На том конце провода оказался какой-то дежурный, но соединил он меня с Владимиром Николаевичем достаточно оперативно, хотя и поинтересовался, кто я такая. По-видимому, ответ его удовлетворил. Выслушав мои бессвязные всхлипывания и причитания, Владимир Николаевич коротко и довольно сухо ответил:
- Прекрати панику. Все нормально. Вечером приеду - обсудим.
- Во сколько ты приедешь? - робко спросила я.
Никогда я не задавала этого вопроса. Без слов было ясно, что как только - так сразу. Или ещё яснее - скоро, плюс-минус два часа. Мне же объяснили: не нормировано не только рабочее время, не нормирована вся жизнь. Но на сей раз я все-таки решилась уточнить, потому что панически боялась предстоявших мне одиноких часов ожидания. Если бы я тогда могла предвидеть, что это ожидание - далеко не самое страшное из того, что мне предстояло. Точнее - сплошное удовольствие по сравнению с тем, что произойдет в результате этого самого ожидания. Если бы да кабы...
- Я сказал - вечером. Не раньше двадцати часов.
Коротко и ясно. Рассуждая логически, не позже двадцати четырех, потому что к этому времени вечер уже как бы закончится и наступит ночь. Таким образом, мне предстояло как-то провести не меньше шести часов совершенно свободного времени, потому что все дела должны были начаться только с завтрашнего дня. Если, конечно, Владимир Николаевич не решит проблему как-то по-другому. А он должен её решить! И именно по-другому, иначе жизнь вообще теряла смысл и окрашивалась в темно-фиолетовые, уныло-серые и вообще траурно-черные тона. Для меня, естественно.
Думаю, что тогда во мне сработал мощный инстинкт самосохранения, на некоторое время подавивший и интеллект, и начитанность, и способность к логическому рассуждению. Я ни на секунду не допускала мысли, что может произойти то, что на самом деле произошло. Мое богатое воображение, наоборот, услужливо рисовало мне картины, одну занимательнее другой. От торжественной церемонии бракосочетания до продолжения тех странных, но все-таки прекрасных отношений, связывавших нас с Владимиром Николаевичем.
То есть мне казалось, что связывавших. Ладно, скажем так: тех отношений, которые у нас сложились и которые мне, в общем-то, скорее нравились, чем наоборот. Однако хотелось развития этих самых отношений, причем, думаю, не нужно подробно объяснять, о каких отношениях мне мечталось и грезилось. Тропа в этом направлении не зарастает под ногами не только молоденьких девушек, но и вполне зрелых, умудренных жизнью теток. Увы!
Часам к одиннадцати вечера я уже привела себя в такое истерико-лирическое состояние, что, думаю, не удивилась бы появлению Владимира Николаевича под моим балконом в рыцарских доспехах и на горячем коне. Или - на танке. А я вся такая из себя...
Но все оказалось проще: коротко бибикнула во дворе знакомая уже "Волга", хлопнула дверца, и машина укатила в темноту. Что само по себе было хорошей приметой - отпустил машину - значит, не умчится через час куда-нибудь по своим таинственным делам, о которых мне знать совершенно не положено. Да я и не рвалась к таким знаниям, если честно, хотя порой бывало чуть-чуть любопытно. Не более того.
И вот Владимир Николаевич сидит передо мной. Непроницаемое, замкнутое лицо, вечные затемненные очки, спокойная, размеренная речь. С таким лицом, таким голосом и с такими интонациями, наверное, хорошо зачитывать смертные приговоры. Окончательные и обжалованию отнюдь не подлежащие.
- Ты же умная девочка. Единственное, что я могу сейчас сделать, - это помочь тебе переждать трудный период. О тебе забудут. А у тебя вся жизнь впереди.
Очень скрупулезно подмечено! Вот именно что "забудут". Да он сам раньше всех и забудет! С глаз долой - из сердца вон, не мною первой сказано. Да и занимала ли я какое-то место у него в сердце?
"Да и есть ли сердце у этого человека? - устало спросил меня внутренний голос. - Или там имеется только пламенный мотор?"
- Я не хочу без тебя жить, - услышала я свой собственный голос. - Я просто не смогу.
Опять меня повело на патетическую лирику! Господи, да вразуми же ты меня или сделай что-нибудь, чтобы я успокоилась! Господи, если ты существуешь.
- Малыш, мы знакомы месяц или около того. Не драматизируй ситуацию, прошу тебя. И не ищи неприятностей на свою голову. Поверь, они имеют свойства сами находить для себя объект.
- Спиши слова, - отозвалась я, на мгновение обретая чувство юмора. Между прочим, мои неприятности начались не на ровном месте, и я их не искала.
- Что ты хочешь этим сказать? - ледяным тоном спросил Владимир Николаевич.
Обычно смена интонации действовала на меня мгновенно и безотказно - я тут же пугалась и начинала лебезить и заискивать. Но на сей раз испытанный прием не сработал - я не испугалась. Потому что самое страшное, судя по всему, уже произошло, и предстоящая разлука - только вопрос времени. Того времени, которое потребуется на оформление необходимых документов. А я уже успела убедиться в том, что Владимир Николаевич с коллегами живут в ином измерении: то, на что у нормальных граждан уходят месяцы и даже годы, занимает у них несколько суток. Ну, неделю, если уж совсем некуда спешить.
- Ты же сам искал встреч со мной, нет? - почти равнодушно ответила я. - Не припомню, чтобы я волоклась за колесами твоего авто, требуя продолжения знакомства. По-моему, я даже не звонила тебе по собственной инициативе. То есть я хочу сказать, что если неприятности меня и нашли, то дорогу им показал все-таки ты.
- А проще выражаться ты не можешь? - нетерпеливо поморщился мой драгоценный. - Или хотя бы короче.
- Попробую, если время тебе так дорого. За результат, правда, не ручаюсь. Сам факт знакомства с тобой и то, что за этим последовало, я неприятностью не считаю. Наоборот...
- Тогда какие претензии?
- Никаких, солнце мое. Повторяю для тех, кто в танке, как ты любишь выражаться. То, что я тебя люблю, - это даже не судьба, а, судя по всему, диагноз. Но вот что касается остального... Ты же сам просил меня как можно больше общаться с иностранцами. Я уже поняла, что просто так ты ничего не делаешь. Значит, тебе это общение для чего-то было нужно. Для чего?
