Биленкин Дмитрий Александрович. Конец закона [Затмение на рассвете]

   Подумаем. В спенс-фильмах, как нигде, важен ассоциативный ряд. Ассоциативный ряд может быть очень простым: красивая девушка рекламирует купальник. Где-то в подсознании возникает связь “красота-купальник”: купишь такой купальник, будешь красивой. Примитивно, но действует. Ряд посложней: модный ботинок и сверхзвуковой лайнер. Острый носок ботинка и “клюв” сверхзвуковика. Умело подобранная череда разных сцен способна закрепить ассоциацию модели ботинка с совершенством и мощью лайнера. Тоже ещё не высшая математика рекламы…
   Есть ли такой общий ряд в этих, самых разных по содержанию спенсах? Трудно поручиться, но, пожалуй, есть. Восхваление природы!
   Стоп, удержал себя Полынов. Это лишь интуитивная догадка. Очень может быть, что она навязана впечатлениями Дня, а потому не стоит спешить с выводами.
   Переключив аппарат на другой режим воспроизведения, он повторил просмотр. Теперь спенсы шли так, как они идут в обычной передаче, — незримо. Кадры самого фильма блокировались аппаратом, поэтому стереорасгр оставался пустым и серым. Глядя со стороны, трудно было поверить, что в нем тем не менее возникает образ, что глаз этот образ улавливает, а мозг запечатлевает.
   Человек, насторожённо созерцающий пустоту. Странное, нелепое на вид занятие. И столь же опасное сейчас, как хождение по минному полю.
   Быстро дала о себе знать головная боль. Не потому, что восприятие спенсов требовало усилий, а потому, что ежесекундно приходилось поддерживать барьер, который ограждал от внушения.
   Полынов с досадой выключил аппарат. Теперь понятно, почему Лесс был таким усIалым и нервным! Так и вымотаться недолго.
   Откинувшись в кресло, Полынов прикрыл глаза и, массируя веки, попробовал утихомирить боль.
   Впрочем, дело было не в боли.
   Опыт так и не дал ответа! То есть внушение, конечно, было. Время от времени, осторожно ослабляя барьер, Полынов проверял действие спенса. И всякий раз обнаруживал самое обычное рекламное внушение.
   Хоть сейчас беги в магазин и покупай…
   Полынов вскочил и заметался по комнате. Идиот! Кто же готовит ружьё, из которого можно сделать всего один выстрел? Это здесь спенсы разрешены, да и то под контролем. Дурак — и тот на них не поставит. Значит, что? Спенс-внушение должно, обязано быть, но скрытое. Такое, чтобы, минуя все досмотры, могло просочиться в любые каналы любой, пусть даже Всемирной сети… Вот он, ключ, вот где надо искать!
   Проверим-ка, не торопясь. Контроль — это диспенсор. Лесс работал с диспенсором. Так, хорошо. Но если “открытый” спенс не нужен, то зачем он здесь? Зачем, зачем? А зачем ты недавно изображал пьяного? Для отвода глаз. Копайтесь, если что заподозрите, ничего в спенсах нет, сами видите…
   Двинемся дальше. Скрытый спенс. Такой, следовательно, на который диспенсор не настроен. Возможно это? Вполне. Если, скажем, разместить спенс в межкадровом пространстве, то без переналадки аппарат его не возьмёт. А ещё существуют дефекты, царапины… Ведь это же голограмма! Здесь изображение можно упрятать в крохотной точке. Правда, качество такого спенса будет отвратительным. Теоретически такой спенс вообще безвреден, почему никто и не заботится о всеохватывающем контроле. Но тут, верно, что-то придумали, конечно, придумали, без открытия тут дело не обошлось и в этом весь секрет.
   Точка, стало быть. Точка, точка, запятая… Какие, где, в какой последовательности? Ведь это же иголка в стоге сена! Недаром Лесс день за днём работал с утра до ночи. И что же? Повторять все сначала? Не успеем, поздно.
