Страница:
– Ну, Брэдли, ты даешь! – говорит Джордж. – Вот это молодчина!
Взгляды сползаются обратно на телеэкран, как грешники в сраную церковь. «Он стал мил-лионером, когда ему не исполнилось еще и десятилет, – надрывается репортер. – А сегодня Рикки стоит на верном пути к тому, чтобы заработать свою вторую сотню миллионов долларов». Он произнести слово «долл-лары» так, словно увяз языком в патоке или еще в чем-нибудь наподобие. Скажем, в пизде. А Рикки просто сидит перед камерой, как хуй с горы, и за спиной у него «ламборджини», за руль которой он даже не имеет права сесть. Когда его спрашивают, не чувствует ли он себя настоящим героем, он просто передергивает плечами и спрашивает: «А что, разве не все себя чувствуют так же?»
– Что за невероятныймальчик, – говорит матушка. – Готова поспорить, что его мамасейчас на седьмомнебе от счастья.
– Миллиард долларов, – вздыхает Леона. Ноги у нее поворачиваются носками внутрь, как у маленькой девочки, она нагибается и принимается шептать на ушко Брэду: – Ты ведь вспомнишь, кто все время возил тебя на машине, пока ты жил в нищете и безвестности?
Атмосфера в комнате воцаряется какая-то неясная и теплая, как кисель. Потом все смотрят на меня. Я высвобождаюсь из цепких объятий Лалли и удаляюсь но коридору.
– Ты не останешься досматривать «Миллионеров»? – спрашивает матушка.
Для ответа я просто не нахожу нужных слов. Я выдыхаю и – чап-чап-чап – иду в Мексику, с промежуточной остановкой в собственной спальне.
– Ладно тебе, командир, – окликает меня Лалли. – Уже и пошутить нельзя.
Я отказываю его словам в праве допуска, и они обреченно гукаются на ковер у меня за спиной.
– Уау, а Нэнси-то, похоже, купила новый холодильник, – говорит Леона в тот самый момент, когда я успеваю дойти до прихожей.
Все-таки Леона, она молодец, как лихо у нее получается заставлять вещи идти своим чередом. С другой стороны, все эти старые прошмандовки горазды на такого рода вещи, с их ёбаным набором заранее запрограммированных восклицаний, вздохов и прочего дерьма. Вот вам еще одна великая истина: единственное, чего не выносят дамочки такого рода, так это молчания.
Я запираю за собой дверь спальни и останавливаюсь как вкопанный, оглядывая пустоты, которые Вейн Гури оставила в моей привычной свалке. Мой CD-плеер на месте, и рядом лежат несколько дисков. Я заправляю сборку Джонни Пейчека, сразу выкрутив громкость на максимум. Одежда ворохом летит из шкафа в мой «найковский» рюкзак. Даже куртка летит вместе со всем прочим, потому что откуда мне знать, насколько все это затянется. На крышке от «найковской» коробки в шкафу материализуются моя записная книжка с адресами и отцова стетсоновская шляпа. Я тайком сую между прочего движимого имущества старую открытку, которую когда-то подарила мне на день рождения матушка. На открытке щенок, и морда у него совершенно идиотская. Меня захлестывает волна печали, но остановить меня это не остановит.
Собрав манатки, я подхожу к двери, чтобы послушать, что там творится снаружи и кто из них где.
– Черта с два, – говорит Джордж со своего обычного стула. – Нэнси до сих пор сидит на той страховке, которую продал ей Хэнк.
– Ну, знаешь, я просто никак не возьму в толк, что они там все мямлят насчет окупаемости Тайлера, – говорит матушка. Сразу слышно, что она как раз тронулась обратно на кухню, чтобы вынуть из плиты кекс. – Ведь прошел, считай, уже целый год.
– Милая моя, им нужно тело, и ты сама прекрасно об этом знаешь, – говорит Джордж.
Я подхватываю рюкзак, поднимаю раму и выпрыгиваю наружу, с теневой стороны дома. Прямо на меня с другой стороны улицы смотрит окошко миссис Лечуги, но шторы у нее до сих пор задернуты наглухо, а репортеры по большей части околачиваются с той стороны, где подъездная дорожка. Я осторожно опускаю за собой окно, а потом бегу под самой раскидистой ивой к забору. С другой стороны живет богатая пара; по крайней мере дом у них выкрашен богато. Что имеет означать, что они гораздо меньше времени проводят, шпионя за соседями, чем, скажем, та же миссис Портер. Богатство делает человека менее любопытным – на случай, если вы не знали. Я перелезаю через забор, от меня с шипением драпает перепуганная соседская кошка, а сам я столь же резво вылетаю через соседскую лужайку на Арсенио-трейс, самую крайнюю улицу в нашей части города. Все тихо, если не считать какого-то неудачника по жизни, который торгует в дальнем тупичке арбузами. Я поворачиваюсь к нему спиной, надвигаю шляпу пониже на глаза и чешу в центр, и на душе у меня полный порядок, даже при том, что походочку я подобрал себе совершенно свеженькую, в ритме работающих вдоль дороги разбрызгивателей-поливалок: «Мексика, Мексика, Мексика, фск, фск, фск».
Впереди появляется гордость Мученио – кучка пятиэтажек; дорога в их честь меняет покрытие на бетон. У мотеля «Случайность» собирается толпа, в тайной надежде увидеть какую-нибудь телезвезду. Говорят, приехал сам Брайан Гамбол, делать какое-то шоу в прямом эфире. Сбоку от мотеля стоят за шипящими и кипящими прилавками продавцы съестного, но я утешаю себя мыслью об энчиладах [10], которые ждут меня по ту сторону границы. Мне кажется, Тейлор должны нравиться энчилады, хотя я никогда ее об этом не спрашивал. Одна из тех вещей, о которых мне уже давно следовало ее спросить, а я так и не собрался. Ц-ц. И тут меня начинает доставать мысль о том, как мало Тейлор, в сущности, сказала мне лицом к лицу; каких-то двадцать девять слов за всю мою сраную жизнь. Из которых восемнадцать уместились в одном предложении. Ученый умник с телевидения расценил бы шансы на то, что студентка из колледжа сбежит с пятнадцатилетним недомудком вроде меня, которого вот-вот упекут за решетку, да еще после романа длиной в двадцать девять слов, как близкие к нулю. Но, с другой стороны, все эти ёбнутые умники с телевидения одним дерьмом мазаны. Следующим номером он начнет вам рассказывать о том, почему ни в коем случае нельзя есть мясо.
На углу Гури-стрит поблескивает вывеска магазина подержанных автомобилей Имона ДеОтта, которая выглядит какой-то поблекшей с тех пор, как Имон свернул рекламную кампанию под лозунгом: «Мечта И.ДеОтта. Идиотски низкие цены». А свернул он ее потому, что малышу Делрою Гури выставили-таки окончательный диагноз. Мне бросается в глаза красное пятно в задней части ДеОттовой автостоянки.