- Этого я не могу тебе сказать. Не имею права. Государственная тайна.
- Как удобно быть на службе у государства, - вздохнула я. - Абсолютно все можно закрыть грифом "Совершенно секретно". Но ведь все получилось именно так, как ты рассчитал, нет? Только не надо делать из меня идиотку, не выдавай, пожалуйста, свое желаемое за мое действительное. Возможно, я дура, но не законченная кретинка.
- Приятно слышать такую здравую самооценку, - усмехнулся краешком губ Владимир Николаевич. - Особенно приятно, что ты все-таки используешь слово "возможно".
Он точно бил меня этими своими словами и усмешкой: расчетливо, хладнокровно, прекрасно зная все мои болевые точки. Но я, кажется, уже была за болевым порогом: летальный исход мне был гарантирован в любом случае.
- Оставим в покое мои умственные способности, ладно? - вежливо попросила я. - Присутствующим и без того понятно: мавр сделал свое дело и может уходить, откуда пришел. Пусть взорвется, что угодно, лишь бы не было войны. Нормально! Все правильно: холодный ум, горячее сердце и чистые руки.
- Не смей говорить о том, чего не понимаешь! - очень тихо ответил Владимир Николаевич. - Есть вещи, которые нельзя опошлять.
- Что такого пошлого я сказала?
- Да все! Ты сопоставляешь совершенно несопоставимые вещи. Твои эмоции и мой долг...
- Кому и что ты должен?
Я понимала, что мои реплики вот-вот сыграют роль детонатора, и долго сдерживаемые раздражение и злость Владимира Николаевича вырвутся наружу. Причем на их пути в первую очередь буду именно я. Но понимала я это как бы частью своего сознания, той, которая ещё как-то функционировала. Вторая часть уже существовала, судя по всему, под лозунгом: "Лучше ужасный конец, чем бесконечный ужас".
- Не прикидывайся идиоткой! Впрочем, ты и не прикидываешься. Объясняю для дураков: мой служебный долг для меня важнее всего остального. Я его выполнял и буду выполнять. И запомни: политику чистыми руками не делают. Это трудная, грязная, мужская работа...
- Где женщин используют в качестве подсобного инструмента?
Какую-то секунду я думала, что он меня ударит. Наверное, это было не слишком далеко от истинны, тем более что я просто напрашивалась на такую реакцию. Но, к счастью или к сожалению, Владимиру Николаевичу удалось на сей раз сдержаться. К счастью, потому что я осталась цела и невредима внешне. К сожалению, потому что разговор после этого приобрел такую "густоту", что обратная дорога была практически уничтожена, причем нами обоими.
- Тебя никто не принуждал, верно? - спросили меня с почти зловещей нежностью. - Ты сама с восторгом бросилась играть во все эти игры. И ведь я не знаю, насколько далеко ты на самом деле зашла в своих отношениях с этим бельгийским ублюдком.
В наступившей тишине я отчетливо услышала перезвон осколков. Сначала мне показалось, что это разбилось мое сердце, такую резкую, причем чисто физическую, как ни странно, боль я внезапно испытала. "Умираю?" пронеслось у меня в сознании.
Но в следующую секунду я поняла, что просто выронила из рук стакан с водой. Несколько минут тому назад - совсем в другой жизни! - мой любимый пытался успокоить меня старым, добрым способом - выпить воды, сделать несколько глубоких вздохов, расслабиться... Все нормально, никто не умер. Мы просто расстаемся. Взрослые люди, медициной, как говорится, не возбраняется. Но это программное заявление...
- Ты сам-то веришь в то, что сказал? - тихо спросила я. - Ведь если это так, допустим, на одну секунду допустим, что я сменила одну древнейшую профессию на другую... То и твоя роль, принципиальный ты мой, выглядит не слишком выигрышно. И имеет свое название. Сказать? Или сам догадаешься?
Холодное бешенство в глазах Владимира Николаевича постепенно сменилось огромным, просто бьющим через край удивлением. Не знаю, есть у него собака или нет, но уверена - он бы изумился куда меньше, если бы она заговорила. Да и я сама, если честно, поразилась тому, что произнесла. Довел, однако...
- Ты соображаешь, что несешь? - оторопело спросил он. - Ты кем посмела меня назвать? Ты...
- Соображаю, к сожалению. Но ведь одно вытекает из другого. Если я прости господи, то ты - кто? Володенька, милый, о чем мы? Зачем мы? Это же бред.
- Меня зовут Владимир Николаевич! - отчеканил он. - Бред действительно пора заканчивать. Извини, погорячился. Но ты...
- Когда именно ты погорячился? - спросила я, едва сдерживая вновь подступившие слезы. - Когда назвал меня шлюхой? Или сейчас, когда я к тебе обратилась не по уставу?
- Ладно, малыш, не заводись. Я устал, вот и все. Извини. Правда, не хотел. Ну, что ты, дурочка? Только не плачь. Все, прекратили рыдания. Давай поговорим спокойно.
Я закурила бог знает какую по счету за эту ночь сигарету и постаралась взять себя в руки. Нужно было смотреть правде в глаза - победа на этом ристалище мне не грозила, оставалось выбирать между полным разгромом и почетной ничьей. Это - при самом благоприятном для меня исходе событий. Переиграть его - задача совершенно нереальная. Да и вообще, хватит с меня игр. Любых.
- Успокоилась? Умница. А теперь послушай, что я тебе скажу. Моя работа иногда заставляет меня совершать такие поступки, которые со стороны могут показаться не слишком красивыми. Но когда имеешь дело с врагами...
- Чьими врагами? Твоими? И почему меня наказывают за издержки твоей профессии? Сделай милость, растолкуй.
- Ничего себе наказание! Трехлетняя командировка за границу! Да любая нормальная женщина...
- В задачке сказано, что тебя я при этом больше не увижу. И вообще, если бы я рвалась за границу, то прекрасно могла остаться с Белоконем. Мило, недорого, элегантно...
- Ну, не знаю, как тебе объяснить...
