Страница:
Небо почернело, но темнота длилась недолго: поднялся Деймос. Почва слегка засеребрилась, и холодок, охватывавший колено при каждом шаге, когда ткань натягивалась, сделался ощутимей. Севергин усилил электрообогрев.
Равнина стала плоской, как разостланная скатерть, но кое-где ее узенькими мазками туши пятнали тени, отброшенные редкими стрелками сафара — марсианской травы. Неожиданно Севергин заметил, что старается не наступать на эти стрелки, и удивился, откуда взялась у него такая бережность.
Потом он вспомнил откуда. Хмурым и ветреным апрельским днем он шел однажды дубовым лесом. Деревья стояли по-зимнему нагие, корявые, землю устилали ломкие листья, и под ногами хрустели желуди, такие же коричнево-серые, как и листья. Хруст желудей был чем-то приятен слуху. В нем отзывалась мощь шагов уверенного в себе человека, вес его здорового, сильного тела.
Так шел он, пока среди жухлой травы ему не бросилась в глаза какая-то бледно-зеленая звездочка. Он с удивлением нагнулся: то оказался росток желудя, уже вцепившийся в холодную землю. И тут он увидел, что вокруг таких звездочек много, что они везде и что он шагал по ним тоже.
На цыпочках он поспешил покинуть лес.
Как тогда, Севергин остановился и нагнулся над стрелкой сафара. Почему-то рассмотреть травинку показалось ему делом более важным, чем все другое.
Стебель сафара был похож на ржавую проволоку, косо воткнутую в мерзлый грунт. Он был прочней стальной проволоки, его нельзя было раздавить, как желудь, Севергин это знал. Но сафар так же ждал часа своего пробуждения, как и желудь. В этой разреженной, бедной кислородом и теплом атмосфере ему тоже была уготована весна. Он не прозябал, он прекрасно жил в среде, смертельной для всего земного, если только оно не было ограждено скафандром или стенами теплицы.
С этим тоже следовало смириться.
Внезапно от стебля сафара пролегла вторая тень, тонкая, как вязальная спица. Всходил Фобос.
Севергин выпрямился. Его окружала ярко освещенная равнина. Узкие, сдвоенные тени лежали на ней черной клинописью. Севергин, освещенный лунами, возвышался над темными письменами, как памятник.
И все-таки рядом с ним была жизнь. Сколько раз, вглядываясь в резко очерченное поле микроскопа, он восхищался ее стойкостью! Порою предметное стекло напоминало поле битвы, так густо его усеивали трупы бактерий, убитых ядами, ультрафиолетом, радиацией. Ни проблеска движения, вот как сейчас. Но это был обман. Один организм из миллионов, один из миллиардов нередко оказывался цел и давал начало новой мутационной расе. То неведомое, что отличало его от всех, торжествовало победу над обстоятельствами и отвоевало для жизни новую сферу там, где, казалось бы, не существовало никакой зацепки.
Так было всегда. Никакая ошибка в природе не была ошибкой. Зародившись в воде, земная жизнь овладела сушей, вышла в воздух. Кто знает, может быть, через сотни миллионов лет и без человека ее давление выбросило бы семена новых всходов в космос, перенесло их на другие планеты? Почему бы и нет? Суша для обитателей моря тоже была гибельной пустыней. Но волна за волной, влекомые обстоятельствами, они шли на приступ, и на триллионы погибших всегда приходились одиночки — не такие, как все, одиночки, которые смогли уцелеть в новой среде.
Единственный случай, когда их существование оправдывалось! Ибо в привычных условиях эти же десантники скорей других обрекались на гибель. Когда стая птиц попадает в буран, то смерть выбирает жертвы не слепо. Выверенный миллионами лет эволюции стандарт может противостоять бурану именно потому, что в его отшлифовке участвовали тысячи буранов прошлого. Но горе тем, кто нестандартен!
Он, Севергин, был нестандартен, и потому горы победили его, а не он их. Техника позволила людям почти избежать потерь при движении к другим мирам. Если бы она всегда была безотказной, потерь не было бы вовсе. Но, увы, щит не был и не мог быть абсолютным…
Севергин внезапно понял, почему из всего, о чем он мог думать в свои последние часы, он думал об этом. Бессознательно, невольно он искал утешения. Разум не может смириться ни с бессмысленностью жизни, ни с бессмысленностью смерти. Так он устроен. Как будто от этого легче!
Безбрежная тишина стояла вокруг него. Луны сблизились и смотрели с высоты пристально, как два глаза. Всякое движение в этом замершем мире казалось святотатством. Севергин ускорил шаг.
Теперь он не сделает того, о чем недавно думал. В минуту, когда начнется удушье, он не вынет пистолет и не застрелится. Живым не все равно, как он погибнет, друзьям будет больно, если его найдут с дыркой в сердце. Пример малодушия? Не то… Просто человек обязан бороться до последнего вздоха. Как борется трава, как борются бактерии. Мера стойкости человечества зависит от меры стойкости каждого, вот и все.
Теперь он шел и думал о друзьях, о тех, кого любил, о том, что сделал и чего не сделал. Многое из того, что раньше казалось важным, стало теперь совсем неважным. Слава, власть, успех. Они не опора человеку, когда приходит смерть. До нее и после человек жив тем хорошим, что сделал он для людей. Лишь дружба, благодарность и любовь могут поддержать и успокоить, когда наступает время подвести итог. Особенно любовь. Недаром так часто последним словом умирающих бывает слово «мама»…
Сейчас он стал бы жить совсем-совсем иначе.
Поздно.
Фобос закатился. Подул ветерок, уже предрассветный. Значит, он дождется утра. Почему-то ему хотелось, чтобы это случилось при свете солнца.
Но тут в регуляторе давления воздуха трижды щелкнуло.
Он похолодел. Сигнал, предупреждающий, что кислород иссякнет через десять минут. Конец.
Немеющие ноги сами усадили его на побелевший от инея камень. Небо у горизонта чуть поблекло, но до восхода солнца было еще далеко.
Может быть, выключить обогрев и замерзнуть? Говорят, что это походит на сои.
И вдруг ему невероятно, по-звериному захотелось жить! Он не успел, не доделал, не исправил, не долюбил — он не мог исчезнуть просто так!
Он вскочил. И задохнулся. Словно ко рту прижали маску! И все же пошел. Легкие вздымались и опадали — чаще, чаще их сводила боль, горло сжалось в хрипе, он упал на колени и все равно пополз. И когда сознание потемнело, а тело забилось в конвульсиях, он рванул напрочь шлем и глотнул марсианского ветра, как тонущий глотает воду, потому что не глотнуть ее не может.
