Страница:
Болтающая с подругой Лена прошла мимо, не заметив папу.
Костя посмотрел на часы. От школы до работы минут сорок езды. Все нормально.
VI
VII
VIII
Костя посмотрел на часы. От школы до работы минут сорок езды. Все нормально.
VI
– Рад тебя видеть, – Разбирин крепко обнял Костю, когда тот вошел в кабинет.
– И я вас, – сказал Костя сдавленным от крепкого объятия голосом.
В нос ударил табачный запах прокуренного кителя Разбирина.
– Ну и, конечно, мои соболезнования, – спохватился подполковник. – Ты знаешь, я не очень люблю все эти казенные фразы, но... В общем, ты понял. Время лечит.
Костя ожидал от Разбирина чуть больше сочувствия, но так как не очень представлял, в какой именно форме, то просто кивнул и, сев в кресло, огляделся. В кабинете у Разбирина ничего за месяц не изменилось. Более того, там, кажется, вообще ничего не менялось, кроме самого Разбирина, который лысел из года в год.
– Самое смешное, что я тебе собирался звонить, – усмехнулся Разбирин, открывая ящик стола и доставая оттуда что-то. – Да. А ты как почувствовал. Это хорошо. Пять за твою знаменитую интуицию.
– Да это здесь ни при чем, – отмахнулся Костя. – Просто не могу больше сидеть в четырех стенах.
Разбирин понимающе кивнул головой и запер ящик стола на ключ.
– Тогда на ловца и зверь бежит. Держи.
И он каким-то небрежным гусарским жестом шлепнул перед Костей на стол стопку бумаг.
– Что это? – удивился Костя.
– Про Оганесяна слышал?
– Да. В новостях что-то передавали.
– Ну так вот. А здесь, братец, то, что в новостях не передавали. Тут у нас такая каша заварилась. Врать не буду, я очень на тебя рассчитываю.
Костя вздохнул и приступил к чтению.
– Читай, читай, я подожду.
Разбирин был хроническим курильщиком. Но как всякий «хроник», он периодически пытался бросить вредную привычку или хотя бы сократить количество сигарет. Правда, единственное, на что его хватало, это максимально оттягивать сам момент закуривания. То есть он доставал сигарету, долго крутил и мял ее в пальцах, время от времени подносил к носу, нюхал, потом снова мял, покуда та не превращалась в бесформенную бумажку, затем комкал и выбрасывал. А после доставал новую и уже ее курил. Никакой логики или, тем более, оздоровительного смысла в этой процедуре не было, но она уже стала привычкой. Вот и сейчас, он катал пальцами уже изрядно мятую сигарету и задумчиво поглядывал на подчиненного.
Сначала Костя просто лениво листал страницы дела – это были какие-то отчеты, свидетельские показания, рапорты, накладные и прочая уголовно-справочная беллетристика. Но Разбирин его не торопил, и Костя стал изучать документы более внимательно. После столь длительного перерыва и отсутствия какой-либо мыслительной работы голова соображала хреново, и Костя буквально силком заставил себя погрузиться в это варево разных человеческих историй. Как иностранец, который тяжело воспринимает русскую литературу из-за бесконечных отчеств, и начинает путать, скажем, Иван Петровича с Иваном Павловичем, так и Костя блуждал среди различных имен и биографий, пытаясь выстроить стройную картину происходящего. Выстраивалась она, прямо сказать, не без труда. Какие-то кавказцы с их не всегда запоминающимися именами, какие-то уголовные клички, какие-то свидетели.
К тому моменту, когда Костя все отсмотрел, Разбирин скомкал смятую сигарету, достал свежую и с наслаждением закурил.
– Дочитал? – спросил он Костю, затягиваясь.
– Пожалуй.
– Разобрался?
– Пока не очень.
– В общем, так, Костя. Все очень хреново. Или, если в двух словах, пиздец.
– Это одно слово, – заметил Костя.
– Такое одно стоит десятка. Теперь без шуток. Я вчера был на совещании у помощника мэра Жердина. Он, по сути, должен теперь курировать все дела, связанные с СевероВосточным округом, то есть объединять ФСБ, МВД, муниципальные власти и так далее. Префект округа – некто Красильников. Я его знать не знаю и знать не хочу. Ясно одно – мы в эпицентре событий. Убитый в кинотеатре Оганесян – мой подчиненный. Стало быть, член моей команды. А это вызов, который требует ответных действий. И кому, как не ФСБ, расхлебывать эту малосъедобную кашу.
– Я ничего не понимаю.
– Молчи и слушай, – перебил его Разбирин и, выпустив струю дыма, задавил сигарету в пепельнице. – С февраля этого года из района улиц Щербинская и Ивановская, а это приблизительно шестнадцать многоэтажек в двадцать один этаж, несколько девяти– и пятиэтажек, в связи с давлением, угрозами, а иногда и просто хулиганскими действиями со стороны неизвестных лиц выехало более двух тысяч человек. Цифра ясна? Район, прилегающий к этим улицам, включает в себя автозаправку, больницу, торговый центр с кинотеатром, небольшой парк, школу, а главное, участок шоссе с оживленным движением. Я уже не говорю про многочисленные продуктовые магазины, рынок, парикмахерские, ларьки и киоски и, кстати, находящуюся неподалеку станцию метро. Некоторые оставляют там свой бизнес или продают его за копейки. Обменены или проданы на крайне невыгодных, подчеркиваю – на крайне невыгодных условиях более пятидесяти квартир. Заморожены десятки строительных проектов из-за дороговизны, связанной с привлечением российских работников, так как гастарбайтеры из ближнего зарубежья отказываются работать в районе, прилегающем к этим улицам.
– Откуда эта информация?