   Поздно? Ведь под конец Лесс наверняка пользовался переоборудованным диспенсором.
   Который, скорей всего, сгорел.
   Сгорел?
   Да. Нет! Ведь что-то же удивило его там, в кабинете Лесса! Что-то связанное с диспенсором. Какое-то несоответствие. Тогда, когда он подошёл к окну, чтобы понюхать корешки. Вот именно! Оттуда было видно, что с диспенсора снят кожух и… Вроде бы даже мелькнула рассеянная мысль о том, зачем потребовалось перекраивать (чинить?) стандартный диспенсор. А это был переоборудованный диспенсор, вот в чем дело! Снятый кожух, обнажённая схема, и лишний, на скорую руку вмонтированный логистор. Логистор (“микро”, модуляции “Ф”). Или “С”? Нет, “Ф”, точно “Ф”, он с таким характерным красным треугольничком… Память-то, а? Ничего, работает память, как надо. “Ф”, ну и что “Ф”? Ничего, просто это даёт порядок развёртки.
   А это уже кое-что! Так дело пойдёт куда быстрей, намного быстрей. Особенно, если повезёт.
   Спасибо, друг. Тебя убили, а мы все равно работаем вместе. И мы докончим начатое, вот увидишь. Докончим, это уж точно.
   Так… Монтаж мы сделаем сами. Хорошо, что в космосе нельзя было быть узким специалистом. А Бизи мы пошлём за материалами. Пусть побудет мальчиком на побегушках, это полезно.
   К дьяволу! Полынов с треском отодвинул развороченный диспенсор, подошёл к окну и яростно рванул штору.
   Вечернее солнце просвечивало улицу, делая её похожей на золотистый тоннель. Люди суетливо входили и выходили из дверей магазинов, контор, спешили к остановкам, задерживались у киосков, перебегали улицу, как всегда озабоченные тысячами повседневных дел.
   Понемногу Полынов успокоился. Поражение, ну и что? Он возмущённо фыркнул. Вот уж не время переживать! Лучше взять записную книжечку и спокойно подвести баланс.
   В плюсе: скрытый спенс обнаружен. В минусе: не найдена программа внушения.
   Толстяк пытается втиснуться в автобус. Не вышло, стоит запыхавшийся. Двое на углу отчаянно жестикулируют. Ссорятся, обсуждают новость, радуются встрече? В воздухе плавно покачивается розовый надувной шарик. Улетел. Малыши часто упускают шарики и часто заливаются горючими слезами. Ничего, мама купит новый.
   В плюсе: спенсы прослежены во всех отобранных лентах. В минусе: хаос радужных пятен, колец, зигзагов — и больше ничего.
   Но это не может быть случайностью! Исключено. Кому и зачем потребовалось вводить скрытый, но лишённый программы спенс? Если программа не разгадана, то это не значит, что её нет. Это скорей всего значит, что самоконтроль был слишком жёстким, и он просто-напросто не дал внушению прорваться в подсознание.
   Скверно! Если все так, то жёсткая, зато безопасная блокировка подсознания не позволит ничего выяснить. Это все равно, что ощупывать мину рукой в меховой перчатке. А если ослабить самоконтроль, кто поручится, что внушение не сметёт преграды?
   Впрочем, выбора нет. Рискнуть придётся. Надо на себе испытать ту болезнь, которая грозит всем этим людям. Надо заразиться ненавистью ко всему разумному. И успеть подавить её в зародыше.
   Полынов хмуро забарабанил пальцами по подоконнику.
   Мир сложно устроен. Блаженны нищие духом! И, кажется, ни в одной религии нет слов о том, что блаженны мудрецы. Есть пьеса “Горе от ума”, а вот пьесы “Горе от глупости” не существует. Все это, конечно, так. А разум тем не менее крепнет и развивается. При бешеных скоростях века, на неизведанной дороге он подобен прожекторному лучу, который высвечивает обрывы и крутые повороты. Выхватывает из тьмы будущего указатели, столь же ясные, если уметь их читать, как звёздные ориентиры для морехода.