В легкие прошел холодок, боль последней вспышкой озарила мозг, и все погасло.
Погасло, чтобы снова замерцать. Он очнулся от судорог, выворачивающих легкие, и увидел перед глазами что-то красное, колышущееся.
С невероятным усилием он поднял голову. Было уже светло. И он полз! И он дышал марсианским воздухом! Его организм был не таким, как все: он выжил!
Он даже не осознал этого. Он продолжал ползти. Он полз яростно, упорно, повинуясь уже не разуму, а инстинкту: все вперед и вперед, туда, где были люди.
Последний экзамен
Дорога без возврата
Равнина стала плоской, как разостланная скатерть, но кое-где ее узенькими мазками туши пятнали тени, отброшенные редкими стрелками сафара — марсианской травы. Неожиданно Севергин заметил, что старается не наступать на эти стрелки, и удивился, откуда взялась у него такая бережность.
Потом он вспомнил откуда. Хмурым и ветреным апрельским днем он шел однажды дубовым лесом. Деревья стояли по-зимнему нагие, корявые, землю устилали ломкие листья, и под ногами хрустели желуди, такие же коричнево-серые, как и листья. Хруст желудей был чем-то приятен слуху. В нем отзывалась мощь шагов уверенного в себе человека, вес его здорового, сильного тела.
Так шел он, пока среди жухлой травы ему не бросилась в глаза какая-то бледно-зеленая звездочка. Он с удивлением нагнулся: то оказался росток желудя, уже вцепившийся в холодную землю. И тут он увидел, что вокруг таких звездочек много, что они везде и что он шагал по ним тоже.
На цыпочках он поспешил покинуть лес.
Как тогда, Севергин остановился и нагнулся над стрелкой сафара. Почему-то рассмотреть травинку показалось ему делом более важным, чем все другое.
Стебель сафара был похож на ржавую проволоку, косо воткнутую в мерзлый грунт. Он был прочней стальной проволоки, его нельзя было раздавить, как желудь, Севергин это знал. Но сафар так же ждал часа своего пробуждения, как и желудь. В этой разреженной, бедной кислородом и теплом атмосфере ему тоже была уготована весна. Он не прозябал, он прекрасно жил в среде, смертельной для всего земного, если только оно не было ограждено скафандром или стенами теплицы.
С этим тоже следовало смириться.
Внезапно от стебля сафара пролегла вторая тень, тонкая, как вязальная спица. Всходил Фобос.
Севергин выпрямился. Его окружала ярко освещенная равнина. Узкие, сдвоенные тени лежали на ней черной клинописью. Севергин, освещенный лунами, возвышался над темными письменами, как памятник.
И все-таки рядом с ним была жизнь. Сколько раз, вглядываясь в резко очерченное поле микроскопа, он восхищался ее стойкостью! Порою предметное стекло напоминало поле битвы, так густо его усеивали трупы бактерий, убитых ядами, ультрафиолетом, радиацией. Ни проблеска движения, вот как сейчас. Но это был обман. Один организм из миллионов, один из миллиардов нередко оказывался цел и давал начало новой мутационной расе. То неведомое, что отличало его от всех, торжествовало победу над обстоятельствами и отвоевало для жизни новую сферу там, где, казалось бы, не существовало никакой зацепки.
Так было всегда. Никакая ошибка в природе не была ошибкой. Зародившись в воде, земная жизнь овладела сушей, вышла в воздух. Кто знает, может быть, через сотни миллионов лет и без человека ее давление выбросило бы семена новых всходов в космос, перенесло их на другие планеты? Почему бы и нет? Суша для обитателей моря тоже была гибельной пустыней. Но волна за волной, влекомые обстоятельствами, они шли на приступ, и на триллионы погибших всегда приходились одиночки — не такие, как все, одиночки, которые смогли уцелеть в новой среде.
Единственный случай, когда их существование оправдывалось! Ибо в привычных условиях эти же десантники скорей других обрекались на гибель. Когда стая птиц попадает в буран, то смерть выбирает жертвы не слепо. Выверенный миллионами лет эволюции стандарт может противостоять бурану именно потому, что в его отшлифовке участвовали тысячи буранов прошлого. Но горе тем, кто нестандартен!
Он, Севергин, был нестандартен, и потому горы победили его, а не он их. Техника позволила людям почти избежать потерь при движении к другим мирам. Если бы она всегда была безотказной, потерь не было бы вовсе. Но, увы, щит не был и не мог быть абсолютным…
Севергин внезапно понял, почему из всего, о чем он мог думать в свои последние часы, он думал об этом. Бессознательно, невольно он искал утешения. Разум не может смириться ни с бессмысленностью жизни, ни с бессмысленностью смерти. Так он устроен. Как будто от этого легче!
Безбрежная тишина стояла вокруг него. Луны сблизились и смотрели с высоты пристально, как два глаза. Всякое движение в этом замершем мире казалось святотатством. Севергин ускорил шаг.
Теперь он не сделает того, о чем недавно думал. В минуту, когда начнется удушье, он не вынет пистолет и не застрелится. Живым не все равно, как он погибнет, друзьям будет больно, если его найдут с дыркой в сердце. Пример малодушия? Не то… Просто человек обязан бороться до последнего вздоха. Как борется трава, как борются бактерии. Мера стойкости человечества зависит от меры стойкости каждого, вот и все.
Теперь он шел и думал о друзьях, о тех, кого любил, о том, что сделал и чего не сделал. Многое из того, что раньше казалось важным, стало теперь совсем неважным. Слава, власть, успех. Они не опора человеку, когда приходит смерть. До нее и после человек жив тем хорошим, что сделал он для людей. Лишь дружба, благодарность и любовь могут поддержать и успокоить, когда наступает время подвести итог. Особенно любовь. Недаром так часто последним словом умирающих бывает слово «мама»…
Сейчас он стал бы жить совсем-совсем иначе.
Поздно.
Фобос закатился. Подул ветерок, уже предрассветный. Значит, он дождется утра. Почему-то ему хотелось, чтобы это случилось при свете солнца.
Но тут в регуляторе давления воздуха трижды щелкнуло.
Он похолодел. Сигнал, предупреждающий, что кислород иссякнет через десять минут. Конец.
Немеющие ноги сами усадили его на побелевший от инея камень. Небо у горизонта чуть поблекло, но до восхода солнца было еще далеко.