– Это из последнего рапорта следователя Оганесяна, который я получил за день до его гибели. Оганесян был направлен следователем в этот район примерно месяц назад. Должен был навести справки, начать сотрудничество с 69-м отделением милиции – это в том самом районе. Короче, эти несколько кварталов фактически блокируют работу целого Северо-Восточного округа столицы. Транзит транспортных средств снижен до рекордной отметки. Я уже молчу про бесчисленные угрозы в адрес работников местного отделения милиции, прокуратуры и простых жителей, про атмосферу нетерпимости, про десятки умышленных поджогов квартир, машин и гаражей. И все это, по крайней мере по нашим сведениям, на почве национальной вражды. Да, да, и нечего на меня так смотреть. Убийство Оганесяна – последняя капля. Мэр дал Жердину, Красильникову, а по большому счету нам месяц сроку, чтобы навести порядок в этом районе. Через месяц район должен функционировать, как все остальные районы города Москвы, ясно?
– Более или менее, – выдавил слегка обалдевший от обилия информации Костя.
– Тогда держи на десерт.
И Разбирин вытащил из ящика стола пухлую папку и толкнул ее по гладкой поверхности по направлению к Косте. Тот прихлопнул ее на подлете.
– Что это? – спросил он.
– А это дело конкретно Оганесяна. Мы его забрали из 69-го отделения милиции.
Костя придвинул папку и стал листать уголовное дело.
– И что, есть подозреваемые? – спросил он, отворачивая угол очередного подшитого документа.
– Подозреваемые есть. Например, некто Гремлин. Раньше состоял в нацистской группировке «Четвертый рейх». Слыхал о такой?
– Нет. Мало ли их развелось.
– Ну вот. А теперь он вроде как на вольных хлебах.
– А зовут как?
– Кого?
– Гремлина этого.
Разбирин рассмеялся.
– Так это фамилия у него такая – Гремлин. А ты думал что, погоняло? Леонид Гремлин. Если перевернешь еще одну страницу, увидишь его фото.
Костя мысленно подивился разбиринской наблюдательности – до этого казалось, что подполковник вообще не следит за его действиями. Костя перевернул страницу и наткнулся на лицо Гремлина. Узкий лоб, широко посаженные глаза, взгляд из-под бровей. В деле, правда, было две фотографии Гремлина – одна, где он с волосами, и другая, где он уже выглядел как заправский скинхед – бритая голова, татуировка на шее.
Но на первой Гремлину было не больше шестнадцати и выглядел он, как обычный «трудный» подросток.
– Если есть подозреваемые, то в чем тогда проблема? – оторвал он глаза от папки.
– Ты, Кость, меня, видимо, плохо слушал. Я сказал, что есть подозреваемые, а не обвиняемые.
– То есть?
– А то, что у нас на это дело в таком виде, – кивнул в сторону папки Разбирин, – никто даже смотреть не будет.
– В смысле?
– Поясняю.
Разбирин наклонился над столом, сложив пальцы рук в замок.
– Ты знаешь, что такое «свидетель»?
Костя пропустил этот вопрос мимо ушей как риторический.
– Так вот, в этом деле нет ни одного свидетеля по факту присутствия гражданина Гремлина в кинотеатре, где произошло убийство, зато есть куча людей, подтверждающих железное алиби гражданина Гремлина Леонида, чтоб ему провалиться в тартарары. Странно? Ха! Еще как!
– Да, но ведь Оганесян был убит на глазах у десятков людей, – ткнул пальцем в дело Костя. – Есть билетерши, есть кассирши, есть зрители, в конце концов.
– Есть, есть, – перебил его Разбирин. – В этом и незадача. Оганесяна они видели, а Гремлина нет.
– То есть как?
– Да так! – взорвался неожиданно Разбирин. – Не было его там, и всё! В это время его видели во дворе дома 18 по Водной улице. Куча свидетелей на то имеется. Да-да, я знаю, Костя. За дачу ложных показаний, статья 307 УК. Все это я знаю, не мальчик. Тут интересно другое. Что такое «алиби»? Правильно, нахождение подозреваемого в момент совершения преступления ля-ля-ля. Но главное не это, а что? А то, что алиби должны обеспечивать люди какие? Правильно. Незаинтересованные. А теперь перелистни пару страниц.
Разбирин выдержал почти театральную паузу, дожидаясь, пока Костя дойдет до нужной страницы.
– И почитай. Кто эти люди, которые видели Гремлина Леонида Алексеевича в 19.20 – время убийства Оганесяна – во дворе дома 18 по Водной улице? Друзья? Родственники? Знакомые? Не-а. Это случайные люди, которые с ним даже близко не были знакомы. Причем обрати внимание на их количество. И моя интуиция мне подсказывает, что, опроси ты любого из этого дома, каждый бы подтвердил, что в какой-то момент он выглянул в окно и увидел товарища Гремлина во дворе делающим куличики в песочнице. С чего бы это?
Костя поднял глаза от дела.
– Так, может… ну его, это дело?
– То есть? – удивился Разбирин.
– То есть взять этого Гремлина за жабры да тряхнуть посильнее.
– Ты свои чеченские замашки брось, – поморщился Разбирин. – И потом. Куда свидетелей девать? Гремлин – что, по-твоему, маньяк-одиночка, за которого почему-то все заступаются? А, как известно, возьмешь мелкую рыбу – спугнешь крупную, если таковая, конечно, в этом омуте водится. Он, может, никого и не знает лично. И что ты из него выбьешь? Точнее, выбить можно что угодно, но ведь на суде он плечами пожмет и заявит, что признание было сделано под давлением, и что? Нет, Кость, тут нужно аккуратно и деликатно. В общем, ты уж прости, что все это так попало на твою личную ситуацию, но сам видишь – дело-то тут паршивое. Если не сказать, очень паршивое. И боюсь, что на данный момент лучшей кандидатуры, чем ты, у нас просто нет.
Он пристально посмотрел на Костю, но тот спокойно выдержал «проникающий» взгляд подполковника.
