Страница:
Впрочем, все трудности не удалось преодолеть благодаря общей “идеологической” основе. Постоянно происходило столкновение идеалов и интересов, морали и жажды наживы. Так, например, Пруссия охотно аннексировала бы всю Саксонию в “наказание” за то, что она слишком поздно перешла из лагеря Наполеона к союзникам (по этому поводу Талейран заметил: “Очевидно, предательство – это вопрос даты”), но столкнулась с тем, что здесь речь шла о наследственном правителе, изгнание которого противоречило бы легитимистскому и монархическому принципу; однако еще больше это противоречило интересам Австрии и Франции: Пруссия, которая на конгрессе увеличила свою территорию за счет Вестфалии и Рейнланда, и без этого казалась им слишком сильной. Поскольку царь ничего не имел против аннексирования Пруссией Саксонии, надеясь за это прибрать к рукам всю Польшу, то единство союзников оказалось в опасности: Австрия, Англия и Франция заключили секретный договор против русского союзника, ситуация находилась на волоске от войны. (Эпизодическое возвращение Наполеона в марте 1815 года предотвратило ее и вынудило всех к единодушию; впрочем, в одном наспех убранном письменном столе он нашел экземпляр этого договора и переслал его царю в надежде таким образом взорвать коалицию, что, однако, не удалось.) Ситуация с Польшей в основе своей была еще более щекотливой, чем с Саксонией: хотя ее территории управлялись законными правителями России, Пруссии и Австрии, в конечном счете это было следствием акта крайнего беззакония, когда Польское королевство было грабительски и жестоко стерто с географической карты. Стремление установить в Европе правовой порядок в первую очередь потребовало бы восстановления Польши. Но легитимность легитимностью, а веские властные интересы “ястребов” 1772, 1793, 1795 годов воспрепятствовали этому, а веские державные интересы Австрии противостояли аппетитам царя.
Царь Александр I вообще был примечательным явлением: в нем соединялись экзальтация и хитрость, неуверенность и твердость, восприимчивость к влияниям и желание проявить себя. Казалось, его политика в отношении наполеоновской Франции колеблется между ослеплением корсиканцем и ненавистью к нему; по своему воспитанию и культуре он был настроен “прозападно”, но в своей мистически-ортодоксальной религиозности оставался насквозь русским; казалось, нет ничего легче, чем “манипулировать” им, и вместе с тем он чувствовал себя православным исцелителем Европы и был в этом непоколебим: если в конце его правления, в 1825 году, подвести баланс, то многочисленные противоречащие друг другу отдельные шаги складываются в целеустремленную, последовательную национально-русскую державную политику. Меттерних, психолог высокого уровня прекрасно разбирался в этом оппортунистическом мистике, из внезапных озарений которого он умел отфильтровать реальные политические последствия. Так было и со Священным союзом, одним из самых необычных договоров, которые когда-либо заключались в Европе. Испытывая различные влияния, начиная от вытесненных угрызений совести отцеубийцы (Александр, по крайней мере, знал об убийстве своего отца Павла) до экзальтированного нашептывания фрау фон Крюденер и историко-теологических представлений Франца Баадера, он усвоил идею обновления Европы через союз христианских правителей. Возможно, по сути это было попыткой сохранения старой Европы, точнее: закрепление существовавшего на 1815 год. Меттерних сразу же это понял: внеся некоторые изменения, он сорвал покров маскировки с проекта царя, а то, что осталось, было своего рода универсальным инструментом для принуждения к антиреволюционному легитимистски-монархическому благополучию. К сожалению, мы не можем дать подробную интерпретацию необычного, даже единственного в своем роде документа, в котором романтическая набожность могла увидеть рождение универсально-христианской Европы, а макиавеллиевский ум – легитимность всеобщего вмешательства; ибо статья первая гласила, что “три договаривающиеся монарха при всех обстоятельствах и во всех случаях будут оказывать друг другу помощь и поддержку; рассматривая себя по отношению к подданным и армиям как главу семьи, Они будут направлять их в том же духе братства, которым Они воодушевлены, чтобы охранять религию, мир и справедливость”.
Этот акт, заключенный в ноябре 1815 года между Францем I от имени Австрии, Фридрихом Вильгельмом III от Пруссии и Александром I от России, был открыт для присоединения всем европейским властителям, и в течение короткого времени в него вступили все, кроме султана, поскольку он не был христианином, и папы, поскольку у него было очень развито сознание собственного величия. При чтении текста договора так и тянет недоверчиво покачать головой и считать его всего лишь неслыханным выражением лицемерия. Но это было бы упрощением: ведь не только у монархов, но и у очень многих людей, переживших и выстрадавших революцию и империю, действительно существовало стремление построить новую Европу на основах ее старых традиций (как их понимали) и создать духовно-художественно-религиозную “контримперию” “идеям 1789 года”. Романтизм в различных видах и вариациях был общеевропейским феноменом, универсальным движением, охватывающим все области жизни не только в пространственном, но и в социальном отношении. Идею и власть в истории разделить нельзя; идея без власти – просто пузырь, власть без идеи – преступна. Рационализм и Просвещение привели к революции, диктатуре, массовым убийствам и войнам, но в то же время к решительной эмансипации общества и индивидуума. Романтическое встречное движение принесло с собой интервенцию, полицейское государство, угнетение личности и общества, и вместе с тем – раскрытие всего человека благодаря обновлению чувства истории и силы веры.