Это фургончик Лалли, с цифрой $1700 на лобовом стекле. Ну, а следом, как вы наверняка уже и сами догадались, судьба усаживает Вейн Гури в «Пицца-хат» прямо напротив входа в мой банк. Она сидит у окна, сгорбившись над треугольным кусочком пиццы. Столик у окна – не самая удачная позиция, если ты решил нарушить уложения диетного кодекса, но, судя по всему, у нее просто не было выбора, в заведении не протолкнуться от приезжих. Я останавливаюсь и принимаюсь рыться в рюкзаке, глядя на нее краем глаза. Как ни странно, при виде ее на меня накатывает волна грусти. Старая толстая Вейн сидит и заталкивает в бездонную прорву куски пустоты. Стратегия еды у нее такая: откусить шесть больших кусков кряду, так чтобы щеки лопались от натуги, а потом заполнить случайно оставшиеся пустоты во рту маленькими добавочными кусочками. Как будто за ней кто-то гонится. И вот вам и весь расклад: я драпаю в Мексику, Вейн для пущего похудения жрет, как свинья, и оба мы – не что иное, как два хрупких кулечка с жизнью. Я смотрю вниз, на свои «Нью Джекс». Потом снова на Вейн; исподтишка, воровато и грустно. Так и хочется сказать: ёб вашу мать, ну разве это жизнь?
Подходить к банкомату прямо сейчас слишком рискованно. Я отворачиваю лице свое и просто иду себе дальше, к терминалу «Грейхаунд». Пока можно свериться с расписанием или вообще просто так послоняться, пока на горизонте не станет чисто. В дальнем конце улицы висит марево, сквозь которое продирается пара стетсоновских шляп. Справа проплывает закусочная Дерка, все основные блюда нарисованы прямо на витрине – а внутри парочка убежденных идиотов упирается, чтобы не оставить врагу ни единого недоеденного кусочка. У выхода сидит псина, которая даже не смотрит в мою сторону, когда я прохожу мимо. Просто вздергивает бровь – ну, сами знаете, как выразительно у них это получается.
Я, оглядываясь по сторонам, прохожу в «грейхаундовский» зал ожидания. Там уже околачивается несколько человек, но глазу остановиться не на ком, в смысле, ни девочек-ковбоев, ни типа того. Следующий рейс на Сан-Антонио отходит через двадцать минут. Может, она уже в автобусе, в смысле, ковбойша. Стараясь слиться с публикой, я пристраиваюсь за двумя мексиканками в очередь к билетной кассе. Они говорят по-испански. И должен вам признаться, я стою и ловлю кайф – от этого, и еще от пряного запаха, который от них исходит. Сразу хочется представить себе этот мой будущий домик на пляже, где по пальмам развешано для просушки бельишко Тейлор: ну, там, трусики и все такое. А она, вероятнее всего, сидит в доме совершенно голая, потому что все белье у ней сушится. Бикини под палящим солнцем. Или танго. Нет, скорее всего, бикини.
Я разгоняю языком собравшуюся во рту слюну и смотрю, как в дальнем углу залы ожидания какой-то старичок листает «Трубы Мученио», нашу так называемую газету. Кожа у него на лице висит даже не складками, а карманами, как будто ему вживили свинцовые имплантанты. Характерный персонаж, как это принято называть. Или просто – характер. Какой, на хрен, характер; и вы понимаете, и я понимаю, что все дело в чувствах. Эрозия от постоянно бьющих в берег волн разочарования и печали. Наблюдая в последние несколько дней за людьми, я открыл для себя одну важную истину: что эти волны движутся все в одну и ту же сторону. И за свою жизнь ты столько их через себя пропускаешь, что под конец тебе хватает распоследней сраной малости, чтобы начать рыдать в голос.
Я стою в очереди к билетной кассе, мечтаю – и мне по кайфу. И тут вдруг старик раскрывает газету на странице, где напечатана моя фотография. «Виновен?» – спрашивает заголовок. Температура в зале сразу падает ниже нуля. Глаза у меня дергаются сами собой, и, честное слово, на секунду мне показалось, что я увидел, как в залу ввозят гроб с Хесусом, чтобы успеть на рейс в Сан-Антонио. Я закрываю глаза, а когда открываю их снова, никакого гроба в зале, естественно, нет. Но в глубине души я жду, что он вот-вот появится. Или еще какая-нибудь поебень, еще того хуже. С Судьбы станется.
Дюйм за дюймом я продвигаюсь вслед за мексиканками к окошку. Вся моя лихость куда-то улетучилась. Мне приходит в голову попробовать на кассире мой нью-йоркский акцент, ну, просто задать ему какой-нибудь вопрос, и все; так чтобы потом, если кто-нибудь его спросит, он мог ответить, типа: «Да нет, подходил какой-то парнишка из Яблока [11], и все». Мексиканки расплачиваются и отходят. Кассир перестает долбить по клавиатуре и поднимает голову. Я раскрываю рот, но смотрит он не на меня, он смотрит поверх моего плеча.
– Привет, Пальмира, – говорит он. На меня падает тень Пальмиры.
– Черт, Верн, а ты что здесь делаешь?
– Ну, в общем, работу ищу.
– Господи, разве мальчик в твоем возрасте может работать на пустой желудок. А ну-ка, пойдем, я как раз ехала к вам и по дороге собиралась завернуть в «Барби Q»…
Ёб твою в бога душу мать. Весь зал поднимает бошки и созерцает, как Пам тащит меня за руку из зала, словно трехлетку. Старик с газетой толкает соседа локтем в бок и тычет в меня пальцем. И я чувствую, как удавка этого ёбаного городишки затягивается у меня на горле.
Девять
Взгляды сползаются обратно на телеэкран, как грешники в сраную церковь. «Он стал мил-лионером, когда ему не исполнилось еще и десятилет, – надрывается репортер. – А сегодня Рикки стоит на верном пути к тому, чтобы заработать свою вторую сотню миллионов долларов». Он произнести слово «долл-лары» так, словно увяз языком в патоке или еще в чем-нибудь наподобие. Скажем, в пизде. А Рикки просто сидит перед камерой, как хуй с горы, и за спиной у него «ламборджини», за руль которой он даже не имеет права сесть. Когда его спрашивают, не чувствует ли он себя настоящим героем, он просто передергивает плечами и спрашивает: «А что, разве не все себя чувствуют так же?»
– Что за невероятныймальчик, – говорит матушка. – Готова поспорить, что его мамасейчас на седьмомнебе от счастья.
– Миллиард долларов, – вздыхает Леона. Ноги у нее поворачиваются носками внутрь, как у маленькой девочки, она нагибается и принимается шептать на ушко Брэду: – Ты ведь вспомнишь, кто все время возил тебя на машине, пока ты жил в нищете и безвестности?
Атмосфера в комнате воцаряется какая-то неясная и теплая, как кисель. Потом все смотрят на меня. Я высвобождаюсь из цепких объятий Лалли и удаляюсь но коридору.
– Ты не останешься досматривать «Миллионеров»? – спрашивает матушка.