– Я скажу тебе так, – продолжил Разбирин, не опуская глаз. – Убийство Оганесяна меня сейчас волнует меньше всего. Потому что если мы вскроем, что там происходит, что за организация за этим стоит, то виновники автоматом всплывут. Меня интересует ситуация в районе. Меня интересует, где находится мотор этой организации, ее сердце. Ее цели, ее масштаб. Кто принимает решения, кто отдает приказы. Короче, мне нужна группировка со всеми потрохами. Фашистская, нацистская, футбольная, хуёльная, мне по барабану. Мы тебе сделаем новые документы, если надо будет, устроим официально на работу. Ну, если понадобится. Для справочки. Имя-фамилию менять не будем, они у тебя распространенные, а излишне суетиться тоже вредно. Официальным путем через Оганесяна, как видишь, ничего не вышло, а ты выглядишь сильно моложе своих лет – значит, сможешь вписаться в ситуацию без понтов. Сколько тебе дают?
– Если побриться и бейсболку напялить, могу и за двадцатилетнего сойти.
– Во! То, что надо.
– Извините, товарищ подполковник. Разрешите?
– Да, да, – раздраженно перебил Разбирин, – давай без церемоний, иначе мне голову открутят раньше, чем мы с тобой беседу закончим.
– Почему я? Я не разведчик, если, конечно, не считать короткий период в Чечне, да и в следователях я без году неделя. У меня опыт был немного иного рода. Военного, что ли. Горячие точки и все такое. Что я вам-то рассказываю?
– А для меня, Костя, там война, – делая большие глаза, сказал Разбирин. – Самая настоящая. С жертвами. С военными действиями, акциями или что там. И твой опыт здесь о-о-очень даже уместен. И потом. Ноев ковчег построил любитель, а «Титаник» профессионалы. Так вот, одного профессионала мы туда послали – чем закончилось? Мне не нужен следователь. Мне нужен человек, который, не размахивая корочкой, может понять изнутри, что там происходит. В таких делах человек менее опытный может оказаться в сто крат полезнее. Тем более что ты не солдафон, а хомо сапиенс. Журфак закончил. Короче. Зайдешь к майору Хлыстову в 69-е отделение – Оганесян ему вроде доверял. Всю остальную информацию возьмешь у Антипенко. Получишь ключи от квартирки на Щербинской улице в башне девятиэтажной. Она чистая. В пятиэтажку не надо соваться – там слишком мало народу, будешь как бельмо на глазу. А в больших зданиях все разделены, разобщены, никто никого не знает. Тебе будет проще вписаться. Связь держи по мобильному, номер дадим тебе чистый, ну, в общем, что я тебя учу? Въезд, слава богу, туда пока еще свободный, – усмехнулся Разбирин, – так что всё в письменных рапортах и личных беседах. Не злоупотребляй телефоном – хер знает, как у них там это дело поставлено, я уже ничему не удивлюсь. Письменные отправляй по электронке. У Антипенко возьмешь всю необходимую информацию, а также документы по факту убийства Оганесяна, личную информацию. Если что, все запросы делаешь у Антипенко. Он будет на подхвате. Мне нужно: все сведения, связанные с настроениями в районе, с преступлениями, то есть поджогами, угрозами, молодежными организациями, вообще всякими неформальными организациями – кто входит, кто руководит. И на какой территории все это происходит? Только ли в этом микрорайоне или еще где-то? Срок смешной, конечно. Три недели. Я, конечно, попытался что-то вякнуть. Но Красильников, который префект Северо-Восточного округа, на короткой ноге с Жердиным, а Жердин. В общем, меня никто и слушать не хочет. Месяц, и всё.
– Ну хорошо, – согласился Костя, чувствуя, что диалог, начатый в виде просьбы, плавно превратился в приказ, – но у меня дочка.
– Оставишь на жену, – удивился Разбирин и тут же спохватился. – Ай, прости. Кстати, а что следствие говорит?
– Ничего. Ее сбила машина, – сказал Костя максимально сухо.
– Переходила.
– Прямо на тротуаре.
– И...
– Водитель скрылся. Следствие идет. Говорят, «копейка». Вроде видели за рулем брюнета. Может, гастарбайтер. Хер знает. Я даже не хочу об этом думать. Не в этом дело.
– Кавказец?
– Так что с дочкой-то? – спросил Костя, торопливо меняя тему.
– Бабушек-дедушек нет?
Костя помотал головой.
– М-да... Ну, брать ее, конечно, с собой не надо, мало ли что. Ладно, я найду женщину, которая поживет пока с твоей дочкой. Это я беру на себя. Еще вопросы?
– Нет, – сказал Костя после паузы, – не надо никаких женщин.
– В смысле?
– Я возьму с собой. Я ее никогда не оставлял на такой длинный срок. Одну, – добавил он для ясности. – И сейчас не хочу. Ну не горячая ж там точка.
Разбирин почесал переносицу.
– Да это как сказать. Вообще-то я вначале подумал, что дочка будет лишней – там наверняка тусовка молодежная, она тебе мешать будет, но… с другой стороны, с дочкой ты становишься… более достоверным, что ли.
– Именно, – сказал Костя, – Тем более там и школа, как я вижу, имеется.
– Ну смотри.
Разбирин вынул из пачки сигарету и начал мять ее пальцами так, что табак коричневым конфетти посыпался на стол.
– Ты знаешь, Кость, ведь Оганесяна, мир праху его, я недолюбливал. Конечно, о покойниках либо хорошо, либо никак, но мы не на поминках среди друзей и родственников, посему я тебе прямо и говорю. Оганесян был слишком самолюбив и по-восточному горяч. Нанял себе шофера, как звезда, епти. Вел себя как наместник в захваченной стране. К тому же терпеть не мог бумажную работу, а из нее, как ты знаешь, состоит восемьдесят процентов любого дела. В итоге после него остались какие-то непонятные вопросы, зависшие в воздухе, какая-то недоговоренность. Нюх у него был неплохой. Да и везло ему, гаду. Но… когда он шел по следу, он сам не оставлял следов, понимаешь? С одной стороны, оно, конечно, понятно – когда гончая бежит за раненым волком, у нее нет времени строчить отчеты по каждому кусту, но с другой стороны – мы не гончие. После убийства Оганесяна я не могу отделаться от ощущения, что он вел какую-то игру. Нет, не против нас, не подумай дурного. Но какую-то свою. В детали он никого не посвящал и тем самым сильно затруднил нам жизнь, да, в общем, и расследование собственной смерти. Ты – человек интеллигентный. Во всех смыслах. Тут и твоя семья, и твой склад ума. А мне не нужны ни костоломы, ни тупые гончие. Я очень рассчитываю на тебя. Поэтому будь осторожен, спокоен и… адекватен, что ли.
