Страница:
— Я же говорю, товарищ капитан! Албанец он! А в Дубоссарах тоже война! И националисты! Там линия фронта через их дом прошла! Все сгорело! Все бумаги!
Дидис прекратил орать так же неожиданно, как и начал.
— А я в его пьесе “Фетяска” играю! — продолжала Аська. — Все, Вика, бери бумагу, пишем заявление! Три заявления пишем! Мы все его знаем! И родителей его знаем! И подтверждаем! Мы всем литературным объединением к нему в Дубоссары ездили! Поклониться! Мэтру! Отцу его, в смысле! За него Балканский фонд при ЮНЕСКО хлопочет, он все равно уедет за границу. По нему Париж плачет!
— Гражданка. Как я его отпущу? У него ни документов, ни объяснений никаких. Кто он такой? — раздельно проговорил невредный мент.
— Так я же вам объяс…
— Все, гражданка. До свидания. Разберемся, отпустим, зря держать не будем.
— Напрасно вы так! — со слезой выкрикнула Аська. — Но все равно, вы заявления обязаны принять! И завизировать! Пойдем, Вика!
Они вылетели из ментовки.
Мент помолчал. Перевел взгляд на Сигизмунда.
Сигизмунд достал из-под куртки бутылку хорошей водки и сказал спокойно:
— Мы вас очень просим.
Мент бутылку взял. Спросил:
— Он что, правда драматург?
— Правда. И очень серьезный.
— Дела, — хмыкнул мент. — Да ладно. На мужике, вроде, не висит ничего, кроме мелкого хулиганства… Штраф придется заплатить…
Узнав о том, что виру за жлобское поведение Дидиса внес Сигизмунд, Вавила разволновался. Попытался компенсировать ущерб. Даже Дидиса ему всучить попробовал. Объяснял через Вику, что Дидис даром что скалкс — очень хорошего рода.
История приобретения Вавилой Вандаловичем гражданина Дидиса, албано-дубоссарского драматурга, раба и поэта, выглядела исключительно странной и дикой.
Как понял из сбивчивого перевода Вики Сигизмунд, разразилась как-то раз в Вандалии какая-то война. Точнее, интервенция. Вторглась огроменная рать неведомых Сигизмунду людей — гепидов. Видать, особая разновидность дикарей, из Петербурга от вандалов не отличимая.
И была между ними великая сеча. И жестокая. В ходе той сечи и вышло так, что продали гепиды Дидиса Вавиле-воину за мешок жратвы. Плохо у них со жратвой в ту пору обстояло. А Дидис был у гепидов на подхвате. Уже тогда рабствовал. Тот же человек, который продал, страшный и свирепый (по утверждению Вавилы), между двумя взмахами боевого топора успел поведать, клянясь и божась, что откуда этот Дидис — то неведомо, но рода, по всему видно, очень хорошего.
Дидис, сидевший рядом, отсвечивая битой мордой конокрада, согласно кивал. Мол, да — хорошего он рода. Весьма хорошего.
— Мутная история, — сказал Сигизмунд. — Слушай, Вика, спроси его: когда это я их в гости приглашал?
Вика перевела вопрос. Вавила изумился, вытаращив голубые глаза, а потом пришел в неистовое веселье. Начал бить кулаком по колену, хохотать и подпрыгивать. Ну ты, махта-харья, и даешь! Экий все-таки ты шутник! А в овраге кто стоял? И жесты зазывающие делал?
— Какие жесты… — простонал Сигизмунд. — Вика, спроси у него… Пусть покажет, что ли.
Вавила с готовностью вскочил. Встал, отклячив зад, будто живот у него схватило. Сделал умильное лицо. Рот разинул. Глаза выпучил. И начал двигать руками в замедленном темпе, будто загребал под себя что-то. Затем за горло ладонями схватился, будто блевать наладился.
Дидис что-то сказал. Вика перевела, злорадствуя:
— Половина села вас, Сигизмунд Борисович, в таком виде наблюдать изволила. — И прошипела: — Свинья пьяная!
Сигизмунд задумался. Смутно забрезжила какая-то разгадка. Овраг. Овраг…
— Как я руками делал? — переспросил он.
Вавила не без удовольствия повторил. Добавил что-то.
Вика перевела:
— Он говорит, ты бледный был.
Вамба уточнил. Вика сообщила:
— И дерево сквозь тебя просвечивало.
Овраг!
Анахрон. Странное видение, провал, уходящий вверх склон… попытка выбраться… спастись… удушье… Точно, овраг!
— Это Анахрон, — сказал Сигизмунд. — О господи! Это я в Анахрон провалился. Накатило… А коза там была?
— Какая коза?
— Ме-е-е-е… Гайтс!
Услышав слово “гайтс”, Вавила разразился длинной тирадой. Ты, Сигисмундс, слушай-слушай, как оно было-то. Мы Лантхильду уже совсем живьем в землю зарыть надумали. А тут оппаньки — приглашение! От тебя! Мол, кончайте, мужики, фигней маяться, лучше дуйте ко мне — озолочу! Руками-то как загребал, все показывал, зазывал! Мани-ил!.. А? Лантхильда и говорит: попасть, говорит, в ту землю просто — как будет гул, ступайте в овраг, вас и подберут.
— Кто подберет?
— Хрен знает, — вольно переводила вандальские речи Вика, — может, боги… Может, духи какие… Ты, кстати, кому поклоняешься?
Сигизмунд подумал немного и сказал:
— Ну… Икона есть Божьей Матери, а вообще — не знаю…
…И вот, — зудел Вавила, — все случилось по слову Лантхильды. Земля загудела. Пошли мы в овраг — Вамба, я и скалкс с нами. Скалкса взяли, чтобы добро перетаскивал. А Лантхильда-то уж как заслышала, что боги из-под земли заговорили, — так подхватилась и бежать. Не удержали… И козу за собой тащит…
Сигизмунд призадумался над услышанным. Сказал Аське с Викой:
— Выходит, там не я, а что-то вроде голограммы моей было? Спроси, а что я еще делал в овраге?
Вамба захохотал.
— В точку, Сигисмундс! Знаешь, как оно было? Сперва ты махонький нам явился. А потом раз! — и до небес взметнулся. И скривился непотребно. Зубищи — во! Глазищи — ужас!
— Ты, Вамба, точно под себя наложил, — перебил Вавила. — Вы все там под себя наложили. А я сразу смекнул: это махта-харья Сигисмундс нас в гости к себе зазывает веселиться-тешиться.
Вандалы приветливо лыбились. Сигизмунд смотрел на них, и делалось ему все пасмурнее и пасмурнее.
— Пойду-ка я пройдусь, — сказал он Вике. — Вернусь через полчасика.
Добрел до “культурного центра”. Пошарил в карманах. Набралось на четыре бутылки пива. Одну выпил прямо у ларька — с мыслями собирался.
Стало быть, вот как оно в глазах Вамбы с Вавилой все выглядит. Вернулась Лантхильда, беременная, при очках от “Мильденбергероптик” и в секондхендовском шмотье. Рассказывала разные чудеса. Ее, натурально, мудрые сельчане решили убить. Чтоб другим неповадно.