Меттерних был весьма далек от таких соображений; хотя он блестяще сформулировал много проницательных, умных мыслей, у него вес же отсутствовала та дистанция по отношению к самому себе и к истории, которая только и может подарить покой самоуглубления. Ее не было по понятным причинам вплоть до его глубокой старости: в неутомимой деятельности он проводил свои дни на конгрессах, встречах, балах, в переговорах, беседах, конференциях. Именно на 1813-1822 годы приходится пик его активности. “Я чувствую себя в середине сети, – писал он в 1821 году, – как мои друзья, пауки, которых я люблю, потому что так часто ими восхищался…”, – меткое сравнение, ибо в действительности ему приходилось, подобно пауку, постоянным трудом ткать свои нити и тем не менее всегда оставаться в середине сети; а все попавшие в сеть должны были сохранять иллюзию, что они создали сеть и служат исключительно своим интересам. Для истории созданная Меттернихом система конференций и интервенций имеет прямо-таки эстетическую притягательность: как будто жонглер играет пятью шарами (великими державами), поддерживая все одновременно в движении, так что они кажутся неподвижной фигурой, – это гениально, почти величественно, особенно если вспомнить, что этот жонглер – представитель не самой сильной и самой здоровой державы с самым большим будущим, а самой неустойчивой, наиболее подверженной опасности, которой угрожает ход истории этого столетия.
Венский конгресс 1814-1815 годов: Меттерниху удается уравнять почти все спорные интересы таким образом, что никто полностью не удовлетворен, но в то же время никто не покидает имперскую столицу в полном разочаровании и с жаждой мести. Именно в этом заключался секрет прочности этого документа, перед которым такие договоры, как Версальский и даже Потсдамский, кажутся варварски примитивными. Конгресс в Ахене в 1818 году: после того как Вена заложила фундамент взаимной заинтересованности победителей и побежденных, Меттерних при содействии Каслри и Талейрана разработал систему постоянных консультаций и совместной работы, благодаря которой фактические противоречия интересов, которые, разумеется, имели место, окунались в иллюзию служения общим идеальным целям как в растворяющую металл кислотную ванну. Этим резервуаром иллюзий был упомянутый Священный союз, и в нем действительно удавались примечательные волшебные фокусы. Так, например, конгресс в Троппау 1820 года: если Ахенская декларация еще отражает единодушие “большой пятерки” на благо народов гарантировать спокойствие в мире, то эта солидарность значительно уменьшилась перед лицом тех трудностей, с которыми столкнулась одна из четырех держав, а именно Австрия. В Италии, которая превратилась в составную часть Австрии, произошли революционные беспорядки, причем и на севере, и на юге – в королевстве Неаполитанском и Сицилийском; особенность этих беспорядков заключалась в том, что в них слились социальные, политические и национальные мотивы. Либеральное движение объединилось с национально-государственным; восставшие боролись за конституцию и против иноземного господства, а это означало: врагом была Австрия. Хотя Меттерниху удалось продвинуть интервенционистский принцип до такой степени, что Россия и Пруссия подписали с Австрией протокол и дополнение к нему, содержавшие обязательство держав вмешаться при необходимости ликвидации “вызванных мятежом изменений правления”, но именно в общем характере этих положений таилась опасность: кто мог знать, на что они могут в один прекрасный день воодушевить такого самодержца, как Александр I, и такую державу, как Россия? Меттерних, будучи политиком реальности, всегда отдавал предпочтение особым мерам в конкретных ситуациях перед принципиальными заявлениями. Он и осуществил эту особую меру: конгресс, перенесенный в январе 1821 года в Лайбах, обязал Австрию силой оружия восстановить в Италии покой и порядок.
Тем временем в триумфальный кубок падали капли горечи: ни Франция, ни Англия не присоединились к решениям Троппауского и Лайбахского конгрессов, хотя они их и допустили, но с протестом и неодобрением. Соперничество держав оказалось сильнее, чем их солидарность. Хотя в итальянском вопросе Меттерних еще раз оказался победителем, но и победа национально-эгоистических интересов над внутриполитическими идеалами была очевидна. И это относилось не только к западным державам, которые начали идти своим собственным путем, точнее, вновь начали идти путем либерализма, парламентаризма и демократии, но и к России, которая не ради каких-то идеалов или из любви к габсбургской империи одобрила интервенцию в теории и на практике, но и с учетом расширения сферы собственных политических притязаний. На первой остановке “системы конгрессов”, в Ахене, было развернуто знамя солидарности между державами-участницами, а на последней станции, в Вероне в 1822 году, оно было вновь свернуто. Хотя Франция использовала благоприятную возможность взять на себя задачу интервенции в Испанию, чтобы подавить там либеральное восстание и восстановить прогнивший режим Фердинанда VII, но этим и закончился краткий период солидарности пятерки. После смерти Каслри его преемник Каннинг, которого Меттерних назвал “мировым бичом”, полностью изменил курс английской внешней политики; она повернулась от квиетического интервенционализма Священного союза, который всегда и в любом случае был направлен на сохранение существующего порядка, к реалистической политике мировой державы, для которой “вторгаться” или “не вторгаться” было вопросом своевременности, а не мировоззрения.
Неприкрытое возвращение к чисто силовой политике экономических и политических интересов было продемонстрировано в совместных действиях таких неоднородных держав, как Англия и Россия, в греческом вопросе: в 1826 году основанием греческого государства с частичным суверенитетом они достигли единства, к которому в 1827 году присоединилась также Франция; в 1828 году русско-турецкий конфликт благодаря посредничеству Пруссии привел к полной самостоятельности Эллинского королевства. Все это произошло без Меттерниха или вопреки ему, под знаком национальной государственности. Знамение века: все европейские державы перешли на националистический курс, исключая Германский союз, который не был державой, и Австрию, которая не была и не могла стать национальным государством. В своем сравнении с пауком Меттерних писал: “Я распространил мои моральные средства по всем направлениям.., однако такое положение вещей удерживает бедного паука в центре его тонкой паутины ., такие паутины прелестно выглядят, искусно сотканы и выдерживают легкие прикосновения, но не порывы ветра”. Однако не просто порыв ветра, а настоящий бриз национализма, либерализма и демократизма дул теперь в лицо дунайской монархии и ее выдающемуся государственному деятелю и постоянно разрывал все дипломатические паутины. Поездка европейской кареты с Меттернихом на козлах продолжалась восемь лет, с 1814 по 1822 годы. Отныне князь вынужден был довольствоваться несколько тяжеловесной двуколкой Австрия – Германский союз. Тяжелое занятие, которое не принесло ему ни благодарности, ни лавров.