Разбирин понюхал мятую сигарету, скомкал и бросил ее в мусорное ведро.
– И побольше энтузиазма, Кость. Вспомни Чечню, в конце концов.
«Если я вспомню Чечню, – подумал Костя, – у меня не то что энтузиазм, а всякое мало-мальское желание пропадет».
Но вслух ничего не сказал.
– И я вас, – сказал Костя сдавленным от крепкого объятия голосом.
В нос ударил табачный запах прокуренного кителя Разбирина.
– Ну и, конечно, мои соболезнования, – спохватился подполковник. – Ты знаешь, я не очень люблю все эти казенные фразы, но... В общем, ты понял. Время лечит.
Костя ожидал от Разбирина чуть больше сочувствия, но так как не очень представлял, в какой именно форме, то просто кивнул и, сев в кресло, огляделся. В кабинете у Разбирина ничего за месяц не изменилось. Более того, там, кажется, вообще ничего не менялось, кроме самого Разбирина, который лысел из года в год.
– Самое смешное, что я тебе собирался звонить, – усмехнулся Разбирин, открывая ящик стола и доставая оттуда что-то. – Да. А ты как почувствовал. Это хорошо. Пять за твою знаменитую интуицию.
– Да это здесь ни при чем, – отмахнулся Костя. – Просто не могу больше сидеть в четырех стенах.
Разбирин понимающе кивнул головой и запер ящик стола на ключ.
– Тогда на ловца и зверь бежит. Держи.
И он каким-то небрежным гусарским жестом шлепнул перед Костей на стол стопку бумаг.
– Что это? – удивился Костя.
– Про Оганесяна слышал?
– Да. В новостях что-то передавали.
– Ну так вот. А здесь, братец, то, что в новостях не передавали. Тут у нас такая каша заварилась. Врать не буду, я очень на тебя рассчитываю.
Костя вздохнул и приступил к чтению.
– Читай, читай, я подожду.
Разбирин был хроническим курильщиком. Но как всякий «хроник», он периодически пытался бросить вредную привычку или хотя бы сократить количество сигарет. Правда, единственное, на что его хватало, это максимально оттягивать сам момент закуривания. То есть он доставал сигарету, долго крутил и мял ее в пальцах, время от времени подносил к носу, нюхал, потом снова мял, покуда та не превращалась в бесформенную бумажку, затем комкал и выбрасывал. А после доставал новую и уже ее курил. Никакой логики или, тем более, оздоровительного смысла в этой процедуре не было, но она уже стала привычкой. Вот и сейчас, он катал пальцами уже изрядно мятую сигарету и задумчиво поглядывал на подчиненного.
Сначала Костя просто лениво листал страницы дела – это были какие-то отчеты, свидетельские показания, рапорты, накладные и прочая уголовно-справочная беллетристика. Но Разбирин его не торопил, и Костя стал изучать документы более внимательно. После столь длительного перерыва и отсутствия какой-либо мыслительной работы голова соображала хреново, и Костя буквально силком заставил себя погрузиться в это варево разных человеческих историй. Как иностранец, который тяжело воспринимает русскую литературу из-за бесконечных отчеств, и начинает путать, скажем, Иван Петровича с Иваном Павловичем, так и Костя блуждал среди различных имен и биографий, пытаясь выстроить стройную картину происходящего. Выстраивалась она, прямо сказать, не без труда. Какие-то кавказцы с их не всегда запоминающимися именами, какие-то уголовные клички, какие-то свидетели.
К тому моменту, когда Костя все отсмотрел, Разбирин скомкал смятую сигарету, достал свежую и с наслаждением закурил.
– Дочитал? – спросил он Костю, затягиваясь.
– Пожалуй.
– Разобрался?
– Пока не очень.
– В общем, так, Костя. Все очень хреново. Или, если в двух словах, пиздец.
– Это одно слово, – заметил Костя.
– Такое одно стоит десятка. Теперь без шуток. Я вчера был на совещании у помощника мэра Жердина. Он, по сути, должен теперь курировать все дела, связанные с СевероВосточным округом, то есть объединять ФСБ, МВД, муниципальные власти и так далее. Префект округа – некто Красильников. Я его знать не знаю и знать не хочу. Ясно одно – мы в эпицентре событий. Убитый в кинотеатре Оганесян – мой подчиненный. Стало быть, член моей команды. А это вызов, который требует ответных действий. И кому, как не ФСБ, расхлебывать эту малосъедобную кашу.
– Я ничего не понимаю.
– Молчи и слушай, – перебил его Разбирин и, выпустив струю дыма, задавил сигарету в пепельнице. – С февраля этого года из района улиц Щербинская и Ивановская, а это приблизительно шестнадцать многоэтажек в двадцать один этаж, несколько девяти– и пятиэтажек, в связи с давлением, угрозами, а иногда и просто хулиганскими действиями со стороны неизвестных лиц выехало более двух тысяч человек. Цифра ясна? Район, прилегающий к этим улицам, включает в себя автозаправку, больницу, торговый центр с кинотеатром, небольшой парк, школу, а главное, участок шоссе с оживленным движением. Я уже не говорю про многочисленные продуктовые магазины, рынок, парикмахерские, ларьки и киоски и, кстати, находящуюся неподалеку станцию метро. Некоторые оставляют там свой бизнес или продают его за копейки. Обменены или проданы на крайне невыгодных, подчеркиваю – на крайне невыгодных условиях более пятидесяти квартир. Заморожены десятки строительных проектов из-за дороговизны, связанной с привлечением российских работников, так как гастарбайтеры из ближнего зарубежья отказываются работать в районе, прилегающем к этим улицам.
– Откуда эта информация?