- Так, чтобы я поняла. Потому что получается - ты использовал меня в каких-то сугубо государственных, как выяснилось, целях, а теперь я, как персидская княжна, должна лететь за борт в набегающую волну. А если я не хочу? И вообще, ты мог просто попросить меня помочь - я бы не отказала. И, кстати, не нужно было бы ложиться со мной в постель.
- Кажется, на это времяпрепровождение ты пожаловаться не можешь! Я старался быть на высоте.
Я непроизвольно сжала руку в кулак так, что ногти больно впились в ладонь. Сама виновата, нечего было затрагивать скользкую тему. Но он старался! Этот сумасшедший, непостижимый для меня мир мужских реалий и ценностей! Он был на высоте... На какой высоте? Кто её измерял? Почему именно поведение в интимной обстановке считается главным, основным критерием?
- Кому, к дьяволу, нужна такая высота? - вырвалось у меня. - Зачем?!
- Я хотел, чтобы тебе было хорошо. Не потому, что ты была мне нужна для каких-то целей.
- Господи, боже ты мой, да неужели ты мог хоть раз в жизни, один-единственный раз, быть... ну, близок с женщиной... я не говорю, "не любя", я не об этом сейчас,... но ради какой-то своей выгоды...
- Не своей выгоды, а государственного долга!
- Какая разница! Использовать женщину ради какого-то мифического долга. Это гнусно, как ты не понимаешь! Купить - и то честнее.
- Ты рассуждаешь, как глупый ребенок.
- Я не ребенок. Я женщина. И я люблю... человека, который готов оттолкнуть меня, прикрываясь понятием долга.
- Ничем я не прикрываюсь! Специфика моей работы...
- Вот-вот, объясни мне специфику. Заодно объясни, что такого сделал Пьер. Ты обошелся с ним, как с каким-то преступником.
Владимир Николаевич со всего размаху стукнул кулаком по столу так, что я подпрыгнула от испуга и замолчала на полуслове.
- Так, довольно! Твой Пьер действительно преступник, если хочешь знать. И имей в виду, что я открываю тебе сейчас государственную тайну. Проговоришься...
- Меня убьют, - хмыкнула я. - Как же, читали, знаем...
- Да кому ты нужна! - отмахнулся Владимир Николаевич. - Если и убьют, то меня. Дошло?
До меня дошло. В том числе и то, что он снова сделал беспроигрышный ход - угроза существовала для него, а не для меня, следовательно, я буду молчать. Естественно!
- Мы предотвратили попытку покушения на очень высокое лицо. Этот Пьер, пусть будет Пьером, хрен с ним, он террорист. Он замышлял покушение!
- А я замышляла ограбление Оружейной палаты. Можешь заодно и его предотвратить. Хорошо, я напишу ему в Брюссель, на адрес его газеты. Пусть он сам объяснит мне, что произошло.
- Это невозможно.
- Я напишу, когда уже буду за границей, не волнуйся. И передам с какой-нибудь оказией.
- Это невозможно, несчастная ты идеалистка! С мертвыми в переписку не вступают.
С мертвыми? Кто умер? Или это меня убьют в тот момент, когда я попытаюсь отправить письмо Пьеру? Ничего не понимаю, бред какой-то...
- Пьер умер. Точнее, погиб. На обратном пути у него случился сердечный приступ. Он умер прямо в самолете.
- Боже мой! - только и могла сказать я.
- Да-да, пожалей его! - окончательно, по-моему, пошел "вразнос" Владимир Николаевич. - Если хочешь знать, он застрелился. В самолете. Из этой своей идиотской как бы авторучки. Не хотел встречаться с теми, кто послал его в Москву убивать...
- Но он никого не убил.
- Прекрати! Он получил то, что заслужил, жаль только, что струсил и просто дезертировал... из жизни. Он - профессиональный убийца. На его руках - кровь нескольких человек. Он убивал...
- Кого? Откуда ты знаешь?
- Он террорист. Был членом французской организации.
- Не уголовник?
- Нет, не уголовник, успокойся. Он - идейный убийца. Убивал за идею.
- А тебе, - услышала я свой голос как бы со стороны, - никогда не приходилось это делать? Убивать за идею? Нет?
- У меня чистые руки, - с некоторым пафосом ответил Владимир Николаевич.
- А я и не говорю, что ты лично брался за нож или спускал курок. Можно ведь и приказать. Сослать, посадить, расстрелять... Лес рубят - щепки летят. Если враг не сдается, его уничтожают...
- Даже если и лично спускал курок... Я, между прочим, воевал. Это для тебя война - далекая история. А для нас она продолжается. Мы, коммунисты...
- Партия прикажет - надо, комсомол ответит - есть, - пробормотала я себе под нос. - Партия - ум, честь и совесть нашей эпохи.
- Майя, уймись! Я не желаю это слышать!
- Должность не позволяет? Или убеждения?
- Моя должность, дорогая, - это итог моих убеждений.
- Или - плата за них? Не смотри на меня бешеными глазами, я уже тебя не боюсь. Мне уже вообще ничего не страшно. Хорошо, возможно, Пьер тот, кем ты его считаешь. Не буду спорить о том, чего не знаю. Но ведь по большому счету вы оба - убийцы. Идейные. Разница только в идее, ради которой вы это делали, вот и все. Бедная Мари...
- Это ещё кто?
- Его невеста. Или возлюбленная, не знаю точно. В общем, его любимая женщина. Но он хотя бы любил! Он мог действительно попытаться сбежать, но предпочел умереть. А ты? Ради какой идеи ты губишь свою собственную жизнь? Про мою даже не заикаюсь.
- С чего это ты решила, что я гублю свою жизнь? Я сам её выстраиваю, не по чьему-то там приказу. И доволен.
- "Я вспоминаю, что, ненужный атом, я не имел от женщины детей и никогда не звал мужчину братом..." - вполголоса произнесла я.
- А эта бредятина откуда?
- Это стихи. Николая Гумилева. Расстрелянного, кстати, большевиками.
- Он был контрреволюционером.
- Возможно. Очень даже может быть... Но за что его сын провел двадцать пять лет в лагерях? За какую идею?