ЛЕКАРЬ РЕВОЛЮЦИЙ
Царь Александр I вообще был примечательным явлением: в нем соединялись экзальтация и хитрость, неуверенность и твердость, восприимчивость к влияниям и желание проявить себя. Казалось, его политика в отношении наполеоновской Франции колеблется между ослеплением корсиканцем и ненавистью к нему; по своему воспитанию и культуре он был настроен “прозападно”, но в своей мистически-ортодоксальной религиозности оставался насквозь русским; казалось, нет ничего легче, чем “манипулировать” им, и вместе с тем он чувствовал себя православным исцелителем Европы и был в этом непоколебим: если в конце его правления, в 1825 году, подвести баланс, то многочисленные противоречащие друг другу отдельные шаги складываются в целеустремленную, последовательную национально-русскую державную политику. Меттерних, психолог высокого уровня прекрасно разбирался в этом оппортунистическом мистике, из внезапных озарений которого он умел отфильтровать реальные политические последствия. Так было и со Священным союзом, одним из самых необычных договоров, которые когда-либо заключались в Европе. Испытывая различные влияния, начиная от вытесненных угрызений совести отцеубийцы (Александр, по крайней мере, знал об убийстве своего отца Павла) до экзальтированного нашептывания фрау фон Крюденер и историко-теологических представлений Франца Баадера, он усвоил идею обновления Европы через союз христианских правителей. Возможно, по сути это было попыткой сохранения старой Европы, точнее: закрепление существовавшего на 1815 год. Меттерних сразу же это понял: внеся некоторые изменения, он сорвал покров маскировки с проекта царя, а то, что осталось, было своего рода универсальным инструментом для принуждения к антиреволюционному легитимистски-монархическому благополучию. К сожалению, мы не можем дать подробную интерпретацию необычного, даже единственного в своем роде документа, в котором романтическая набожность могла увидеть рождение универсально-христианской Европы, а макиавеллиевский ум – легитимность всеобщего вмешательства; ибо статья первая гласила, что “три договаривающиеся монарха при всех обстоятельствах и во всех случаях будут оказывать друг другу помощь и поддержку; рассматривая себя по отношению к подданным и армиям как главу семьи, Они будут направлять их в том же духе братства, которым Они воодушевлены, чтобы охранять религию, мир и справедливость”.
Этот акт, заключенный в ноябре 1815 года между Францем I от имени Австрии, Фридрихом Вильгельмом III от Пруссии и Александром I от России, был открыт для присоединения всем европейским властителям, и в течение короткого времени в него вступили все, кроме султана, поскольку он не был христианином, и папы, поскольку у него было очень развито сознание собственного величия. При чтении текста договора так и тянет недоверчиво покачать головой и считать его всего лишь неслыханным выражением лицемерия. Но это было бы упрощением: ведь не только у монархов, но и у очень многих людей, переживших и выстрадавших революцию и империю, действительно существовало стремление построить новую Европу на основах ее старых традиций (как их понимали) и создать духовно-художественно-религиозную “контримперию” “идеям 1789 года”. Романтизм в различных видах и вариациях был общеевропейским феноменом, универсальным движением, охватывающим все области жизни не только в пространственном, но и в социальном отношении. Идею и власть в истории разделить нельзя; идея без власти – просто пузырь, власть без идеи – преступна. Рационализм и Просвещение привели к революции, диктатуре, массовым убийствам и войнам, но в то же время к решительной эмансипации общества и индивидуума. Романтическое встречное движение принесло с собой интервенцию, полицейское государство, угнетение личности и общества, и вместе с тем – раскрытие всего человека благодаря обновлению чувства истории и силы веры.
Меттерних был весьма далек от таких соображений; хотя он блестяще сформулировал много проницательных, умных мыслей, у него вес же отсутствовала та дистанция по отношению к самому себе и к истории, которая только и может подарить покой самоуглубления. Ее не было по понятным причинам вплоть до его глубокой старости: в неутомимой деятельности он проводил свои дни на конгрессах, встречах, балах, в переговорах, беседах, конференциях. Именно на 1813-1822 годы приходится пик его активности. “Я чувствую себя в середине сети, – писал он в 1821 году, – как мои друзья, пауки, которых я люблю, потому что так часто ими восхищался…”, – меткое сравнение, ибо в действительности ему приходилось, подобно пауку, постоянным трудом ткать свои нити и тем не менее всегда оставаться в середине сети; а все попавшие в сеть должны были сохранять иллюзию, что они создали сеть и служат исключительно своим интересам. Для истории созданная Меттернихом система конференций и интервенций имеет прямо-таки эстетическую притягательность: как будто жонглер играет пятью шарами (великими державами), поддерживая все одновременно в движении, так что они кажутся неподвижной фигурой, – это гениально, почти величественно, особенно если вспомнить, что этот жонглер – представитель не самой сильной и самой здоровой державы с самым большим будущим, а самой неустойчивой, наиболее подверженной опасности, которой угрожает ход истории этого столетия.