Может быть, выключить обогрев и замерзнуть? Говорят, что это походит на сои.
И вдруг ему невероятно, по-звериному захотелось жить! Он не успел, не доделал, не исправил, не долюбил — он не мог исчезнуть просто так!
Он вскочил. И задохнулся. Словно ко рту прижали маску! И все же пошел. Легкие вздымались и опадали — чаще, чаще их сводила боль, горло сжалось в хрипе, он упал на колени и все равно пополз. И когда сознание потемнело, а тело забилось в конвульсиях, он рванул напрочь шлем и глотнул марсианского ветра, как тонущий глотает воду, потому что не глотнуть ее не может.
В легкие прошел холодок, боль последней вспышкой озарила мозг, и все погасло.
Погасло, чтобы снова замерцать. Он очнулся от судорог, выворачивающих легкие, и увидел перед глазами что-то красное, колышущееся.
С невероятным усилием он поднял голову. Было уже светло. И он полз! И он дышал марсианским воздухом! Его организм был не таким, как все: он выжил!
Он даже не осознал этого. Он продолжал ползти. Он полз яростно, упорно, повинуясь уже не разуму, а инстинкту: все вперед и вперед, туда, где были люди.
Последний экзамен
2013 год на календаре, но здесь мало что изменилось: перед экзаменом противно холодеют ладони, в мыслях паника, сердце трепещет, и у времени вкус дряблой рены.
Кто-то нервно вышагивает по коридору; кто-то, бессмысленно глядя в пространство, твердит доказательства формулы Эверсона, кто-то в панике листает учебник; девицаа в лазоревом свитере приложила ко лбу зеркальце — тщетная попытка охладить разгоряченный мозг.
— Вы представляете, теперь каждый человек должен выдержать в жизни более ста экзаменов! — разглагольствует рядом с Павловым юноша, обводя всех быстрым взглядом слегка выкаченных глаз. — Да, да, свыше ста! И каждый! Я подсчитал. Сорок семь в школе…
Обстоятельства не дают ему закончить. Дверь плавно приотворяется (почему-то у дверей в экзаменационную, когда они приотворяются, всегда очень ехидный вид). Короткое замешательство и затем легкий затор у входа. Кое-кому это на руку. Пользуясь толчеей, они пытаются незаметно шмыгнуть мимо датчиков, которые следят, не принял ли кто-нибудь стимуляторов умственной деятельности. Это строжайше запрещено, но всегда находятся ловкачи, уверенные, что им удастся обмануть автомат каким-нибудь новым сочетанием препаратов. Тщетная попытка! Сконфуженно улыбаясь, двое опознанных поворачивают вспять, на ходу глотая таблетки антистимуляторов. Они наказаны вдвойне: во-первых, они смогут присоединиться к остальным лишь через четверть часа когда лекарства взаимно нейтрализуют друг друга, а во-вторых, сообразительность после такой операции заметно тускнеет. Многие даже сочувствуют этим незадачливым потомкам вымершего племени шпаргалочников.
Павлов сел за столик у окна. И, как это обычно бывает, вдруг почувствовал, что его голова ну совершенно девственно пуста!
Он постарался успокоиться. В конце концов это же не специальный экзамен. В конце концов это последний экзамен. Наконец, он готовился к нему целых три дня… И он слишком любит Галю, чтобы огорчить ее неудачей. Да и чем он хуже других?
Он придвинул к себе переносный пульт экзаменационной машины и решительно нажал пусковую клавишу.
Из прорези выскользнул узкий листок с вопросами. В первое мгновение строчки так запрыгали перед глазами, что, просмотрев билет, он ничего не понял, заторопился, с лихорадочной поспешностью перечитал билет, какую-то секунду тупо глядел на него, потом в груди разлилась широкая и теплая волна успокоения.
Первый вопрос не таил в себе никаких каверз, хотя и требовал времени для ответа: "Негативные стороны явления проекции".
Павлов придвинул листок бумаги. Волнение прошло, он писал размашисто и быстро. "Когда человек сталкивается с нежелательной, неприемлемой для него информацией, то в нем с той или иной эффективностью срабатывают механизмы бессознательного подавления и вытеснения такой информации. Проекция принадлежит к их числу. Это неосознанная попытка избавиться от навязчивой тенденции путем переноса ее на другое лицо, группу лиц. К примеру, такое хорошо известное в прошлом явление, как ханжество, во многом объясняется именно проекцией. Человеку с ненормально развитыми половыми эмоциями кажется, что окружающие только и думают о сексе. Собственное аномальное восприятие этой сферы человеческой жизни он бессознательно приписывает другим людям. Поэтому их поведение кажется ему неправильным, грязным, а сам он предстает в собственных глазах поборником нравственной чистоты Этот неосознанный, не контролируемый разумом психический процесс направлен на сохранение самоуважения. Если бы приведенный нами в пример человек осознал реальность, то его самоуважение было бы поколеблено. Подобное самосохранение своего «я» покупается, однако, дорогой ценой. Человек перестает быть полноценной личностью, в нем приглушены функции разума, счастье для него становится недостижимым. В определенных условиях данный человек может представлять опасность для общества.
Меры самоконтроля и способы лечения…"
Исписав лист, Павлов откинулся на спинку стула. Кажется, все правильно. Конечно, не мешало бы привести еще парочку примеров, но ничего, на зачет это существенно не повлияет…
Поколебавшись секунду, он сунул исписанный лист в прорезь пульта. Автомат тотчас считал ответ, и на пульте зажглась желтая лампочка: «удовлетворительно».
Второй вопрос был и вовсе пустяковым. "Формула самоуважения". Не колеблясь, Павлов написал:
Самоуважение
Успех * Притязания
И вдруг вспыхнула красная лампочка! С тупым изумлением Павлов следил за сигналом. Неудача… неудача… не… черт, он же забыл ввести коэффициент общественного влияния! На радостях Павлов подмигнул машине и не торопясь ввел поправку. На, заткнись!
Враждебный красный цвет сменился зеленым. И все вокруг стало приветливым, оживленным, Павлов услышал сопение, шелест бумаги, нервное шарканье ног. Экзаменационная, оказывается, была наполнена звуками!
Но тут Павлов спохватился. Оставалось еще целых два вопроса. О последнем он предпочитал пока не думать — слишком страшно тот выглядел. Предшествовавший ему тоже был не из легких: "Математическое выражение обратной связи "разум инстинкт", но Павлов был уверен, что справится.
