– Он в Каиффе? – спросила Агарь.
   – Да. Он приезжает из Наплузы каждый раз, когда пароход привозит колонистов.
   – Он, может быть, будет здесь сегодня вечером?
   – Ну, в этом я сомневаюсь, красавица. Он не из завсегдатаев кафе.
   – Он был здесь всего два раза, – заметил Павел Трумбетта, один из наиболее ярых поклонников Агари, – и именно после того, как ты приехала. Он, я заметил, ухаживает за тобой.
   – Ты ничего не понимаешь, – возразил Петр Стефаниди, очень красивый мальчик. – Она в него влюблена.
   – Вы оба идиоты, – сказала Агарь. – В прошлый раз он первый меня пригласил. Опередите его сегодня и увидите, сделаю ли я хоть шаг по направлению к его столу, если, конечно, за вашим будет шампанское.
   – Браво, – закричали они, – согласны!
   Вечером, как Агарь и предвидела, Кохбас сидел на своем месте, за тем же столом.
   Она танцевала, как и в прошлый раз, и как в прошлый раз к ней подошел лакей.
   – Мадемуазель Жессика, господин в очках просит вас к своему столу.
   – Скажи ему, что я приглашена на весь вечер, – ответила она и пошла к расшумевшимся от приличного количества уже опустошенных бутылок молодым людям.
   Принесли еще шампанского, и возобновилась оргия. Кохбас неподвижно сидел за своим столом. Казалось, что веки за черными стеклами сомкнулись.
   – Никогда еще Жессика не была такой веселой, – заметил пивший из бокала танцовщицы молодой Трумбетта.
   – Посмотрите на ее любовника, – сказал Петр Стефаниди. – Вот так гадкая обезьяна.
   Он прижал к себе Агарь, губами прикасаясь к ее шее, плечам и груди.
   – Ого! Ого! – закричали остальные.
   Но она не оттолкнула его.
   К часу суматоха и количество пустых бутылок только увеличились. Исаак Кохбас все еще не уходил.
   Пользуясь невниманием своих совсем опьяневших обожателей, Агарь на несколько секунд скрылась. Входя в зал, она на пороге нос к носу столкнулась с Кохбасом.
   Он взял ее за руки, и она услышала его глухое бормотание.
   – Не стыдно вам?
   – Что? – надменно спросила она.
   – Я повторяю, не стыдно вам?
   – Да пустите меня!
   Но так как он только крепче сжимал ее руки, она совсем вышла из себя.
   – Не стыдно ли мне? О! Я отлично понимаю! Ваша гордость уязвлена при виде дочери народа избранного в объятиях изгоев. Если тебе это не нравится, знаешь, цена для всех одна! Вот так, чудак! Да пустите вы меня!
   Последнюю фразу она почти прокричала.
   Все сидевшие на террасе обернулись. Посыпались замечания и протесты.
   Исаак Кохбас покачнулся. Он, казалось, колебался, потом вдруг яростно оттолкнул Агарь и исчез во мраке улицы.
   На следующий день, после мучительной бессонной ночи Агарь к часу аперитива пришла в кафе. На террасе еще никого не было за исключением Исаака Кохбаса, сидевшего все за тем же столом.
   Он подошел к ней.
   – Я должен извиниться перед вами, – сказал он. – Посидите со мной минуту, чтобы доказать мне, что вы на меня не сердитесь.
   Она повиновалась, смущенная, сконфуженная.
   – Скажите, что вы простили меня.
   – Мне тоже надо извиниться, – пробормотала она, – я слишком много выпила.
   – Мы оба достойны жалости.
   Они замолчали. Страшно взволнованная, Агарь машинально вертела соломинку в налитом ей лакеем лимонаде.
   – Вы уезжаете? – сказала она наконец.
   – Завтра утром. Следующий пароход с эмигрантами прибывает шестого апреля. Вы третьего апреля возвращаетесь в Египет, через десять дней, не так ли?