Но тут Анахрон дернулся в темпоральной судороге и — спроектировал в овраг подобие С.Б.Моржа. На переброс, видать, силенок у ржавеющего монстра не хватило. Подобие было сперва мелким, и поэтому вандалы к нему даже и прислушиваться не стали. Но затем, по неведомой прихоти Анахрона, подобие вдруг невыносимо возросло и сделалось устрашающим. Тут все варвары разом зауважали и начали вникать.
Вникли.
Стукнуло им в голову, будто зазывает их С.Б.Морж к себе в гости. Лантхильда, разумеется, именно эту теорию всячески пропагандировала. Ее понять можно. Конечно, зазывает! Ее, Лантхильдочку, с братиком. Ну и Вавилка противный пусть идет тоже.
Старая сволочь Анахрон молчал пятьдесят лет, а тут вдруг ожил — ровно Везувий. Заизвергался, блин. Дальше — по тексту: подземный гул, вся честная компания устремляется в овраг, полная радужных надежд… Лантхильда козу на веревке тащит… Странно, а что их так мало явилось? Шли бы уж целым племенем. Что мелочиться-то? Вика вон ему все уши прожужжала своим Великим переселением народов…
Вывод. Вандалы не подозревают о том, что их появление здесь — случайность. Это первое. И второе: они явно не знают, что домой им так просто не вернуться. Ближайшая задача — выяснить, как они видят программу своего пребывания в Северной Пальмире.
С этими мыслями Сигизмунд вернулся домой.
Выставил три бутылки пива. Молвил серьезно:
— Так, дамы и господа. А теперь поговорим начистоту.
Как и подозревал Сигизмунд, “родовичи” предполагали качать товар с реки Быстротечной в Петербург и из Петербурга на реку Быстротечную. В челноки рвались. Главное, втолковывал Вавила Сигизмунду (а глаза у Вавилы ясные и чистые, как небушко), чтобы Лиутар, сын Эрзариха, раньше времени не наложил загребущую лапу на петербургскую соль. Лиутар — это ихний военный вождь. Чрезвычайно алчный мужик. Он, Лиутар, из-за соли смертно воевал с гепидским вождем, Афарой-Солеваром. Афара на соли сидит, богатый — страсть! Лиутар ему завидует. Лиутара все равно в бизнес главным брать придется. Но это надо как-то по-умному обтяпать.
А если Вамба с Вавилой начнут из Питера соль возить в свою Вандалию, то обогатятся через то невыносимо и процветут. Это Сигисмундсу понятно быть должно.
Ты, махта-харья, не опасайся, внакладе не останешься. На реке Быстротечной тоже, между прочим, не лаптем щи хлебают. Есть, что на рынок выкинуть. Мед. Шкуры звериные. Кстати, можно и рабами приторговывать. Конечно, рабы — это так, подспорье. Главное — пшеница там неплохо урождается.
Слушал Сигизмунд бизнес-планы Вавилы и мрачнел все больше и больше. Схематически идеи Вавилы с Вамбой можно было представить следующим образом:
//схема номер 1: Санкт-Петербург — река Быстротечная //
Сигизмунд вдруг поддался азартному напору Вавилы. Размечтался: а если пшеницу посеять на черноземах в ста эпохах и в один год снять сто урожаев — это же как можно процвесть! Черноземы-то нетронутые! А сорта взять наилучшие, нынешние! Ух ты, подумать страшно. А можно и не пшеницу сеять. А например кукурузу.
В голове замелькали образы сенокосилок, всяких там плугов и борон…
Тут вмешался Вамба.
…Чушь говорит Вавила. Иначе надо. Бронетехнику надо возить, стволы и прочее там. К Лиутару надо идти и говорить про танки и автоматы. Лиутар поднимется над всеми. Теодобада-рекилинга к ногтю прижмет! А через Лиутара и ты, Сигисмундс, поднимешься. Станешь велик. Лиутар — он там будет. А ты — здесь. Клятвами верности обменяетесь. Ты ему — подарки, конечно. Он тебя тоже не обидит. Коня даст. Лиутар — мужик отличный. Да что коня! Что хошь даст. Сбрую, оружие. У него же до фига всего припасено. А вокруг тебя и мы жить станем. Ведь не обидишь же нас, родню?
Слушай, Сигисмундс, когда ты сперва в овраге воздвигся, к веселью нас приглашая, а после нам железный сундук с разным бросил, шуткуя, — мы ведь самого Лиутара позвали. Лиутар приехал. Самолично содержимое сундука перебрал, все как есть осмотрел и ощупал. Дивился много. А потом сундук-то исчез. Расточился! Прямо при Лиутаре. Дружина тоже видела. Дивились все.
…Стало быть, пропавший мусорный бак нашелся. Воистину — иные вещи, как и люди, имеют свою судьбу. Сперва шоферюгу мусоровоза до глубины души потряс — исчезновением, затем вандальского вождя с дружиною — появлением… В каких ныне эпохах, любопытно бы узнать, обретается неприкаянная собственность “Спецтранса”?
Ладно, к херам бак. Что же там на самом-то деле произошло?
Оказалось — вот что. Это Вамба Сигизмунду — с викиной помощью — доверительно начал рассказывать.
…Когда убилстайна из земли вылез, — случилось уже после того, как ты, Сигисмундс, приходил нас звать, — так вот, когда вылез убилстайна — Сегерих забеспокоился. И то сказать, — ведь его поле выходит узким концом прямо к месту, где убилстайна из земли вылез.
— Что еще за убилстайна? — спросил у Вики Сигизмунд.
Та пожала плечами.
— Не знаю. Что-то вроде “зло-камня”. Если дословно.
Вавила слушал, поблескивая глазами, на месте ерзал — видно было, что только и ждет мгновения вклиниться.
И дождался. Влез с подробностями.
…Лантхильда всему селу с детства посмешищем была. Вечно в какие-то истории влипала. А тут — сев. Перед севом что надо делать? Правильно. Поля объехать. И чтоб девственница ехала. Так вышло, что Лантхильду-то и выбрали. Все еще смеялись — думали, что же нелепая на этот раз выкинет?
Поле Сегериха — оно прямо к оврагу выходит. Ну вот, идут волы краем оврага, Лантхильду везут. У ней лунница золотая на шее. Едет, красуется, гордится. Не была бы такой косорукой, так и вовсе хороша девка.
И вдруг — ба-бах! Гул пошел. Волы — животные серьезные, не понесут. Все как было, так и осталось. Ну, повозка накренилась немного… Эка невидаль. Так эта дура ухитрилась сверзиться в овраг — и тю-тю. Думали, шею себе сломала… Искали-искали. Нету! А через два дня является. И уже беременная. И в шубе из шкуры невиданной. Говорит, это махта-харья Сигисмундс, муж мой, такого зверя убил…
Сбить Вамбу с мысли оказалось не так-то просто. Дождавшись, чтоб Вавила сделал паузу — дыхание перевести — Вамба повел расказ дальше.
…Вылез, значит, убилстайна — черный, страшный. И стоит. А Сегерих ходит и смотрит. День ходит, два ходит, покоя не знает — будто порчу на него навели. Подойдет, встанет и смотрит. То пальцем его потрогает, то в голове почешет. А убилстайна грозен.