Он нехотя взялся за ручку, написал первую строчку уравнения Филлиповского, и окружающий мир снова онеел, как если бы из экзаменационной незаметно откачали воздух.
Мало-помалу, однако, им овладела неуверенность. Он что-то не то делал с интегралами. Это было скорей интуитивное, чем осознанное, ощущение. Связь получилась неравновесной. Она и должна была быть неравно
* До этого момента ответы Павлова соответствуют данным современной науки. Далее они сочетаются с фантазией авто ра.
весной. Но в такой ли степени? Павлов заколебался. Он не мог вспомнить, как все это выглядит в учебнике.
Он вытер испарину и стал проверять написанное. И чем дольше он проверял, тем больше запутывался. Он уже сомневался в самых простых вещах. Ему показалась подозрительной простейшая математическая операция с круговыми интегралами, и еще минут пять он потратил на доказательство тождества, с которым шутя справился бы любой школьник.
А потом, внезапно озлившись, он скомкал исписанное, быстро повторил расчет и, не проверяя, сунул машине.
Зажглась красная лампочка,
Только теперь Павлов почувствовал, как он устал. На последний вопрос он тоже не сумеет ответить. Это провал. Ну и плевать. Не все ли равно?
Он тоскливо огляделся. Склоненные головы, склоненные спины, равнодушные затылки. Одинокий среди одиноких.
Галя, конечно, будет утешать. Напомнит о переэкзаменовке, о том, что они еще молоды и могут подождать… Разумеется, могут. А гадкое чувство вины перед ней все равно останется. И сама она украдкой всплакнет ночью, это уж точно.
Проклятая психология! Предыдущие поколения както обходились без нее, без всех этих спецэкзаменов, и ничего — жили, работали, растили детей… Да, да, обходились, и вообще долой образование. Пусть процветает невежество. Утешил себя, называется…
А ведь Галя успешно выдержала те же самые экзамены.
В ярости он перечитал четвертый вопрос: "Даны матрицы семи разнотипных поступков. Определить уровень конформизма данной личности. Возраст — 17 лет".
Первый шаг не вызывал сомнений: компьютер под рукой, надо закодировать матрицы и просчитать степень взаимосвязи поступков. Ввести взятый из справочника средний коэффициент конформизма, характерный для этого возраста. Семнадцать лет… Славная пора, когда жажда ярких дел и протест вскипают на костре нетерпения. Тут можно воспользоваться преобразованием Крочека. Странно… Вопреки ожиданиям пока все идет гладко. Остается разложить полученный ряд на составляющие. Одной из них и будет конформизм — приспособляемость к некоему признанному или требуемому стандарту. Попробуй-ка скажи любому юноше, что в нем силен конформизм. Ха! Безопасней дернуть за усы тигра. А кто более всего подвержен влиянию моды? Кого легче всего сплотить в пылающую единодушием толпу? Его…
Мельком Павлов взглянул на часы. И заторопился. Скоро конец. Он даже обрадовался. Стрелки сомкнутся на двенадцати, и — решил не решил — от тебя уже ничего не будет зависеть. Сдал или не сдал, но ты уже свободен от ответственности, от необходимости бороться, от обязанности напрягать свой мозг.
Свобода поражения.
Павлов поймал на себе чей-то взгляд. Повернул голову. Юноша, два часа назад разглагольствовавший об экзаменах, сочувственно улыбнулся ему: "Что, мол, засел?" Сам он уже, видимо, справился с заданием и теперь отдыхал, скрестив руки и снисходительно наблюдая за остальными.
Павлов метнул на него свирепый взгляд и стиснул ручку так, что побелели костяшки пальцев.
Перо рванулось, как бегун на стометровке. Не глядя, он сунул в автомат листок с ответом, фыркнул, увидев желтый сигнал, и с бешенством, его самого поразившим, накинулся на злополучный третий вопрос, чувствуя, как в висках болезненно стучит кровь.
На одном дыхании, словно осуждая себя за малодушие, он переделал расчет и с такой поспешностью сунул его машине, словно хотел избавиться от позора.
Собственно, так оно и было.
Сигнал не успел зажечься, так как время уже на долю секунды перевалило за полдень. Вся огромная аудитория разом вздохнула, задвигалась, заговорила. Павлов был вымотан до опустошения. Безучастно он следил за табло, на котором начали мелькать фамилии тех, кто выдержал экзамен. В зале поднялся шум.
Неуклюже, пытаясь не обращать на себя внимания, Павлов двинулся к выходу. Он старался ничего не видеть и не слышать, — ни радостных возгласов, ни перешептываний, ни поцелуев, которыми обменивались девушки по мере того, как темное пространство табло заполняли все новые и новые фамилии. Его это больше не касалось. Даже если он и справился с третьим заданием, автомат, судя по всему, не успел учесть нового решения, а расклад предыдущих не сулил особых надежд: неотвеченный вопрос мог быть возмещен двумя «зелеными», а у него их не было.
Он прошелся по коридору, постоял у окна, мысленно поговорил сам с собой и вернулся в аудиторию, лишь когда она совсем опустела. Он не хотел, не мог видеть свидетелей своего провала, который — он наконец осознал это — значил для него гораздо больше, чем заурядная неприятность.
Фамилия «Павлов» бросилась ему в глаза, едва он вошел. Еще секунду он смотрел на табло, и день в окнах вдруг посветлел, и птички запели, и голова стала легкой до невесомости.
Автомат успел! Успел, успел! И ответ был верен! Безудержная хмельная улыбка раздвинула лицо Павлова. Выдержал, вce-таки выдержал…
Так с этой хмельной улыбкой он и прошел в комнату комиссии Ничто, однако, не дрогнуло в глазах председателя при виде его шалого лица: он видел и не такие.
— Рад за вас, молодой человек, — сказал он, торжественно приподнимаясь и пожимая Павлову руку. — Вы сдали обязательные экзамены и получаете право иметь и воспитывать ребенка. Иметь и воспитывать! — голос председателя возвысился. — Общество разрешает вам это ибо считает вас достаточно зрелым и подготовленным к самому трудному, самому ответственному делу, какие только есть на земле. Но вы доказали лишь подготовленность к своим будущим обязанностям, а доказать умение вам еще предстоит. Теперь слишком многое зависит от того, все ли наши дети сталут настоящими людьми…
— Понимаю, — прошептал Павлов. — Я постараюсь… Спасибо.
Из окон все еще лился необычайно яркий, праздничный свет.