   – Да.
   – Мы, значит, больше не увидимся.
   Она ничего не ответила.
   – Слушайте, – сказал он, – слушайте. – Его чудесный музыкальный голос будто сломался. – Если я вас о чем-то попрошу, сделаете вы это для меня?
   – Что?
   – Вам сказали много дурного о нашем творении. Я хочу, чтобы вы увидели, что вам солгали, что мы не обманываем наших братьев и что сами не обманываемся. Вы вернетесь к вашей жизни, направляя свои стопы туда, куда укажет вам ваша судьба. Пусть ваше свидетельство и не принесет нам пользы, но не нужно, чтобы оно причинило нам вред.
   – Что же для этого надо?
   – Завтра в полдень я уезжаю на автомобиле. Вы свободны до пяти часов, не правда ли? Так вот, проводите меня. О! Не очень далеко. Всего каких-нибудь тридцать пять километров. Этого достаточно, чтобы дать вам понять, как мы идем к нашей цели. Я поеду дальше, а вы в том же автомобиле вернетесь в Каиффу. Скажите же, что вы согласны.
   – Согласна.
   Он с волнением взял ее за руки.
   – Мадемуазель Жессика… – начал он.
   – Не называйте меня так, – произнесла она глухим голосом. – Это не мое имя. Меня зовут Агарь, Агарь Мозес.

IV

   Вернувшись домой, Агарь большую часть ночи провела за починкой старого дорожного костюма, который она долго носила и думала уже бросить.
   В полдень, придя на условленное место, площадь перед вокзалом, она встретилась с Кохбасом. Лицо ее закрывала густая вуаль.
   Исаак Кохбас о чем-то спорил с окружавшими его, сильно жестикулировавшими женщинами и мужчинами.
   Завидев Агарь, он поспешно пошел ей навстречу.
   – Благодарю вас. До последней минуты я боялся, что вам что-нибудь помешает, что вы не придете, – сказал он.
   – Я ведь обещала.
   – Простите, вам придется четверть часа подождать. Нужно выполнить несколько формальностей, касающихся паспортов. Вечно одно и то же: вместо того чтобы устранить такого рода трудности, их, наоборот, создают. Каиффа, видите ли, пока нейтральная зона. Мы здесь еще не совсем дома.
   Он говорил со странным оживлением; улыбка освещала его худое лицо. Казалось, он был счастлив.
   Агарь уселась на скамейку у самого входа в дом, где находился контрольный пункт.
   Оттуда ей очень удобно было наблюдать за вновь прибывшими колонистами.
   Сойдя накануне с парохода, они готовились после тщательной проверки бумаг к посадке в автобус, который развезет их по колониям. Колонистов было одиннадцать: восемь мужчин и три женщины. Мужчин нельзя было принять ни за рабочих, ни за крестьян. Их одежда говорила о претенциозности бедняков, которая пользуется таким успехом у посетителей некоторых монпарнасских кафе. Только на одном из них был черный классический кафтан и круглая шапка, кроме того он носил длинные пейсы. Остальные, очевидно, держались от него в стороне, женщины с коротко остриженными волосами и красивыми, правильными, отмеченными страданием и насмешкой лицами напоминали анархисток.
   Одетые в жалкие лохмотья, они с недоброжелательством поглядывали на Агарь.
   Наконец, покончив с формальностями, колонисты расселись на двух противоположных скамейках автобуса: шесть по одну сторону, пять – по другую. Свой убогий багаж они сунули себе под ноги.
   Исаак Кохбас отдал по-английски несколько приказаний шоферу, и тяжелая машина тронулась.
   Со вздохом облегчения Кохбас вернулся к Агари.
   – Вы слишком много трудитесь, – заметила последняя.
   – О! – возразил он. – Мне хотелось бы большего!
   Гудок приближавшегося маленького автомобиля прервал его.
   – Вот и машина нас предупреждает, что время не ждет, – улыбнулся он. – Она вас и привезет обратно часа через четыре. Садитесь, пожалуйста.