Венский конгресс 1814-1815 годов: Меттерниху удается уравнять почти все спорные интересы таким образом, что никто полностью не удовлетворен, но в то же время никто не покидает имперскую столицу в полном разочаровании и с жаждой мести. Именно в этом заключался секрет прочности этого документа, перед которым такие договоры, как Версальский и даже Потсдамский, кажутся варварски примитивными. Конгресс в Ахене в 1818 году: после того как Вена заложила фундамент взаимной заинтересованности победителей и побежденных, Меттерних при содействии Каслри и Талейрана разработал систему постоянных консультаций и совместной работы, благодаря которой фактические противоречия интересов, которые, разумеется, имели место, окунались в иллюзию служения общим идеальным целям как в растворяющую металл кислотную ванну. Этим резервуаром иллюзий был упомянутый Священный союз, и в нем действительно удавались примечательные волшебные фокусы. Так, например, конгресс в Троппау 1820 года: если Ахенская декларация еще отражает единодушие “большой пятерки” на благо народов гарантировать спокойствие в мире, то эта солидарность значительно уменьшилась перед лицом тех трудностей, с которыми столкнулась одна из четырех держав, а именно Австрия. В Италии, которая превратилась в составную часть Австрии, произошли революционные беспорядки, причем и на севере, и на юге – в королевстве Неаполитанском и Сицилийском; особенность этих беспорядков заключалась в том, что в них слились социальные, политические и национальные мотивы. Либеральное движение объединилось с национально-государственным; восставшие боролись за конституцию и против иноземного господства, а это означало: врагом была Австрия. Хотя Меттерниху удалось продвинуть интервенционистский принцип до такой степени, что Россия и Пруссия подписали с Австрией протокол и дополнение к нему, содержавшие обязательство держав вмешаться при необходимости ликвидации “вызванных мятежом изменений правления”, но именно в общем характере этих положений таилась опасность: кто мог знать, на что они могут в один прекрасный день воодушевить такого самодержца, как Александр I, и такую державу, как Россия? Меттерних, будучи политиком реальности, всегда отдавал предпочтение особым мерам в конкретных ситуациях перед принципиальными заявлениями. Он и осуществил эту особую меру: конгресс, перенесенный в январе 1821 года в Лайбах, обязал Австрию силой оружия восстановить в Италии покой и порядок.
Тем временем в триумфальный кубок падали капли горечи: ни Франция, ни Англия не присоединились к решениям Троппауского и Лайбахского конгрессов, хотя они их и допустили, но с протестом и неодобрением. Соперничество держав оказалось сильнее, чем их солидарность. Хотя в итальянском вопросе Меттерних еще раз оказался победителем, но и победа национально-эгоистических интересов над внутриполитическими идеалами была очевидна. И это относилось не только к западным державам, которые начали идти своим собственным путем, точнее, вновь начали идти путем либерализма, парламентаризма и демократии, но и к России, которая не ради каких-то идеалов или из любви к габсбургской империи одобрила интервенцию в теории и на практике, но и с учетом расширения сферы собственных политических притязаний. На первой остановке “системы конгрессов”, в Ахене, было развернуто знамя солидарности между державами-участницами, а на последней станции, в Вероне в 1822 году, оно было вновь свернуто. Хотя Франция использовала благоприятную возможность взять на себя задачу интервенции в Испанию, чтобы подавить там либеральное восстание и восстановить прогнивший режим Фердинанда VII, но этим и закончился краткий период солидарности пятерки. После смерти Каслри его преемник Каннинг, которого Меттерних назвал “мировым бичом”, полностью изменил курс английской внешней политики; она повернулась от квиетического интервенционализма Священного союза, который всегда и в любом случае был направлен на сохранение существующего порядка, к реалистической политике мировой державы, для которой “вторгаться” или “не вторгаться” было вопросом своевременности, а не мировоззрения.
Неприкрытое возвращение к чисто силовой политике экономических и политических интересов было продемонстрировано в совместных действиях таких неоднородных держав, как Англия и Россия, в греческом вопросе: в 1826 году основанием греческого государства с частичным суверенитетом они достигли единства, к которому в 1827 году присоединилась также Франция; в 1828 году русско-турецкий конфликт благодаря посредничеству Пруссии привел к полной самостоятельности Эллинского королевства. Все это произошло без Меттерниха или вопреки ему, под знаком национальной государственности. Знамение века: все европейские державы перешли на националистический курс, исключая Германский союз, который не был державой, и Австрию, которая не была и не могла стать национальным государством. В своем сравнении с пауком Меттерних писал: “Я распространил мои моральные средства по всем направлениям.., однако такое положение вещей удерживает бедного паука в центре его тонкой паутины ., такие паутины прелестно выглядят, искусно сотканы и выдерживают легкие прикосновения, но не порывы ветра”. Однако не просто порыв ветра, а настоящий бриз национализма, либерализма и демократизма дул теперь в лицо дунайской монархии и ее выдающемуся государственному деятелю и постоянно разрывал все дипломатические паутины. Поездка европейской кареты с Меттернихом на козлах продолжалась восемь лет, с 1814 по 1822 годы. Отныне князь вынужден был довольствоваться несколько тяжеловесной двуколкой Австрия – Германский союз. Тяжелое занятие, которое не принесло ему ни благодарности, ни лавров.
ЛЕКАРЬ РЕВОЛЮЦИЙ
К новому порядку в Европе относился и новый порядок в германских делах. В наполеоновский период они получили такое развитие, что с самого начала были исключены такие решения, как возрождение “Священной римской империи германской нации”, создание единого государства либо централизованного, пусть даже федеративного союзного государства. Меттерних показал себя здесь человеком, который – в отличие от барона Штейна, а также Гарденберга и Гумбольдта – учитывал всю совокупность немецких и европейских реальностей и был полон решимости привести их в соответствие с интересами Австрии. Возможно, при анализе ситуации, перед которой был поставлен министр, следовало бы начать с последнего. Хотя габсбургское государство в XVIII веке, как и Пруссия, постоянно “вырывалось” из империи, а Иосиф II, Леопольд II, Франц II и их министры вершили европейскую политику великих держав и свою связанность с империей часто воспринимали как тормоз, все же династия считала себя немецкой, а Австрию – немецкой великой державой, связанной с Германией как имущественно, так и духовно, и ответственной за ее судьбу. Австрия – одна Австрия – несла основной груз борьбы против Франции, против Наполеона, с 1792 года в течение 14 лет, прежде чем Пруссия в 1806 году вступила на арену и была побеждена. Однако Австрия была заинтересована в Германии не только в силу исторических причин, она нуждалась в сильной немецкой позиции, чтобы сохранять внутреннее равновесие монархии. Немецкий элемент составлял в ней меньшинство, и это обстоятельство все более роковым образом сказывалось в период укрепления идеала национального государства и “народной” эмансипации.