– Это из последнего рапорта следователя Оганесяна, который я получил за день до его гибели. Оганесян был направлен следователем в этот район примерно месяц назад. Должен был навести справки, начать сотрудничество с 69-м отделением милиции – это в том самом районе. Короче, эти несколько кварталов фактически блокируют работу целого Северо-Восточного округа столицы. Транзит транспортных средств снижен до рекордной отметки. Я уже молчу про бесчисленные угрозы в адрес работников местного отделения милиции, прокуратуры и простых жителей, про атмосферу нетерпимости, про десятки умышленных поджогов квартир, машин и гаражей. И все это, по крайней мере по нашим сведениям, на почве национальной вражды. Да, да, и нечего на меня так смотреть. Убийство Оганесяна – последняя капля. Мэр дал Жердину, Красильникову, а по большому счету нам месяц сроку, чтобы навести порядок в этом районе. Через месяц район должен функционировать, как все остальные районы города Москвы, ясно?
– Более или менее, – выдавил слегка обалдевший от обилия информации Костя.
– Тогда держи на десерт.
И Разбирин вытащил из ящика стола пухлую папку и толкнул ее по гладкой поверхности по направлению к Косте. Тот прихлопнул ее на подлете.
– Что это? – спросил он.
– А это дело конкретно Оганесяна. Мы его забрали из 69-го отделения милиции.
Костя придвинул папку и стал листать уголовное дело.
– И что, есть подозреваемые? – спросил он, отворачивая угол очередного подшитого документа.
– Подозреваемые есть. Например, некто Гремлин. Раньше состоял в нацистской группировке «Четвертый рейх». Слыхал о такой?
– Нет. Мало ли их развелось.
– Ну вот. А теперь он вроде как на вольных хлебах.
– А зовут как?
– Кого?
– Гремлина этого.
Разбирин рассмеялся.
– Так это фамилия у него такая – Гремлин. А ты думал что, погоняло? Леонид Гремлин. Если перевернешь еще одну страницу, увидишь его фото.
Костя мысленно подивился разбиринской наблюдательности – до этого казалось, что подполковник вообще не следит за его действиями. Костя перевернул страницу и наткнулся на лицо Гремлина. Узкий лоб, широко посаженные глаза, взгляд из-под бровей. В деле, правда, было две фотографии Гремлина – одна, где он с волосами, и другая, где он уже выглядел как заправский скинхед – бритая голова, татуировка на шее.
Но на первой Гремлину было не больше шестнадцати и выглядел он, как обычный «трудный» подросток.
– Если есть подозреваемые, то в чем тогда проблема? – оторвал он глаза от папки.
– Ты, Кость, меня, видимо, плохо слушал. Я сказал, что есть подозреваемые, а не обвиняемые.
– То есть?
– А то, что у нас на это дело в таком виде, – кивнул в сторону папки Разбирин, – никто даже смотреть не будет.
– В смысле?
– Поясняю.
Разбирин наклонился над столом, сложив пальцы рук в замок.
– Ты знаешь, что такое «свидетель»?
Костя пропустил этот вопрос мимо ушей как риторический.
– Так вот, в этом деле нет ни одного свидетеля по факту присутствия гражданина Гремлина в кинотеатре, где произошло убийство, зато есть куча людей, подтверждающих железное алиби гражданина Гремлина Леонида, чтоб ему провалиться в тартарары. Странно? Ха! Еще как!
– Да, но ведь Оганесян был убит на глазах у десятков людей, – ткнул пальцем в дело Костя. – Есть билетерши, есть кассирши, есть зрители, в конце концов.
– Есть, есть, – перебил его Разбирин. – В этом и незадача. Оганесяна они видели, а Гремлина нет.
– То есть как?
– Да так! – взорвался неожиданно Разбирин. – Не было его там, и всё! В это время его видели во дворе дома 18 по Водной улице. Куча свидетелей на то имеется. Да-да, я знаю, Костя. За дачу ложных показаний, статья 307 УК. Все это я знаю, не мальчик. Тут интересно другое. Что такое «алиби»? Правильно, нахождение подозреваемого в момент совершения преступления ля-ля-ля. Но главное не это, а что? А то, что алиби должны обеспечивать люди какие? Правильно. Незаинтересованные. А теперь перелистни пару страниц.
Разбирин выдержал почти театральную паузу, дожидаясь, пока Костя дойдет до нужной страницы.
– И почитай. Кто эти люди, которые видели Гремлина Леонида Алексеевича в 19.20 – время убийства Оганесяна – во дворе дома 18 по Водной улице? Друзья? Родственники? Знакомые? Не-а. Это случайные люди, которые с ним даже близко не были знакомы. Причем обрати внимание на их количество. И моя интуиция мне подсказывает, что, опроси ты любого из этого дома, каждый бы подтвердил, что в какой-то момент он выглянул в окно и увидел товарища Гремлина во дворе делающим куличики в песочнице. С чего бы это?
Костя поднял глаза от дела.
– Так, может… ну его, это дело?
– То есть? – удивился Разбирин.
– То есть взять этого Гремлина за жабры да тряхнуть посильнее.
– Ты свои чеченские замашки брось, – поморщился Разбирин. – И потом. Куда свидетелей девать? Гремлин – что, по-твоему, маньяк-одиночка, за которого почему-то все заступаются? А, как известно, возьмешь мелкую рыбу – спугнешь крупную, если таковая, конечно, в этом омуте водится. Он, может, никого и не знает лично. И что ты из него выбьешь? Точнее, выбить можно что угодно, но ведь на суде он плечами пожмет и заявит, что признание было сделано под давлением, и что? Нет, Кость, тут нужно аккуратно и деликатно. В общем, ты уж прости, что все это так попало на твою личную ситуацию, но сам видишь – дело-то тут паршивое. Если не сказать, очень паршивое. И боюсь, что на данный момент лучшей кандидатуры, чем ты, у нас просто нет.
Он пристально посмотрел на Костю, но тот спокойно выдержал «проникающий» взгляд подполковника.