   Вот только язык этих указателей сложней любой математики. Вот только людям, чтобы они лучше повиновались, отводят взгляд. Вот только делающие это кормчие сами безграмотны. Так все и катится, кренясь то и дело над пропастью.
   Здесь, очевидно, предпринята очередная, безумная попытка повернуть историю вспять. Сразу, резко, к самым истокам. Человеку, — правда, не всякому, — под гипнозом можно внушить любой, явно не противоречащий его моральным устоям приказ. Ему можно приказать в строго заданный момент сделать то-то и то-то. Человек это сделает — и как бы по доброй воле. А каковы возможности сверхгипноза? Что если соответствующий приказ уже отдан и принят? Что если его выполнят все? Ну, не все, этого, вероятно, никакая сверхтехника не добьётся, а огромное, подавляющее большинство. Что тогда?
   Тогда одна-единственная надежда. Внушение не всесильно. Оно не всесильно, когда люди привыкли думать самостоятельно. Когда мораль человечности стала для них внутренним законом. Таким, при котором человек и в нужде не вырвет кусок хлеба из чужого рта, а поделится своим. Под натиском не поступится своими убеждениями, но, даже имея власть, будет далёк от мысли, что его мнение неоспоримо и обязательно для каждого.
   Но таких людей здесь, судя по всему, мало. Впрочем, и это не повод отчаиваться. Оружие создали такие же, как он, специалисты. Вряд ли они умней его. А применили оружие и вовсе кретины, — не в житейском, конечно, смысле этого слова. Опыт феодальных и религиозных монархий их ничему не научил; опыт современных деспотий — тоже. Воистину, кого боги хотят погубить, того они лишают разума. И нет тут никакой мистики: чем отчаянней барахтается тонущий, тем верней он идёт ко дну.
   Прямо напротив окон был сквер. Час пенсионеров и влюблённых ещё не наступил, там безраздельно хозяйничали дети. Видны были их измазанные, счастливые, иногда, наоборот, плачущие рожицы. Будь сейчас Полынову лет двадцать, он, верно, чувствовал бы себя рыцарем, который незримо простёр над ними свой охраняющий щит. Рыцарем, который за них идёт на бой со страшным драконом. Полынову, однако, было уже далеко не двадцать, и красивые аналогии не приходили ему на ум. Вид беспечно резвящихся детей просто положил ему на душу новый груз, и он с тоской подумал, как много, невероятно много надо ещё сделать, чтобы детям всего мира ничто не угрожало.
   Он с силой тряхнул головой. Надо действовать! Полынов перевёл аппарат в режим, при котором он отфильтровывал спенсы, и стал смотреть фильм. Теперь ленты шли с нормальной скоростью, и просмотр только двух фильмов занял более трех часов.
   Ничего необыкновенного в фильмах не оказалось. Самые обычные, рассчитанные на бездумное времяпрепровождение боевики. Типичные произведения “массовой культуры”: немного мелодрамы, много секса, выстрелы, погони, убийства — все то, что волнует, тревожит, щекочет самые древние и властные центры мозга, связанные с основными вопросами бытия всего живого — размножением, борьбой и смертью. Вызванные этими фильмами эмоции в принципе с одинаковой силой могли бы действовать и на человека, и на червя, потому что они адресовались тому общему, что их объединяет.
   Но поскольку фильмы делались все-таки для людей, то пища давалась и высшему сознанию. “Все очень просто, и чем проще, тем лучше”, — вот, собственно, и вся идея. Благородные герои действовали очень правильно и очень прямолинейно; злодеи — неправильно, но тоже прямолинейно; истина доказывалась кулаком; на любой вопрос немедленно давался чёткий ответ; вот чёрное, а вот белое, и вообще солнце вращается вокруг Земли, а чтобы убедиться в этом, достаточно взглянуть на небо.
   Глупо, но увлекательно, приятно и утешительно.