— Похоже, это зонд-передатчик, — пробормотал Сигизмунд.
Вамба глянул на Сигизмунда и кивнул.
— Йаа, Сигисмундс, убилстайна.
Солнце уже на зиму повернуло, а Сегерих все сам не свой. В поле трудится, а нет-нет, да на убилстайну взгляд бросит.
Толковали старейшины промеж собой, как с убилстайной быть. К убилстайне ходили. Но молчал убилстайна.
Хотели к жрецам в капище послать и в бург к военному вождю. Вот бы приехал Лиутар, сын Эрзариха, и решил, что делать. И с Лантхильдой бы что-нибудь присоветовал: убить ли ее, как многие в селе предлагали, или же в капище отвести, посвятив божеству Сигисмундсу, от которого понесла…
Вавила подхватил — невмоготу, видать, было слушать, как Вамба рассказывает, слова вставить не дает.
…Мы-то сперва как думали? (Это Вавила зачастил.) Думали Лантхильду-то на месте порешить. Мало ли кто под видом дочери Валамира в село явился. А после так соображать начали. Божество, что Лантхильду схитило, по всему видать, незлое. Плодородное. Вот и девка вернулась непраздная. И одета хорошо. На носу стекла как глаза вторые. Все перепробовали. Чудно сквозь них смотреть. Она говорит — ей так лучше видно. И то заметно, не такая неловкая стала.
Но тут хуз у соседа сгорел. И Лантхильда сидит какая-то хмурая, будто сглазили ее. И народ в селе болеть вдруг начал через одного. Хворь вредная, дети — те особенно сильно болели. А раб один так и вовсе помер. Тут уж всем ясно стало, точно — несчастье баба принесла, того и гляди урожая лишимся. Решили Лантхильду, дочь Валамира, в землю зарыть — и зло вместе с нею истребить.
И уже совсем к Лантхильде с этим подступились, как вдруг ты, Сигисмундс, в овраге появляешься! Ростом был поначалу мал, а ликом грозен. И ногтями себя за горло в священной ярости терзал. Затем вдруг ростом увеличился безмерно, до небес возрос, изогнулся радугой, за край земли уйдя. И разными цветами переливаться стал. Все на землю попадали в страхе и изумлении. А ты, Сигисмундс, опять уменьшился, голову из-за леса выпростал, ликом подобрел и руками нас зазывать стал к себе…
Вавила сделал несколько приглашающих жестов, показывая, как именно Сигизмунд “зазывал”.
Вамба хмыкнул. Заговорил опять.
…А после того вскоре земля начала трястись. Край оврага ополз, и убилстайна из земли вышел. — Вамба посмотрел на Сигизмунда виновато. — Мы бы раньше к тебе пришли, ждать бы не заставили, но не знали — как. Ибо мнится нам: чудесные то пути, богам лишь ведомые, — Вамба с чувством взял Сигизмунда за руку. — Не думай, мы после твоего заступничества Лантхильду пальцем не трогали. Под богами ее посадили. Она под богами сидела, лучший кусок ела и спесью исходила. Вавила, понятно, уж и времена те позабыл, когда сватался к ней. Не вавилиного полета птица стала наша Лантхильда! Аттила ею гордился. Вот, мол, какую дщерь выпестовал!
— Погоди с дщерью, — остановил Сигизмунд. — Лиутар-то что? Сюда придет?
У Сигизмунда от всех этих “убилстайнов” и лиутаров ум за разум заходил.
Вамба остановил нетерпеливого “родовича”. Мол, погоди, не спеши. По порядку надобно излагать. Не скакать речью туда-сюда, подобно блохе.
…У нас в селе, после столь великих чудес — и ты, Сигисмундс, появился, и убилстайна страшный вылез — опять судить-рядить начали. И решили Лиутара призвать. Пусть разбирается…
Тут Вамба криво усмехнулся. Не без насмешки заметил, что к вождю Вавилу послали — как самого бездельного в селе.
Но известно всем и каждому, что скудоумен Вавила и двух слов сплести, как надлежит, не умеет. Не внял речам вавилиным Лиутар, сын Эрзариха, и лишь посмеялся. И вся дружина изрядно повеселилась, ибо так выходило, что желал Валамир, сын Гундамира, позор дочери своей скрыть и для того затеял самого военного вождя в сообщники и потатчики привлечь. А не умея измыслить чего-либо достойного, звал Валамир вождя и дружину страшиться простого булыжника и брюхатости дочери своей. Дескать, вместо того, чтобы булыжник сей с поля убрать, в слабомыслии своем Валамир, сын Гундамира, камня простого испугался и все село трястись от страха заставил. И смеялся Лиутар, а после страшно гневался и печалился над участью своей: о, Эрзарих, какая доля выпала сыну твоему — о благе народа печься, имея вместо опоры трусов и недоумков.
Так навлек позор на род валамиров скудоумный Вавила, а после винился и каялся.
В этом месте рассказа Вамбы Вавила встал и, хлопнув дверью, вышел. Осмотрительный скалкс, поразмыслив над случившемся, последовал за господином. В соседней комнате почти сразу забубнили голоса. Вавила что-то гневное говорил, скалкс поддакивал. И даже подзуживал, вроде. Скотина.
— Что это они, Морж? — спросила Аська.
— Вандалы, — пояснил Сигизмунд.
Вамба, судя по всему, был доволен. Речь его стала еще более доверительной.
…Ну вот, значит, Сегерих-то все ходил и смотрел на убилстайну. На третий же день после того, как Валамир никчемного Вавилу палками со двора гнал, сел Сегерих в хузе своем и сидеть стал. Думать-печалиться. Даже когда виру Валамиру присуждали за то, что Вавилу-воина палками гнал, не пошел Сегерих на тинг. Сидел и мучил себя — размышлял тяжко.
Истинно говорю тебе, Сигисмундс, поверь мне, так оно было. Иду, бывало, и вижу: Сегерих поутру корову выгоняет — а сам думает. И днем в поле работает — думает. У него лицо особенное, когда он думает. А к убилстайне ходить перестал.
И вот как-то раз в лютую непогоду, устав от дум, сорвался Сегерих с места и в бург поехал, к Лиутару. О чем с Лиутаром толковал — неведомо, но прислушался к речам Сегериха Лиутар-рикс.
А Лиутара в ту пору своя печаль грызла. Она всех нас грызет — для того и нужна нам бронетехника, чтобы от печали той оборониться. На полдень от нас племя появилось неспокойное. Неведомое племя. Говорили в бурге, дескать, с земель племя это кто-то сильный согнал. И вот ходит оно, где осесть ему — ищет. Оттого и мучили всех в бурге предчувствия войны большой. И из капища от жрецов вести неутешительные. Уста всех богов о Радагайсе говорят, кровавом и страшном. Мол, идет, идет Радагайс!
Последние слова Вамба произнес с трагическим подвывом. И глаза сделал страшные.
— Что за Радагайс? — спросил Сигизмунд. — Пугалка такая?