   Вид открывался великолепный.
   Вершины Кармеля, поросшие травой, к югу совсем закрывали небесную лазурь. К западу, насколько хватало глаз, тянулись поля, зеленеющие луга, точно поясом окруженные синим морем и цепью Сирийских гор.
   – Saint Jean d'Acre, – указал Исаак на исчезавший вдали с быстротой миража белый город.
   Автомобиль то и дело перегонял караваны верблюдов и наполненные строительными материалами грузовики. Недалеко от дороги, среди густой травы, величаво прогуливались аисты.
   Агарь подняла вуаль. Свежий, наполненный солнцем воздух поверг ее в сладостное оцепенение. Радостный вздох вырвался из ее груди. Исаак Кохбас ликовал.
   Палестина! Понятие это ошеломило ее: точно впервые за все время пребывания в Каиффе она осознала его.
   Лопнула шина. Пришлось выйти из автомобиля.
   Агарь сняла перчатку, взяла горсть земли и задумчиво рассыпала ее.
   Исаак Кохбас, точно в экстазе, следил за ней.
   – О чем вы думаете? – пробормотал он.
   Но ей не нужно было отвечать, чтобы он понял, о чем она думает.
   Сменив шину, они поехали дальше. Теперь автомобиль поднимался по склону маленькой цепи гор, закрывающих с востока Акрскую долину. Все более сильными становились толчки. Агарь и Исаак Кохбас чуть не падали друг на друга и всякий раз со смущенной усмешкой садились на свои места. Оба молчали.
   Наконец Агарь спросила:
   – Давно вы в Палестине?
   – Пятнадцать лет. Я могу вам рассказать о моей жизни, не испытывая никакого стыда, ибо вся она уже в течение двадцати лет неразрывно связана с творением, которому я себя посвятил. Вы родились в Константинополе?
   – Да.
   – Моя родина Париж.
   – Париж! – задумчиво пробормотала Агарь, и ее глаза загорелись.
   – Да, Париж. Отец отдал меня в лицей. Но он разорился и умер, прежде чем я его закончил. А жить было нужно.
   Мне не стыдно рассказать вам о том, что я тогда сделал, ибо, унижая себя, я восхваляю того, кто спас меня; к тому же радость наполняет меня при мысли, что вы узнаете, что и я в детстве был несчастным, очень несчастным. Был у меня в лицее соученик очень богатый, но страшно неспособный. Он предложил мне тысячу франков, чтобы на выпускных экзаменах я сдал за него риторику. Ему выдали свидетельство, а я таким образом получил возможность заплатить за право учения и самому сдать экзамены.
   Ободренные успехом, мы в следующем полугодии решили сделать то же самое с философией. На этот раз меня поймали. И тогда спас меня от тюрьмы и нужды человек, которого я должен вечно благословлять.
   – Да, я знаю, – сказала Агарь. – Барон.
   – Вам говорили о нем?
   – Да, в связи с вами.
   Взором, полным неизбывной благодарности, он посмотрел на нее. Мысль, что она думала о нем, что упомянула его имя в своих речах, казалось, была непостижима для Кохбаса. И до той минуты, когда маленький автомобиль остановился на вершине крутого холма, Исаак не сказал ни слова.
   – Смотрите, – произнес он наконец.
   У ног их расстилалась восхитительная долина, богатая, плодородная и так же возделанная, как лучшие европейские поля. До самого горизонта с цепью синеющих гор волновалась зеленая нива, там и сям разделенная на большие прямоугольники – от темно-коричневых до светло-желтых.
   Это были недавно засеянные поля. Кое-где к небу поднимался серый дым от домов новых колоний. Смутно различались строения и симметричные улицы.
   Крохотный поезд пересек огромную долину, остановился у станции с красной крышей и потом продолжил свой путь.
   Долго-долго свисток его доносился до Агари и Исаака Кохбаса.