   Полынов устало потянулся в кресле. С фильмами все ясно. Они собирают миллионные аудитории, и, значит, более всего пригодны для роли ракеты-носителя, которая выводит в сознание миллионов спенс-программу внушения. Увы, ещё не разгаданную программу.
   В дверь тихонько постучали.
   — Войдите! — крикнул Полынов.
   Вошёл Бизи. Его взгляд был красноречивей слов.
   — Пока нет ничего конкретного, — угрюмо сказал Полынов. — Какие новости у вас?
   — Все тихо, даже бабуины присмирели. Расследование обстоятельств гибели Лесса подтвердило, что это не слепая месть. Преступники пока не обнаружены. Мальчик с факелом, кстати, уцелел. Он ранен, обожжён, но вне опасности.
   — Спасибо, Бизи.
   — Ещё одна деталь.
   — Какая?
   — Отобранные вами фильмы отличаются от других тем, что они поступили в продажу и были разрекламированы почти в одно и то же время.
   — Прекрасно, все сходится. Кто их двинул на рынок?
   — Выясняем.
   — Понятно. Хотите совет?
   — Охотно его приму.
   — Если правительство немедленно обратится к народу, скажет, что происходит и почему, то крайние, разрушительные последствия диверсии будут предотвращены.
   Бизи коротко хмыкнул.
   — Простите меня, но это несерьёзный разговор.
   — Так я и думал, — грустно сказал Полынов.
   — Нет, вы просто не понимаете! Возбуждение общественного мнения без достаточных на то оснований, престиж правительства, международный скандал…
   — Но это пока единственное надёжное средство борьбы.
   — Невозможно, невозможно!
   Конечно, невозможно, подумал Полынов. И даже если было бы возможно, то успех определялся бы тем, верит ли народ правительству или, зная, что ему давно и изощрённо лгут, махнул на все рукой. Что посеял, то и пожнёшь.
   — Мы очень надеемся на вас, — сказал Бизи. — Что у вас запланировано?
   — Несколько часов сна.
   — Но… Впрочем, понимаю. Да, да, конечно! Вы намерены вернуться в отель?
   — Допустим.
   — Не стоило бы, — Бизи покачал головой.
   — Почему?
   — Я где-то читал, что учёные, когда они увлечены, спят на лабораторных столах. Мы все вам приготовили, и постель, уверяю вас, там мягче, чем лабораторный стол. Туда, если хотите, мы перенесём все ваши аппараты.
   — А если без шуток?
   — В отеле трудней наладить охрану.
   — Неужели вы думаете?…
   — Убрали же Лесса. Противник без сомнения знает, где вы. И, конечно, понимает, чем вы заняты.
   — Значит, если я пойду в отель…
   — Это глупо.
   — И все же…
   — Нет, нет, ни в коем случае!
   — Иначе говоря, я арестован?
   — Господь с вами! Но разве мужество и опрометчивость одно и то же?
   — Вы уверены, что здесь безопасней?
   — Здесь вы в полной безопасности.
   — Я бы этого не сказал.
   — Что вы имеете в виду?
   — Только то, что ваши сотрудники такие же, как все, люди. Что, скорей всего, и они подверглись воздействию.
   — Чепуха! Я отобрал самых надёжных. Тех, кому я доверяю, как самому себе.
   — Вот как! Интересно, какая у вас гарантия, что и вам не внушена некая программа?
   Глаза Бизи медленно расширились. Внезапно он успокоился.
   — Нет, — сказал он твёрдо. — Если вы правильно определили метод воздействия, то нет. Я уже забыл, когда последний раз смотрел стерео. Просто некогда было. Но хорошо, что вы меня предупредили. Я отберу тех, кто…
   — В общем, это не имеет большого значения, — устало сказал Полынов. — Приказ разделаться со мной не мог быть вложен в программу. И не беспокойтесь, я остаюсь здесь. Просто потому, что жаль тратить время на переезды.
   — Слава богу! А то вы меня перепугали. Но… Вы полагаете, что в “час X” мои же собственные сотрудники способны…
   — Конечно! Я вам об этом уже целый час толкую.