— Да нет, — сказала Вика, — не пугалка. Был такой страшненький товарищ. Кровушки попускал. Кстати, теперь я могу вам сказать, из какого года они прибыли.
— Из какого?
— Около четырехсотого.
— Нашей эры?
— Нашей.
— А с чего ты взяла?
— Радагайс. Не помню точно, в каком году, но где-то в самом начале пятого века откуда-то с севера на Римскую империю упал некто по имени Радагайс. Или Радагаст.
— В каком смысле — “упал”?
— В наихудшем. Явился во главе большой орды, навел страху на всех, в том числе и на германцев, кричал, что доберется до Рима и выпустит кровь из тамошних сенаторов… Его разбили в Италии. Всех, кого захватили в плен, распродали в рабство, а самому отрубили голову.
— А кто он был хоть, этот Радагаст?
— Ты знаешь, — медленно проговорила Вика, — есть такое мнение, что славянин.
— Начало пятого века, значит… — сказал Сигизмунд. — Полторы тысячи лет назад…
И посмотрел на Вамбу. Вамба явно не тянул на такой солидный возраст.
— Йай! — с жаром продолжал посланец седых веков (Вика переводила). — И в самом деле! Вникни же, Сигисмундс: на полдень — народ лютый, неведомый, к землям нашим подбирается, а где-то за горами, за долами, за лесами — ходит-рыщет Радагайс, еще более лютый! Вот как плохо, вот как страшно!
И хоть велик и могуч народ вандальский, но не бесконечна сила его. Посему внял Лиутар словам Сегериха. Про все доподлинно выспросил. И про то, как Лантхильда, дочь Валамира, сына Гундамира, в овраг сверзилась и что из этого проистекло. И про то, как убилстайна из земли чудесным и страшным образом выпростался. И как ты, Сигисмундс, муж великий и щедрый, махта-харья со всех сторон, допрежь убилстайны в овраге появился и к себе всех зазывал, добро суля. И в то вник Лиутар, сын Эрзариха, что края твои добром изобильны, людом же населены простоватым. И случилось так, что склонился Лиутар к уговорам Сегериха и решил приглашению твоему внять. С дружиною и со всеми родами вандальскими…
“Махта-харья” похолодел. Вика прыснула. Сигизмунд страшно озлился на нее, но смолчал.
— Так было решено промеж Сегерихом и Лиутаром, о чем и старейшинам доложить было велено: ежели ты, Сигисмундс, еще раз явишь себя, принять тебя с почестями, одарить и приглашению твоему последовать. И еще говорил Лиутар, что осенью поедет он по селам кормиться — тогда и привезет дары тебе.
Тут Вамба заметно пригорюнился.
…С Лиутаром-вождем так вышло. Сам он на убилстайну смотреть не поехал, недосуг было. Дружинников послал, а с ними одного своего десятника. Этот десятник… — Тут Вамба омрачился. Даже замолчал на время, собираясь с силами.
— Что? — с упавшим сердцем спросил Вику Сигизмунд. — Десятника еще ждать?
Вика переговорила с Вамбой. Перевела не без ехидства:
— Десятник тот — ох какой бедоносец. По правде сказать, жуткий он человек. Да и то вопрос, человек ли… Сам, говорит, из рекилингов-волков, отцом был в священной ярости зачат, матерью в священной ярости извергнут.
— Что значит — “человек ли”? — изумился Сигизмунд. — Оборотень, что ли?
— Может, кое-кто шутки ради такой облик принял…
— Кто?
Вамба многозначительно прикрыл один глаз ладонью. Вторым свирепо глянул на Сигизмунда. Вот, мол, кто!
— Вотан, — пояснила Вика. — Одноглазый бог. Отец богов.
— Вотан? Он что, тоже сюда намылился?
— Я думаю, Вотана не существует, — твердо сказала Вика.
Вамба услышал имя “Вотан” и испугался. Зашипел, головой затряс. Мол, зря не поминай, девка, кого не след!
Но про десятника рассказал.
…Этот десятник собой таков: один глаз у него выбит, бьется двумя мечами сразу, а щитом пренебрегает, кольчугой же — нет. Хищен, как волчище матерый. И удача у него своеобычная: все в бою полягут — он непременно живым выйдет. Израненным — это обязательно — но живым. Свое племя, рекилинги, давно уже его изгнали за неудачливость да свирепость. А Лиутару он чем-то глянулся.
— А что его к Лиутару-то, блин, понесло? — осведомился Сигизмунд. Он с удивлением обнаружил, что постепенно вник в длинную, мутную историю, рассказываемую Вамбой. Даже дикие, несусветные имена запоминать начал.
— Как оно вышло? — неспешно заговорил Вамба. Вика, переводя, прикрыла глаза и эпически покачивалась на табуретке. — Ушел этот бедоносец-то одноглазый от своего народа, от рекилингов, в одно село вандальское. Не в наше село, в другое. Наше село от бурга далеко стоит, а то село к бургу близко. Живет там человек по имени Велемуд. Этот Велемуд нам родня. Он нам такая родня, что если все дети и братья Велемуда умрут, а самого Велемуда убьют, то виру за Велемуда платить будут нашему отцу Валамиру. Такая вот родня.
Сигизмунду начало казаться, что ему пересказывают один из бесконечных мексиканских сериалов с непременным перечислением свадеб, рождений, родственных связей и похорон.
Он сделал последнюю отчаянную попытку разобраться.
— А этот одноглазый тебе кто?
— Вот я и говорю, — продолжал Вамба как ни в чем не бывало, — Жена Велемуда, — она одноглазому племянницей приходится. Понял теперь? И вот этот одноглазый вошел в доверие у Лиутара, и дал ему Лиутар большой десяток воинов.
— Что за большой десяток? — спросил Сигизмунд у Вики.
— Ну, это десять человек, только больше.
— Больше чего?
— Больше десяти. Большой же десяток.
— Может, дюжина?
— Ты знаешь, такая дюжина и пятнадцать человек может насчитывать…
— Господи, ужас какой! Как же они в числах разбираются? — простонал Сигизмунд, представив себе Вамбу в супермаркете у кассы.
— Не беспокойся, — сказала Вика сухо, — они хоть и варвары, но своего не упускают.
— Бог ты мой! — возопил Сигизмунд.
— Вот и я о том, — подхватил Вамба, поняв эту реплику по-своему. — Опечалились все вандалы, когда Лиутар одноглазого приветил. Ибо опасались, как бы не принес бедоносец новой беды.
Сигизмунд сидел, подперев щеку рукой и глядя в одну точку. Терпеливо ждал окончания пространного повествования Вамбы.
— И вот этого-то одноглазого, — с удовольствием вещал Вамба, — и отрядил Лиутар убилстайну смотреть. С ним еще трое из бурга отправились. Не пристало воину долго распространяться о таких делах и болтать языком, точно женщина у колодца, и потому не стану я подробно рассказывать, кем были те трое воинов, что вместе с одноглазым убилстайну смотрели. Ни о родстве их не расскажу, ни о подвигах их не поведаю. Однако пускай поверит мне Сигисмундс, что были то знатные и испытанные воины, умом не обделенные.