- Знаешь, тебе нужно писать романы. Тут тебе и любовь террориста, и расстрелянный поэт, и разбитое сердце... Послушай, котенок...
Впервые за весь разговор он назвал меня так. Как в той, уже почти прошлой жизни. Или он все-таки...
- Иди ко мне, котенок. Я виноват - должен был сообразить, что для твоей психики все это будет слишком сильной нагрузкой. Неужели ты думаешь, что я способен на подлость? Тем более по отношению к тебе?
Если я ещё была в состоянии парировать его колкости и грубости, то перед его нежностью я оказалась совершенно бессильной. Обаянию этого человека противостоять было невозможно. Особенно - когда его любишь.
- Да если бы я действительно хотел закончить наши с тобой отношения, я бы пришел и просто сказал: "Майя, прости, но больше мы встречаться не сможем. Я тебя не люблю". А я этого не говорил...
- Ты не говорил и о том, что любишь, - прошептала я, уткнувшись в его плечо и чувствуя, как все наши взаимные обиды и недоразумения становятся чем-то незначительным, если не бессмысленным. - Если бы ты хоть раз это сказал... Потом мог бы что угодно делать, как угодно не любить, я бы делам не поверила, потому что слово было, одно слово.
- Котенок, дело в том, что я должен скоро уехать, очень надолго. Только это...
- Тайна, я понимаю. Но почему ты не сказал?
- Я и сейчас не имею права это говорить. Но не могу по-другому убедить тебя, что никто никого не бросает. Обстоятельства... И лучше тебе какое-то время провести подальше отсюда. Без меня тебе здесь будет совсем плохо. Правда?
- Правда, - ответила я почти искренне и уже совсем честно добавила: без тебя мне будет намного хуже, чем...
Я прикусила язык в последнюю долю секунды. Ибо сдуру чуть не ляпнула такое, чего он мне уж точно никогда в жизни не простил: "Без тебя мне будет ещё хуже, чем с тобой". А я уже примерно догадывалась, какой смысл будет вложен мужчиной в эту хотя и немного витиеватую, но достаточно точную фразу. Да что там догадывалась - точно знала.
Утром он уходил от меня почти спокойным, да и я за эту ночь изрядно повзрослела, если не сказать - поумнела. Во всяком случае у меня хватило присутствия духа, чтобы не делать из нашего прощания трагическую сцену. А поплакать я могла потом, после.
- Мы обязательно встретимся, котенок, обещаю тебе, - сказал он ласково уже у самой двери. - Если останусь жив, конечно. Не грусти, малыш, мы с тобой ещё внуков воспитывать будем.
- Своих? - с неподдельным интересом спросила я.
- Ну, не чужих же.
- Согласна. Только не затягивай процесс, а то у меня ведь и климакс, между прочим, может образоваться со временем. А до внуков было бы неплохо о детях подумать.
- Справимся. До свидания, зверушка моя. Писать не обещаю...
- Но ты приедешь меня проводить?
Он покачал головой и красноречиво пожал плечами. Все было ясно без слов. Яснее некуда...
- Я могу тебя попросить об одной вещи? - спросила я шепотом. Напоследок.
- Попробуй, - улыбнулся он.
И бросил мимолетный взгляд на часы. Ну что ж... Но я все-таки предприняла героическую попытку надышаться перед смертью.
- Я хочу прочесть тебе одно стихотворение. Только одно.
- Твое?
- Нет. Для моих у нас уже нет времени. Когда-нибудь потом... Так можно?
Он кивнул. И я прочитала вслух то, что занозой сидело у меня в голове весь последний час:
"Ты меня на рассвете разбудишь,
Провожать необутая выйдешь.
Ты меня никогда не забудешь,
Ты меня никогда не увидишь...
И качнется бессмысленной высью
Пара фраз, залетевших оттуда:
Я тебя никогда не увижу,
Я тебя никогда не забуду..."
Владимир Николаевич ничего не сказал, когда я замолчала. Он просто приподнял мне подбородок и поцеловал. А потом решительно открыл дверь и шагнул за порог. И уже на лестнице, сказал, даже не оборачиваясь ко мне. Сказал куда-то в пространство:
- Я ведь люблю тебя... Как умею.
Не помню, что было потом. Но мечтать ли вместе, спать ли вместе, плакать - мне - теперь всегда предстояло только в одиночку.
Эпилог
Через полгода после визита в Москву Рональд Рейган оставил пост президента Соединенных Штатов Америки. Его эпоха закончилась: первый президент среди актеров и первый актер среди президентов ушел с политической сцены в историческое закулисье. Его роль была сыграна, а на сцене умирают только самые талантливые... Или - самые живучие лицедеи.
Советский Союз быстро забыл об очередном "судьбоносном" визите. Тем более что судьба страны решалась уже совсем другими людьми и совсем в другом направлении. Через год страна жила совсем другим: новыми выборами, принципиально новым Верховным Советом, невероятным размахом того, что все ещё деликатно, по старой памяти, называли "гласностью". Как выяснилось позже, государство просто - если это вообще может быть просто - сорвалось с многолетних тормозов и стремительно катилось в будущее по тоннелю, в конце которого, по исторической традиции, брезжил какой-то свет. Обязан был брезжить.
То, что этот пока ещё слабый свет был заревом грядущих пожаров, понимали немногие. Но и те, кто понимал, не могли себе представить масштабов этого почти стихийного бедствия. А те, кто волею случая или судьбы провел несколько лет за границей, возвращались совсем в другую страну. В другое общество.
"Страшно жить, когда падают царства..."
Спустя три с небольшим года после описанных событий прохладной августовской ночью в одном из тихих переулков, чуть-чуть не доехав до Садового кольца, остановилась черная машина с радиомаяком. Из неё вышли двое мужчин и двинулись в сторону Калининского проспекта. В эту секунду из темноты возникла хрупкая женская фигурка. Мужчины невольно остановились.
- Не ходите туда, - задыхаясь, сказала женщина. - Там стреляют...
Один из мужчин чуть заметно пожал плечами и решительно двинулся вперед. Второй не тронулся с места, только снял затемненные очки абсолютно неуместные в это время суток - и попытался рассмотреть незнакомку.
- Там стреляют, - повторила она. - Уже есть убитые... Я видела...
