками тяпляпом сидел, мостовая круглячилась крепким булыжником; изредка разграхатывался смешочек извозчичьей подколесины; сизоносый извозчик заважживал лошадь, отчаянно понукаемый синеперою дамою, в чернолиловом манто с ридикюльчиком и пакетиком, перевязанным лентою, - с... Василисой Сергевной, которая чуть кивнула профессору:
   - Задопятову отвозит накнижник.
   Уже копошился сплошной человечник; то был угол улицы, забесившийся разгулякою; таратора пролеток стояла; лихач пролетел с раскатайным кутилою; провезли красноногого генерала; бежал красноголовый посыльный; в окно поглядел: выставлялися халцедонные вазы, хрусталь белоливный.
   Пустился вприпрыжку бежать - за трамваем, и втиснулся в толоко тел, относясь к Моховой, где он выскочил, перебежавши пролетку и торопяся на дворике, перегоняя веселые кучи студентов:
   - Профессор Коробкин.
   - Где?
   - Вот!
   Запыхавшись вбежал в просерелый подъезд, провожаемый к вешалке старым швейцаром:
   - У вас, как всегда-с: переполнена... С других курсов пришло.
   Раздевался и видел, что тек Задопятов, стесняемый кучей студентиков:
   - Пусть хоть набрюшник - припомнилось где-то.
   Белеющая кудрея волос разложилася выспренним веером, пав на сутулые плечи, на ворот; мягчайшей волною омыла завялую щеку, исчерченную морщиной, мясную навислину, нос, протекая в расчесанное серебро бороды, над которой топорщился ус грязноватой прожелчиной; веялся локон, скрывая морщавенький лобик; кудрея волос текла профилем.
   Око, - какое - выкатывалось водянисто и выпукло из опухшей глазницы, влажнящейся неизлитою слезою, а длинный сюртук, едва стянутый в месте, где прядает мягкий живот, где вытягивается монументальное нечто, на что, сказать в корне, садятся (оттуда платок выписал), - надувался сюртук.
   Задопятов усядется - выше он всех: великан; встанет - средний росточек: коротконожка какая-то...
   Старец торжественно тек, переступая шажечками и охолаживая студента, прилипшего к боку, прищуренным оком, будящим напоминание:
   - У нас нет конституции.
   Сухо протягивал пухлые пальцы кому-то, поджавши губу - с таким видом, как будто высказывал:
   - Право, не знаю: сумею ли я, незапятнанный подлостью, вам подать руку.
   Стоящим левее кадетов растягивал губы с неискреннею, кислосладкой приязнью; увидев кадета же, делался вдруг милованом почтенным, очаровательным кудреяном, пушаном, выкатывая огромное око и помавая опухшими пальцами:
   - Знаю вас, батюшка...
   - У Долгорукова - с Милюковым - при Петрункевичах...
   Там он стоял, сжатый тесным кольцом; ему подали том "Задопятова", чтоб надписал; отстегнувши пенснэ, насадил его боком на нос и - чертил изреченье (о сеянии, о всем честном), собравши свой лобик вершковый в мясистые складочки.
   Был генерал-фельдцейхмейстер критической артиллерии и гелиометр "погод", постоянно испорченный; он арестовывал мнения в толстых журналах; сажал молодые карьеры в кутузки; теперь - они вырвались, чтоб выкорчевывать этот трухлявый и что-то лепечущий дуб; он еще коренился, но очень зловеще поскрипывал в натиске целой критической линии, смеющей думать, что он есть простая гармоника; гармонизировал мнения, устанавливая социальные такты, гарцуя парадом словес.
   Тут Ивану Иванычу вспомнился злостный стишок:
   Дамы, свет, аплодисменты,
   Кафедра, стакан с водой:
   Всюду давятся студенты...
   Кто-то стал под бородой.
   И уж лоб вершковый спрятав,
   Справив пятый юбилей,
   Выступает Задопятов,
   Знаменитый вод 1000 олей.
   Четверть века, щуря веко
   В лес седин, напялив фрак,
   Унижает человека
   Фраком стянутый дурак.
   И надуто, и беспроко,
   Точно мыльный пузырек,
   Глупо выпуклое око
   Покатилось в потолок.
   Кончил, - обмороки, крики:
   "В наш продажный, подлый век,
   "Задопятов, - вы великий,
   "Духом крепкий человек."
   Кто-то выговорил рядом:
   "Это - правда, тут есть толк:
   "Дело в том, что крепок задом
   "Задопятов" - и умолк.
   С Задопятовым Иван Иваныч столкнулся у самой профессорской.