— Слушай, Виктория, как ты все это переводишь? — спросил Сигизмунд.
Дидис прекратил орать так же неожиданно, как и начал.
— А я в его пьесе “Фетяска” играю! — продолжала Аська. — Все, Вика, бери бумагу, пишем заявление! Три заявления пишем! Мы все его знаем! И родителей его знаем! И подтверждаем! Мы всем литературным объединением к нему в Дубоссары ездили! Поклониться! Мэтру! Отцу его, в смысле! За него Балканский фонд при ЮНЕСКО хлопочет, он все равно уедет за границу. По нему Париж плачет!
— Гражданка. Как я его отпущу? У него ни документов, ни объяснений никаких. Кто он такой? — раздельно проговорил невредный мент.
— Так я же вам объяс…
— Все, гражданка. До свидания. Разберемся, отпустим, зря держать не будем.
— Напрасно вы так! — со слезой выкрикнула Аська. — Но все равно, вы заявления обязаны принять! И завизировать! Пойдем, Вика!
Они вылетели из ментовки.
Мент помолчал. Перевел взгляд на Сигизмунда.
Сигизмунд достал из-под куртки бутылку хорошей водки и сказал спокойно:
— Мы вас очень просим.
Мент бутылку взял. Спросил:
— Он что, правда драматург?
— Правда. И очень серьезный.
— Дела, — хмыкнул мент. — Да ладно. На мужике, вроде, не висит ничего, кроме мелкого хулиганства… Штраф придется заплатить…
* * *
Узнав о том, что виру за жлобское поведение Дидиса внес Сигизмунд, Вавила разволновался. Попытался компенсировать ущерб. Даже Дидиса ему всучить попробовал. Объяснял через Вику, что Дидис даром что скалкс — очень хорошего рода.
История приобретения Вавилой Вандаловичем гражданина Дидиса, албано-дубоссарского драматурга, раба и поэта, выглядела исключительно странной и дикой.
Как понял из сбивчивого перевода Вики Сигизмунд, разразилась как-то раз в Вандалии какая-то война. Точнее, интервенция. Вторглась огроменная рать неведомых Сигизмунду людей — гепидов. Видать, особая разновидность дикарей, из Петербурга от вандалов не отличимая.
И была между ними великая сеча. И жестокая. В ходе той сечи и вышло так, что продали гепиды Дидиса Вавиле-воину за мешок жратвы. Плохо у них со жратвой в ту пору обстояло. А Дидис был у гепидов на подхвате. Уже тогда рабствовал. Тот же человек, который продал, страшный и свирепый (по утверждению Вавилы), между двумя взмахами боевого топора успел поведать, клянясь и божась, что откуда этот Дидис — то неведомо, но рода, по всему видно, очень хорошего.
Дидис, сидевший рядом, отсвечивая битой мордой конокрада, согласно кивал. Мол, да — хорошего он рода. Весьма хорошего.
— Мутная история, — сказал Сигизмунд. — Слушай, Вика, спроси его: когда это я их в гости приглашал?
Вика перевела вопрос. Вавила изумился, вытаращив голубые глаза, а потом пришел в неистовое веселье. Начал бить кулаком по колену, хохотать и подпрыгивать. Ну ты, махта-харья, и даешь! Экий все-таки ты шутник! А в овраге кто стоял? И жесты зазывающие делал?
— Какие жесты… — простонал Сигизмунд. — Вика, спроси у него… Пусть покажет, что ли.
Вавила с готовностью вскочил. Встал, отклячив зад, будто живот у него схватило. Сделал умильное лицо. Рот разинул. Глаза выпучил. И начал двигать руками в замедленном темпе, будто загребал под себя что-то. Затем за горло ладонями схватился, будто блевать наладился.
Дидис что-то сказал. Вика перевела, злорадствуя:
— Половина села вас, Сигизмунд Борисович, в таком виде наблюдать изволила. — И прошипела: — Свинья пьяная!
Сигизмунд задумался. Смутно забрезжила какая-то разгадка. Овраг. Овраг…
— Как я руками делал? — переспросил он.
Вавила не без удовольствия повторил. Добавил что-то.
Вика перевела:
— Он говорит, ты бледный был.
Вамба уточнил. Вика сообщила:
— И дерево сквозь тебя просвечивало.
Овраг!
Анахрон. Странное видение, провал, уходящий вверх склон… попытка выбраться… спастись… удушье… Точно, овраг!
— Это Анахрон, — сказал Сигизмунд. — О господи! Это я в Анахрон провалился. Накатило… А коза там была?
— Какая коза?
— Ме-е-е-е… Гайтс!
Услышав слово “гайтс”, Вавила разразился длинной тирадой. Ты, Сигисмундс, слушай-слушай, как оно было-то. Мы Лантхильду уже совсем живьем в землю зарыть надумали. А тут оппаньки — приглашение! От тебя! Мол, кончайте, мужики, фигней маяться, лучше дуйте ко мне — озолочу! Руками-то как загребал, все показывал, зазывал! Мани-ил!.. А? Лантхильда и говорит: попасть, говорит, в ту землю просто — как будет гул, ступайте в овраг, вас и подберут.
— Кто подберет?
— Хрен знает, — вольно переводила вандальские речи Вика, — может, боги… Может, духи какие… Ты, кстати, кому поклоняешься?
Сигизмунд подумал немного и сказал:
— Ну… Икона есть Божьей Матери, а вообще — не знаю…
…И вот, — зудел Вавила, — все случилось по слову Лантхильды. Земля загудела. Пошли мы в овраг — Вамба, я и скалкс с нами. Скалкса взяли, чтобы добро перетаскивал. А Лантхильда-то уж как заслышала, что боги из-под земли заговорили, — так подхватилась и бежать. Не удержали… И козу за собой тащит…
Сигизмунд призадумался над услышанным. Сказал Аське с Викой:
— Выходит, там не я, а что-то вроде голограммы моей было? Спроси, а что я еще делал в овраге?
Вамба захохотал.
— В точку, Сигисмундс! Знаешь, как оно было? Сперва ты махонький нам явился. А потом раз! — и до небес взметнулся. И скривился непотребно. Зубищи — во! Глазищи — ужас!
— Ты, Вамба, точно под себя наложил, — перебил Вавила. — Вы все там под себя наложили. А я сразу смекнул: это махта-харья Сигисмундс нас в гости к себе зазывает веселиться-тешиться.
Вандалы приветливо лыбились. Сигизмунд смотрел на них, и делалось ему все пасмурнее и пасмурнее.
— Пойду-ка я пройдусь, — сказал он Вике. — Вернусь через полчасика.
* * *
Добрел до “культурного центра”. Пошарил в карманах. Набралось на четыре бутылки пива. Одну выпил прямо у ларька — с мыслями собирался.
Стало быть, вот как оно в глазах Вамбы с Вавилой все выглядит. Вернулась Лантхильда, беременная, при очках от “Мильденбергероптик” и в секондхендовском шмотье. Рассказывала разные чудеса. Ее, натурально, мудрые сельчане решили убить. Чтоб другим неповадно.