Для ответа я просто не нахожу нужных слов. Я выдыхаю и – чап-чап-чап – иду в Мексику, с промежуточной остановкой в собственной спальне.
– Ладно тебе, командир, – окликает меня Лалли. – Уже и пошутить нельзя.
Я отказываю его словам в праве допуска, и они обреченно гукаются на ковер у меня за спиной.
– Уау, а Нэнси-то, похоже, купила новый холодильник, – говорит Леона в тот самый момент, когда я успеваю дойти до прихожей.
Все-таки Леона, она молодец, как лихо у нее получается заставлять вещи идти своим чередом. С другой стороны, все эти старые прошмандовки горазды на такого рода вещи, с их ёбаным набором заранее запрограммированных восклицаний, вздохов и прочего дерьма. Вот вам еще одна великая истина: единственное, чего не выносят дамочки такого рода, так это молчания.
Я запираю за собой дверь спальни и останавливаюсь как вкопанный, оглядывая пустоты, которые Вейн Гури оставила в моей привычной свалке. Мой CD-плеер на месте, и рядом лежат несколько дисков. Я заправляю сборку Джонни Пейчека, сразу выкрутив громкость на максимум. Одежда ворохом летит из шкафа в мой «найковский» рюкзак. Даже куртка летит вместе со всем прочим, потому что откуда мне знать, насколько все это затянется. На крышке от «найковской» коробки в шкафу материализуются моя записная книжка с адресами и отцова стетсоновская шляпа. Я тайком сую между прочего движимого имущества старую открытку, которую когда-то подарила мне на день рождения матушка. На открытке щенок, и морда у него совершенно идиотская. Меня захлестывает волна печали, но остановить меня это не остановит.
Собрав манатки, я подхожу к двери, чтобы послушать, что там творится снаружи и кто из них где.
– Черта с два, – говорит Джордж со своего обычного стула. – Нэнси до сих пор сидит на той страховке, которую продал ей Хэнк.
– Ну, знаешь, я просто никак не возьму в толк, что они там все мямлят насчет окупаемости Тайлера, – говорит матушка. Сразу слышно, что она как раз тронулась обратно на кухню, чтобы вынуть из плиты кекс. – Ведь прошел, считай, уже целый год.
– Милая моя, им нужно тело, и ты сама прекрасно об этом знаешь, – говорит Джордж.
Я подхватываю рюкзак, поднимаю раму и выпрыгиваю наружу, с теневой стороны дома. Прямо на меня с другой стороны улицы смотрит окошко миссис Лечуги, но шторы у нее до сих пор задернуты наглухо, а репортеры по большей части околачиваются с той стороны, где подъездная дорожка. Я осторожно опускаю за собой окно, а потом бегу под самой раскидистой ивой к забору. С другой стороны живет богатая пара; по крайней мере дом у них выкрашен богато. Что имеет означать, что они гораздо меньше времени проводят, шпионя за соседями, чем, скажем, та же миссис Портер. Богатство делает человека менее любопытным – на случай, если вы не знали. Я перелезаю через забор, от меня с шипением драпает перепуганная соседская кошка, а сам я столь же резво вылетаю через соседскую лужайку на Арсенио-трейс, самую крайнюю улицу в нашей части города. Все тихо, если не считать какого-то неудачника по жизни, который торгует в дальнем тупичке арбузами. Я поворачиваюсь к нему спиной, надвигаю шляпу пониже на глаза и чешу в центр, и на душе у меня полный порядок, даже при том, что походочку я подобрал себе совершенно свеженькую, в ритме работающих вдоль дороги разбрызгивателей-поливалок: «Мексика, Мексика, Мексика, фск, фск, фск».
Впереди появляется гордость Мученио – кучка пятиэтажек; дорога в их честь меняет покрытие на бетон. У мотеля «Случайность» собирается толпа, в тайной надежде увидеть какую-нибудь телезвезду. Говорят, приехал сам Брайан Гамбол, делать какое-то шоу в прямом эфире. Сбоку от мотеля стоят за шипящими и кипящими прилавками продавцы съестного, но я утешаю себя мыслью об энчиладах [10], которые ждут меня по ту сторону границы. Мне кажется, Тейлор должны нравиться энчилады, хотя я никогда ее об этом не спрашивал. Одна из тех вещей, о которых мне уже давно следовало ее спросить, а я так и не собрался. Ц-ц. И тут меня начинает доставать мысль о том, как мало Тейлор, в сущности, сказала мне лицом к лицу; каких-то двадцать девять слов за всю мою сраную жизнь. Из которых восемнадцать уместились в одном предложении. Ученый умник с телевидения расценил бы шансы на то, что студентка из колледжа сбежит с пятнадцатилетним недомудком вроде меня, которого вот-вот упекут за решетку, да еще после романа длиной в двадцать девять слов, как близкие к нулю. Но, с другой стороны, все эти ёбнутые умники с телевидения одним дерьмом мазаны. Следующим номером он начнет вам рассказывать о том, почему ни в коем случае нельзя есть мясо.
На углу Гури-стрит поблескивает вывеска магазина подержанных автомобилей Имона ДеОтта, которая выглядит какой-то поблекшей с тех пор, как Имон свернул рекламную кампанию под лозунгом: «Мечта И.ДеОтта. Идиотски низкие цены». А свернул он ее потому, что малышу Делрою Гури выставили-таки окончательный диагноз. Мне бросается в глаза красное пятно в задней части ДеОттовой автостоянки.
Это фургончик Лалли, с цифрой $1700 на лобовом стекле. Ну, а следом, как вы наверняка уже и сами догадались, судьба усаживает Вейн Гури в «Пицца-хат» прямо напротив входа в мой банк. Она сидит у окна, сгорбившись над треугольным кусочком пиццы. Столик у окна – не самая удачная позиция, если ты решил нарушить уложения диетного кодекса, но, судя по всему, у нее просто не было выбора, в заведении не протолкнуться от приезжих. Я останавливаюсь и принимаюсь рыться в рюкзаке, глядя на нее краем глаза. Как ни странно, при виде ее на меня накатывает волна грусти. Старая толстая Вейн сидит и заталкивает в бездонную прорву куски пустоты. Стратегия еды у нее такая: откусить шесть больших кусков кряду, так чтобы щеки лопались от натуги, а потом заполнить случайно оставшиеся пустоты во рту маленькими добавочными кусочками. Как будто за ней кто-то гонится. И вот вам и весь расклад: я драпаю в Мексику, Вейн для пущего похудения жрет, как свинья, и оба мы – не что иное, как два хрупких кулечка с жизнью. Я смотрю вниз, на свои «Нью Джекс». Потом снова на Вейн; исподтишка, воровато и грустно. Так и хочется сказать: ёб вашу мать, ну разве это жизнь?