- Майя? - со странной интонацией спросил мужчина. - Это ты? Ты в Москве?...
Но это - уже совсем другая история. Потому что начиналась Эра Водолея...
- Прекрати панику. Все нормально. Вечером приеду - обсудим.
- Во сколько ты приедешь? - робко спросила я.
Никогда я не задавала этого вопроса. Без слов было ясно, что как только - так сразу. Или ещё яснее - скоро, плюс-минус два часа. Мне же объяснили: не нормировано не только рабочее время, не нормирована вся жизнь. Но на сей раз я все-таки решилась уточнить, потому что панически боялась предстоявших мне одиноких часов ожидания. Если бы я тогда могла предвидеть, что это ожидание - далеко не самое страшное из того, что мне предстояло. Точнее - сплошное удовольствие по сравнению с тем, что произойдет в результате этого самого ожидания. Если бы да кабы...
- Я сказал - вечером. Не раньше двадцати часов.
Коротко и ясно. Рассуждая логически, не позже двадцати четырех, потому что к этому времени вечер уже как бы закончится и наступит ночь. Таким образом, мне предстояло как-то провести не меньше шести часов совершенно свободного времени, потому что все дела должны были начаться только с завтрашнего дня. Если, конечно, Владимир Николаевич не решит проблему как-то по-другому. А он должен её решить! И именно по-другому, иначе жизнь вообще теряла смысл и окрашивалась в темно-фиолетовые, уныло-серые и вообще траурно-черные тона. Для меня, естественно.
Думаю, что тогда во мне сработал мощный инстинкт самосохранения, на некоторое время подавивший и интеллект, и начитанность, и способность к логическому рассуждению. Я ни на секунду не допускала мысли, что может произойти то, что на самом деле произошло. Мое богатое воображение, наоборот, услужливо рисовало мне картины, одну занимательнее другой. От торжественной церемонии бракосочетания до продолжения тех странных, но все-таки прекрасных отношений, связывавших нас с Владимиром Николаевичем.
То есть мне казалось, что связывавших. Ладно, скажем так: тех отношений, которые у нас сложились и которые мне, в общем-то, скорее нравились, чем наоборот. Однако хотелось развития этих самых отношений, причем, думаю, не нужно подробно объяснять, о каких отношениях мне мечталось и грезилось. Тропа в этом направлении не зарастает под ногами не только молоденьких девушек, но и вполне зрелых, умудренных жизнью теток. Увы!
Часам к одиннадцати вечера я уже привела себя в такое истерико-лирическое состояние, что, думаю, не удивилась бы появлению Владимира Николаевича под моим балконом в рыцарских доспехах и на горячем коне. Или - на танке. А я вся такая из себя...
Но все оказалось проще: коротко бибикнула во дворе знакомая уже "Волга", хлопнула дверца, и машина укатила в темноту. Что само по себе было хорошей приметой - отпустил машину - значит, не умчится через час куда-нибудь по своим таинственным делам, о которых мне знать совершенно не положено. Да я и не рвалась к таким знаниям, если честно, хотя порой бывало чуть-чуть любопытно. Не более того.
И вот Владимир Николаевич сидит передо мной. Непроницаемое, замкнутое лицо, вечные затемненные очки, спокойная, размеренная речь. С таким лицом, таким голосом и с такими интонациями, наверное, хорошо зачитывать смертные приговоры. Окончательные и обжалованию отнюдь не подлежащие.
- Ты же умная девочка. Единственное, что я могу сейчас сделать, - это помочь тебе переждать трудный период. О тебе забудут. А у тебя вся жизнь впереди.
Очень скрупулезно подмечено! Вот именно что "забудут". Да он сам раньше всех и забудет! С глаз долой - из сердца вон, не мною первой сказано. Да и занимала ли я какое-то место у него в сердце?
"Да и есть ли сердце у этого человека? - устало спросил меня внутренний голос. - Или там имеется только пламенный мотор?"
- Я не хочу без тебя жить, - услышала я свой собственный голос. - Я просто не смогу.
Опять меня повело на патетическую лирику! Господи, да вразуми же ты меня или сделай что-нибудь, чтобы я успокоилась! Господи, если ты существуешь.
- Малыш, мы знакомы месяц или около того. Не драматизируй ситуацию, прошу тебя. И не ищи неприятностей на свою голову. Поверь, они имеют свойства сами находить для себя объект.
- Спиши слова, - отозвалась я, на мгновение обретая чувство юмора. Между прочим, мои неприятности начались не на ровном месте, и я их не искала.
- Что ты хочешь этим сказать? - ледяным тоном спросил Владимир Николаевич.
Обычно смена интонации действовала на меня мгновенно и безотказно - я тут же пугалась и начинала лебезить и заискивать. Но на сей раз испытанный прием не сработал - я не испугалась. Потому что самое страшное, судя по всему, уже произошло, и предстоящая разлука - только вопрос времени. Того времени, которое потребуется на оформление необходимых документов. А я уже успела убедиться в том, что Владимир Николаевич с коллегами живут в ином измерении: то, на что у нормальных граждан уходят месяцы и даже годы, занимает у них несколько суток. Ну, неделю, если уж совсем некуда спешить.
- Ты же сам искал встреч со мной, нет? - почти равнодушно ответила я. - Не припомню, чтобы я волоклась за колесами твоего авто, требуя продолжения знакомства. По-моему, я даже не звонила тебе по собственной инициативе. То есть я хочу сказать, что если неприятности меня и нашли, то дорогу им показал все-таки ты.
- А проще выражаться ты не можешь? - нетерпеливо поморщился мой драгоценный. - Или хотя бы короче.
- Попробую, если время тебе так дорого. За результат, правда, не ручаюсь. Сам факт знакомства с тобой и то, что за этим последовало, я неприятностью не считаю. Наоборот...
- Тогда какие претензии?
- Никаких, солнце мое. Повторяю для тех, кто в танке, как ты любишь выражаться. То, что я тебя люблю, - это даже не судьба, а, судя по всему, диагноз. Но вот что касается остального... Ты же сам просил меня как можно больше общаться с иностранцами. Я уже поняла, что просто так ты ничего не делаешь. Значит, тебе это общение для чего-то было нужно. Для чего?