   Заснул Полынов не сразу. Он размышлял, казалось бы, совсем о постороннем. Не о том, что было сегодня и может случиться завтра. Словно издалека он всматривался и в неукротимое движение жизни, чья предыстория клубилась в тумане миллиардолетий. Он видел тот изначальный сгусток примитивной, в бешеном взрыве ширящейся плазмы, из которого постепенно возникало все — неисчислимое разнообразие галактик, звёзд, планет, минералов этих планет. Самой жизни, которая на новых витках всемирной спирали медленно развернулась в цепи биологических молекул, сплелась в нити, жгуты и сростки. Так же постепенно она обрела форму одноклеточных, а затем, все ускоряясь, форму многоклеточных, чем далее, тем более сложных существ. И, наконец, вспыхнула разумом! Тут снова сработала пружина скачка, — так молниеносно, что от сохи к реактору планетолёта человека метнуло прежде, чем он успел опомниться.
   Но и это лишь начало новой, неведомой спирали. Самое начало, ибо неграмотных в мире и сейчас куда больше, чем мыслителей. Ибо большая часть человечества только освобождается от тысячелетнего рабства, невежества, религиозного обожествления денежных и прочих идолов. Все, что сделано и достигнуто, лишь первый проблеск подлинного ума человечества, который едва проснулся, едва осознает себя, свои возможности и цели. Уже не свинцовый сон, но и не вполне явь; не свобода, хотя уже и не рабство; рассвет, когда ночь ещё не ушла, а день ещё не настал. А сколько уже сделано! И как мало сделано по сравнению с тем, что надо сделать.
   Конец старого закона и начало нового. Правнук, внук, а то и сын раба садится за пульт завода-автомата. Вчерашний крестьянин озирает уже не сельский двор, а просторы солнечной системы. Космонавт на Марсе шепчет благодарственную молитву, автор которой был убеждён, что Земля покоится на трех китах. А советские коллеги этого благочестивого космопроходца, любуясь величием марсианского Никс Олимпика, этой вершины вершин, на отдыхе обсуждают чисто практические проблемы воспитания коммунистического сознания.
   Ах, если бы только в этом была вся сложность и противоречивость!
   Вверх, вверх подталкивает тебя разум, вперёд и выше. Всеобщая талантливость стала уже не мечтой, даже не целью, а жизненной потребностью, как некогда общая грамотность. А эта необходимость тянет за собой требование духовной свободы, атмосферы благородства человеческих отношений, ибо любая другая обстановка для талантливого человека удушлива. Звание “гомо сапиенс” человек присвоил себе, быть может, загодя, но прозорливо. Так можно ли сломать тенденцию?
   Можно, ответил себе Полынов. В том и беда, что можно. Даже если бы человечество было щепкой в потоке, то и в потоке бывают заводи, куда сносит щепку и где она остаётся навсегда. Но человечество не щепка в русле эволюции. Это животные — щепки, а мы, люди, — нет. Мы создали для плавания корабль с могучими машинами и пусть ещё несовершенными средствами навигации. Мы можем плыть, куда хотим, хоть вдоль, хоть поперёк течения. Но у руля схватились и те, кто, зорко видя будущее, хотят взять курс к счастью всех и каждого, и те, кого волнует благополучие одних лишь пассажиров первого класса. А фарватер так узок, что неточный поворот руля может швырнуть корабль на скалы. Этого, положим, никто не хочет, но непоправимое может произойти и случайно. А ещё есть очень соблазнительные заводи… Зачем мне, хозяину, расставаться с предприятием, мне, чиновнику, с креслом, мне, пастырю, с кафедрой? Ради какой цели, какой выгоды?
   Пока есть классы, есть и классовая борьба, и об этом нельзя забывать. Старые и не умирающие слова, потому что за ними — реальность.