Подходить к банкомату прямо сейчас слишком рискованно. Я отворачиваю лице свое и просто иду себе дальше, к терминалу «Грейхаунд». Пока можно свериться с расписанием или вообще просто так послоняться, пока на горизонте не станет чисто. В дальнем конце улицы висит марево, сквозь которое продирается пара стетсоновских шляп. Справа проплывает закусочная Дерка, все основные блюда нарисованы прямо на витрине – а внутри парочка убежденных идиотов упирается, чтобы не оставить врагу ни единого недоеденного кусочка. У выхода сидит псина, которая даже не смотрит в мою сторону, когда я прохожу мимо. Просто вздергивает бровь – ну, сами знаете, как выразительно у них это получается.
Я, оглядываясь по сторонам, прохожу в «грейхаундовский» зал ожидания. Там уже околачивается несколько человек, но глазу остановиться не на ком, в смысле, ни девочек-ковбоев, ни типа того. Следующий рейс на Сан-Антонио отходит через двадцать минут. Может, она уже в автобусе, в смысле, ковбойша. Стараясь слиться с публикой, я пристраиваюсь за двумя мексиканками в очередь к билетной кассе. Они говорят по-испански. И должен вам признаться, я стою и ловлю кайф – от этого, и еще от пряного запаха, который от них исходит. Сразу хочется представить себе этот мой будущий домик на пляже, где по пальмам развешано для просушки бельишко Тейлор: ну, там, трусики и все такое. А она, вероятнее всего, сидит в доме совершенно голая, потому что все белье у ней сушится. Бикини под палящим солнцем. Или танго. Нет, скорее всего, бикини.
Я разгоняю языком собравшуюся во рту слюну и смотрю, как в дальнем углу залы ожидания какой-то старичок листает «Трубы Мученио», нашу так называемую газету. Кожа у него на лице висит даже не складками, а карманами, как будто ему вживили свинцовые имплантанты. Характерный персонаж, как это принято называть. Или просто – характер. Какой, на хрен, характер; и вы понимаете, и я понимаю, что все дело в чувствах. Эрозия от постоянно бьющих в берег волн разочарования и печали. Наблюдая в последние несколько дней за людьми, я открыл для себя одну важную истину: что эти волны движутся все в одну и ту же сторону. И за свою жизнь ты столько их через себя пропускаешь, что под конец тебе хватает распоследней сраной малости, чтобы начать рыдать в голос.
Я стою в очереди к билетной кассе, мечтаю – и мне по кайфу. И тут вдруг старик раскрывает газету на странице, где напечатана моя фотография. «Виновен?» – спрашивает заголовок. Температура в зале сразу падает ниже нуля. Глаза у меня дергаются сами собой, и, честное слово, на секунду мне показалось, что я увидел, как в залу ввозят гроб с Хесусом, чтобы успеть на рейс в Сан-Антонио. Я закрываю глаза, а когда открываю их снова, никакого гроба в зале, естественно, нет. Но в глубине души я жду, что он вот-вот появится. Или еще какая-нибудь поебень, еще того хуже. С Судьбы станется.
Дюйм за дюймом я продвигаюсь вслед за мексиканками к окошку. Вся моя лихость куда-то улетучилась. Мне приходит в голову попробовать на кассире мой нью-йоркский акцент, ну, просто задать ему какой-нибудь вопрос, и все; так чтобы потом, если кто-нибудь его спросит, он мог ответить, типа: «Да нет, подходил какой-то парнишка из Яблока [11], и все». Мексиканки расплачиваются и отходят. Кассир перестает долбить по клавиатуре и поднимает голову. Я раскрываю рот, но смотрит он не на меня, он смотрит поверх моего плеча.
– Привет, Пальмира, – говорит он. На меня падает тень Пальмиры.
– Черт, Верн, а ты что здесь делаешь?
– Ну, в общем, работу ищу.
– Господи, разве мальчик в твоем возрасте может работать на пустой желудок. А ну-ка, пойдем, я как раз ехала к вам и по дороге собиралась завернуть в «Барби Q»…
Ёб твою в бога душу мать. Весь зал поднимает бошки и созерцает, как Пам тащит меня за руку из зала, словно трехлетку. Старик с газетой толкает соседа локтем в бок и тычет в меня пальцем. И я чувствую, как удавка этого ёбаного городишки затягивается у меня на горле.
Девять
– Кроме того, собаки смогут обнаружить оружие и другие объекты, – говорит в телевизоре шериф. – А если мы найдем оружие, нужно будет всего лишь дождаться результатов дактилоскопической экспертизы.
– Значит, если отпечатки пальцев совпадут – дело можно будет считать закрытым? – спрашивает репортер.
– В самую точку.
Матушка несется обратно на кухню и на бегу выключает телевизор.
– Господи, Вернон, только, пожалуйста, не ходи на Траурную Распродажу в этих башмаках, ты же слышал, что думают об этом люди. Пожалуйста. Неужели во всем городе нельзя найти пары приличных «Туберлимбов».
– «Тимберлендов», ма.
– Какая разница. Скоро придет пастор. Я понимаю, что это не большая радость, но, как говорит Лалли, нужно доказать согражданам, что ты твердо встал на путь исправления.
– Но я же не сделалничего такого, вашу мать!
– Вернон Грегори! – тут же отзывается Лалли. – Не спорь с матерью.
Сегодня на нем стильный костюм, галстук и все такое. Не успеешь оглянуться, а он, сука, тут как тут в своем сраном костюме.
Мне хочется сдохнуть или отправиться обратно в тюрьму, к родному Барри и его банде ёбнутых приколистов. Вчерашняя ночь выдалась долгой и тяжкой, врагу не пожелаешь. В довершение всего снова взялся брехать Курт. Вот, голову даю на отсечение, что та волна лая, которая каждую ночь обходит весь город, начинается и заканчивается на Курте. Если у этой собачьей «Формулы-1» есть свой президент, то другого такого распиздяя псам на эту должность не найти. Надрывается, сука, как будто он какой-нибудь запиздатский дог, не меньше.
Лалли засасывает пузырек женьшеня и пристраивается поближе к матушке.
– Кстати, – мурлычет он, – ты помнишь, о чем мы с тобой говорили? Если мне дадут отснять документальный сериал, мы набьем этот дом Специальными Предложениями по самую крышу.
Она поджимает губки.
– Я, кстати, до сих пор не знаю, что случилось с тем заказом, и у меня такое впечатление, что именно его и получила Нэнси. Хотя – видел бы ты ее старый холодильник. Понятно, что без нового ей никуда. Столько денег получила по страховке, и все никак не могла избавиться от этой развалюхи.
– Шшш, – шепчет Лалли. – Не забывай, что мы купили новый телефон с громкой связью. Теперь тебе не нужно даже держать в руке трубку!
Меня опять накрывают волны. С отцом моя старушка никогда не была такой лапочкой. Видит бог, он все, до последней капли пота, выжал из себя, чтобы хоть как-то пробиться в этом сраном мире. Но и этого, судя по всему, оказалось недостаточно. Наверное, в тот день, когда он заработал свою первую тысячу долларов, соседи получили по десять. Если на подходе у тебя будет миллион, тут же выяснится, что нужно было не меньше миллиарда. Вот, к примеру, я апгрейдил свой компьютер, а теперь опять считается, что этого недостаточно. Не важно, о чем идет речь, в этой жизни всего всегда будет недостаточно, вот какую истину я для себя усвоил.