Но тут Анахрон дернулся в темпоральной судороге и — спроектировал в овраг подобие С.Б.Моржа. На переброс, видать, силенок у ржавеющего монстра не хватило. Подобие было сперва мелким, и поэтому вандалы к нему даже и прислушиваться не стали. Но затем, по неведомой прихоти Анахрона, подобие вдруг невыносимо возросло и сделалось устрашающим. Тут все варвары разом зауважали и начали вникать.
Вникли.
Стукнуло им в голову, будто зазывает их С.Б.Морж к себе в гости. Лантхильда, разумеется, именно эту теорию всячески пропагандировала. Ее понять можно. Конечно, зазывает! Ее, Лантхильдочку, с братиком. Ну и Вавилка противный пусть идет тоже.
Старая сволочь Анахрон молчал пятьдесят лет, а тут вдруг ожил — ровно Везувий. Заизвергался, блин. Дальше — по тексту: подземный гул, вся честная компания устремляется в овраг, полная радужных надежд… Лантхильда козу на веревке тащит… Странно, а что их так мало явилось? Шли бы уж целым племенем. Что мелочиться-то? Вика вон ему все уши прожужжала своим Великим переселением народов…
Вывод. Вандалы не подозревают о том, что их появление здесь — случайность. Это первое. И второе: они явно не знают, что домой им так просто не вернуться. Ближайшая задача — выяснить, как они видят программу своего пребывания в Северной Пальмире.
С этими мыслями Сигизмунд вернулся домой.
Выставил три бутылки пива. Молвил серьезно:
— Так, дамы и господа. А теперь поговорим начистоту.
* * *
Как и подозревал Сигизмунд, “родовичи” предполагали качать товар с реки Быстротечной в Петербург и из Петербурга на реку Быстротечную. В челноки рвались. Главное, втолковывал Вавила Сигизмунду (а глаза у Вавилы ясные и чистые, как небушко), чтобы Лиутар, сын Эрзариха, раньше времени не наложил загребущую лапу на петербургскую соль. Лиутар — это ихний военный вождь. Чрезвычайно алчный мужик. Он, Лиутар, из-за соли смертно воевал с гепидским вождем, Афарой-Солеваром. Афара на соли сидит, богатый — страсть! Лиутар ему завидует. Лиутара все равно в бизнес главным брать придется. Но это надо как-то по-умному обтяпать.
А если Вамба с Вавилой начнут из Питера соль возить в свою Вандалию, то обогатятся через то невыносимо и процветут. Это Сигисмундсу понятно быть должно.
Ты, махта-харья, не опасайся, внакладе не останешься. На реке Быстротечной тоже, между прочим, не лаптем щи хлебают. Есть, что на рынок выкинуть. Мед. Шкуры звериные. Кстати, можно и рабами приторговывать. Конечно, рабы — это так, подспорье. Главное — пшеница там неплохо урождается.
Слушал Сигизмунд бизнес-планы Вавилы и мрачнел все больше и больше. Схематически идеи Вавилы с Вамбой можно было представить следующим образом:
//схема номер 1: Санкт-Петербург — река Быстротечная //
Сигизмунд вдруг поддался азартному напору Вавилы. Размечтался: а если пшеницу посеять на черноземах в ста эпохах и в один год снять сто урожаев — это же как можно процвесть! Черноземы-то нетронутые! А сорта взять наилучшие, нынешние! Ух ты, подумать страшно. А можно и не пшеницу сеять. А например кукурузу.
В голове замелькали образы сенокосилок, всяких там плугов и борон…
Тут вмешался Вамба.
…Чушь говорит Вавила. Иначе надо. Бронетехнику надо возить, стволы и прочее там. К Лиутару надо идти и говорить про танки и автоматы. Лиутар поднимется над всеми. Теодобада-рекилинга к ногтю прижмет! А через Лиутара и ты, Сигисмундс, поднимешься. Станешь велик. Лиутар — он там будет. А ты — здесь. Клятвами верности обменяетесь. Ты ему — подарки, конечно. Он тебя тоже не обидит. Коня даст. Лиутар — мужик отличный. Да что коня! Что хошь даст. Сбрую, оружие. У него же до фига всего припасено. А вокруг тебя и мы жить станем. Ведь не обидишь же нас, родню?
Слушай, Сигисмундс, когда ты сперва в овраге воздвигся, к веселью нас приглашая, а после нам железный сундук с разным бросил, шуткуя, — мы ведь самого Лиутара позвали. Лиутар приехал. Самолично содержимое сундука перебрал, все как есть осмотрел и ощупал. Дивился много. А потом сундук-то исчез. Расточился! Прямо при Лиутаре. Дружина тоже видела. Дивились все.
…Стало быть, пропавший мусорный бак нашелся. Воистину — иные вещи, как и люди, имеют свою судьбу. Сперва шоферюгу мусоровоза до глубины души потряс — исчезновением, затем вандальского вождя с дружиною — появлением… В каких ныне эпохах, любопытно бы узнать, обретается неприкаянная собственность “Спецтранса”?
Ладно, к херам бак. Что же там на самом-то деле произошло?
* * *
Оказалось — вот что. Это Вамба Сигизмунду — с викиной помощью — доверительно начал рассказывать.
…Когда убилстайна из земли вылез, — случилось уже после того, как ты, Сигисмундс, приходил нас звать, — так вот, когда вылез убилстайна — Сегерих забеспокоился. И то сказать, — ведь его поле выходит узким концом прямо к месту, где убилстайна из земли вылез.
— Что еще за убилстайна? — спросил у Вики Сигизмунд.
Та пожала плечами.
— Не знаю. Что-то вроде “зло-камня”. Если дословно.
Вавила слушал, поблескивая глазами, на месте ерзал — видно было, что только и ждет мгновения вклиниться.
И дождался. Влез с подробностями.
…Лантхильда всему селу с детства посмешищем была. Вечно в какие-то истории влипала. А тут — сев. Перед севом что надо делать? Правильно. Поля объехать. И чтоб девственница ехала. Так вышло, что Лантхильду-то и выбрали. Все еще смеялись — думали, что же нелепая на этот раз выкинет?
Поле Сегериха — оно прямо к оврагу выходит. Ну вот, идут волы краем оврага, Лантхильду везут. У ней лунница золотая на шее. Едет, красуется, гордится. Не была бы такой косорукой, так и вовсе хороша девка.
И вдруг — ба-бах! Гул пошел. Волы — животные серьезные, не понесут. Все как было, так и осталось. Ну, повозка накренилась немного… Эка невидаль. Так эта дура ухитрилась сверзиться в овраг — и тю-тю. Думали, шею себе сломала… Искали-искали. Нету! А через два дня является. И уже беременная. И в шубе из шкуры невиданной. Говорит, это махта-харья Сигисмундс, муж мой, такого зверя убил…
Сбить Вамбу с мысли оказалось не так-то просто. Дождавшись, чтоб Вавила сделал паузу — дыхание перевести — Вамба повел расказ дальше.
…Вылез, значит, убилстайна — черный, страшный. И стоит. А Сегерих ходит и смотрит. День ходит, два ходит, покоя не знает — будто порчу на него навели. Подойдет, встанет и смотрит. То пальцем его потрогает, то в голове почешет. А убилстайна грозен.