– Я скажу тебе так, – продолжил Разбирин, не опуская глаз. – Убийство Оганесяна меня сейчас волнует меньше всего. Потому что если мы вскроем, что там происходит, что за организация за этим стоит, то виновники автоматом всплывут. Меня интересует ситуация в районе. Меня интересует, где находится мотор этой организации, ее сердце. Ее цели, ее масштаб. Кто принимает решения, кто отдает приказы. Короче, мне нужна группировка со всеми потрохами. Фашистская, нацистская, футбольная, хуёльная, мне по барабану. Мы тебе сделаем новые документы, если надо будет, устроим официально на работу. Ну, если понадобится. Для справочки. Имя-фамилию менять не будем, они у тебя распространенные, а излишне суетиться тоже вредно. Официальным путем через Оганесяна, как видишь, ничего не вышло, а ты выглядишь сильно моложе своих лет – значит, сможешь вписаться в ситуацию без понтов. Сколько тебе дают?
– Если побриться и бейсболку напялить, могу и за двадцатилетнего сойти.
– Во! То, что надо.
– Извините, товарищ подполковник. Разрешите?
– Да, да, – раздраженно перебил Разбирин, – давай без церемоний, иначе мне голову открутят раньше, чем мы с тобой беседу закончим.
– Почему я? Я не разведчик, если, конечно, не считать короткий период в Чечне, да и в следователях я без году неделя. У меня опыт был немного иного рода. Военного, что ли. Горячие точки и все такое. Что я вам-то рассказываю?
– А для меня, Костя, там война, – делая большие глаза, сказал Разбирин. – Самая настоящая. С жертвами. С военными действиями, акциями или что там. И твой опыт здесь о-о-очень даже уместен. И потом. Ноев ковчег построил любитель, а «Титаник» профессионалы. Так вот, одного профессионала мы туда послали – чем закончилось? Мне не нужен следователь. Мне нужен человек, который, не размахивая корочкой, может понять изнутри, что там происходит. В таких делах человек менее опытный может оказаться в сто крат полезнее. Тем более что ты не солдафон, а хомо сапиенс. Журфак закончил. Короче. Зайдешь к майору Хлыстову в 69-е отделение – Оганесян ему вроде доверял. Всю остальную информацию возьмешь у Антипенко. Получишь ключи от квартирки на Щербинской улице в башне девятиэтажной. Она чистая. В пятиэтажку не надо соваться – там слишком мало народу, будешь как бельмо на глазу. А в больших зданиях все разделены, разобщены, никто никого не знает. Тебе будет проще вписаться. Связь держи по мобильному, номер дадим тебе чистый, ну, в общем, что я тебя учу? Въезд, слава богу, туда пока еще свободный, – усмехнулся Разбирин, – так что всё в письменных рапортах и личных беседах. Не злоупотребляй телефоном – хер знает, как у них там это дело поставлено, я уже ничему не удивлюсь. Письменные отправляй по электронке. У Антипенко возьмешь всю необходимую информацию, а также документы по факту убийства Оганесяна, личную информацию. Если что, все запросы делаешь у Антипенко. Он будет на подхвате. Мне нужно: все сведения, связанные с настроениями в районе, с преступлениями, то есть поджогами, угрозами, молодежными организациями, вообще всякими неформальными организациями – кто входит, кто руководит. И на какой территории все это происходит? Только ли в этом микрорайоне или еще где-то? Срок смешной, конечно. Три недели. Я, конечно, попытался что-то вякнуть. Но Красильников, который префект Северо-Восточного округа, на короткой ноге с Жердиным, а Жердин. В общем, меня никто и слушать не хочет. Месяц, и всё.
– Ну хорошо, – согласился Костя, чувствуя, что диалог, начатый в виде просьбы, плавно превратился в приказ, – но у меня дочка.
– Оставишь на жену, – удивился Разбирин и тут же спохватился. – Ай, прости. Кстати, а что следствие говорит?
– Ничего. Ее сбила машина, – сказал Костя максимально сухо.
– Переходила.
– Прямо на тротуаре.
– И...
– Водитель скрылся. Следствие идет. Говорят, «копейка». Вроде видели за рулем брюнета. Может, гастарбайтер. Хер знает. Я даже не хочу об этом думать. Не в этом дело.
– Кавказец?
– Так что с дочкой-то? – спросил Костя, торопливо меняя тему.
– Бабушек-дедушек нет?
Костя помотал головой.
– М-да... Ну, брать ее, конечно, с собой не надо, мало ли что. Ладно, я найду женщину, которая поживет пока с твоей дочкой. Это я беру на себя. Еще вопросы?
– Нет, – сказал Костя после паузы, – не надо никаких женщин.
– В смысле?
– Я возьму с собой. Я ее никогда не оставлял на такой длинный срок. Одну, – добавил он для ясности. – И сейчас не хочу. Ну не горячая ж там точка.
Разбирин почесал переносицу.
– Да это как сказать. Вообще-то я вначале подумал, что дочка будет лишней – там наверняка тусовка молодежная, она тебе мешать будет, но… с другой стороны, с дочкой ты становишься… более достоверным, что ли.
– Именно, – сказал Костя, – Тем более там и школа, как я вижу, имеется.
– Ну смотри.
Разбирин вынул из пачки сигарету и начал мять ее пальцами так, что табак коричневым конфетти посыпался на стол.
– Ты знаешь, Кость, ведь Оганесяна, мир праху его, я недолюбливал. Конечно, о покойниках либо хорошо, либо никак, но мы не на поминках среди друзей и родственников, посему я тебе прямо и говорю. Оганесян был слишком самолюбив и по-восточному горяч. Нанял себе шофера, как звезда, епти. Вел себя как наместник в захваченной стране. К тому же терпеть не мог бумажную работу, а из нее, как ты знаешь, состоит восемьдесят процентов любого дела. В итоге после него остались какие-то непонятные вопросы, зависшие в воздухе, какая-то недоговоренность. Нюх у него был неплохой. Да и везло ему, гаду. Но… когда он шел по следу, он сам не оставлял следов, понимаешь? С одной стороны, оно, конечно, понятно – когда гончая бежит за раненым волком, у нее нет времени строчить отчеты по каждому кусту, но с другой стороны – мы не гончие. После убийства Оганесяна я не могу отделаться от ощущения, что он вел какую-то игру. Нет, не против нас, не подумай дурного. Но какую-то свою. В детали он никого не посвящал и тем самым сильно затруднил нам жизнь, да, в общем, и расследование собственной смерти. Ты – человек интеллигентный. Во всех смыслах. Тут и твоя семья, и твой склад ума. А мне не нужны ни костоломы, ни тупые гончие. Я очень рассчитываю на тебя. Поэтому будь осторожен, спокоен и… адекватен, что ли.