Кто-то нервно вышагивает по коридору; кто-то, бессмысленно глядя в пространство, твердит доказательства формулы Эверсона, кто-то в панике листает учебник; девицаа в лазоревом свитере приложила ко лбу зеркальце — тщетная попытка охладить разгоряченный мозг.
— Вы представляете, теперь каждый человек должен выдержать в жизни более ста экзаменов! — разглагольствует рядом с Павловым юноша, обводя всех быстрым взглядом слегка выкаченных глаз. — Да, да, свыше ста! И каждый! Я подсчитал. Сорок семь в школе…
Обстоятельства не дают ему закончить. Дверь плавно приотворяется (почему-то у дверей в экзаменационную, когда они приотворяются, всегда очень ехидный вид). Короткое замешательство и затем легкий затор у входа. Кое-кому это на руку. Пользуясь толчеей, они пытаются незаметно шмыгнуть мимо датчиков, которые следят, не принял ли кто-нибудь стимуляторов умственной деятельности. Это строжайше запрещено, но всегда находятся ловкачи, уверенные, что им удастся обмануть автомат каким-нибудь новым сочетанием препаратов. Тщетная попытка! Сконфуженно улыбаясь, двое опознанных поворачивают вспять, на ходу глотая таблетки антистимуляторов. Они наказаны вдвойне: во-первых, они смогут присоединиться к остальным лишь через четверть часа когда лекарства взаимно нейтрализуют друг друга, а во-вторых, сообразительность после такой операции заметно тускнеет. Многие даже сочувствуют этим незадачливым потомкам вымершего племени шпаргалочников.
Павлов сел за столик у окна. И, как это обычно бывает, вдруг почувствовал, что его голова ну совершенно девственно пуста!
Он постарался успокоиться. В конце концов это же не специальный экзамен. В конце концов это последний экзамен. Наконец, он готовился к нему целых три дня… И он слишком любит Галю, чтобы огорчить ее неудачей. Да и чем он хуже других?
Он придвинул к себе переносный пульт экзаменационной машины и решительно нажал пусковую клавишу.
Из прорези выскользнул узкий листок с вопросами. В первое мгновение строчки так запрыгали перед глазами, что, просмотрев билет, он ничего не понял, заторопился, с лихорадочной поспешностью перечитал билет, какую-то секунду тупо глядел на него, потом в груди разлилась широкая и теплая волна успокоения.
Первый вопрос не таил в себе никаких каверз, хотя и требовал времени для ответа: "Негативные стороны явления проекции".
Павлов придвинул листок бумаги. Волнение прошло, он писал размашисто и быстро. "Когда человек сталкивается с нежелательной, неприемлемой для него информацией, то в нем с той или иной эффективностью срабатывают механизмы бессознательного подавления и вытеснения такой информации. Проекция принадлежит к их числу. Это неосознанная попытка избавиться от навязчивой тенденции путем переноса ее на другое лицо, группу лиц. К примеру, такое хорошо известное в прошлом явление, как ханжество, во многом объясняется именно проекцией. Человеку с ненормально развитыми половыми эмоциями кажется, что окружающие только и думают о сексе. Собственное аномальное восприятие этой сферы человеческой жизни он бессознательно приписывает другим людям. Поэтому их поведение кажется ему неправильным, грязным, а сам он предстает в собственных глазах поборником нравственной чистоты Этот неосознанный, не контролируемый разумом психический процесс направлен на сохранение самоуважения. Если бы приведенный нами в пример человек осознал реальность, то его самоуважение было бы поколеблено. Подобное самосохранение своего «я» покупается, однако, дорогой ценой. Человек перестает быть полноценной личностью, в нем приглушены функции разума, счастье для него становится недостижимым. В определенных условиях данный человек может представлять опасность для общества.
Меры самоконтроля и способы лечения…"
Исписав лист, Павлов откинулся на спинку стула. Кажется, все правильно. Конечно, не мешало бы привести еще парочку примеров, но ничего, на зачет это существенно не повлияет…
Поколебавшись секунду, он сунул исписанный лист в прорезь пульта. Автомат тотчас считал ответ, и на пульте зажглась желтая лампочка: «удовлетворительно».
Второй вопрос был и вовсе пустяковым. "Формула самоуважения". Не колеблясь, Павлов написал:
Самоуважение
Успех * Притязания
И вдруг вспыхнула красная лампочка! С тупым изумлением Павлов следил за сигналом. Неудача… неудача… не… черт, он же забыл ввести коэффициент общественного влияния! На радостях Павлов подмигнул машине и не торопясь ввел поправку. На, заткнись!
Враждебный красный цвет сменился зеленым. И все вокруг стало приветливым, оживленным, Павлов услышал сопение, шелест бумаги, нервное шарканье ног. Экзаменационная, оказывается, была наполнена звуками!
Но тут Павлов спохватился. Оставалось еще целых два вопроса. О последнем он предпочитал пока не думать — слишком страшно тот выглядел. Предшествовавший ему тоже был не из легких: "Математическое выражение обратной связи "разум инстинкт", но Павлов был уверен, что справится.
Он нехотя взялся за ручку, написал первую строчку уравнения Филлиповского, и окружающий мир снова онеел, как если бы из экзаменационной незаметно откачали воздух.
Мало-помалу, однако, им овладела неуверенность. Он что-то не то делал с интегралами. Это было скорей интуитивное, чем осознанное, ощущение. Связь получилась неравновесной. Она и должна была быть неравно
* До этого момента ответы Павлова соответствуют данным современной науки. Далее они сочетаются с фантазией авто ра.
весной. Но в такой ли степени? Павлов заколебался. Он не мог вспомнить, как все это выглядит в учебнике.
Он вытер испарину и стал проверять написанное. И чем дольше он проверял, тем больше запутывался. Он уже сомневался в самых простых вещах. Ему показалась подозрительной простейшая математическая операция с круговыми интегралами, и еще минут пять он потратил на доказательство тождества, с которым шутя справился бы любой школьник.
А потом, внезапно озлившись, он скомкал исписанное, быстро повторил расчет и, не проверяя, сунул машине.
Зажглась красная лампочка,
Только теперь Павлов почувствовал, как он устал. На последний вопрос он тоже не сумеет ответить. Это провал. Ну и плевать. Не все ли равно?
Он тоскливо огляделся. Склоненные головы, склоненные спины, равнодушные затылки. Одинокий среди одиноких.
Галя, конечно, будет утешать. Напомнит о переэкзаменовке, о том, что они еще молоды и могут подождать… Разумеется, могут. А гадкое чувство вины перед ней все равно останется. И сама она украдкой всплакнет ночью, это уж точно.