- Этого я не могу тебе сказать. Не имею права. Государственная тайна.
- Как удобно быть на службе у государства, - вздохнула я. - Абсолютно все можно закрыть грифом "Совершенно секретно". Но ведь все получилось именно так, как ты рассчитал, нет? Только не надо делать из меня идиотку, не выдавай, пожалуйста, свое желаемое за мое действительное. Возможно, я дура, но не законченная кретинка.
- Приятно слышать такую здравую самооценку, - усмехнулся краешком губ Владимир Николаевич. - Особенно приятно, что ты все-таки используешь слово "возможно".
Он точно бил меня этими своими словами и усмешкой: расчетливо, хладнокровно, прекрасно зная все мои болевые точки. Но я, кажется, уже была за болевым порогом: летальный исход мне был гарантирован в любом случае.
- Оставим в покое мои умственные способности, ладно? - вежливо попросила я. - Присутствующим и без того понятно: мавр сделал свое дело и может уходить, откуда пришел. Пусть взорвется, что угодно, лишь бы не было войны. Нормально! Все правильно: холодный ум, горячее сердце и чистые руки.
- Не смей говорить о том, чего не понимаешь! - очень тихо ответил Владимир Николаевич. - Есть вещи, которые нельзя опошлять.
- Что такого пошлого я сказала?
- Да все! Ты сопоставляешь совершенно несопоставимые вещи. Твои эмоции и мой долг...
- Кому и что ты должен?
Я понимала, что мои реплики вот-вот сыграют роль детонатора, и долго сдерживаемые раздражение и злость Владимира Николаевича вырвутся наружу. Причем на их пути в первую очередь буду именно я. Но понимала я это как бы частью своего сознания, той, которая ещё как-то функционировала. Вторая часть уже существовала, судя по всему, под лозунгом: "Лучше ужасный конец, чем бесконечный ужас".
- Не прикидывайся идиоткой! Впрочем, ты и не прикидываешься. Объясняю для дураков: мой служебный долг для меня важнее всего остального. Я его выполнял и буду выполнять. И запомни: политику чистыми руками не делают. Это трудная, грязная, мужская работа...
- Где женщин используют в качестве подсобного инструмента?
Какую-то секунду я думала, что он меня ударит. Наверное, это было не слишком далеко от истинны, тем более что я просто напрашивалась на такую реакцию. Но, к счастью или к сожалению, Владимиру Николаевичу удалось на сей раз сдержаться. К счастью, потому что я осталась цела и невредима внешне. К сожалению, потому что разговор после этого приобрел такую "густоту", что обратная дорога была практически уничтожена, причем нами обоими.
- Тебя никто не принуждал, верно? - спросили меня с почти зловещей нежностью. - Ты сама с восторгом бросилась играть во все эти игры. И ведь я не знаю, насколько далеко ты на самом деле зашла в своих отношениях с этим бельгийским ублюдком.
В наступившей тишине я отчетливо услышала перезвон осколков. Сначала мне показалось, что это разбилось мое сердце, такую резкую, причем чисто физическую, как ни странно, боль я внезапно испытала. "Умираю?" пронеслось у меня в сознании.
Но в следующую секунду я поняла, что просто выронила из рук стакан с водой. Несколько минут тому назад - совсем в другой жизни! - мой любимый пытался успокоить меня старым, добрым способом - выпить воды, сделать несколько глубоких вздохов, расслабиться... Все нормально, никто не умер. Мы просто расстаемся. Взрослые люди, медициной, как говорится, не возбраняется. Но это программное заявление...
- Ты сам-то веришь в то, что сказал? - тихо спросила я. - Ведь если это так, допустим, на одну секунду допустим, что я сменила одну древнейшую профессию на другую... То и твоя роль, принципиальный ты мой, выглядит не слишком выигрышно. И имеет свое название. Сказать? Или сам догадаешься?
Холодное бешенство в глазах Владимира Николаевича постепенно сменилось огромным, просто бьющим через край удивлением. Не знаю, есть у него собака или нет, но уверена - он бы изумился куда меньше, если бы она заговорила. Да и я сама, если честно, поразилась тому, что произнесла. Довел, однако...
- Ты соображаешь, что несешь? - оторопело спросил он. - Ты кем посмела меня назвать? Ты...
- Соображаю, к сожалению. Но ведь одно вытекает из другого. Если я прости господи, то ты - кто? Володенька, милый, о чем мы? Зачем мы? Это же бред.
- Меня зовут Владимир Николаевич! - отчеканил он. - Бред действительно пора заканчивать. Извини, погорячился. Но ты...
- Когда именно ты погорячился? - спросила я, едва сдерживая вновь подступившие слезы. - Когда назвал меня шлюхой? Или сейчас, когда я к тебе обратилась не по уставу?
- Ладно, малыш, не заводись. Я устал, вот и все. Извини. Правда, не хотел. Ну, что ты, дурочка? Только не плачь. Все, прекратили рыдания. Давай поговорим спокойно.
Я закурила бог знает какую по счету за эту ночь сигарету и постаралась взять себя в руки. Нужно было смотреть правде в глаза - победа на этом ристалище мне не грозила, оставалось выбирать между полным разгромом и почетной ничьей. Это - при самом благоприятном для меня исходе событий. Переиграть его - задача совершенно нереальная. Да и вообще, хватит с меня игр. Любых.
- Успокоилась? Умница. А теперь послушай, что я тебе скажу. Моя работа иногда заставляет меня совершать такие поступки, которые со стороны могут показаться не слишком красивыми. Но когда имеешь дело с врагами...
- Чьими врагами? Твоими? И почему меня наказывают за издержки твоей профессии? Сделай милость, растолкуй.
- Ничего себе наказание! Трехлетняя командировка за границу! Да любая нормальная женщина...
- В задачке сказано, что тебя я при этом больше не увижу. И вообще, если бы я рвалась за границу, то прекрасно могла остаться с Белоконем. Мило, недорого, элегантно...
- Ну, не знаю, как тебе объяснить...
- Так, чтобы я поняла. Потому что получается - ты использовал меня в каких-то сугубо государственных, как выяснилось, целях, а теперь я, как персидская княжна, должна лететь за борт в набегающую волну. А если я не хочу? И вообще, ты мог просто попросить меня помочь - я бы не отказала. И, кстати, не нужно было бы ложиться со мной в постель.