   Они вышли из автомобиля и уселись на краю обрыва.
   – Побудем здесь немного, – предложила она.
   Внизу дивная палестинская весна раскинула сказочные, сотканные из цветов ковры. Волшебным узором переплетались васильки, анемоны, цикламены и разноцветные маргаритки.
   – Как называется эта долина? – спросила Агарь.
   – Долина Жизреель.
   Ее брови нахмурились. Это название вызвало в памяти те далекие времена, когда она, еще маленькая девочка, так любила чудесные предания Торы. Но вполне понятно, что последующие события стерли воспоминание об Эсфири и Далиле.
   Кохбас, с волнением следивший за пробегавшими по ее лицу тенями, пришел ей на помощь.
   – Lis reell, – пробормотал он, – вспомните. Jesabe, выброшенная из окна своего дворца. Jehu, копытами своих коней топчущий труп старой царицы.
   – Кажется, я начинаю вспоминать, – сказала она. – Назовите мне еще несколько мест. Что за город там налево?
   И она указала на приткнувшиеся на уступе горы серые дома, вокруг которых, словно стражи, стояли кипарисы.
   – Это Назарет, – сказал Кохбас. – Назарет, где родился один из тех людей, которые наиболее содействовали вечной славе Израиля. Вы удивлены, что я так говорю об Иисусе, в то время как наши братья-ортодоксы видят в нем злейшего из наших врагов, источник всех несчастий, две тысячи лет терзающих наш народ. Это старый взгляд. Мы освободились от влияния клерикалов, чуть было не повергших Израиль в безмолвие могилы. Как жаль, что я не могу вам прочесть ту страницу, где наш великий писатель излагает свое отношение к светлому галилейскому Пророку. «В нем сконцентрировалось все хорошее, все таинственное и прекрасное Израиля»…
   Он все более возбуждался, но неожиданно замолк.
   Агарь отвернулась от города с чернеющими кипарисами и глядела на одинокую, напоминающую огромную серую пирамиду гору.
   – Гора Табор, – пояснил он. – Дальше за ней Ендор. Вспомните, Ендор, Сивиллу, к которой пришел Саул накануне той битвы, когда он должен был пасть. А маленькая деревня к югу – Солон, родина бедной девочки, пожертвовавшей собой, чтобы согреть старость священного царя.
   – Абизаг, – прошептала Агарь, – да, я вспоминаю.
   – А! – почти в экстазе воскликнул Исаак. – Я знал, что наша земля, наша старая земля позовет вас! Я знал, что вы узнаете ее и что она вернет вас нам.
   Преждевременно возвестив о победе, можно все разрушить.
   Агарь, съежившись, посмотрела на часы.
   – В ожидании этого, – сухо произнесла она, – не забыть бы нам, что скоро три часа и что я должна быть в Каиффе.
   Она опоздала к Дивизио. Нужно было сначала пойти к себе переодеться и положить грим.
   – Штраф! – хором закричали при ее появлении Стефаниди, Трумбетта и другие. – Откуда, красавица?
   – С прогулки по окрестностям. Я прошу вас не терзать меня вашим ревом. У меня мигрень.
   – В самом деле? – жалобно произнес Трумбетта. – Нельзя сказать, чтобы деревенский воздух сделал ее любезной!
   Последняя неделя прошла без всяких происшествий.
   В субботу Дивизио, отозвав Агарь в сторону, сообщил ей, что пишет письмо Сампиетри.
   – Передайте ему привет, – попросила она.
   – Да только из-за вас я и пишу ему. Нужно, чтобы кто-нибудь заменил вас, если, конечно, вы не хотите больше оставаться. Вас здесь так полюбили! Я так доволен вами!
   – Благодарю вас, Дивизио, но я должна уехать.
   – Если это из-за того, – сказал он, почесывая голову, – что вы в Египте нашли более доходное место, то мы могли бы как-нибудь сговориться. Я с удовольствием прибавил бы вам еще пол-лиры в день.