Проповедник поднимается на крыльцо и вяло просачивается сквозь дверь.
– Нынче славный день субботний, который пахнет радостными кексами, – рокочет он.
В том, что Господь пастору Гиббонсу давал, дает и давалку не закроет и впредь, я нимало не сомневаюсь.
– Горяченькие, с пылу, с жару, пастор. – Матушка сдергивает салфетку с подноса; на подносе лежит печиво, и вид у него весьма пессимистический, по она предлагает его пастору – нате, потрогайте – с таким затаенным восторгом, как будто это ее собственная грудь двадцатилетней давности. Гиббонсовы новые «Гимберленды» чирикают о линолеум и оставляют черный штрих.
Он цапает с подноса кекс, разворачивается ко мне и расплывается в улыбке:
– А вот и мой помощник на сегодня, я правильно понимаю?
– Со всеми потрохами, – говорит Лалли, – на нем вы сделаете сегодня сто пятьдесят процентов прибыли.
– Потрясающе. Я поставлю его за прилавок с выпечкой, сегодня мы надеемся собрать полных десять тысяч на новый медиацентр.
Лалли встает в изысканную позу: ни дать ни взять отец из старого, переозвученного «Домика в прерии».
– Если где и можно научиться тому, что такое настоящий общинный дух, пастор, то именно в этом городе.
– Видит Бог, Траурный Комитет творит чудеса, чтобы извлечь из этой трагедии хоть какую-то пользу, – говорит Гиббонс. – Говорят, что один из каналов даже обещал показать нас в сегодняшних общенациональных новостях.
Он отвлекается от Вечности и фокусирует взгляд на лице Лалли.
– Ведь было бы… вот если бы именно ваша команда, не правда ли, мистер Ледесма?
Лалли улыбается улыбкой бога, впавшего в полный маразм.
– Я непременно выделю вам немного времени в эфире, пастор, не извольте беспокоиться. Сегодня мир будет ваш.
– Боже правый. – Гиббонс изображает застенчивого падре из старой любительской постановки для армейских госпиталей. – Ладно, Вернон, – говорит он, подталкивая меня к двери. – Господь помогает тем, кто сам себе помогает…
– Там и увидимся, – говорит матушка.
Лалли провожает нас на крыльцо. Как только мы оказываемся вне пределов матушкиной видимости, он хватает меня за ухо и выкручивает со всей дури.
– Это твой шанс, малыш, смотри его не проворонь.
Сын стадиона, битком набитого суками. Всю дорогу до центра «Новая жизнь» я тру ухо; пастор ведет машину, уткнувшись носом в лобовое стекло, и слушает радио. Говорить со мной он явно не расположен. Мы проезжаем мимо дома Леоны Дант, фонтан у входа. Она опять выставила мусора на четыре дня вперед. Это просто для того, чтобы вы смогли оценить общее количество пакетов с веревочными ручками из городских бутиков, коробок с бритвенно-острыми краями, и все это в сплошном месиве из оберточной бумаги и разноцветных ленточек. Если вам захочется продать ей какашку, вы просто упакуйте эту вашу прелесть в подарочноеоформление, и, зуб даю, Леона у вас ее купит.
На углу Либерти-драйв братья Лозано торгуют вразнос футболками. На одной надпись красными брызгами: «Я выжил в Мученио». В другой продраны дыры, а легенда гласит: «Я съездил в Мученио, и все, что мне досталось, – эта несчастная сквозная рана». Проповедник Гиббонс цокает языком и качает головой.
– Двадцать долларов, – говорит он. – Двадцать долларов за простую хлопчатобумажную майку.
Я стараюсь сесть пониже, но Эмиль Лозано все равно успевает меня заметить.
– Эй, Верная Рука! Верная Рука Литтл! – Он испускает боевой клич и салютует мне, как будто я хуев национальный герой или еще кто-нибудь в этом роде. Брови у пастора ползут в гору.
Спасибо тебе, Эмиль ёбаный. Под конец я начинаю радоваться тому обстоятельству, что на подъезде к центру «Новая жизнь» дорога идет вдоль сплошной железнодорожной насыпи. Теперь меня достает радио, если честно. Только что речь шла о том, как «Барби Q» выступает в поддержку кампании за создание местного полицейского отряда специального назначения. Теперь они устроили целый кошачий концерт насчет поисков второго ствола. Где точно идут поиски, не говорят; в смысле, не говорят, что особое внимание будет уделено участку Китерса, и так далее, и тому подобное. Если бы они и в самом деле собрались искать у Китерса, наверняка бы протрепались.
Центр «Новая жизнь» есть не что иное, как наша старенькая церковь. Сегодня газон и парковку превратили в ярмарочный базар, глобальная большая стирка, и все бельишко вывесили сушиться кое-как, на ветру и ярком солнце. Флаги, которые мы тысячу лет тому назад рисовали в воскресной школе, переделали, повсюду заменив слово «Иисус» [12]на слово «Господь». Я помогаю пастору выгрузить всю эту чухню из машины и перенести на прилавок для торговли выпечкой, после чего – опаньки – мне приходится напялить идиотскую мантию, в каких ходят мальчики-хористы. Вернон Гуччи Литтл, в вышедших из моды «Джордан Нью Джекс» и дурковатой церковной мантии. Через десять минут у меня за спиной с грохотом проносится утренний товарняк, отчаянно сигналя на ходу. В обычное время от него и одного-то гудка не дождешься, если ты, скажем, не стоишь у всех на виду в этой ёбаной мантии.
Вы представить себе не можете, насколько туго моя голова набита планами насчет сделать отсюда ноги. Самый облом, конечно, в том, что Пам меня идентифицировала прямо на автовокзале, так что теперь они будут делать на меня стойку просто на раз. Да и вообще, они уже наверняка установили под прилавком охуенную такую красную кнопку, «В Случае Если Появится Вернон» или еще что-нибудь в этом духе. И подсоединили провод напрямую к заднице Вейн Гури. Или к залупе доктора Дуррикса. А в итоге мне придется каким-то диким образом добираться до границы штата. Поймать, к примеру, фуру, идущую из Суринама, или найти водилу, который не смотрит новости, такого, знаете, слепо-глухо-немого водилу. Если послушать Пам, их таких вокруг до черта.