Проклятая психология! Предыдущие поколения както обходились без нее, без всех этих спецэкзаменов, и ничего — жили, работали, растили детей… Да, да, обходились, и вообще долой образование. Пусть процветает невежество. Утешил себя, называется…
А ведь Галя успешно выдержала те же самые экзамены.
В ярости он перечитал четвертый вопрос: "Даны матрицы семи разнотипных поступков. Определить уровень конформизма данной личности. Возраст — 17 лет".
Первый шаг не вызывал сомнений: компьютер под рукой, надо закодировать матрицы и просчитать степень взаимосвязи поступков. Ввести взятый из справочника средний коэффициент конформизма, характерный для этого возраста. Семнадцать лет… Славная пора, когда жажда ярких дел и протест вскипают на костре нетерпения. Тут можно воспользоваться преобразованием Крочека. Странно… Вопреки ожиданиям пока все идет гладко. Остается разложить полученный ряд на составляющие. Одной из них и будет конформизм — приспособляемость к некоему признанному или требуемому стандарту. Попробуй-ка скажи любому юноше, что в нем силен конформизм. Ха! Безопасней дернуть за усы тигра. А кто более всего подвержен влиянию моды? Кого легче всего сплотить в пылающую единодушием толпу? Его…
Мельком Павлов взглянул на часы. И заторопился. Скоро конец. Он даже обрадовался. Стрелки сомкнутся на двенадцати, и — решил не решил — от тебя уже ничего не будет зависеть. Сдал или не сдал, но ты уже свободен от ответственности, от необходимости бороться, от обязанности напрягать свой мозг.
Свобода поражения.
Павлов поймал на себе чей-то взгляд. Повернул голову. Юноша, два часа назад разглагольствовавший об экзаменах, сочувственно улыбнулся ему: "Что, мол, засел?" Сам он уже, видимо, справился с заданием и теперь отдыхал, скрестив руки и снисходительно наблюдая за остальными.
Павлов метнул на него свирепый взгляд и стиснул ручку так, что побелели костяшки пальцев.
Перо рванулось, как бегун на стометровке. Не глядя, он сунул в автомат листок с ответом, фыркнул, увидев желтый сигнал, и с бешенством, его самого поразившим, накинулся на злополучный третий вопрос, чувствуя, как в висках болезненно стучит кровь.
На одном дыхании, словно осуждая себя за малодушие, он переделал расчет и с такой поспешностью сунул его машине, словно хотел избавиться от позора.
Собственно, так оно и было.
Сигнал не успел зажечься, так как время уже на долю секунды перевалило за полдень. Вся огромная аудитория разом вздохнула, задвигалась, заговорила. Павлов был вымотан до опустошения. Безучастно он следил за табло, на котором начали мелькать фамилии тех, кто выдержал экзамен. В зале поднялся шум.
Неуклюже, пытаясь не обращать на себя внимания, Павлов двинулся к выходу. Он старался ничего не видеть и не слышать, — ни радостных возгласов, ни перешептываний, ни поцелуев, которыми обменивались девушки по мере того, как темное пространство табло заполняли все новые и новые фамилии. Его это больше не касалось. Даже если он и справился с третьим заданием, автомат, судя по всему, не успел учесть нового решения, а расклад предыдущих не сулил особых надежд: неотвеченный вопрос мог быть возмещен двумя «зелеными», а у него их не было.
Он прошелся по коридору, постоял у окна, мысленно поговорил сам с собой и вернулся в аудиторию, лишь когда она совсем опустела. Он не хотел, не мог видеть свидетелей своего провала, который — он наконец осознал это — значил для него гораздо больше, чем заурядная неприятность.
Фамилия «Павлов» бросилась ему в глаза, едва он вошел. Еще секунду он смотрел на табло, и день в окнах вдруг посветлел, и птички запели, и голова стала легкой до невесомости.
Автомат успел! Успел, успел! И ответ был верен! Безудержная хмельная улыбка раздвинула лицо Павлова. Выдержал, вce-таки выдержал…
Так с этой хмельной улыбкой он и прошел в комнату комиссии Ничто, однако, не дрогнуло в глазах председателя при виде его шалого лица: он видел и не такие.
— Рад за вас, молодой человек, — сказал он, торжественно приподнимаясь и пожимая Павлову руку. — Вы сдали обязательные экзамены и получаете право иметь и воспитывать ребенка. Иметь и воспитывать! — голос председателя возвысился. — Общество разрешает вам это ибо считает вас достаточно зрелым и подготовленным к самому трудному, самому ответственному делу, какие только есть на земле. Но вы доказали лишь подготовленность к своим будущим обязанностям, а доказать умение вам еще предстоит. Теперь слишком многое зависит от того, все ли наши дети сталут настоящими людьми…
— Понимаю, — прошептал Павлов. — Я постараюсь… Спасибо.
Из окон все еще лился необычайно яркий, праздничный свет.
Дорога без возврата
— Это уже чересчур, — сказал Кайзер, непроизвольно пятясь.
Роэлец держал в руке кусок полупрозрачного гипса. От него сами собой быстро-быстро отлетали песчинки, словно кто-то долбил его кончиком невидимого ножа. Затем — опять же без внешних признаков вмешательства извне — в гипсе возникла вмятина, и он на глазах у потрясенных путешественников превратился в чашу. Осоргин машинально щелкнул фотоаппаратом. Роэлец, все так же застыв в неподвижной позе, перевел взгляд на ближайшее дерево. Оно немедленно согнулось в дугу, самая толстая ветка повисла над новоявленным сосудом, и из нее ударила струйка прозрачного сока.
Роэлец протянул наполненную чашу Кайзеру.
— Уверяю вас, это вкусно, — сказал Блинк.
— Какого черта, — прошептал Кайзер. Несмотря на жару, его била дрожь. — Тут не во вкусе дело…
— Надо выпить хотя бы из вежливости, — вмешался Осоргин. — Тем более Блинк гарантирует…
— При чем тут гарантии! — досадливо передернул плечами Блинк. — Важно сохранить достоинство. Впрочем, и это чепуха… Можете не пить, роэлец не обидится.
— Нет, я выпью, — Кайзер осушил сосуд.
Все еще склоненное дерево тотчас разогнулось, и его вершина маятником заходила в ослепительной синеве неба. Лицо Кайзера раздвинула блаженная улыбка.
— Это действительно вкусно… Это потрясающе вкусно! Но всего этого просто не может быть. Роэлец изумительно владеет внушением, вот и все.