— Похоже, это зонд-передатчик, — пробормотал Сигизмунд.
Вамба глянул на Сигизмунда и кивнул.
— Йаа, Сигисмундс, убилстайна.
Солнце уже на зиму повернуло, а Сегерих все сам не свой. В поле трудится, а нет-нет, да на убилстайну взгляд бросит.
Толковали старейшины промеж собой, как с убилстайной быть. К убилстайне ходили. Но молчал убилстайна.
Хотели к жрецам в капище послать и в бург к военному вождю. Вот бы приехал Лиутар, сын Эрзариха, и решил, что делать. И с Лантхильдой бы что-нибудь присоветовал: убить ли ее, как многие в селе предлагали, или же в капище отвести, посвятив божеству Сигисмундсу, от которого понесла…
Вавила подхватил — невмоготу, видать, было слушать, как Вамба рассказывает, слова вставить не дает.
…Мы-то сперва как думали? (Это Вавила зачастил.) Думали Лантхильду-то на месте порешить. Мало ли кто под видом дочери Валамира в село явился. А после так соображать начали. Божество, что Лантхильду схитило, по всему видать, незлое. Плодородное. Вот и девка вернулась непраздная. И одета хорошо. На носу стекла как глаза вторые. Все перепробовали. Чудно сквозь них смотреть. Она говорит — ей так лучше видно. И то заметно, не такая неловкая стала.
Но тут хуз у соседа сгорел. И Лантхильда сидит какая-то хмурая, будто сглазили ее. И народ в селе болеть вдруг начал через одного. Хворь вредная, дети — те особенно сильно болели. А раб один так и вовсе помер. Тут уж всем ясно стало, точно — несчастье баба принесла, того и гляди урожая лишимся. Решили Лантхильду, дочь Валамира, в землю зарыть — и зло вместе с нею истребить.
И уже совсем к Лантхильде с этим подступились, как вдруг ты, Сигисмундс, в овраге появляешься! Ростом был поначалу мал, а ликом грозен. И ногтями себя за горло в священной ярости терзал. Затем вдруг ростом увеличился безмерно, до небес возрос, изогнулся радугой, за край земли уйдя. И разными цветами переливаться стал. Все на землю попадали в страхе и изумлении. А ты, Сигисмундс, опять уменьшился, голову из-за леса выпростал, ликом подобрел и руками нас зазывать стал к себе…
Вавила сделал несколько приглашающих жестов, показывая, как именно Сигизмунд “зазывал”.
Вамба хмыкнул. Заговорил опять.
…А после того вскоре земля начала трястись. Край оврага ополз, и убилстайна из земли вышел. — Вамба посмотрел на Сигизмунда виновато. — Мы бы раньше к тебе пришли, ждать бы не заставили, но не знали — как. Ибо мнится нам: чудесные то пути, богам лишь ведомые, — Вамба с чувством взял Сигизмунда за руку. — Не думай, мы после твоего заступничества Лантхильду пальцем не трогали. Под богами ее посадили. Она под богами сидела, лучший кусок ела и спесью исходила. Вавила, понятно, уж и времена те позабыл, когда сватался к ней. Не вавилиного полета птица стала наша Лантхильда! Аттила ею гордился. Вот, мол, какую дщерь выпестовал!
— Погоди с дщерью, — остановил Сигизмунд. — Лиутар-то что? Сюда придет?
У Сигизмунда от всех этих “убилстайнов” и лиутаров ум за разум заходил.
Вамба остановил нетерпеливого “родовича”. Мол, погоди, не спеши. По порядку надобно излагать. Не скакать речью туда-сюда, подобно блохе.
…У нас в селе, после столь великих чудес — и ты, Сигисмундс, появился, и убилстайна страшный вылез — опять судить-рядить начали. И решили Лиутара призвать. Пусть разбирается…
Тут Вамба криво усмехнулся. Не без насмешки заметил, что к вождю Вавилу послали — как самого бездельного в селе.
Но известно всем и каждому, что скудоумен Вавила и двух слов сплести, как надлежит, не умеет. Не внял речам вавилиным Лиутар, сын Эрзариха, и лишь посмеялся. И вся дружина изрядно повеселилась, ибо так выходило, что желал Валамир, сын Гундамира, позор дочери своей скрыть и для того затеял самого военного вождя в сообщники и потатчики привлечь. А не умея измыслить чего-либо достойного, звал Валамир вождя и дружину страшиться простого булыжника и брюхатости дочери своей. Дескать, вместо того, чтобы булыжник сей с поля убрать, в слабомыслии своем Валамир, сын Гундамира, камня простого испугался и все село трястись от страха заставил. И смеялся Лиутар, а после страшно гневался и печалился над участью своей: о, Эрзарих, какая доля выпала сыну твоему — о благе народа печься, имея вместо опоры трусов и недоумков.
Так навлек позор на род валамиров скудоумный Вавила, а после винился и каялся.
В этом месте рассказа Вамбы Вавила встал и, хлопнув дверью, вышел. Осмотрительный скалкс, поразмыслив над случившемся, последовал за господином. В соседней комнате почти сразу забубнили голоса. Вавила что-то гневное говорил, скалкс поддакивал. И даже подзуживал, вроде. Скотина.
— Что это они, Морж? — спросила Аська.
— Вандалы, — пояснил Сигизмунд.
Вамба, судя по всему, был доволен. Речь его стала еще более доверительной.
…Ну вот, значит, Сегерих-то все ходил и смотрел на убилстайну. На третий же день после того, как Валамир никчемного Вавилу палками со двора гнал, сел Сегерих в хузе своем и сидеть стал. Думать-печалиться. Даже когда виру Валамиру присуждали за то, что Вавилу-воина палками гнал, не пошел Сегерих на тинг. Сидел и мучил себя — размышлял тяжко.
Истинно говорю тебе, Сигисмундс, поверь мне, так оно было. Иду, бывало, и вижу: Сегерих поутру корову выгоняет — а сам думает. И днем в поле работает — думает. У него лицо особенное, когда он думает. А к убилстайне ходить перестал.
И вот как-то раз в лютую непогоду, устав от дум, сорвался Сегерих с места и в бург поехал, к Лиутару. О чем с Лиутаром толковал — неведомо, но прислушался к речам Сегериха Лиутар-рикс.
А Лиутара в ту пору своя печаль грызла. Она всех нас грызет — для того и нужна нам бронетехника, чтобы от печали той оборониться. На полдень от нас племя появилось неспокойное. Неведомое племя. Говорили в бурге, дескать, с земель племя это кто-то сильный согнал. И вот ходит оно, где осесть ему — ищет. Оттого и мучили всех в бурге предчувствия войны большой. И из капища от жрецов вести неутешительные. Уста всех богов о Радагайсе говорят, кровавом и страшном. Мол, идет, идет Радагайс!
Последние слова Вамба произнес с трагическим подвывом. И глаза сделал страшные.
— Что за Радагайс? — спросил Сигизмунд. — Пугалка такая?
— Да нет, — сказала Вика, — не пугалка. Был такой страшненький товарищ. Кровушки попускал. Кстати, теперь я могу вам сказать, из какого года они прибыли.