Солнце забирается на самую верхотуру, начинает припекать, и на ярмарке объявляется кое-какой народец. Сразу видно, что пипл приложил все усилия, чтобы не выглядеть уныло и безрадостно. Но в последнюю неделю весь город выглядит уныло и безрадостно, несмотря ни на какие радостные кексы. И, надо вам сказать, покупают тоже не то чтобы в драку. А от радостных кексов вообще стараются держаться подальше. Или, скорее, даже не от них, а от меня. Мистер Лечуга, так тот даже развернул свой лоток так, чтобы стоять ко мне спиной; он торгует лотерейными билетиками возле палатки с призами. Через некоторое время прибывает Лалли и с ним моя старушка мама. Их еще не видно, но зато слышно, что где-то неподалеку играет матушкин диск Берта Бахараха. Сквозь общее подавленное настроение он пробивается как ёбаный гвоздь сквозь подметку. Вот бля буду, никто кроме нее никогда в жизни не купил бы этот диск, уж такие там радостные ебанатики на подголосках, «Мне в жизни есть о чем мечтать», и все так, знаете, хуюба-дуба, лап-ти-дубай, в общем, как раз в ее вкусе. Типичная лживая музыкальная поебень, на которой все они выросли в те времена, когда в каждой мелодии непременно должна была звучать труба, а звучала она так, как будто играли на ней через жопу.
– Ой, привет, Бобби, привет, Маргарет!
Моя старушка выбирается из свежевзятой напрокат тачки Лалли, в клетчатом топике, из-под которого валиком висит изрядный кусок живота. У меня такое впечатление, что для нее весь траур уже закончился. А еще на ней ярко-красные солнцезащитные очки. Единственное, чего ей не хватает для полноты картины, так это ёбаного пуделя под мышкой. Царивший в последнее время у нее в жопе вакуум, который всасывал весь перманент поближе к черепу, теперь заполнен, и перманент кустится буйно и фривольно. Лалли подгребает к моему лотку и тычет пальцем в кекс.
– Отдашь на реализацию?
– По четыре пятьдесят, – говорю я.
– Да на этих твоих кексах даже улыбки какие-то кособокие… Ладно тебе, Верн, накинь по баксу на штуку – это ведь не дело всей твоей жизни, верно?
«Твоими, сука, молитвами», – хочется ответить мне, но я молчу.
Впрочем, судя по тем кинжалам, которые стрельнули у него из глаз, мой ответ он понял без слов. Засим он разворачивается и идет прочь.
– Мантия у тебя – просто класс, – фыркает он через плечо.
Матушка повисает у него на руке.
– Ты иди вперед, Лалито, встретимся на центральной площадке.
Она как бы невзначай пробегает глазами по толпе, потом украдкой, этаким шпионским манером кидается ко мне.
– Вернон, с тобой все в порядке?
Предсказуема до крайности. И я невольно ощущаю прилив теплого родного чувства.
– Более или менее, – отвечаю я. В наших краях именно так и отвечают, когда хотят сказать «нет».
Она поправляет мне воротничок.
– Ну, тебе виднее. Я просто очень за тебя беспокоюсь.
А так у нас изъясняются, когда на языке вертится: «Ёб твою мать».
– Хоть бы ты работу какую-нибудь себе нашел, – говорит она. – Денег бы немного заработал, и снова у нас все было бы в полном порядке. Я в этом уверена.
Она сжимает мне руку.
– Мам, при том, что Эулалио живет в нашем доме? Я тебя умоляю…
– А что, разве после всего, что случилось, я не имею права хоть на капельку счастья? Хоть на самую малость? Ты же сам мне всегда говорил, будь независимой– ну, вот я и решила самоутвердиться, заявить о своей женской индивидуальности.
– После того, что он мне устроил?
– После того, что онтебе устроил? А как насчет того, что тыустроил мне? В Лалли есть нечто особенное, я это чувствую. Женщина видиттакие вещи насквозь. Он уже рассказал мне об одной совершенно изумительной инвестиционной компании – девяносто процентов чистой прибыли, полная гарантия. Они предлагают просто сумасшедшие условия, и сказал он об этом именно мне, а не Леоне и не кому-то еще.
– Ага, а у тебя, конечно, есть что вкладывать.
– Ну, можно взять еще одну ссуду, ты только подумай – девяносто процентов!
– А гарантом выступит этот торговец патентованными снадобьями?
– Мальчик мой, ты просто ревнуешь. – Она облизывает кончики пальцев и вычерчивает слюнявый кружок вокруг воображаемого пятнышка на моей щеке. – Я по-прежнему люблю тебя, больше, чем ты можешь себе представить, видит бог, я хочу сказать…
– Знаю, ма, даже убийцы…
– Привет, Глория, привет, Клитус!
Она чмокает меня в щеку и скользящей походкой удаляется мимо прилавков на восток, волоча за собой в пыли мою вечную душу. Только не спрашивайте меня, что гласят на сей счет законы нашей ёбаной природы. То есть, что я хочу сказать: вот нам показывают по ТВ всяких там оленей или белых медведей, ты смотришь на них и знаешь, что они не испытывают попеременно чувства ярости и чувства сострадания по отношению к тем, кого они, суки, любят.
А засим наступает полный пиздец, потому что сердце у меня останавливается и ни в какую не желает двигать дальше. Просто тпру, блядь, на месте, стой где стоишь. И в тот же миг я умираю. Потому что в десяти шагах от меня на сцене появляется миссис Фигероа – мама моей Тейлор. И тоже красавица, просто глаз не оторвать. От пояска ее джинсов на кожу падает тень: что означает – между тем и этим есть зазор. И джинсы держатся на одном натяжении, на крутом округлом крупе. Не то что у моей старушки, которой скоро понадобится невъебенная такая армейская подпруга. Губы у меня дрожат, как курячья жопка, пытаясь вылепить что-нибудь воистину крутое, чтобы она сразу вся стала моя и дала мне номер телефона Тейлор. И тут замечаю краем глаза, что по-прежнему одет в эту ебучую мантию. А к тому времени, как я опять поднимаю глаза, ее уже успевает закрыть от меня парикмахер с мясокомбината. Который одет как на похороны и чешет, пиздюля, к пивному ларьку.
– Значит, если отпечатки пальцев совпадут – дело можно будет считать закрытым? – спрашивает репортер.
– В самую точку.
Матушка несется обратно на кухню и на бегу выключает телевизор.
– Господи, Вернон, только, пожалуйста, не ходи на Траурную Распродажу в этих башмаках, ты же слышал, что думают об этом люди. Пожалуйста. Неужели во всем городе нельзя найти пары приличных «Туберлимбов».
– «Тимберлендов», ма.
– Какая разница. Скоро придет пастор. Я понимаю, что это не большая радость, но, как говорит Лалли, нужно доказать согражданам, что ты твердо встал на путь исправления.
– Но я же не сделалничего такого, вашу мать!
– Вернон Грегори! – тут же отзывается Лалли. – Не спорь с матерью.
Сегодня на нем стильный костюм, галстук и все такое. Не успеешь оглянуться, а он, сука, тут как тут в своем сраном костюме.
Мне хочется сдохнуть или отправиться обратно в тюрьму, к родному Барри и его банде ёбнутых приколистов. Вчерашняя ночь выдалась долгой и тяжкой, врагу не пожелаешь. В довершение всего снова взялся брехать Курт. Вот, голову даю на отсечение, что та волна лая, которая каждую ночь обходит весь город, начинается и заканчивается на Курте. Если у этой собачьей «Формулы-1» есть свой президент, то другого такого распиздяя псам на эту должность не найти. Надрывается, сука, как будто он какой-нибудь запиздатский дог, не меньше.