Разбирин понюхал мятую сигарету, скомкал и бросил ее в мусорное ведро.
– И побольше энтузиазма, Кость. Вспомни Чечню, в конце концов.
«Если я вспомню Чечню, – подумал Костя, – у меня не то что энтузиазм, а всякое мало-мальское желание пропадет».
Но вслух ничего не сказал.
VII
А. ПЕРЕВЕРЗИН – Е. ВИНОГРАДОВУ
10 августа 1914 года
Дорогой Евгений Осипович,
на войне как на войне. Ничего веселого. Третий день небо свинцовое. На ногах лапти. Пехота, называется. Немцы в голос смеются, когда в плен берут. У них обмундирование дай бог. Я, правда, австрийскими ботинками недавно разжился. Жмут, но все лучше, чем вот так. Еды шестые сутки нет. И, кажется, не предвидится. Сначала готов был землю есть, а на третий день стало все равно. Какая разница, от чего здесь умирать? От голода, пули, штыка, заражения крови или осколка шального. На прошлой неделе меня ранили в плечо. Рана гноиться начала, а бинтов не хватает. Последний раз перевязка два дня назад была, и то с мертвого какого-то бинт грязный сняли и на меня. Гигиена – первое, что здесь забываешь.
Но даже это все ерунда, когда спрашиваешь: а за кого или за что мы здесь в окопах заживо гнием? После Луцка, конечно, настроение было другим. Тогда казалось, вот оно, переломное. А как на Стоходе встали, так все опять на круги своя вернулось. Голод, грязь. И с каждым днем все невыносимее и бессмысленнее это прозябание. На прошлой неделе соседняя рота целый день под обстрелом сидела. И только к утру поняли, что стреляют свои же! Тошно подумать, сколько по дурости народу зазря положили. Впрочем, все это уже описал в письме к родным – если что, они Вам расскажут.
Вам это покажется забавным, но среди окопной грязи у меня появились интересные соображения по поводу раядов. Точнее, именно все вышеуказанное и стало главной причиной этих соображений.
Я думаю, вы согласитесь, что простой русский человек менее всего склонен к самобичеванию. Осознание собственной вины в произошедшем (война, нищета, неурожай) приходит с большим опозданием, если вообще приходит.
Бичеванием в России, как известно, занимается русская интеллигенция, что у простого человека не может не вызвать злобы и ненависти. Он не желает понять простую вещь – русский интеллигент бичует и самого себя в том числе, ибо, как ни крути, он часть страны и ее самосознание. Но у простого человека возникает ощущение, что его бичует кто-то посторонний. А «посторонний» – самое нелюбимое слово для русского человека, «чрезвычайный раздражитель», как сказал бы Ваш хороший знакомый, академик Павлов.
Когда на русского человека сваливаются всяческие напасти, он первым делом озирается по сторонам. А по сторонам, как известно, находятся «посторонние». И тут уж кто под руку попадется. («Ты виноват уж тем, что хочется мне кушать», как писал Крылов). Кто же эти посторонние? Да кто угодно, кого можно обвинить в собственных неудачах. Вот, пожалуйста, «новейшая» история. Из прифронтовой полосы в массовом порядке депортируют евреев как потенциальных шпионов. Особо подозрительных всякий ротный имеет право расстреливать без суда и следствия (что сплошь и рядом происходит). Война? Война. Но война неудачная. Была бы удачная, так и не принялись бы искать шпионов. Надо ли говорить, что подобная «чистка» не сделает эту войну победоносной? А как насчет русских немцев, которые давным-давно живут в России? Ну что же, горе не беда. И вот уже принято предложение о ликвидации немецкой собственности в России. Но «посторонними» могут стать и вполне русские люди, им достаточно быть богаче, удачливее или умнее. Рано или поздно дойдет и до них очередь. Чаще всего сначала очередь доходит до интеллигенции, ибо кто как не она громче всех кричит о своей любви к народу, а сама его постоянно корит и побаивается. Да и можно ли любить целый народ? Ведь любить скопом – чушь, а любить отдельных представителей – тогда при чем здесь «народ»? Эти путаница и вранье раздражают простого человека, ибо он-то уж точно интеллигенцию не любит и совершенно этого не скрывает. И вот, когда приходит беда, тут-то самое печальное и начинается. И это не преувеличение, ибо нет другого такого народа, который был бы столь охоч до крайностей. Только в нашей роте за последний месяц произошло несколько стычек на национальной и, как теперь говорится, классовой почве. И вот немец и австрияк уже, выходит, не враги, а тот враг, до кого близок кулак.
К чему я так подробно описываю все эти печальные и без того очевидные вещи? И при чем тут, собственно, раяды?
Исчезновение раядов до сих пор представлялось мне результатом либо обычной ассимиляции, либо, на худой конец, жестокой агрессии со стороны. Но никаких свидетельств ни одной из этих версий пока нет. Нигде больше о раядах не было слышно – они исчезли почти незаметно (если следовать первой версии), но и никаких следов разрушения или насилия в Раяде нам не удалось обнаружить (это если брать вторую). Какова же третья? Моя версия – вырождение. Исчезновение раядов как таковых.
Но при этом Раяд (в том виде, в котором его обнаружили мы) находится в относительно неплохом состоянии. Не могли же они просто испариться?
Ответ на этот вопрос я, видимо, смогу дать только тогда, когда снова приступлю к работе.
С уважением и любовью,
Ваш Александр.