   Замкнутое, застывшее, жёстко регламентированное муравьиное общество, — и такое возможно. Очень удобное для правящей элиты общество. Опробовано множество раз — иезуитами в Парагвае, богдыханами в Китае, фашистами в Европе. Что душно в таком обществе, что оно слабеет от застоя, что народ, чем дальше, тем сильней его ненавидит, — все это для верхушки терпимо, лишь бы оно держалось. Плохо для неё другое. То, что все такого рода попытки кончались взрывом, революцией, распадом, гибелью элиты. Вот если бы обратить в заводь сразу весь мир…
   Раньше не было всемогущей техники, теперь она есть, может, попробуем? И плевать, в конце концов, на далёкую перспективу — единожды живём., Психология временщиков, она многое объясняет.
   А ведь такой попытки следовало ждать. Глобальной, решительной, чтобы сразу и навсегда. Быть может, вот-вот начнётся последнее полигонное испытание.
   Конечно, затея провалится. Окончится крахом, даже если поначалу ей будет сопутствовать успех. Потому что сразу возникнут новые проблемы, от которых никуда не деться. Значит, придётся изобретать, что-то срочно менять, — прогресс, изгнанный в дверь, проникнет через окно. Но сколько будет страданий и горя!
   А потому этого нельзя допустить здесь и сейчас. Завтра тоже будет не поздно, ибо бой дадут уже не одиночки, а народы и страны, но искра — это искра, а пожар — это пожар. И потому первым делом надо как следует отдохнуть.
   Полынов отвернулся от светлого прямоугольника окна, за которым ни на секунду не замирал ровный, как дыхание, шум большого города. Он слышал его всего несколько минут; умение вызывать сон, когда надо, не подвело его и на этот раз.
   Сновидения, однако, были Полынову не подконтрольны. Снилось же ему нечто невразумительное и мерзкое. Сначала он увидел Гитлера, который, неловко прижимая к кителю, держал на руках новорождённого младенца, и этот ребёнок был его, Гитлера, отпрыском. Лицо Гитлера было слащаво-умилённым, длинным мокрым языком он лизал щеку ребёнка. Затем он отдал его кому-то, кого, как это часто бывает в сновидениях, не было видно. Отдал и двинулся к какой-то тусклой портьере. И тут поле сновидения сузилось настолько, что в нем остались лишь башмаки Гитлера, крупные, чудовищные, похожие на копыта, башмаки.
   Поле сновидения, расширяясь, захватило штанины брюк Гитлера, и эти штанины, не исчезая вполне, стали зеленовато-прозрачными; словно рентгеновским зрением Полынов увидел то, от чего во сне захолонуло сердце: под тканью не было плоти! Была ясно очерчивающая тело тускло-прозрачная кожа, и была кость с кровавыми прожилками на ней, а меж ними ничего не было. Впрочем, не совсем так: сзади кость была кое-где прикрыта мясом.
   Сами копытоподобные ботинки не просветились, белесые кости ног двигали их мелким шаркающим шагом. А брюки таяли все выше и выше, и тело тоже — до поясницы.
   Затянутое в мундир туловище фюрера держалось на костяке и зеленовато-просвечивающей коже. “Как же он не разваливается?” — цепенея от тошнотворного ужаса, подумал Полынов — и проснулся.
   Сердце бешено колотилось. Перед глазами был мрак незнакомой комнаты. Обычно память о сновидении, вызванное им чувство, яркое в первые секунды пробуждения, исчезает, как дыхание на стекле. Шли, однако, минуты, Полынов лежал, собираясь с мыслями, а рентгеновский призрак все ещё не тускнел.
   Вскочив, Полынов нажал выключатель. Яркий свет озарил комнату. Все было холодным, опустошённым и резким, как это случается глухой ночью после внезапного пробуждения.
   Взгляд на часы убедил, однако, что нет ещё и полуночи.
   Полынов торопливо стал одеваться. Голова была ясной, но в душе ещё жил кошмар, сердце выстукивало тревожную дробь, и рука не сразу попала в рукав куртки, чего с Полыновым никогда не бывало. Он справился с мимолётным затруднением, шагнул к двери — и замер.