Как на общеевропейской, так и на германской сцене перед Меттернихом стояла задача совершить почти невозможное, а именно: завуалировать слабость позиции Австрии, представить ее сильной и поддерживать ее авторитет, который, собственно, не имел под собой никаких реальных оснований. Дела Австрии, касавшиеся ее немецкой позиции, были крайне плохи: Пруссия, увеличившаяся на половину Саксонии, Вестфалию и Рейнланд, простиравшаяся от Мемеля до Ахена (разделяемая лишь небольшими вклиниваниями ганноверских и гессен-кассельских земель, которые после 1866 года исчезли), и Бавария, увеличившаяся за счет Вюртемберга, Бадена и Гессен-Дармштадта и укрепившаяся и внутренне, и внешне со времен Рейнского союза, были больше и населеннее, чем немецкие области монархии. Эти простые факты означали, во-первых: восстановление “старой империи” было невозможным и с точки зрения Австрии нежелательным. Секуляризованная империя (а если что-либо и было возможно, то только это) при сохранении сильных немецких территориальных государств была бы всего лишь мнимым образованием, так сказать, “подтасовкой фактов”, а габсбургский император в ней – безвластным и, учитывая его собственные страны, связанным по рукам и ногам. Во-вторых: о возможности централизованного единого германского государства нечего и говорить, ибо оно противоречило бы традиции, соотношение всех сил противодействовало этому, никто этого не хотел. В-третьих: таким образом, была возможна только федерация германских государств, модель которой еще нужно было выторговать. Это соответствовало желаниям соседних держав, а также договоренностям, которые более или менее однозначно содержались в Бартенштейнском договоре 1807 года (между Россией и Пруссией), Калишском договоре 1813 года (между Россией и Пруссией), Теплицком союзном договоре 1813 года (между Россией, Пруссией и Австрией). Конкретно вопрос при этом звучал следующим образом: “федеративное государство” или “союз государств”, другими словами: что должно было произойти с суверенитетом германских государств-членов? Штейн, который мечтал о возникновении новой могучей Германской империи, выступал за значительное урезание суверенной власти; Гарденберг и Гумбольдт склонялись к умеренному решению – федерации государств, Меттерних же (а еще более решительно его сотрудник Генц, которого удовлетворил бы просто альянс, как между чужими государствами) занимал противоположную позицию, которая в любом случае предусматривала союз государств. Любое решение в пользу федерации предусматривало центральную власть, а это неминуемым образом пошло бы за счет мелких и средних германских государств. Поэтому именно они ожесточенно выступили против этих планов: они правильно рассудили, что в федеративном государстве им пришлось бы смириться со значительным сокращением своего суверенитета и расцветом прусской гегемонии. Точно так же рассуждал и Меттерних: федеративное государство с центральным правительством, пусть даже круг его полномочий будет ограничен, и главой государства (ставить или не ставить которого для Австрии также было бы проблематично) в конечном счете пошло бы на пользу только Пруссии и отняло у империи ее естественных южно– и среднегерманских союзников.
Меттерних в этом отношении не только мыслил яснее и быстрее, чем его коллеги, но, прежде всего, действовал быстрее и целеустремленнее. Еще во время войны против Наполеона, в октябре 1813 года, между Австрией и Баварией был заключен Ридский договор, в котором Австрия от имени всех союзников в качестве компенсации за выход из Рейнского союза и переход на сторону коалиции гарантировала Виттельсбаху сохранение территориальных владений, которые он получил от Наполеона, и неограниченный суверенитет, которым он пользовался после распада империи в 1806 году. Это был типовой договор, за которым в течение шести недель последовали аналогичные договоры с Вюртембергом, Гессен-Дармштадтом, Баденом и мелкими тюрингскими государствами. Ридский договор, заключенный за год до Венского конгресса и подписанный также Россией и Пруссией, стал для нового порядка в Германии принципиальной основой, с учетом чего последовавшее за этим огромное количество меморандумов, докладных записок, писем, проектов были просто боем с тенью. В сущности, после Рида речь шла лишь о том, будет ли существовать союз государств, и если да, то как он должен быть организован.
То, что получилось в конце концов – Германский союз, эта реалистическая и длительная попытка дать немцам государственный порядок, который был бы разумным, пошел бы на пользу им и другим европейским государствам, – был многократно раскритикован и до сегодняшнего дня еще недостаточно оценен; он заслуживает отдельной книги, которая еще не написана. Здесь же нам придется ограничиться рассмотрением тех моментов, которые касаются Меттерниха.
После долгих месяцев обсуждения германскими правительствами наконец 8 июня 1815 года был принят “основной закон” нового порядка, Германский Союзный акт, который стал творением Меттерниха с наиболее далеко идущими последствиям, ибо, независимо от участия в общем деле множества маленьких и больших, значительных и неважных людей, он был “отцом” этой первой общегерманской конституции, и в ее рамках в течение полустолетия протекало политическое, экономическое и социальное развитие Германии. Слово “рамки” подразумевает:
Германский Союзный акт намечал лишь определенные границы германской государственной жизни, в пределах которых отдельные изменения были не только возможны, но частично вводились, не будучи заранее обусловлены содержательно либо по существу; в отличие от более поздних конституций 1867, 1871, 1919 и 1949 годов, он не старался по возможности всеобъемлюще и полно отрегулировать в политико-правовом отношении совместное проживание немцев, наоборот: он старательно оставлял пространство для заполнения рамок в будущем, был гибким каталогом минимальных норм. Сорок одно германское государство (37 княжеств и четыре республики, то есть вольных города) объединились в “постоянный”, то есть нерушимый союз, который образовал рамки не только для них, но и для всей Центральной Европы. Ибо наряду со множеством германских государств, территория которых одновременно была союзной, например, Бавария или Ольденбург, были и такие, у которых только часть их территории входила в союз, а именно самые могущественные:
Пруссия и Австрия. Так, провинции Восточная Пруссия, Западная Пруссия, Позен или габсбургские земли Италии (Ломбарде-Венеция), Хорватия, Галиция и, разумеется, Венгрия не относились к территории союза. С другой стороны, германскими союзными князьями являлись и иностранные властители: король Дании в качестве герцога Голштинии, король Великобритании в качестве короля Ганновера или король Объединенных Нидерландов как великий герцог Люксембургский. Такое глубокое укоренение Германского союза в общеевропейскую систему государств нашло свое отражение в столь значительном с государственно– и конституционно-правовой точки зрения факте, что Союзный акт был целиком включен в Заключительный акт Венского конгресса, подписанный 9 июня 1815 года, и составил его статьи с 53 по 63. Тем самым новый союз государств Германии стал составной частью общеевропейского равновесия и был гарантирован державами, подписавшими Заключительный акт Венского конгресса. Делавшиеся иногда впоследствии попытки иностранных держав, прежде всего Франции, обосновать право вмешательства пресекались этими гарантиями, не в последнюю очередь благодаря взаимно нейтрализующей ревности участников и дипломатической ловкости Меттерниха. Для поддержания мира в Европе и для передышки, столь необходимой именно для немцев после десятилетий потрясений, Германский союз как орган равновесия имел благотворное значение.