Лалли засасывает пузырек женьшеня и пристраивается поближе к матушке.
– Кстати, – мурлычет он, – ты помнишь, о чем мы с тобой говорили? Если мне дадут отснять документальный сериал, мы набьем этот дом Специальными Предложениями по самую крышу.
Она поджимает губки.
– Я, кстати, до сих пор не знаю, что случилось с тем заказом, и у меня такое впечатление, что именно его и получила Нэнси. Хотя – видел бы ты ее старый холодильник. Понятно, что без нового ей никуда. Столько денег получила по страховке, и все никак не могла избавиться от этой развалюхи.
– Шшш, – шепчет Лалли. – Не забывай, что мы купили новый телефон с громкой связью. Теперь тебе не нужно даже держать в руке трубку!
Меня опять накрывают волны. С отцом моя старушка никогда не была такой лапочкой. Видит бог, он все, до последней капли пота, выжал из себя, чтобы хоть как-то пробиться в этом сраном мире. Но и этого, судя по всему, оказалось недостаточно. Наверное, в тот день, когда он заработал свою первую тысячу долларов, соседи получили по десять. Если на подходе у тебя будет миллион, тут же выяснится, что нужно было не меньше миллиарда. Вот, к примеру, я апгрейдил свой компьютер, а теперь опять считается, что этого недостаточно. Не важно, о чем идет речь, в этой жизни всего всегда будет недостаточно, вот какую истину я для себя усвоил.
Проповедник поднимается на крыльцо и вяло просачивается сквозь дверь.
– Нынче славный день субботний, который пахнет радостными кексами, – рокочет он.
В том, что Господь пастору Гиббонсу давал, дает и давалку не закроет и впредь, я нимало не сомневаюсь.
– Горяченькие, с пылу, с жару, пастор. – Матушка сдергивает салфетку с подноса; на подносе лежит печиво, и вид у него весьма пессимистический, по она предлагает его пастору – нате, потрогайте – с таким затаенным восторгом, как будто это ее собственная грудь двадцатилетней давности. Гиббонсовы новые «Гимберленды» чирикают о линолеум и оставляют черный штрих.
Он цапает с подноса кекс, разворачивается ко мне и расплывается в улыбке:
– А вот и мой помощник на сегодня, я правильно понимаю?
– Со всеми потрохами, – говорит Лалли, – на нем вы сделаете сегодня сто пятьдесят процентов прибыли.
– Потрясающе. Я поставлю его за прилавок с выпечкой, сегодня мы надеемся собрать полных десять тысяч на новый медиацентр.
Лалли встает в изысканную позу: ни дать ни взять отец из старого, переозвученного «Домика в прерии».
– Если где и можно научиться тому, что такое настоящий общинный дух, пастор, то именно в этом городе.
– Видит Бог, Траурный Комитет творит чудеса, чтобы извлечь из этой трагедии хоть какую-то пользу, – говорит Гиббонс. – Говорят, что один из каналов даже обещал показать нас в сегодняшних общенациональных новостях.
Он отвлекается от Вечности и фокусирует взгляд на лице Лалли.
– Ведь было бы… вот если бы именно ваша команда, не правда ли, мистер Ледесма?
Лалли улыбается улыбкой бога, впавшего в полный маразм.
– Я непременно выделю вам немного времени в эфире, пастор, не извольте беспокоиться. Сегодня мир будет ваш.
– Боже правый. – Гиббонс изображает застенчивого падре из старой любительской постановки для армейских госпиталей. – Ладно, Вернон, – говорит он, подталкивая меня к двери. – Господь помогает тем, кто сам себе помогает…
– Там и увидимся, – говорит матушка.
Лалли провожает нас на крыльцо. Как только мы оказываемся вне пределов матушкиной видимости, он хватает меня за ухо и выкручивает со всей дури.
– Это твой шанс, малыш, смотри его не проворонь.
Сын стадиона, битком набитого суками. Всю дорогу до центра «Новая жизнь» я тру ухо; пастор ведет машину, уткнувшись носом в лобовое стекло, и слушает радио. Говорить со мной он явно не расположен. Мы проезжаем мимо дома Леоны Дант, фонтан у входа. Она опять выставила мусора на четыре дня вперед. Это просто для того, чтобы вы смогли оценить общее количество пакетов с веревочными ручками из городских бутиков, коробок с бритвенно-острыми краями, и все это в сплошном месиве из оберточной бумаги и разноцветных ленточек. Если вам захочется продать ей какашку, вы просто упакуйте эту вашу прелесть в подарочноеоформление, и, зуб даю, Леона у вас ее купит.
На углу Либерти-драйв братья Лозано торгуют вразнос футболками. На одной надпись красными брызгами: «Я выжил в Мученио». В другой продраны дыры, а легенда гласит: «Я съездил в Мученио, и все, что мне досталось, – эта несчастная сквозная рана». Проповедник Гиббонс цокает языком и качает головой.
– Двадцать долларов, – говорит он. – Двадцать долларов за простую хлопчатобумажную майку.
Я стараюсь сесть пониже, но Эмиль Лозано все равно успевает меня заметить.
– Эй, Верная Рука! Верная Рука Литтл! – Он испускает боевой клич и салютует мне, как будто я хуев национальный герой или еще кто-нибудь в этом роде. Брови у пастора ползут в гору.
Спасибо тебе, Эмиль ёбаный. Под конец я начинаю радоваться тому обстоятельству, что на подъезде к центру «Новая жизнь» дорога идет вдоль сплошной железнодорожной насыпи. Теперь меня достает радио, если честно. Только что речь шла о том, как «Барби Q» выступает в поддержку кампании за создание местного полицейского отряда специального назначения. Теперь они устроили целый кошачий концерт насчет поисков второго ствола. Где точно идут поиски, не говорят; в смысле, не говорят, что особое внимание будет уделено участку Китерса, и так далее, и тому подобное. Если бы они и в самом деле собрались искать у Китерса, наверняка бы протрепались.
Центр «Новая жизнь» есть не что иное, как наша старенькая церковь. Сегодня газон и парковку превратили в ярмарочный базар, глобальная большая стирка, и все бельишко вывесили сушиться кое-как, на ветру и ярком солнце. Флаги, которые мы тысячу лет тому назад рисовали в воскресной школе, переделали, повсюду заменив слово «Иисус» [12]на слово «Господь». Я помогаю пастору выгрузить всю эту чухню из машины и перенести на прилавок для торговли выпечкой, после чего – опаньки – мне приходится напялить идиотскую мантию, в каких ходят мальчики-хористы. Вернон Гуччи Литтл, в вышедших из моды «Джордан Нью Джекс» и дурковатой церковной мантии. Через десять минут у меня за спиной с грохотом проносится утренний товарняк, отчаянно сигналя на ходу. В обычное время от него и одного-то гудка не дождешься, если ты, скажем, не стоишь у всех на виду в этой ёбаной мантии.