   – Вы очень любезны, – возразила она. – Но что решено, то решено. Я уезжаю.
   Второго апреля, в вечер последнего выступления Агари, завсегдатаи кафе Дивизио опорожнили в ее честь сорок бутылок шампанского – количество в Каиффе еще невиданное.
   – Все ее поклонники сегодня здесь, – взволнованно сказал маленький Стефаниди.
   – Нет, не все, – поправил его всегда ироничный Трумбетта. – Не хватает одного: маленькой гадкой обезьянки в черных очках.
   – Господин Кохбас, – вставил директор эмиграционного общества, – будет здесь шестого, чтобы принять прибывающих следующим пароходом колонистов.
   – Плачь, прекрасная Жессика, – сказал Петр Стефаниди. – Ты больше не увидишь своего возлюбленного. Кстати, ты едешь пароходом или поездом? Мы все собираемся провожать тебя.
   – Ради Бога, увольте, – ужаснулась она. – Меня всегда пугали шумные проводы.
   Шестого апреля, ровно через четыре дня после отъезда Агари, посетители кафе Дивизио около одиннадцати часов заметили вошедшего Кохбаса.
   Он заказал пива, посидел около часа и затем ушел, сгорбившись еще более, чем обычно.
   Громкий смех провожал его.
   – Бедняга, – заметил Трумбетта. – Он думал, что танцовщица все еще здесь. Она даже открыткой не предупредила его о своем отъезде. Все же она была славной, эта малютка Жессика.
   В полдень следующего дня Кохбас только приступил к перекличке прибывших, как вдруг пальцы его задрожали и он чуть не выронил бумагу…
   Он увидел Агарь, как и в первый раз, она стояла у самой двери павильона. На ней было дорожное пальто и в руках маленький чемодан.
   – Вы? Вы здесь, – пробормотал Кохбас. – А я думал, что вы уехали.
   Она отрицательно покачала головой:
   – Я остаюсь, Кохбас!
   И так как он, застыв точно в столбняке, все еще безмолвно глядел на нее, она прибавила:
   – У вас, наверно, найдется место для меня в «Колодезе Иакова» или же в какой-нибудь другой колонии?

V

   Около часа автобус, развозивший по колониям эмигрантов, тронулся в путь. Но не успели проехать и ста метров, как машина испортилась и пришлось остановиться. Поломка оказалась очень сложной. Шофер должен был прибегнуть к помощи механика. Только после двух поехали дальше.
   Прибывших было восемь. Все они, большей частью бессарабские евреи, сидели с таким испуганным видом, точно только что спаслись от погрома.
   Ошеломленный внезапным появлением Агари, Исаак Кохбас опомнился только после поломки машины и предложил молодой женщине место в своем, немедленно вызванном автомобиле.
   В нескольких словах она отказала.
   Впредь она намерена делить общую участь, и ничто не будет для нее более неприятно, более противно ее решению, чем желание сделать для нее исключение и выделить из всех.
   Это было сказано таким сухим тоном, что тотчас же потухла затеплившаяся было в наивном сердце Кохбаса надежда, что эта женщина испытывает к нему хоть маленькую симпатию.
   Естественно, что уважение его к ней только выросло и что он не долго думал о том, к какой колонии ее приписать. Если бы хоть одно место было свободно в «Колодезе Иакова» – но Господь знал, что, к несчастью, это не так, – место это получила бы Агарь.
   Вернувшись в автобус, Кохбас поместился у самого входа, а Агарь, уйдя в противоположный конец, села рядом с рыжей девочкой, жалкая одежда которой лишь подчеркивала ее красоту. Ей было лет шестнадцать. Нужда, очевидно, замедлила ее развитие. Агарь заговорила с ней по-румынски. Родители девочки погибли в стычке между румынским войском и Красной Армией. Ее, оставшуюся сиротой, внесли в списки эмигрирующих в Палестину евреев. Она знала только одно: с тех пор она ни разу не голодала. Обещали ей, между прочим, что, когда они прибудут на место, ей дадут новое платье.