Пытаясь установить и сохранить мир в Европе с помощью системы равновесия пентархии и используя для этого германские страны, Меттерних стремился к тому, чтобы с помощью системы равновесия в союзе сгладить внутригерманские противоречия и воплотить в жизнь концепцию Европы. Одновременно он служил Австрии, которая для своего существования равно нуждалась как в европейском, так и в германском единстве. Германский союз был чем-то вроде “матрешки”: миниатюрная Европа в Большой Европе – то же столкновение интересов, напряженность, соперничество, те же склоки, беспорядки, те же средства лечения, то есть конференции, постановления, вмешательства. И тот же итог: Меттерниху не удалось поддерживать консенсус пентархии и позицию Австрии как ее третейского судьи; тем не менее, несмотря на постоянное соперничество держав, их европейский “концерт”, пусть все более атонально-диссонансно, продолжался до 1914 года; точно так же государственному канцлеру (с 1821 года) не удалось парализовать динамичное, подрывающее союз развитие Пруссии и германских национально-либеральных движений в союзных государствах, тем не менее надуманная конституционная паутина союза оказалась удивительно стабильной.
Да, следует отметить: здесь Меттерних добился более длительных успехов, чем на международной арене. В большой политике Австрия, одна из пяти великих держав, постоянно подвергалась опасности очутиться в изоляции или попасть в зависимость от более сильных. В союзе же она противостояла одной Пруссии, и здесь полностью проявились как старая имперская традиция, так и духовное, политическое превосходство Меттерниха: ему удалось убедить Пруссию в том, что общность интересов обоих государств перевешивает их различия, и на долгие годы превратить ее в своего рода “младшего партнера” габсбургской империи; таким образом он приобрел решающее влияние на мелкие и средние государства, прежде всего, Южной и Центральной Германии. Учреждения союза стали на долгое время орудием господства Австрии в германском пространстве, ее правовое и фактическое положение как главенствующей державы союза укрепляло ее международный авторитет.
Германский союз был союзом государств, и поэтому нельзя критиковать те моменты, которые были обусловлены его государственно-правовой природой: то есть отсутствие главы, ответственного общего правительства, верховного союзного суда, общенационального представительства. У союза были только те органы и учреждения, которые были необходимы для его функционирования и которые он мог иметь с учетом суверенитета отдельных государств: союзное собрание, которое состояло из связанных инструкциями посланников государств-членов союза и выступало то как “суженный совет”, то как “пленум” под председательством Австрии; позже – отдельные центральные ведомства, которые занимались расследованием “революционных беспорядков”. Функционировал третейский суд, исполнялись приговоры и союзное военное соглашение. Однако ключевой проблемой всей этой конструкции оставался суверенитет. Он должен был непременно сохраняться за членами союза. Впрочем, в определенной степени он уже был фикцией, ибо вступление в союз, вытекающее отсюда ограничение свободы союзов (“никаких объединений.., которые могли бы быть направлены против безопасности союза или отдельных союзных государств”, ст. 11 Союзного акта), обязательство выносить конфликты на рассмотрение союзного собрания и в случае необходимости подчиняться судебному решению; далее, определенное число налогов, судебная система (статья 12), “осуществление” основных земских законов (статья 13), посредничество в спорах (статья 14) и все, что касалось комплекса основных прав отдельного гражданина государства, – все это означало ограничение суверенитета. Венский Заключительный акт продемонстрировал это еще более отчетливо. Он был выработан на Венских конференциях полномочными представителями германских правительств с ноября 1819 по май 1820 года и явился дальнейшим развитием Союзного акта от рамочного закона до сравнительно подробной конституции, которая в своих 65 статьях, с одной стороны, вновь подтверждала суверенитет членов союза, но, с другой стороны, ограничивала его положениями о вмешательстве и санкциях со стороны союза. Испытывая более или менее обоснованный страх перед революционными, то есть национальными, демократическими, республиканскими движениями, правительства стран – членов союза передали ему как целому определенные права вмешательства в их внутренние дела. Можно сформулировать это иначе: Австрии, то есть Меттерниху, с помощью Пруссии, в которой закончился период реформ, удалось нагнать на отдельных князей и правительства такой страх перед “переворотом”, что они передали союзу исполнительную власть для защиты от собственных подданных, таким образом согласившись на сокращение суверенитета, чтобы спасти “монархической принцип”. Что же это означало на практике? То, что Австрия и Пруссия как самые сильные союзные государства – сильные именно потому, что, будучи европейскими державами, они лишь частично были прикреплены к союзу – образовали “фактическую директорию”, поскольку их суверенитет не был сокращен, ибо невозможно было представить себе вмешательство третьих стран в их внутренние дела. Фактически Германский союз мог существовать до тех пор, пока в нем существовал австро-прусский консенсус, воля к нему. С точки зрения реальной власти между 1815 и 1866 годами мы имеем дело с правлением двух держав, конституированным как союз государств.