— Из какого?
— Около четырехсотого.
— Нашей эры?
— Нашей.
— А с чего ты взяла?
— Радагайс. Не помню точно, в каком году, но где-то в самом начале пятого века откуда-то с севера на Римскую империю упал некто по имени Радагайс. Или Радагаст.
— В каком смысле — “упал”?
— В наихудшем. Явился во главе большой орды, навел страху на всех, в том числе и на германцев, кричал, что доберется до Рима и выпустит кровь из тамошних сенаторов… Его разбили в Италии. Всех, кого захватили в плен, распродали в рабство, а самому отрубили голову.
— А кто он был хоть, этот Радагаст?
— Ты знаешь, — медленно проговорила Вика, — есть такое мнение, что славянин.
— Начало пятого века, значит… — сказал Сигизмунд. — Полторы тысячи лет назад…
И посмотрел на Вамбу. Вамба явно не тянул на такой солидный возраст.
— Йай! — с жаром продолжал посланец седых веков (Вика переводила). — И в самом деле! Вникни же, Сигисмундс: на полдень — народ лютый, неведомый, к землям нашим подбирается, а где-то за горами, за долами, за лесами — ходит-рыщет Радагайс, еще более лютый! Вот как плохо, вот как страшно!
И хоть велик и могуч народ вандальский, но не бесконечна сила его. Посему внял Лиутар словам Сегериха. Про все доподлинно выспросил. И про то, как Лантхильда, дочь Валамира, сына Гундамира, в овраг сверзилась и что из этого проистекло. И про то, как убилстайна из земли чудесным и страшным образом выпростался. И как ты, Сигисмундс, муж великий и щедрый, махта-харья со всех сторон, допрежь убилстайны в овраге появился и к себе всех зазывал, добро суля. И в то вник Лиутар, сын Эрзариха, что края твои добром изобильны, людом же населены простоватым. И случилось так, что склонился Лиутар к уговорам Сегериха и решил приглашению твоему внять. С дружиною и со всеми родами вандальскими…
“Махта-харья” похолодел. Вика прыснула. Сигизмунд страшно озлился на нее, но смолчал.
— Так было решено промеж Сегерихом и Лиутаром, о чем и старейшинам доложить было велено: ежели ты, Сигисмундс, еще раз явишь себя, принять тебя с почестями, одарить и приглашению твоему последовать. И еще говорил Лиутар, что осенью поедет он по селам кормиться — тогда и привезет дары тебе.
Тут Вамба заметно пригорюнился.
…С Лиутаром-вождем так вышло. Сам он на убилстайну смотреть не поехал, недосуг было. Дружинников послал, а с ними одного своего десятника. Этот десятник… — Тут Вамба омрачился. Даже замолчал на время, собираясь с силами.
— Что? — с упавшим сердцем спросил Вику Сигизмунд. — Десятника еще ждать?
Вика переговорила с Вамбой. Перевела не без ехидства:
— Десятник тот — ох какой бедоносец. По правде сказать, жуткий он человек. Да и то вопрос, человек ли… Сам, говорит, из рекилингов-волков, отцом был в священной ярости зачат, матерью в священной ярости извергнут.
— Что значит — “человек ли”? — изумился Сигизмунд. — Оборотень, что ли?
— Может, кое-кто шутки ради такой облик принял…
— Кто?
Вамба многозначительно прикрыл один глаз ладонью. Вторым свирепо глянул на Сигизмунда. Вот, мол, кто!
— Вотан, — пояснила Вика. — Одноглазый бог. Отец богов.
— Вотан? Он что, тоже сюда намылился?
— Я думаю, Вотана не существует, — твердо сказала Вика.
Вамба услышал имя “Вотан” и испугался. Зашипел, головой затряс. Мол, зря не поминай, девка, кого не след!
Но про десятника рассказал.
…Этот десятник собой таков: один глаз у него выбит, бьется двумя мечами сразу, а щитом пренебрегает, кольчугой же — нет. Хищен, как волчище матерый. И удача у него своеобычная: все в бою полягут — он непременно живым выйдет. Израненным — это обязательно — но живым. Свое племя, рекилинги, давно уже его изгнали за неудачливость да свирепость. А Лиутару он чем-то глянулся.
— А что его к Лиутару-то, блин, понесло? — осведомился Сигизмунд. Он с удивлением обнаружил, что постепенно вник в длинную, мутную историю, рассказываемую Вамбой. Даже дикие, несусветные имена запоминать начал.
— Как оно вышло? — неспешно заговорил Вамба. Вика, переводя, прикрыла глаза и эпически покачивалась на табуретке. — Ушел этот бедоносец-то одноглазый от своего народа, от рекилингов, в одно село вандальское. Не в наше село, в другое. Наше село от бурга далеко стоит, а то село к бургу близко. Живет там человек по имени Велемуд. Этот Велемуд нам родня. Он нам такая родня, что если все дети и братья Велемуда умрут, а самого Велемуда убьют, то виру за Велемуда платить будут нашему отцу Валамиру. Такая вот родня.
Сигизмунду начало казаться, что ему пересказывают один из бесконечных мексиканских сериалов с непременным перечислением свадеб, рождений, родственных связей и похорон.
Он сделал последнюю отчаянную попытку разобраться.
— А этот одноглазый тебе кто?
— Вот я и говорю, — продолжал Вамба как ни в чем не бывало, — Жена Велемуда, — она одноглазому племянницей приходится. Понял теперь? И вот этот одноглазый вошел в доверие у Лиутара, и дал ему Лиутар большой десяток воинов.
— Что за большой десяток? — спросил Сигизмунд у Вики.
— Ну, это десять человек, только больше.
— Больше чего?
— Больше десяти. Большой же десяток.
— Может, дюжина?
— Ты знаешь, такая дюжина и пятнадцать человек может насчитывать…
— Господи, ужас какой! Как же они в числах разбираются? — простонал Сигизмунд, представив себе Вамбу в супермаркете у кассы.
— Не беспокойся, — сказала Вика сухо, — они хоть и варвары, но своего не упускают.
— Бог ты мой! — возопил Сигизмунд.
— Вот и я о том, — подхватил Вамба, поняв эту реплику по-своему. — Опечалились все вандалы, когда Лиутар одноглазого приветил. Ибо опасались, как бы не принес бедоносец новой беды.
Сигизмунд сидел, подперев щеку рукой и глядя в одну точку. Терпеливо ждал окончания пространного повествования Вамбы.
— И вот этого-то одноглазого, — с удовольствием вещал Вамба, — и отрядил Лиутар убилстайну смотреть. С ним еще трое из бурга отправились. Не пристало воину долго распространяться о таких делах и болтать языком, точно женщина у колодца, и потому не стану я подробно рассказывать, кем были те трое воинов, что вместе с одноглазым убилстайну смотрели. Ни о родстве их не расскажу, ни о подвигах их не поведаю. Однако пускай поверит мне Сигисмундс, что были то знатные и испытанные воины, умом не обделенные.
— Слушай, Виктория, как ты все это переводишь? — спросил Сигизмунд.