   – Правда это, барыня? – спросила она у Агари.
   – Не называй меня барыней. Называй меня Агарью. Это мое имя. А тебя как зовут?
   – Гитель Вормс. А дадут мне новое платье?
   «Все те же заботы у маленьких шестнадцатилетних нищенок», – подумала Агарь, а вслух сказала: – Да, тебе дадут новое платье.
   Внезапно она заметила устремленные на нее очки Кохбаса.
   Она почувствовала исходившую от него мольбу и, сжалившись, прибавила:
   – И ты будешь счастлива, вот увидишь.
   Девочка облегченно вздохнула и принялась смотреть на пробегавшие мимо поля.
   Автобус проезжал то место, где десять дней назад останавливались Агарь с Кохбасом. Она узнала откос, на краю которого они сидели. Но она приняла еще более равнодушный вид. Не стоило слишком уж потакать желаниям ее спутника и так скоро доставить ему новое удовольствие.
   Переезд через долину Жизреель занял добрый час, в течение которого им повстречалось множество грузовиков с едущими в поле или возвращавшимися домой работниками.
   Последние с ласковым любопытством глядели на прибывших. Чувствовалось, что здесь еще на всех хватит работы, что на приезжающих смотрят как на помощников, а не как на конкурентов.
   В Афуле, деревне, расположенной посередине долины, в том самом месте, где Дамасская железная дорога скрещивается с Иерусалимской, Кохбас остановил автобус. Он должен был со всеми поделиться охватившей его необузданной радостью. Эмигрантам он предложил угощение в маленьком шалашике с развевающимся на верхушке причудливым флажком – знаменем Нового Сиона.
   В течение одной секунды эти жаждущие, эти алчущие истребили все предложенное им их благодетелем. Теперь, когда замолк мотор, величественная тишина опустилась на огромную долину, тишина, нарушаемая лишь глухой, монотонной жалобой волнующего зеленеющие нивы ветра.
   Какой-то религиозный экстаз охватил Агарь. Это зрелище вселило в нее все более крепнувшую уверенность, что слово «счастье» и для еврея могло оказаться не пустым звуком. Как радостно было ощущать на еще полной шипов земле прикосновение ветра, ласкавшего когда-то волосы Рахили, Лии и Юдифи!
   Агарь слишком верила в судьбу, чтобы хоть на миг пожалеть о прошлом.
   Она лишь подумала, что совсем иной была бы ее жизнь, если бы шесть лет назад Всевечный, пути которого неисповедимы, вместо госпожи Лазареско послал ей Исаака Кохбаса. Необыкновенная, происшедшая в ее существовании перемена не удивляла ее. Ей только казалось странным, что так поздно призвали ее на дорогу, долженствовавшую завершить ее жизнь.
   Кохбас дал сигнал к отбытию. Все снова разместились в автобусе. В это время маленький бедуинский караван пересекал дорогу. Сильные, могучие мужчины с коротко остриженными черными бородами и сверкающими глазами, одетые в величественные лохмотья, с открытой ненавистью смотрели на сборище жалких иудеев, которые, толкаясь и падая, влезали в автобус.
   Кривя татуированные рты, издевались женщины. Одна даже с яростью плюнула.
   Такого оскорбления, может быть, не снесли бы молча давно жившие в Палестине сионисты. Но Кохбас ничего не заметил, а в остальных еще не заговорило чувство собственного достоинства, чтобы поднять протест. В одной только Агари вспыхнуло болезненное возмущение. Значит, и здесь…
   Она не могла забыть, что даже во время самых безумных оргий, среди поклонников, думавших только об удовольствии, стоило ей, подталкиваемой бравадой, только упомянуть о своем происхождении, как пеплом покрывалось веселье.