— Да? — Блинк сухо рассмеялся и щелкнул пальцами. — Хотите, я попрошу его тем же способом отодрать у ваших сапог подметку? Быть может, ходьба босиком по сельве разубедит вас.
Кайзер насупился.
"Опять этот спор!" — с досадой подумал Осоргин. Он отошел и сел на камень. Слишком жарко. И слишком удивительно. На голой и пыльной земле сидит голый роэлец и запросто творит чудеса. И ничего ему не надо, так, по крайней мере, уверяет Блинк. Вот и разберись, что тут к чему.
— Не станете же вы утверждать, — ядовито говорил тем временем Кайзер, — что роэлец воздействует на окружающее силой мысли?
— Слушай ге, Кайзер, мы тоже воздействуем на окружающее силой мысли. Это вас почему-то не удивляет.
— Вы неправильно меня поняли! Разумеется, человек сначала задумывает что-то, а потом осуществляет задуманное. Но руками. Или машинами.
— Дорогой Кайзер, если вы разрешите мне погрузить вас в гипнотический сон, то, не притрагиваясь к вам, всего лишь несколькими словами я вызову на вашем теле ожог. То есть произведу вполне очевидное для вас и, к сожалению, болезненное прямое воздействие.
Голоса споривших жужжали, как осенние мухи. Осоргин встал.
— О чем вы спорите? О чем? Это бесцельно. Органы чувств можно обмануть фокусом. А еще есть такое явление — гипноз. Необходимо объективное свидетельство. Но пленки мы сможем проявить только в городе. К чему же тогда теоретизирования?
— К тому, — почти воскликнул Блинк, — что, пока мы доберемся до города и вернемся обратно, роэлец исчезнет! С ним вместе скроется тайна, кто знает, еще на сколько лет? Я верю, что роэлец нас не обманывает, а Кайзер не верит. Но от степени доверия к моему мнению зависит, останемся ли мы здесь или тронемся дальше.
— Мы имеем план и задачи, — твердо сказал Кайзер. — Долг требует от нас…
— Короче говоря, — перебил Блинк, — ваш голос, Осоргин, решающий.
Осоргин ничего не ответил. Прохлады не было даже в тени, мокрая рубашка прилипла к телу, а вот роэлец сидит на солнцепеке, и на его коже ни бисеринки пота. Положим, ничего удивительного, что туземец гораздо лучше приспособлен к местному климату. И все-таки есть в роэльце что-то необычное. Когда человек сидит неподвижно, то все равно в этой неподвижности есть жизнь, И в неподвижности дерева тоже. И в неподвижности реки. Роэлец же ничем не отличался от каменной глыбы. Можно было подумать, что он не дышит. Но хуже всего глаза. Так могли бы блестеть листочки слюды. И непонятно, куда устремлен этот невидящий, застывший взгляд и устремлен ли он вообще куда-нибудь.
Луч солнца проколол листву. Осоргин, почувствовав на щеке ожог, невольно мотнул головой. Мысли окончательно спутались.
Нетерпение придало узкому лицу Блинка страстность художника, завороженного шедевром. Он нервно переступал с ноги на ногу, как будто ему жгло пятки. Кайзер неторопливо курил сигару, спокойный, уверенный в своей правоте. Позади них сидел ко всему равнодушный роэлец.
— Вот что, друзья, — Осоргин облизал губы, и они тотчас пересохли снова. — Тут надо взвесить. Сейчас мы слишком под впечатлением… — Осоргин запнулся… - увиденного. Отложим до вечера.
— Правильное решение, — кивнул Кайзер. — Надо обсудить всесторонне.
— Трусость, — зло сказал Блинк. — Трусость и уязвленная гордость. Мы заранее отбрасываем все, что выше нашего понимания. Так спокойней.
— Умоляю вас, хватит! — взмолился Осоргин. — Вечером, когда спадет жара… Можете тогда спорить хоть до упаду.
"Тропический наркоз, — устало подумал он. — Может ли такое быть? Здесь все слишком фантасмагорично. Это раскаленное солнце, эта неистовая, сумасшедшая зелень, эти ночи, лиловые от беспрестанного мигания молний, эта рискованнейшая переправа через Коррирочу… Необычное стало будничным, и я не могу отделаться от впечатления, что здесь все возможно. Даже роэлец с его нечеловеческим искусством. Так легко ошибиться. Подпасть под влияние… Неправильно оценить… В конце концов даже хронометр подвижен воздействию среды. А мозг все-таки не хронометр…"
В десятом часу, когда вечерний воздух чуточку посвежел, они по молчаливому уговору собрались у костра.
Их отряд уже три месяца был в сельве, исследуя, может быть, в последний раз этот затерянный клочок Земли, так как вскоре здесь должно было разлиться дазонское море. Этот глухой уголок исследовался не толъко в последний, но и в первый раз — до них здесь было экспедиций.
Кайзер, Блинк, Осоргин скорей всего так никогда бы не столкнулись с роэльцем, если бы не опасение, что какое-нибудь малочисленное племя не знает о предстоящем затоплении Это было, конечно, маловероятно, как совершенно изолированных племен не существует, к тому же в сельве и известия распространялись здесь не хуже, чем слухи в цивилизованных странах, по игнорировать такую возможность все же не следовало.
Роэльца они нашли с помощью индейцев-проводнисов которые, выследив его местонахождение, сами, однако, не рискнули к нему приблизиться. Где находились племенники роэльца, никто не знал. На переговоры отправился Блинк, который отлично владел местными наречиями, чего нельзя было сказать о других участниах международной экспедиции.
Блинк встретился с роэльцем — и потерял покой. Он только о нем и говорил, только им и занимался в ущерб всем остальным обязанностям Это не могло не ызвать конфликта.
Роэлец держал в руке кусок полупрозрачного гипса. От него сами собой быстро-быстро отлетали песчинки, словно кто-то долбил его кончиком невидимого ножа. Затем — опять же без внешних признаков вмешательства извне — в гипсе возникла вмятина, и он на глазах у потрясенных путешественников превратился в чашу. Осоргин машинально щелкнул фотоаппаратом. Роэлец, все так же застыв в неподвижной позе, перевел взгляд на ближайшее дерево. Оно немедленно согнулось в дугу, самая толстая ветка повисла над новоявленным сосудом, и из нее ударила струйка прозрачного сока.
Роэлец протянул наполненную чашу Кайзеру.
— Уверяю вас, это вкусно, — сказал Блинк.