- Кажется, на это времяпрепровождение ты пожаловаться не можешь! Я старался быть на высоте.
Я непроизвольно сжала руку в кулак так, что ногти больно впились в ладонь. Сама виновата, нечего было затрагивать скользкую тему. Но он старался! Этот сумасшедший, непостижимый для меня мир мужских реалий и ценностей! Он был на высоте... На какой высоте? Кто её измерял? Почему именно поведение в интимной обстановке считается главным, основным критерием?
- Кому, к дьяволу, нужна такая высота? - вырвалось у меня. - Зачем?!
- Я хотел, чтобы тебе было хорошо. Не потому, что ты была мне нужна для каких-то целей.
- Господи, боже ты мой, да неужели ты мог хоть раз в жизни, один-единственный раз, быть... ну, близок с женщиной... я не говорю, "не любя", я не об этом сейчас,... но ради какой-то своей выгоды...
- Не своей выгоды, а государственного долга!
- Какая разница! Использовать женщину ради какого-то мифического долга. Это гнусно, как ты не понимаешь! Купить - и то честнее.
- Ты рассуждаешь, как глупый ребенок.
- Я не ребенок. Я женщина. И я люблю... человека, который готов оттолкнуть меня, прикрываясь понятием долга.
- Ничем я не прикрываюсь! Специфика моей работы...
- Вот-вот, объясни мне специфику. Заодно объясни, что такого сделал Пьер. Ты обошелся с ним, как с каким-то преступником.
Владимир Николаевич со всего размаху стукнул кулаком по столу так, что я подпрыгнула от испуга и замолчала на полуслове.
- Так, довольно! Твой Пьер действительно преступник, если хочешь знать. И имей в виду, что я открываю тебе сейчас государственную тайну. Проговоришься...
- Меня убьют, - хмыкнула я. - Как же, читали, знаем...
- Да кому ты нужна! - отмахнулся Владимир Николаевич. - Если и убьют, то меня. Дошло?
До меня дошло. В том числе и то, что он снова сделал беспроигрышный ход - угроза существовала для него, а не для меня, следовательно, я буду молчать. Естественно!
- Мы предотвратили попытку покушения на очень высокое лицо. Этот Пьер, пусть будет Пьером, хрен с ним, он террорист. Он замышлял покушение!
- А я замышляла ограбление Оружейной палаты. Можешь заодно и его предотвратить. Хорошо, я напишу ему в Брюссель, на адрес его газеты. Пусть он сам объяснит мне, что произошло.
- Это невозможно.
- Я напишу, когда уже буду за границей, не волнуйся. И передам с какой-нибудь оказией.
- Это невозможно, несчастная ты идеалистка! С мертвыми в переписку не вступают.
С мертвыми? Кто умер? Или это меня убьют в тот момент, когда я попытаюсь отправить письмо Пьеру? Ничего не понимаю, бред какой-то...
- Пьер умер. Точнее, погиб. На обратном пути у него случился сердечный приступ. Он умер прямо в самолете.
- Боже мой! - только и могла сказать я.
- Да-да, пожалей его! - окончательно, по-моему, пошел "вразнос" Владимир Николаевич. - Если хочешь знать, он застрелился. В самолете. Из этой своей идиотской как бы авторучки. Не хотел встречаться с теми, кто послал его в Москву убивать...
- Но он никого не убил.
- Прекрати! Он получил то, что заслужил, жаль только, что струсил и просто дезертировал... из жизни. Он - профессиональный убийца. На его руках - кровь нескольких человек. Он убивал...
- Кого? Откуда ты знаешь?
- Он террорист. Был членом французской организации.
- Не уголовник?
- Нет, не уголовник, успокойся. Он - идейный убийца. Убивал за идею.
- А тебе, - услышала я свой голос как бы со стороны, - никогда не приходилось это делать? Убивать за идею? Нет?
- У меня чистые руки, - с некоторым пафосом ответил Владимир Николаевич.
- А я и не говорю, что ты лично брался за нож или спускал курок. Можно ведь и приказать. Сослать, посадить, расстрелять... Лес рубят - щепки летят. Если враг не сдается, его уничтожают...
- Даже если и лично спускал курок... Я, между прочим, воевал. Это для тебя война - далекая история. А для нас она продолжается. Мы, коммунисты...
- Партия прикажет - надо, комсомол ответит - есть, - пробормотала я себе под нос. - Партия - ум, честь и совесть нашей эпохи.
- Майя, уймись! Я не желаю это слышать!
- Должность не позволяет? Или убеждения?
- Моя должность, дорогая, - это итог моих убеждений.
- Или - плата за них? Не смотри на меня бешеными глазами, я уже тебя не боюсь. Мне уже вообще ничего не страшно. Хорошо, возможно, Пьер тот, кем ты его считаешь. Не буду спорить о том, чего не знаю. Но ведь по большому счету вы оба - убийцы. Идейные. Разница только в идее, ради которой вы это делали, вот и все. Бедная Мари...
- Это ещё кто?
- Его невеста. Или возлюбленная, не знаю точно. В общем, его любимая женщина. Но он хотя бы любил! Он мог действительно попытаться сбежать, но предпочел умереть. А ты? Ради какой идеи ты губишь свою собственную жизнь? Про мою даже не заикаюсь.
- С чего это ты решила, что я гублю свою жизнь? Я сам её выстраиваю, не по чьему-то там приказу. И доволен.
- "Я вспоминаю, что, ненужный атом, я не имел от женщины детей и никогда не звал мужчину братом..." - вполголоса произнесла я.
- А эта бредятина откуда?
- Это стихи. Николая Гумилева. Расстрелянного, кстати, большевиками.
- Он был контрреволюционером.
- Возможно. Очень даже может быть... Но за что его сын провел двадцать пять лет в лагерях? За какую идею?
- Знаешь, тебе нужно писать романы. Тут тебе и любовь террориста, и расстрелянный поэт, и разбитое сердце... Послушай, котенок...
Впервые за весь разговор он назвал меня так. Как в той, уже почти прошлой жизни. Или он все-таки...