   - Здравствуйте - и Задопятов, придав гармонический вид себе, отбородатил приветственно:
   - Мое почтение-с! Геморроиды замучили.
   В подпотолочные выси подъятое око Ивану Иванычу просто казалося свернутой килькой, положенною на яичный белок:
   - А вы слышали?
   - Что-с?
   - Благолепова назначают.
   - И что же-с...
   - Посмотрим, что выйдет из этого - око, являющее украшенье Москвы (как царь-пушка, царь-колокол) с подозрительным изумлением покосилось; стоял вислотелый, с невкусной щекою: геморроиды замучили!
   Иван Иваныч с руками в откидку пустился доказывать:
   - Что же - боднул головой - назначение это открыло возможности...
   - Не понимаю вас я...
   - Для всех тех, кто работает.
   - Только что "Обществу Русской Словесности" в дар Задопятов принес сообщенье на тему: "Средою заедены".
   - Это ли не работа?
   Иван же Иваныч подумал:
   - "Совсем краснокрылый дурак".
   И, сконфузившись мысли такой, он подшаркнул:
   - А вы бы, Никита Васильевич; - как нибудь: к нам бы...
   Никите Васильевичу, в свою очередь, думалось:
   - Да у него - э-э-э - размягчение мозга.
   И мысль та смягчила его:
   - Может быть, как нибудь...
   И они разошлись.
   Задопятова перехватили студенты; и он гарцевал головой, на которой опухшие пальцы, зажавши пенснэ, рисовали весьма увлекательную параболу в воздухе: и на параболе этой пытался он взвить Ганимеда-студента, как вещий зевесов орел.
   А профессорская дымилась: зеленолобый ученый пытался Ивана Иваныча защемить в уголочке; доцентик, геометр, весьма добродетельный, пологрудый, его оторвал, его выслушал, и, задыхаясь словами, предускорял его мнение; рядом издряблая и псоокая разваляшина, прибобылившись, вышипетывала безпрочину благоглавому беловласу. Кончался уже перерыв: слононогие, змеевласые старцы поплыли в аудитории. Спрятав тетрадку с конспектом, профессор Коробкин влетел из профессорской в серые корридоры; какой-то студентик, почтитель, присигивал перебивною походочкой сбоку, толкаемый лохмачами, в расстегнутых, серых тужурках; совсем нахорукий нечеса прихрамывал сзади.
   Большая математическая аудитория ожидала его.
   15.
   Вот она!
   Стулья, крытые кучами тел: косовороток, тужурок, рубах; тут обсиживали подоконники, кафедру и стояли у стен и в проходе; вот маленький стол на качающемся деревянном помосте, усиженном кучею тел; вот - доска, вот и мела кусочек; и мокрая тряпка.
   Профессор совсем косолапо затискался через тела; сотни глаз его ели; и точно под этими взглядами он приосанился, помолодел, зарумянился; нос поднялся и вздернулись плечи, когда подпирая рукою очки, поворачивал голову, приготовляясь к словам: его лекции были кумирослужением.
   Переплеск побежал; он усилился: встретили аплодисментами.
   Опершися руками на столик, спиною лопатясь на доску, и лбовою головою свисая над всеми с многовещательною улыбкой побегал - прищуро блеснувшими чуть плутоватыми глазками; и - пред собою их ткнул.
   - "Господа" - начал он, припадая к столу - "я покорнейше должен просить не высказывать мне одобрения, или" - повел удивленно глазами он - "неодобрения... Я перед вами профессор, а не... не... взять в корне... артист; здесь - не сцена, а, так сказать, - кафедра; здесь не театр - хра 1000 м науки, где я, в корне взять, перед вами являюсь естественным конденсатором математической мысли."
   И ждал, осыпаемый новыми плесками; но уж на них перестал реагировать: ждал, когда кончатся; кончились; тут, посмотрев исподлобья, совсем отвалился, ладони потер, да и выпустил стаечку фраз:
   - "Гм... Научно-математический метод объемлет" - развел свои руки "объемлет все области жизни: и даже" - тут он подсигнул - "этот метод, взять в корне, является мерою наших обычных воззрений" - он молнил очковым стеклом, помотав головой.
   - "Господа, ведь научное мирозрение современности" - бросил очки он на лоб - "опирается, говоря рационально, на данные" - сделал он паузу...
   - "Данные... биологических, психи-физических, и, - так далее, знаний, которые нашим анализом сводятся к биохимическим, к физико-химическим принципам" - встал над макушкой коричневый гребень.
   - "Да-с, факт восприятия" - бородатил, сжав пальцы в кулак, поднесенный к груди - "разложим" - растопырил все пальцы под самою бородою - "на физико-химические комплексы", - пождал он - "которые в свою очередь" - и рукой указал - "разложимы на чисто физические отношения" - так удивился, что встал он на ципочки.