— Какого черта, — прошептал Кайзер. Несмотря на жару, его била дрожь. — Тут не во вкусе дело…
— Надо выпить хотя бы из вежливости, — вмешался Осоргин. — Тем более Блинк гарантирует…
— При чем тут гарантии! — досадливо передернул плечами Блинк. — Важно сохранить достоинство. Впрочем, и это чепуха… Можете не пить, роэлец не обидится.
— Нет, я выпью, — Кайзер осушил сосуд.
Все еще склоненное дерево тотчас разогнулось, и его вершина маятником заходила в ослепительной синеве неба. Лицо Кайзера раздвинула блаженная улыбка.
— Это действительно вкусно… Это потрясающе вкусно! Но всего этого просто не может быть. Роэлец изумительно владеет внушением, вот и все.
— Да? — Блинк сухо рассмеялся и щелкнул пальцами. — Хотите, я попрошу его тем же способом отодрать у ваших сапог подметку? Быть может, ходьба босиком по сельве разубедит вас.
Кайзер насупился.
"Опять этот спор!" — с досадой подумал Осоргин. Он отошел и сел на камень. Слишком жарко. И слишком удивительно. На голой и пыльной земле сидит голый роэлец и запросто творит чудеса. И ничего ему не надо, так, по крайней мере, уверяет Блинк. Вот и разберись, что тут к чему.
— Не станете же вы утверждать, — ядовито говорил тем временем Кайзер, — что роэлец воздействует на окружающее силой мысли?
— Слушай ге, Кайзер, мы тоже воздействуем на окружающее силой мысли. Это вас почему-то не удивляет.
— Вы неправильно меня поняли! Разумеется, человек сначала задумывает что-то, а потом осуществляет задуманное. Но руками. Или машинами.
— Дорогой Кайзер, если вы разрешите мне погрузить вас в гипнотический сон, то, не притрагиваясь к вам, всего лишь несколькими словами я вызову на вашем теле ожог. То есть произведу вполне очевидное для вас и, к сожалению, болезненное прямое воздействие.
Голоса споривших жужжали, как осенние мухи. Осоргин встал.
— О чем вы спорите? О чем? Это бесцельно. Органы чувств можно обмануть фокусом. А еще есть такое явление — гипноз. Необходимо объективное свидетельство. Но пленки мы сможем проявить только в городе. К чему же тогда теоретизирования?
— К тому, — почти воскликнул Блинк, — что, пока мы доберемся до города и вернемся обратно, роэлец исчезнет! С ним вместе скроется тайна, кто знает, еще на сколько лет? Я верю, что роэлец нас не обманывает, а Кайзер не верит. Но от степени доверия к моему мнению зависит, останемся ли мы здесь или тронемся дальше.
— Мы имеем план и задачи, — твердо сказал Кайзер. — Долг требует от нас…
— Короче говоря, — перебил Блинк, — ваш голос, Осоргин, решающий.
Осоргин ничего не ответил. Прохлады не было даже в тени, мокрая рубашка прилипла к телу, а вот роэлец сидит на солнцепеке, и на его коже ни бисеринки пота. Положим, ничего удивительного, что туземец гораздо лучше приспособлен к местному климату. И все-таки есть в роэльце что-то необычное. Когда человек сидит неподвижно, то все равно в этой неподвижности есть жизнь, И в неподвижности дерева тоже. И в неподвижности реки. Роэлец же ничем не отличался от каменной глыбы. Можно было подумать, что он не дышит. Но хуже всего глаза. Так могли бы блестеть листочки слюды. И непонятно, куда устремлен этот невидящий, застывший взгляд и устремлен ли он вообще куда-нибудь.
Луч солнца проколол листву. Осоргин, почувствовав на щеке ожог, невольно мотнул головой. Мысли окончательно спутались.
Нетерпение придало узкому лицу Блинка страстность художника, завороженного шедевром. Он нервно переступал с ноги на ногу, как будто ему жгло пятки. Кайзер неторопливо курил сигару, спокойный, уверенный в своей правоте. Позади них сидел ко всему равнодушный роэлец.
— Вот что, друзья, — Осоргин облизал губы, и они тотчас пересохли снова. — Тут надо взвесить. Сейчас мы слишком под впечатлением… — Осоргин запнулся… - увиденного. Отложим до вечера.
— Правильное решение, — кивнул Кайзер. — Надо обсудить всесторонне.
— Трусость, — зло сказал Блинк. — Трусость и уязвленная гордость. Мы заранее отбрасываем все, что выше нашего понимания. Так спокойней.
— Умоляю вас, хватит! — взмолился Осоргин. — Вечером, когда спадет жара… Можете тогда спорить хоть до упаду.
"Тропический наркоз, — устало подумал он. — Может ли такое быть? Здесь все слишком фантасмагорично. Это раскаленное солнце, эта неистовая, сумасшедшая зелень, эти ночи, лиловые от беспрестанного мигания молний, эта рискованнейшая переправа через Коррирочу… Необычное стало будничным, и я не могу отделаться от впечатления, что здесь все возможно. Даже роэлец с его нечеловеческим искусством. Так легко ошибиться. Подпасть под влияние… Неправильно оценить… В конце концов даже хронометр подвижен воздействию среды. А мозг все-таки не хронометр…"
В десятом часу, когда вечерний воздух чуточку посвежел, они по молчаливому уговору собрались у костра.
Их отряд уже три месяца был в сельве, исследуя, может быть, в последний раз этот затерянный клочок Земли, так как вскоре здесь должно было разлиться дазонское море. Этот глухой уголок исследовался не толъко в последний, но и в первый раз — до них здесь было экспедиций.
Кайзер, Блинк, Осоргин скорей всего так никогда бы не столкнулись с роэльцем, если бы не опасение, что какое-нибудь малочисленное племя не знает о предстоящем затоплении Это было, конечно, маловероятно, как совершенно изолированных племен не существует, к тому же в сельве и известия распространялись здесь не хуже, чем слухи в цивилизованных странах, по игнорировать такую возможность все же не следовало.
Роэльца они нашли с помощью индейцев-проводнисов которые, выследив его местонахождение, сами, однако, не рискнули к нему приблизиться. Где находились племенники роэльца, никто не знал. На переговоры отправился Блинк, который отлично владел местными наречиями, чего нельзя было сказать о других участниах международной экспедиции.
Блинк встретился с роэльцем — и потерял покой. Он только о нем и говорил, только им и занимался в ущерб всем остальным обязанностям Это не могло не ызвать конфликта.