VIII
Было 12 часов дня. Кроня все еще лежал в постели в предвкушении свободного дня. Да, собственно, не только дня, а вообще жизни. Год, проведенный вдали от дома, давил на мозг. Иногда казалось, что его здесь не было вечность, иногда вся казахская эпопея представлялась сном, будто и не уезжал он никуда. Кроня еще какое-то время смотрел в потолок, отдавшись нахлынувшей волне воспоминаний о путешествии из Астаны в Москву и о мрачном попутчике, но эта волна как накатила, так и откатила, уступив место мыслям о насущном настоящем, а также не столь насущном будущем. В общем, надо было вставать.
Он зевнул, вытянулся в струну, потянулся, растопырив ладони рук, оскалился и издал что-то среднее между воем и рыком. Затем резко спрыгнул с кровати и прошлепал на кухню.
На кухне было непривычно тихо, и Кроня понял, что не хватает тарахтения холодильника – его он отключил перед отъездом. В принципе, в холодильник можно было не заглядывать, но Кроня тем не менее открыл дверцу. Внутри было девственно пусто, если не считать банки давно просроченной горчицы, которая забилась в нижний угол и теперь испуганно глядела оттуда, словно опасаясь, что ее могут выбросить или, того хуже, съесть. «Негусто», – подумал Кроня и вставил штепсель холодильника в розетку. Холодильник хрюкнул и мелко затрясся, набирая обороты.
Кроня еще раз потянулся и, почесывая загорелое пузо, выглянул в окно. Давно забытый пейзаж порадовал своей серой неизменностью. В то время как по всему городу то тут то там вырастали как грибы после радиоактивного дождя уродливые железобетонные гаражи и причудливые офисные здания, заросший пустырь перед Крониным домом поражал первозданной неухоженностью. Самое удивительное, что пустырь был огорожен металлической сеткой. От кого или для кого – не ясно. Возможно, от хищных и вечно страдающих от нехватки места автовладельцев, возможно, просто от нерадивых жителей, которые везде рады устроить помоечную свалку. Но за год отсутствия Крони ничего здесь не изменилось, и это радовало. Стабильность, даже если это стабильность неухоженности, все равно радует. В мире, где все меняется, где с космической скоростью стираются привычные границы между видами искусства, моральными принципами и так далее, любая константа вызывает невольное уважение – надо же, а это (этот, эта) еще стоит (лежит, торчит, болтается).
В тот момент, когда Кроня, как полководец, разглядывающий будущее поле битвы, обозревал раскинувшуюся перед ним пустошь и прикидывал, сколько может стоить такой огромный участок земли фактически в центре Москвы, зазвонил телефон. Кроня отвернулся от окна и схватил лежавшую на столе трубку радиотелефона. Из трубки раздалась невнятная женская скороговорка, по которой он сразу опознал дальнюю родственницу, у которой на время Крониного отсутствия пребывал его пожилой отец. Кроня вспомнил, что предупредил ее насчет даты своего прибытия. Родственница от дежурных вопросов по поводу Крониной командировки быстро перешла к делу, сообщив, что намеревается на неделе отбыть в длительный отпуск, посему сегодня же перевезет отца к Кроне. Кроме того, она хочет получить то, что ей полагается за уход за больным отцом, и потому просит Кроню приготовить деньги. Сумма была серьезная, но следить за его отцом – дело хлопотное, так что тут не могло быть никаких возражений.
Он зевнул, вытянулся в струну, потянулся, растопырив ладони рук, оскалился и издал что-то среднее между воем и рыком. Затем резко спрыгнул с кровати и прошлепал на кухню.
На кухне было непривычно тихо, и Кроня понял, что не хватает тарахтения холодильника – его он отключил перед отъездом. В принципе, в холодильник можно было не заглядывать, но Кроня тем не менее открыл дверцу. Внутри было девственно пусто, если не считать банки давно просроченной горчицы, которая забилась в нижний угол и теперь испуганно глядела оттуда, словно опасаясь, что ее могут выбросить или, того хуже, съесть. «Негусто», – подумал Кроня и вставил штепсель холодильника в розетку. Холодильник хрюкнул и мелко затрясся, набирая обороты.
Кроня еще раз потянулся и, почесывая загорелое пузо, выглянул в окно. Давно забытый пейзаж порадовал своей серой неизменностью. В то время как по всему городу то тут то там вырастали как грибы после радиоактивного дождя уродливые железобетонные гаражи и причудливые офисные здания, заросший пустырь перед Крониным домом поражал первозданной неухоженностью. Самое удивительное, что пустырь был огорожен металлической сеткой. От кого или для кого – не ясно. Возможно, от хищных и вечно страдающих от нехватки места автовладельцев, возможно, просто от нерадивых жителей, которые везде рады устроить помоечную свалку. Но за год отсутствия Крони ничего здесь не изменилось, и это радовало. Стабильность, даже если это стабильность неухоженности, все равно радует. В мире, где все меняется, где с космической скоростью стираются привычные границы между видами искусства, моральными принципами и так далее, любая константа вызывает невольное уважение – надо же, а это (этот, эта) еще стоит (лежит, торчит, болтается).
В тот момент, когда Кроня, как полководец, разглядывающий будущее поле битвы, обозревал раскинувшуюся перед ним пустошь и прикидывал, сколько может стоить такой огромный участок земли фактически в центре Москвы, зазвонил телефон. Кроня отвернулся от окна и схватил лежавшую на столе трубку радиотелефона. Из трубки раздалась невнятная женская скороговорка, по которой он сразу опознал дальнюю родственницу, у которой на время Крониного отсутствия пребывал его пожилой отец. Кроня вспомнил, что предупредил ее насчет даты своего прибытия. Родственница от дежурных вопросов по поводу Крониной командировки быстро перешла к делу, сообщив, что намеревается на неделе отбыть в длительный отпуск, посему сегодня же перевезет отца к Кроне. Кроме того, она хочет получить то, что ей полагается за уход за больным отцом, и потому просит Кроню приготовить деньги. Сумма была серьезная, но следить за его отцом – дело хлопотное, так что тут не могло быть никаких возражений.