   - "К физике" - бросил направо он - "к химии" - бросил налево он "сводятся в общем процессы текучей действительности" - хмурил лоб: голова опустилася.
   - "В химии всякий процесс" - он высоко приподнял надбровные дуги "воспринятый в качественном отношении есть вполне материальный процесс"; рявкнул - "химия" - рявкнул еще убедительнее - "была" - сделал видом открытие - "до сих пор, в корне взять... гм... наукой о качествах."
   С важным открытием, ясно поставленным правой рукой на ладонь, он пошел на студентов.
   - "А физика" - угрожающе бросил он - "физика, гм, есть наука, в которой количества учитываются - главным образом."
   И убеждая летающим пальцем, усилил:
   - "Развитие физико-химических знаний, конечно же, сводится к самой возможности" - он над левой ладонью поставил другую ладонь - "переведения качества в количества" - левую перпендикулярно поставил, а правую подложил под нее.
   - "И поэтому вот, господа" - призывал он глазами к вниманью - "имеем в физической химии мы отношения, да-с, весовые" - и тоненьким голосом бисерил "то есть такие, которые, - кха" - он закашлялся - "и, тем не менее, однако же" - сбился.
   Немного попутавшись, вышел: прямою дорогой пошел в математику:
   - "Определение количеств числом" - ткнулся носом - "являет стремление, в корне взять, к углублению в свойства, в законы числа."
   После паузы выпалил:
   - "Так в механическом мирозрении современности доминируют данные математики."
   И победителем бацал по доскам помоста, пропятив живот.
   Помахал с получасик введением к курсу; потом, схватив мел, перешел прямо к делу: к доске; голова тут расшлепнулась в спину, а ворот вскочил над затылком; поэтому, ставши спиною к студентам, показывал ворот, - не голову, - с очень короткой рукою, закинутой за спину и косолапо качаемой вправо и влево (помощь себе): быстро вычерчивал формулы.
   - Модуль, взять в корне, - число: то, которое - повернул свою голову множится логарифмами одного, гм, начала для получения логарифмов другого начала.
   Забегал мелком по доске.
   Заслуженный профессор на лекциях становился, ну право, какой-то зернильнею: сведениями наклевывались, как зернами; стаи студентиков, точно воробушки, с перечириком веселым клевали: за формулкой формулку, за интегральчиком, интегральчик.
   Обсыпанный мелом, сходил уже с кафедры в стае студентов, в которую тыкался он полнощеким лицом; и бежал с этой стаей к профессорской:
   - Вы, - дело ясное: вы прочитайте-ка, знаете, Коши.
   - Да об этом уж указано Софусом Ли, математиком шведским.
   - Стипендиат..?
   - Что же тут я могу: обратитеся к секретарю факультета.
   - А... Что... Калиновский?
   У самой профессорской остановили его: представитель какой-то коммерческой фирмы, весьма образованный немец, явился с труднейшим вопросом механики.
   - Как фи думайт, профессор?
   - Да вы-с - не ко мне: вы подите-ка к Николаю Егорови 1000 чу Жуковскому... Он - механик, не я - в корне взять.
   Но одно поразило: открытие в области приложения математики к данным механики, сделанное Иваном Иванычем, имело касанье к предложенному иностранцем вопросу: профессор уткнулся, в бобок бородавки весьма интересного немца и обонял запах крепкой сигары; профессор заметил, что он, вероятно, к вопросу вернется и выскажется подробней по этому поводу в "Математическом Вестнике" в мартовской книжке (не ранее); немец почтительно в книжечку это записывал:
   - Знаете, книжечки желтые - "Математический Вестник"... Да, да: редактирую я...
   И рассеянно тыкал в него карандашиком, рисовавшим какие-то формулки на темнорыжем пальто иностранца.
   ...............
   И вот, - Моховая: извозчики, спины, трамвай за трамваем.
   Профессор остановился: из черных полей своей шляпы уставился он подозрительно, недружелюбно и тупо в какое-то новое обстоятельство; но в сознанье взвивался вихрь формул: набатили формулы и открывали возможности их записать; вот черный квадрат обозначился, загораживая перед носом тянувшийся, многоколонный манеж.
   Обозначился около тротуара, себя предлагая весьма соблазнительно:
   - Вот бы подвычислить.
   И соблазненный профессор, ощупав в кармане мелок, чуть не сбивши прохожего, чуть не наткнувшись на тумбу, - стремительно соскочил с тротуара: стоял под квадратом; рукою с мелком он выписывал ленточку формулок: преинтересная штука!