Как на общеевропейской, так и на германской сцене перед Меттернихом стояла задача совершить почти невозможное, а именно: завуалировать слабость позиции Австрии, представить ее сильной и поддерживать ее авторитет, который, собственно, не имел под собой никаких реальных оснований. Дела Австрии, касавшиеся ее немецкой позиции, были крайне плохи: Пруссия, увеличившаяся на половину Саксонии, Вестфалию и Рейнланд, простиравшаяся от Мемеля до Ахена (разделяемая лишь небольшими вклиниваниями ганноверских и гессен-кассельских земель, которые после 1866 года исчезли), и Бавария, увеличившаяся за счет Вюртемберга, Бадена и Гессен-Дармштадта и укрепившаяся и внутренне, и внешне со времен Рейнского союза, были больше и населеннее, чем немецкие области монархии. Эти простые факты означали, во-первых: восстановление “старой империи” было невозможным и с точки зрения Австрии нежелательным. Секуляризованная империя (а если что-либо и было возможно, то только это) при сохранении сильных немецких территориальных государств была бы всего лишь мнимым образованием, так сказать, “подтасовкой фактов”, а габсбургский император в ней – безвластным и, учитывая его собственные страны, связанным по рукам и ногам. Во-вторых: о возможности централизованного единого германского государства нечего и говорить, ибо оно противоречило бы традиции, соотношение всех сил противодействовало этому, никто этого не хотел. В-третьих: таким образом, была возможна только федерация германских государств, модель которой еще нужно было выторговать. Это соответствовало желаниям соседних держав, а также договоренностям, которые более или менее однозначно содержались в Бартенштейнском договоре 1807 года (между Россией и Пруссией), Калишском договоре 1813 года (между Россией и Пруссией), Теплицком союзном договоре 1813 года (между Россией, Пруссией и Австрией). Конкретно вопрос при этом звучал следующим образом: “федеративное государство” или “союз государств”, другими словами: что должно было произойти с суверенитетом германских государств-членов? Штейн, который мечтал о возникновении новой могучей Германской империи, выступал за значительное урезание суверенной власти; Гарденберг и Гумбольдт склонялись к умеренному решению – федерации государств, Меттерних же (а еще более решительно его сотрудник Генц, которого удовлетворил бы просто альянс, как между чужими государствами) занимал противоположную позицию, которая в любом случае предусматривала союз государств. Любое решение в пользу федерации предусматривало центральную власть, а это неминуемым образом пошло бы за счет мелких и средних германских государств. Поэтому именно они ожесточенно выступили против этих планов: они правильно рассудили, что в федеративном государстве им пришлось бы смириться со значительным сокращением своего суверенитета и расцветом прусской гегемонии. Точно так же рассуждал и Меттерних: федеративное государство с центральным правительством, пусть даже круг его полномочий будет ограничен, и главой государства (ставить или не ставить которого для Австрии также было бы проблематично) в конечном счете пошло бы на пользу только Пруссии и отняло у империи ее естественных южно– и среднегерманских союзников.
Меттерних в этом отношении не только мыслил яснее и быстрее, чем его коллеги, но, прежде всего, действовал быстрее и целеустремленнее. Еще во время войны против Наполеона, в октябре 1813 года, между Австрией и Баварией был заключен Ридский договор, в котором Австрия от имени всех союзников в качестве компенсации за выход из Рейнского союза и переход на сторону коалиции гарантировала Виттельсбаху сохранение территориальных владений, которые он получил от Наполеона, и неограниченный суверенитет, которым он пользовался после распада империи в 1806 году. Это был типовой договор, за которым в течение шести недель последовали аналогичные договоры с Вюртембергом, Гессен-Дармштадтом, Баденом и мелкими тюрингскими государствами. Ридский договор, заключенный за год до Венского конгресса и подписанный также Россией и Пруссией, стал для нового порядка в Германии принципиальной основой, с учетом чего последовавшее за этим огромное количество меморандумов, докладных записок, писем, проектов были просто боем с тенью. В сущности, после Рида речь шла лишь о том, будет ли существовать союз государств, и если да, то как он должен быть организован.
То, что получилось в конце концов – Германский союз, эта реалистическая и длительная попытка дать немцам государственный порядок, который был бы разумным, пошел бы на пользу им и другим европейским государствам, – был многократно раскритикован и до сегодняшнего дня еще недостаточно оценен; он заслуживает отдельной книги, которая еще не написана. Здесь же нам придется ограничиться рассмотрением тех моментов, которые касаются Меттерниха.
После долгих месяцев обсуждения германскими правительствами наконец 8 июня 1815 года был принят “основной закон” нового порядка, Германский Союзный акт, который стал творением Меттерниха с наиболее далеко идущими последствиям, ибо, независимо от участия в общем деле множества маленьких и больших, значительных и неважных людей, он был “отцом” этой первой общегерманской конституции, и в ее рамках в течение полустолетия протекало политическое, экономическое и социальное развитие Германии. Слово “рамки” подразумевает:
Германский Союзный акт намечал лишь определенные границы германской государственной жизни, в пределах которых отдельные изменения были не только возможны, но частично вводились, не будучи заранее обусловлены содержательно либо по существу; в отличие от более поздних конституций 1867, 1871, 1919 и 1949 годов, он не старался по возможности всеобъемлюще и полно отрегулировать в политико-правовом отношении совместное проживание немцев, наоборот: он старательно оставлял пространство для заполнения рамок в будущем, был гибким каталогом минимальных норм. Сорок одно германское государство (37 княжеств и четыре республики, то есть вольных города) объединились в “постоянный”, то есть нерушимый союз, который образовал рамки не только для них, но и для всей Центральной Европы. Ибо наряду со множеством германских государств, территория которых одновременно была союзной, например, Бавария или Ольденбург, были и такие, у которых только часть их территории входила в союз, а именно самые могущественные:
Пруссия и Австрия. Так, провинции Восточная Пруссия, Западная Пруссия, Позен или габсбургские земли Италии (Ломбарде-Венеция), Хорватия, Галиция и, разумеется, Венгрия не относились к территории союза. С другой стороны, германскими союзными князьями являлись и иностранные властители: король Дании в качестве герцога Голштинии, король Великобритании в качестве короля Ганновера или король Объединенных Нидерландов как великий герцог Люксембургский. Такое глубокое укоренение Германского союза в общеевропейскую систему государств нашло свое отражение в столь значительном с государственно– и конституционно-правовой точки зрения факте, что Союзный акт был целиком включен в Заключительный акт Венского конгресса, подписанный 9 июня 1815 года, и составил его статьи с 53 по 63. Тем самым новый союз государств Германии стал составной частью общеевропейского равновесия и был гарантирован державами, подписавшими Заключительный акт Венского конгресса. Делавшиеся иногда впоследствии попытки иностранных держав, прежде всего Франции, обосновать право вмешательства пресекались этими гарантиями, не в последнюю очередь благодаря взаимно нейтрализующей ревности участников и дипломатической ловкости Меттерниха. Для поддержания мира в Европе и для передышки, столь необходимой именно для немцев после десятилетий потрясений, Германский союз как орган равновесия имел благотворное значение.