   Были присутствующие христианами или мусульманами, русскими, англичанами, турками, французами или итальянцами – почти всегда воцарялось молчание, тем более тягостное, тем более оскорбительное, что исходило оно от людей, за минуту до этого радостных и беззаботных.
   Но эта всемирная несправедливость не есть ли, о Народ Избранный, выкуп за славу, данную тебе Божеством?
   Автобус почти достиг восточной границы Галилейской долины. Звезды зажигались на бледно-синем, точно бархатном небе. И луна, сверкавшая когда-то между перекладинами лестницы Иакова, поднялась над горами Гильбоа. Путники дремали. Маленькая Гитель заснула, опустив голову на плечо Агари.
   Молодая женщина вдруг открыла свой несессер.
   И Кохбас, не спускавший с нее глаз, увидел, как она вынула из него крохотные, заблестевшие в темноте металлические предметы и один за другим выбросила на дорогу. Та же участь постигла жирные карандаши, краску и помаду.
   Пейзаж совершенно изменился. Автобус продвигался по зажатому между гигантскими скалами ущелью, зачастую переезжая мосты, переброшенные через потоки, откуда доносился нежный шепот воды.
   Реже появлялись указывающие на деревню или просто дом огни. Иногда с полчаса кругом была сплошная темень.
   Гитель проснулась и, испуганная дикостью и неприступностью скал, тихим голосом задала Агари несколько вопросов. Но ответы последней были туманными, неопределенными.
   Что будут они делать в «Колодезе Иакова»? Работать. Без сомнения. Но как? Агарь не в силах была объяснить это девочке. Она сама ничего не знала. Ей ни о чем не хотелось думать. Покой, которым она наслаждалась, состоял из полного отсутствия инициативы, безразличия ко всему, что было вне ее. Предки их в пустыне тоже не интересовались тем, что будут делать, достигнув Земли Обетованной.
   Главное было достичь ее, и они отдались на волю проведшего их столба дыма.
   – Посмотрите, – вдруг сказала Гитель, толкнув локтем свою соседку.
   Посередине дороги, на расстоянии пятидесяти метров качалась какая-то светлая точка.
   Автобус загудел и, замедлив ход, остановился рядом с двумя тенями. Это было двое людей, один из которых держал фонарь.
   – Исаак Кохбас, – позвал человек с фонарем.
   – Здесь, – ответил тот и сошел на дорогу.
   – Сколько? – спросила тень с фонарем.
   – Четверо. Трое мужчин и одна женщина.
   – Мало. Мы рассчитывали по меньшей мере на восемь. И этого недостаточно.
   – Знаю, но если вам отдать всех, никого не останется для «Колодезя Иакова». Там тоже не хватает рук.
   Человек с фонарем пожал плечами:
   – Что делать, Кохбас? Попытаемся устроиться. Если бы только среди привезенных вами людей был хоть один профессиональный земледелец.
   – Такого нет. Но вы же знаете, что нет недостатка в доброй воле у прибывающих. Эти будут работать, как и другие.
   – Знаю, знаю. Постарайтесь, по крайней мере, чтобы со следующим пароходом к нам приехало больше народу.
   – Постараюсь. Вот бумаги этих.
   Человек поднял фонарь. В его желтом свете Агарь и Гитель различили перелистываемые книжки и паспорта.
   – Абраам Смольский, – вызвал Кохбас.
   Названный не ответил. Забившись в угол автобуса, он громко храпел. Кохбасу пришлось влезть в машину и потрясти его за руку.
   – Проснитесь, вы приехали.
   – Куда?
   – В Зебаду, колонию, к которой вы приписаны.
   Человек не стал спорить и, взяв свой узел, стал вылезать, то и дело цепляясь за остальных путников. Агарь почувствовала, как маленькая Гитель сжала ее руку.
   Неужели их сейчас разлучат?
   – Этьен Аронсон.
   Абраам Смольский умудрился наступить всем на ноги. Разбуженный Этьен Аронсон тотчас же отозвался.
   – У него только одна рука, – заметил человек с фонарем.