   Фильм не был для спенсов ракетоносителем!
   Не был!!!
   Догадка пришла так внезапно, что Полынов даже вздрогнул и огляделся — не шепнул ли кто?
   Все было пусто и неподвижно в комнате. Белела развороченная постель, беспощадно чернели прямоугольники окон, со стены напротив сухо и надменно смотрел портрет какого-то важного старика с нафабренными усами.
   То есть фильм был носителем и вместе с тем…
   Полынов вихрем пронёсся через коридор, ворвался в помещение, где оставил аппаратуру, поспешно заправил в приёмное гнездо стерео первую оказавшуюся под рукой ленту.
   Его слегка знобило. В то же время он был спокоен. Спокоен, как минёр, пальцы которого, наконец, нашарили взрыватель. Поразительно, как он раньше не догадался, в чем тут секрет. Понятно, почему не догадался. Здесь не могла помочь обычная логика, ну а тета-логика интуиции… Может, она-то и вызвала во сне призрачного Гитлера. Или для вывода потребовался узкий рукав куртки, крохотная, вызванная этой помехой досада. Впрочем, с тем же успехом катализатором мог оказаться и сановник с нафабренными усами и какое-нибудь давнее, вроде бы забытое наблюдение.
   Все это сейчас было неважно. Полынов не спрашивал, удастся ли опыт, — он знал, что удастся.
   Он пустил ленту. Теперь он смотрел фильм так, как его смотрят зрители, — не ставя барьер, не думая о спенсах, вживаясь в действие, отдаваясь течению сюжета.
   Как бы отдаваясь, палец его насторожённо лежал на кнопке выключателя.
   Вод так же, верно, ещё сутки назад перед экраном стерео сидел Лесс. Так же смотрел, держа палец на кнопке…
   Ловушкой тут дело не исчерпывалось. Избежав её, исследователь должен был оказаться в положении анатома, который, расчленив мозг на клеточки, в недоумении спрашивает себя: где же тут мысль?
   Ага, кажется, началось. Пошло внушение. Или ещё нет? Пошло! Улавливается образ. Так вот оно, значит, как…
   Контроль, быстро! Попробуем снова. Стоп! Ещё раз. Мало. Проверим. Откуда шум? Потом, потом! Неясна структура. Чтобы все было чисто, надо бы ещё пару лент… Время есть, оно и у Лесса было, он тоже хотел полного доказательства…
   Тета-логика, будь она неладна! Чего и следовало ожидать. Свёрнутые структуры. Мегапереход… Разум сложнее атома, сложнее звёзд, сложнее галактик, ибо он познает их, и эта отмычка к нему тоже непроста, хотя… А, вот это уже опасно! Отключить, быстро!
   Щёлкнула кнопка. На полуслове оборвался звук, мигнув, исчезло изображение. Голова гудела. Сознание ещё не успело переключиться на внешний мир, оно ещё жило там, в объёме иллюзорного пространства, оно ещё вело бой, и Полынов вскрикнул от прикосновения к плечу. Как из тумана проступило белое перекошенное лицо.
   — Бизи?!
   — За мной! Быстро, быстро!
   — Куда, зачем? Мне надо…
   — Вы что, оглохли?
   Полынов замер, прислушиваясь. Бизи, ощерясь, рванул его к двери. С улицы, наполняя собой здание, пробивался смутный торжествующий рёв.
   — А, черт! — вскрикнул Полынов.
   Выскользнув из рук Бизи, он кинулся к столу, на котором лежали отобранные стереоленты.
   — Что вы делаете? Каждая секунда…
   — Эх! — с горечью отмахнулся Полынов. — Оружие не бросают, — он продолжал набивать карманы. — А безумцам мы не нужны.
   — Идиот! — бросаясь к нему, рявкнул Бизи. — Мы опасные свидетели, как вы не понимаете?! Быстрее!
   — Хорошо, бегу.