Вы представить себе не можете, насколько туго моя голова набита планами насчет сделать отсюда ноги. Самый облом, конечно, в том, что Пам меня идентифицировала прямо на автовокзале, так что теперь они будут делать на меня стойку просто на раз. Да и вообще, они уже наверняка установили под прилавком охуенную такую красную кнопку, «В Случае Если Появится Вернон» или еще что-нибудь в этом духе. И подсоединили провод напрямую к заднице Вейн Гури. Или к залупе доктора Дуррикса. А в итоге мне придется каким-то диким образом добираться до границы штата. Поймать, к примеру, фуру, идущую из Суринама, или найти водилу, который не смотрит новости, такого, знаете, слепо-глухо-немого водилу. Если послушать Пам, их таких вокруг до черта.
Солнце забирается на самую верхотуру, начинает припекать, и на ярмарке объявляется кое-какой народец. Сразу видно, что пипл приложил все усилия, чтобы не выглядеть уныло и безрадостно. Но в последнюю неделю весь город выглядит уныло и безрадостно, несмотря ни на какие радостные кексы. И, надо вам сказать, покупают тоже не то чтобы в драку. А от радостных кексов вообще стараются держаться подальше. Или, скорее, даже не от них, а от меня. Мистер Лечуга, так тот даже развернул свой лоток так, чтобы стоять ко мне спиной; он торгует лотерейными билетиками возле палатки с призами. Через некоторое время прибывает Лалли и с ним моя старушка мама. Их еще не видно, но зато слышно, что где-то неподалеку играет матушкин диск Берта Бахараха. Сквозь общее подавленное настроение он пробивается как ёбаный гвоздь сквозь подметку. Вот бля буду, никто кроме нее никогда в жизни не купил бы этот диск, уж такие там радостные ебанатики на подголосках, «Мне в жизни есть о чем мечтать», и все так, знаете, хуюба-дуба, лап-ти-дубай, в общем, как раз в ее вкусе. Типичная лживая музыкальная поебень, на которой все они выросли в те времена, когда в каждой мелодии непременно должна была звучать труба, а звучала она так, как будто играли на ней через жопу.
– Ой, привет, Бобби, привет, Маргарет!
Моя старушка выбирается из свежевзятой напрокат тачки Лалли, в клетчатом топике, из-под которого валиком висит изрядный кусок живота. У меня такое впечатление, что для нее весь траур уже закончился. А еще на ней ярко-красные солнцезащитные очки. Единственное, чего ей не хватает для полноты картины, так это ёбаного пуделя под мышкой. Царивший в последнее время у нее в жопе вакуум, который всасывал весь перманент поближе к черепу, теперь заполнен, и перманент кустится буйно и фривольно. Лалли подгребает к моему лотку и тычет пальцем в кекс.
– Отдашь на реализацию?
– По четыре пятьдесят, – говорю я.
– Да на этих твоих кексах даже улыбки какие-то кособокие… Ладно тебе, Верн, накинь по баксу на штуку – это ведь не дело всей твоей жизни, верно?
«Твоими, сука, молитвами», – хочется ответить мне, но я молчу.
Впрочем, судя по тем кинжалам, которые стрельнули у него из глаз, мой ответ он понял без слов. Засим он разворачивается и идет прочь.
– Мантия у тебя – просто класс, – фыркает он через плечо.
Матушка повисает у него на руке.
– Ты иди вперед, Лалито, встретимся на центральной площадке.
Она как бы невзначай пробегает глазами по толпе, потом украдкой, этаким шпионским манером кидается ко мне.
– Вернон, с тобой все в порядке?
Предсказуема до крайности. И я невольно ощущаю прилив теплого родного чувства.
– Более или менее, – отвечаю я. В наших краях именно так и отвечают, когда хотят сказать «нет».
Она поправляет мне воротничок.
– Ну, тебе виднее. Я просто очень за тебя беспокоюсь.
А так у нас изъясняются, когда на языке вертится: «Ёб твою мать».
– Хоть бы ты работу какую-нибудь себе нашел, – говорит она. – Денег бы немного заработал, и снова у нас все было бы в полном порядке. Я в этом уверена.
Она сжимает мне руку.
– Мам, при том, что Эулалио живет в нашем доме? Я тебя умоляю…
– А что, разве после всего, что случилось, я не имею права хоть на капельку счастья? Хоть на самую малость? Ты же сам мне всегда говорил, будь независимой– ну, вот я и решила самоутвердиться, заявить о своей женской индивидуальности.
– После того, что он мне устроил?
– После того, что онтебе устроил? А как насчет того, что тыустроил мне? В Лалли есть нечто особенное, я это чувствую. Женщина видиттакие вещи насквозь. Он уже рассказал мне об одной совершенно изумительной инвестиционной компании – девяносто процентов чистой прибыли, полная гарантия. Они предлагают просто сумасшедшие условия, и сказал он об этом именно мне, а не Леоне и не кому-то еще.
– Ага, а у тебя, конечно, есть что вкладывать.
– Ну, можно взять еще одну ссуду, ты только подумай – девяносто процентов!
– А гарантом выступит этот торговец патентованными снадобьями?
– Мальчик мой, ты просто ревнуешь. – Она облизывает кончики пальцев и вычерчивает слюнявый кружок вокруг воображаемого пятнышка на моей щеке. – Я по-прежнему люблю тебя, больше, чем ты можешь себе представить, видит бог, я хочу сказать…
– Знаю, ма, даже убийцы…
– Привет, Глория, привет, Клитус!
Она чмокает меня в щеку и скользящей походкой удаляется мимо прилавков на восток, волоча за собой в пыли мою вечную душу. Только не спрашивайте меня, что гласят на сей счет законы нашей ёбаной природы. То есть, что я хочу сказать: вот нам показывают по ТВ всяких там оленей или белых медведей, ты смотришь на них и знаешь, что они не испытывают попеременно чувства ярости и чувства сострадания по отношению к тем, кого они, суки, любят.
А засим наступает полный пиздец, потому что сердце у меня останавливается и ни в какую не желает двигать дальше. Просто тпру, блядь, на месте, стой где стоишь. И в тот же миг я умираю. Потому что в десяти шагах от меня на сцене появляется миссис Фигероа – мама моей Тейлор. И тоже красавица, просто глаз не оторвать. От пояска ее джинсов на кожу падает тень: что означает – между тем и этим есть зазор. И джинсы держатся на одном натяжении, на крутом округлом крупе. Не то что у моей старушки, которой скоро понадобится невъебенная такая армейская подпруга. Губы у меня дрожат, как курячья жопка, пытаясь вылепить что-нибудь воистину крутое, чтобы она сразу вся стала моя и дала мне номер телефона Тейлор. И тут замечаю краем глаза, что по-прежнему одет в эту ебучую мантию. А к тому времени, как я опять поднимаю глаза, ее уже успевает закрыть от меня парикмахер с мясокомбината. Который одет как на похороны и чешет, пиздюля, к пивному ларьку.