Пытаясь установить и сохранить мир в Европе с помощью системы равновесия пентархии и используя для этого германские страны, Меттерних стремился к тому, чтобы с помощью системы равновесия в союзе сгладить внутригерманские противоречия и воплотить в жизнь концепцию Европы. Одновременно он служил Австрии, которая для своего существования равно нуждалась как в европейском, так и в германском единстве. Германский союз был чем-то вроде “матрешки”: миниатюрная Европа в Большой Европе – то же столкновение интересов, напряженность, соперничество, те же склоки, беспорядки, те же средства лечения, то есть конференции, постановления, вмешательства. И тот же итог: Меттерниху не удалось поддерживать консенсус пентархии и позицию Австрии как ее третейского судьи; тем не менее, несмотря на постоянное соперничество держав, их европейский “концерт”, пусть все более атонально-диссонансно, продолжался до 1914 года; точно так же государственному канцлеру (с 1821 года) не удалось парализовать динамичное, подрывающее союз развитие Пруссии и германских национально-либеральных движений в союзных государствах, тем не менее надуманная конституционная паутина союза оказалась удивительно стабильной.
Да, следует отметить: здесь Меттерних добился более длительных успехов, чем на международной арене. В большой политике Австрия, одна из пяти великих держав, постоянно подвергалась опасности очутиться в изоляции или попасть в зависимость от более сильных. В союзе же она противостояла одной Пруссии, и здесь полностью проявились как старая имперская традиция, так и духовное, политическое превосходство Меттерниха: ему удалось убедить Пруссию в том, что общность интересов обоих государств перевешивает их различия, и на долгие годы превратить ее в своего рода “младшего партнера” габсбургской империи; таким образом он приобрел решающее влияние на мелкие и средние государства, прежде всего, Южной и Центральной Германии. Учреждения союза стали на долгое время орудием господства Австрии в германском пространстве, ее правовое и фактическое положение как главенствующей державы союза укрепляло ее международный авторитет.
Германский союз был союзом государств, и поэтому нельзя критиковать те моменты, которые были обусловлены его государственно-правовой природой: то есть отсутствие главы, ответственного общего правительства, верховного союзного суда, общенационального представительства. У союза были только те органы и учреждения, которые были необходимы для его функционирования и которые он мог иметь с учетом суверенитета отдельных государств: союзное собрание, которое состояло из связанных инструкциями посланников государств-членов союза и выступало то как “суженный совет”, то как “пленум” под председательством Австрии; позже – отдельные центральные ведомства, которые занимались расследованием “революционных беспорядков”. Функционировал третейский суд, исполнялись приговоры и союзное военное соглашение. Однако ключевой проблемой всей этой конструкции оставался суверенитет. Он должен был непременно сохраняться за членами союза. Впрочем, в определенной степени он уже был фикцией, ибо вступление в союз, вытекающее отсюда ограничение свободы союзов (“никаких объединений.., которые могли бы быть направлены против безопасности союза или отдельных союзных государств”, ст. 11 Союзного акта), обязательство выносить конфликты на рассмотрение союзного собрания и в случае необходимости подчиняться судебному решению; далее, определенное число налогов, судебная система (статья 12), “осуществление” основных земских законов (статья 13), посредничество в спорах (статья 14) и все, что касалось комплекса основных прав отдельного гражданина государства, – все это означало ограничение суверенитета. Венский Заключительный акт продемонстрировал это еще более отчетливо. Он был выработан на Венских конференциях полномочными представителями германских правительств с ноября 1819 по май 1820 года и явился дальнейшим развитием Союзного акта от рамочного закона до сравнительно подробной конституции, которая в своих 65 статьях, с одной стороны, вновь подтверждала суверенитет членов союза, но, с другой стороны, ограничивала его положениями о вмешательстве и санкциях со стороны союза. Испытывая более или менее обоснованный страх перед революционными, то есть национальными, демократическими, республиканскими движениями, правительства стран – членов союза передали ему как целому определенные права вмешательства в их внутренние дела. Можно сформулировать это иначе: Австрии, то есть Меттерниху, с помощью Пруссии, в которой закончился период реформ, удалось нагнать на отдельных князей и правительства такой страх перед “переворотом”, что они передали союзу исполнительную власть для защиты от собственных подданных, таким образом согласившись на сокращение суверенитета, чтобы спасти “монархической принцип”. Что же это означало на практике? То, что Австрия и Пруссия как самые сильные союзные государства – сильные именно потому, что, будучи европейскими державами, они лишь частично были прикреплены к союзу – образовали “фактическую директорию”, поскольку их суверенитет не был сокращен, ибо невозможно было представить себе вмешательство третьих стран в их внутренние дела. Фактически Германский союз мог существовать до тех пор, пока в нем существовал австро-прусский консенсус, воля к нему. С точки зрения реальной власти между 1815 и 1866 годами мы имеем дело с правлением двух держав, конституированным как союз государств.