- Иди ко мне, котенок. Я виноват - должен был сообразить, что для твоей психики все это будет слишком сильной нагрузкой. Неужели ты думаешь, что я способен на подлость? Тем более по отношению к тебе?
Если я ещё была в состоянии парировать его колкости и грубости, то перед его нежностью я оказалась совершенно бессильной. Обаянию этого человека противостоять было невозможно. Особенно - когда его любишь.
- Да если бы я действительно хотел закончить наши с тобой отношения, я бы пришел и просто сказал: "Майя, прости, но больше мы встречаться не сможем. Я тебя не люблю". А я этого не говорил...
- Ты не говорил и о том, что любишь, - прошептала я, уткнувшись в его плечо и чувствуя, как все наши взаимные обиды и недоразумения становятся чем-то незначительным, если не бессмысленным. - Если бы ты хоть раз это сказал... Потом мог бы что угодно делать, как угодно не любить, я бы делам не поверила, потому что слово было, одно слово.
- Котенок, дело в том, что я должен скоро уехать, очень надолго. Только это...
- Тайна, я понимаю. Но почему ты не сказал?
- Я и сейчас не имею права это говорить. Но не могу по-другому убедить тебя, что никто никого не бросает. Обстоятельства... И лучше тебе какое-то время провести подальше отсюда. Без меня тебе здесь будет совсем плохо. Правда?
- Правда, - ответила я почти искренне и уже совсем честно добавила: без тебя мне будет намного хуже, чем...
Я прикусила язык в последнюю долю секунды. Ибо сдуру чуть не ляпнула такое, чего он мне уж точно никогда в жизни не простил: "Без тебя мне будет ещё хуже, чем с тобой". А я уже примерно догадывалась, какой смысл будет вложен мужчиной в эту хотя и немного витиеватую, но достаточно точную фразу. Да что там догадывалась - точно знала.
Утром он уходил от меня почти спокойным, да и я за эту ночь изрядно повзрослела, если не сказать - поумнела. Во всяком случае у меня хватило присутствия духа, чтобы не делать из нашего прощания трагическую сцену. А поплакать я могла потом, после.
- Мы обязательно встретимся, котенок, обещаю тебе, - сказал он ласково уже у самой двери. - Если останусь жив, конечно. Не грусти, малыш, мы с тобой ещё внуков воспитывать будем.
- Своих? - с неподдельным интересом спросила я.
- Ну, не чужих же.
- Согласна. Только не затягивай процесс, а то у меня ведь и климакс, между прочим, может образоваться со временем. А до внуков было бы неплохо о детях подумать.
- Справимся. До свидания, зверушка моя. Писать не обещаю...
- Но ты приедешь меня проводить?
Он покачал головой и красноречиво пожал плечами. Все было ясно без слов. Яснее некуда...
- Я могу тебя попросить об одной вещи? - спросила я шепотом. Напоследок.
- Попробуй, - улыбнулся он.
И бросил мимолетный взгляд на часы. Ну что ж... Но я все-таки предприняла героическую попытку надышаться перед смертью.
- Я хочу прочесть тебе одно стихотворение. Только одно.
- Твое?
- Нет. Для моих у нас уже нет времени. Когда-нибудь потом... Так можно?
Он кивнул. И я прочитала вслух то, что занозой сидело у меня в голове весь последний час:
"Ты меня на рассвете разбудишь,
Провожать необутая выйдешь.
Ты меня никогда не забудешь,
Ты меня никогда не увидишь...
И качнется бессмысленной высью
Пара фраз, залетевших оттуда:
Я тебя никогда не увижу,
Я тебя никогда не забуду..."
Владимир Николаевич ничего не сказал, когда я замолчала. Он просто приподнял мне подбородок и поцеловал. А потом решительно открыл дверь и шагнул за порог. И уже на лестнице, сказал, даже не оборачиваясь ко мне. Сказал куда-то в пространство:
- Я ведь люблю тебя... Как умею.
Не помню, что было потом. Но мечтать ли вместе, спать ли вместе, плакать - мне - теперь всегда предстояло только в одиночку.
Эпилог
Через полгода после визита в Москву Рональд Рейган оставил пост президента Соединенных Штатов Америки. Его эпоха закончилась: первый президент среди актеров и первый актер среди президентов ушел с политической сцены в историческое закулисье. Его роль была сыграна, а на сцене умирают только самые талантливые... Или - самые живучие лицедеи.
Советский Союз быстро забыл об очередном "судьбоносном" визите. Тем более что судьба страны решалась уже совсем другими людьми и совсем в другом направлении. Через год страна жила совсем другим: новыми выборами, принципиально новым Верховным Советом, невероятным размахом того, что все ещё деликатно, по старой памяти, называли "гласностью". Как выяснилось позже, государство просто - если это вообще может быть просто - сорвалось с многолетних тормозов и стремительно катилось в будущее по тоннелю, в конце которого, по исторической традиции, брезжил какой-то свет. Обязан был брезжить.
То, что этот пока ещё слабый свет был заревом грядущих пожаров, понимали немногие. Но и те, кто понимал, не могли себе представить масштабов этого почти стихийного бедствия. А те, кто волею случая или судьбы провел несколько лет за границей, возвращались совсем в другую страну. В другое общество.
"Страшно жить, когда падают царства..."
Спустя три с небольшим года после описанных событий прохладной августовской ночью в одном из тихих переулков, чуть-чуть не доехав до Садового кольца, остановилась черная машина с радиомаяком. Из неё вышли двое мужчин и двинулись в сторону Калининского проспекта. В эту секунду из темноты возникла хрупкая женская фигурка. Мужчины невольно остановились.
- Не ходите туда, - задыхаясь, сказала женщина. - Там стреляют...
Один из мужчин чуть заметно пожал плечами и решительно двинулся вперед. Второй не тронулся с места, только снял затемненные очки абсолютно неуместные в это время суток - и попытался рассмотреть незнакомку.
- Там стреляют, - повторила она. - Уже есть убитые... Я видела...
- Майя? - со странной интонацией спросил мужчина. - Это ты? Ты в Москве?...
Но это - уже совсем другая история. Потому что начиналась Эра Водолея...